Сеансы лечения

Вот заложены ясные основы лечения, и оно может начаться. В чем будет заключаться работа психо­терапевта? Я оказываюсь в затруднении, посколь­ку ни один сеанс не похож на другой, ни одно ле­чение не похоже на другое, ни в том, как оно развивается, ни по продолжительности. Кроме того, возраст и характер ребенка, равно как и имеющиеся у него расстройства, будут заметно влиять на характер и содержание сеанса.

Какими бы ни были расстройства ребенка, ос­новная гипотеза — в том, что он страдает от трево­ги, связанной с бессознательной виновностью, симптомы которой служат одновременно доказа­тельством и способом, который ее природа, предо­ставленная сама себе, обнаружила, чтобы канали­зировать эту тревогу и помешать более серьезному нарушению здорового равновесия. Серьезность случая определяется не тяжестью нарушений, а их давностью, я хочу сказать, не давностью того или

иного симптома, но продолжительностью того, ча­сто полиморфного состояния разнообразных и ме­няющихся эмоциональных трудностей, которые имеют корни в далеком прошлом.

Если у ребенка были только нарушения пита­ния и/или сна, настроения и контакта с окружа­ющими взрослыми и детьми, это в принципе представляет серьезный случай, если он не достиг полных трех лет, независимо от впечатления, складывающегося в начале лечения.

Если же нарушения появились только после семи лет, и ничего в адаптации к самому себе или обществу до этого не предвещало их появления, случай в принципе более благоприятный.

К сожалению, многочисленные серьезные слу­чаи могли бы иметь более благоприятный исход, если бы к ним сразу же отнеслись, как к серьезным. Приведу в пример реакции так называемой ревно­сти к младшему, когда старший ребенок не достиг еще трех лет.

Если они полностью не преодолены¹ в течение трех месяцев, они уступают место позднейшим тя­желым неврозам, поскольку, как правило, приво­дят к мучительному дроблению личности старше­го, который играет роль еще более старшего, становится в том, что касается речи и мышления, ребенком не по возрасту рассудительным и бук-

¹ Преодоление означает, что старший по-хорошему безраз­личен к маленькому, за исключением того случая, когда они находятся вне семьи. Тогда старший может пред ли­цом мира социального, не опасаясь, становиться на корот­кое время старшим братом или сестрой, защитником, но при условии, что никакая взрослая родительская фигура при этом не присутствует.

вольно подавляющим собственную эмоциональ­ную жизнь, поскольку, чем сильнее он идентифи­цируется со старшим, тем менее может переносить пронзительное чувство отчаяния, в которое его по­вергает вид этого малыша, такого любимого и до­стойного любви в соответствии с ценностями, ко­торые он логически все менее принимает.

В результате он испытывает чувство совершен­но непонятной для него же самого враждебности и считает себя злым. Если нечаянно у него проско­чит какой-то грубый или неловкий жест по отно­шению к брату, который мог бы принести ему об­легчение, он тотчас же почувствует себя ужасно виноватым. И сам он в качестве человека взросло­го жестоко себя критикует. Вслед за этим возника­ет желание загладить проявления злобы каким-ни­будь великодушным, успокаивающим действием в адрес младшего, и оно будет для него еще более разрушительным, потому что до семи дет играть материнскую или отцовскую роль — опасное заня­тие. Ребенок еще находится с тем, кого любит, в отношении, сравнимом с сообщающимися сосуда­ми, и любить более младшего, чем он сам, несет для него угрозу инфантильной регрессии.

Разные психотерапевты предпочитают исполь­зовать в работе различный материал: кукольный театр, кубики, предметы обихода, пластилин, крас­ки, цветные карандаши и все это только для того, чтобы облегчить вербализацию аффекта, позволить выражение конфликта и затруднений ребенка. Я же предпочитаю пластилин и цветные карандаши.

Вмешательства терапевта сведены к минимуму и только лишь позволяют выражение трудностей и конфликтов ребенка с самим собой и окружающи-

ми, максимально законченное и эмоциональное. Отношение, позволяющее все говорить, все пред­ставлять, передавать мимикой, придумывать (но не все делать), не нравоучительное со стороны терапев­та, является главным, и оно совершенно особое и отличное от того отношения, которое должны иметь с ребенком родители и воспитатели. Последние ос­таются для ребенка реальностью социума и ему ее навязывают. Дети очень хорошо устанавливают раз­ницу (точно так же, как и взрослые в анализе) меж­ду психотерапевтической работой и реальностью человеческих отношений в социуме. Приведенный ниже пример позволит лучше понять эту разницу и то, как все происходит в терапии.

Приведу случаи Ж. П., неполных восьми лет, об­ратившегося по поводу ночных кошмаров и тиков (насильственное моргание) и нескольких краж, сопро­вождавшихся отрицанием и ложью, близкими к мифомании. Первые кражи были совершены после рож­дения брата Ф., в возрасте около трех лет. Как часто бывает в таких случаях, в семье считают, что дети обожают друг друга и что старший никогда не ревно­вал; однако время появления трудностей как раз со­впадает с первыми месяцами жизни Ф. и доказывает, что именно гиперкомпенсация нормальных нарушений ревности, проявлений которой не смог вынести ребе­нок, вызвала болезнь. Как мы увидим, лечение быстро прольет свет в первую очередь на защитные механиз­мы, подтверждающие первоначальную гипотезу. Мы решили проводить один сеанс за две недели.

На первом сеансе ребенок много говорит о малень­ком брате, как он радуется его рождению, какой он за-

бавный, и надо, чтобы психотерапевт с ним познако­мился, и т. д. В то время как ребенок говорит, он лепит маленькую машину, она предназначается младше­му брату, и рассказывает, как учит его играть. Затем он начинает устраивать столкновение машины, кото­рую слепил. Его спрашивают, какие мысли это вызы­вает, то, что он делает все это как раз в то время, ког­да говорит о брате. Он смеется и говорит: «Один раз младший брат сломал заводную игрушку, пока я был в школе, мою игрушку, я ее очень берег. Но, понятно, его нельзя ругать. Он такой маленький». — «Такой малень­кий?» — «Ну да, ему четыре или пять лет». — «А когда тебе было четыре или пять лет, ты мог бы сломать что-то из вещей брата, не нарочно?» — «Я? Со мной не так, я большой. — Но когда тебе было столько, сколь­ко ему сейчас, два года назад, ты был большой или ма­ленький?»— «Ш знаю, но я знаю, что на малышей ни­когда нельзя сердиться, мама так говорит, и папа, потом учителя, вот так! (И ребенок с трудом сдержи­вает свои чувства, которые вышли на поверхность)». — «Ну да, я тебя донимаю, я такая надоедливая женщи­на...» Молчание. «Я могу идти, мадам? Мы закончи­ли?» — «У нас осталось десять минут. Ты можешь идти, если действительно думаешь, что больше не мо­жешь меня выносить. Но ты можешь порисовать, по­тому что машина совершенно раздавлена». И мы вмес­те, Ж, П. и мадам, над этим смеемся. «Хорошо, я вам нарисую маленького брата моего друга. Видите, он урод, и потом он плохо обращается со старшим братом. Ого, он не такой, как мой, мой симпатичный. И еще его родители, он мне сказал, они считают, что он всегда прав». И он рисует человечка, пририсовывая для смеха большие зубы, огромную палку и совсем маленькие нож­ки; он держит красный шар. «Вот он, братишка моего

друга». И он прибавляет грязный нос и ноги со следами экскрементов. «Смотри, он сделал в штаны этот ма­мин сыночек» (говорит он с издевкой). «Ну, давай, реви!», обращаясь ко мне, говорит заговорщицки: «Сейчас на­рисую его маму. Смотри, вот идет твоя мама! (Рису­ет мегеру с растрепанными волосами и с плеткой.) А по­том, обернувшись ко мне: «Мой друг, ему попадет, потому что его шарик лопнул сам, но он сейчас скажет маме, что это старший, это сделал он». — «Действи­тельно, вот старший брат, которому не везет», — го­ворит терапевт.

Первый сеанс закончен.

Спустя две недели мать говорит, что он начал хорошо спать, нет больше кошмаров, чего давно уже не было. И дальше все благополучно.

Второй сеанс. Ж.П. приходит и говорит: «Сегодня я расскажу тебе историю про ковбоев. Мой друг мне ее рассказал». (Друг — старший брат, которому не везет.) За этим следует история про индейцев, которые пра­вы, на них нападают ковбои, чтобы отобрать сокрови­ща. Шериф думает, что всех перехитрил. Но один ин­деец, более хитрый, чем другие, спрятался за скалой и выстрелил отравленной стрелой в шерифа в тот самый момент, когда ковбоям казалось, что они забрали сокро­вища индейцев, попав ему прямо между глаз. (У Ж. П. тик — моргание.) И тогда шериф перед смертью гово­рит ковбоя», что этот индеец должен стать шерифом после него, потому что он сильнее всех. «Хорошая исто­рия?» — «Да». — «Тогда нарисуй мне ее». Затем Ж.П. рисует шерифу рубашку в клетку и говорит, что это та самая рубашка, которую мама подарила папе на день рождения, что у него тоже есть похожая, но не такая красивая. Он продолжает рисовать (я пропускаю), рас­крашивает рисунок. «Ну а если бы ты участвовал вис-

тории, кем бы ты был?» — «Ну, индейцем, который убил шерифа и станет шерифом после него». — «Л твой друг?» — -Он был бы моим помощником, тоже индей­цем, ни/ нет, он бы! бы ковбоем, который побит индей­цев и будет поступать с ними честно. Правильно, пусть они останутся у себя, и ест они добрые, не нужно их принимать за злых. Вот это, их сокровище, оно принадлежало им. Надо его им оставить или у них купить, но не забирать все». — «А кто был бы шерифом?» - «Не знаю... Ничего не значит, что он умер, потому что теперь индеец будет шерифом, и все они будут друзьями... Скажите, мадам, я хотел Вам что-то сказать, но нет, не могу...» — " Тогда не говори», — Если я это напишу на листочке, может, это меня вылечит, даже если Вы не прочитаете... Я сейчас напишу, а Вы прочитаете, ког­да я уйду... Потому что и это думаю, оно меня захва­тывает, когда я не хочу и я уже не могу думать о чем-то другом и становлюсь странным. Я пытаюсь не думать и не видеть, о чем думаю, но оно появляется пе­ред глазами, и бесполезно закрывать глаза, потому что оно приходит сзади головы». — «Да, это очень донима­ет. Но почему ты боишься, что я об этом узнаю?» — «Потому что есть что-то, что мне говорит, что, если я Вам скажу, будет колдовство. И даже больше. Один раз вот так же я слышен, как женщина говорила: «Яви-дела во сне смерть, это означает, что будет или смерть, или свадьба». И в этот самый день в дом пришло пригла­шение на свадьбу». — «И что тогда...» — «И тогда это грустно». — «А почему свадьба должна быть груст­ной?» — ''Нет, не свадьба... Я вообще никогда не женюсь, потому что девчонки все дуры... Но что сны — это что-то, что делает все по-настоящему». — «Ну, да!» Сеанс закончен. «Я хотел все же Вам это сказать. Ну, хорошо! Нет, ну хорошо! Да». И он нацарапал что-то, а потом

быстро зачеркнул, смял, разорвал и спасся бегством... Уходя, бросил «до свидания» с довольным видом.

Третий сеанс. Мама говорит о явных успехах в школе, где он не мог ничего запомнить, похоже, теперь к нему вернулась память. Спит хорошо, но ссорится с отцом без всякого повода. Что бы ни сказа! отец, он отвечает: «Это не так. Ты ошибаешься. Правда, мама?», это заканчивается тем, что муж не выдержи­вает и выставляет Ж. П. за дверь без сладкого. Он ло­жится со слезами на глазах, если отец не хочет поже­лать ему спокойной ночи. Мать боится неприязни между ними, как бы она не возникла. А когда отца нет дома, все прекрасно. Он никогда таким не был. Похо­же, в школе у него больше нет тиков, учитель заметил и сказал матери, но дома стало хуже, особенно за сто­лом в присутствии отца. До лечения с ним не приклю­чалось никаких историй, только маленькие кражи, за которые отец его ругал, но не слишком настойчиво, а он слушал с видом идиота, как недоразвитый.

Здесь небольшое теоретическое дополнение. Эмо­циональные трудности начались у Ж.П., когда он не достиг еще трех лет, после рождения младшего бра­та, что совпадает у него с периодом «нет», важным для развития. Разделение с матерью в течение деся­ти дней, пока мать находилась в роддоме, где ему нельзя было ее навещать, было им воспринято как на­казание за протестное поведение, которое действи­тельно утомляло мать на последнем месяце беремен­ности, ребенок часто ее раздражал. В этот период он обожал отца и во всем его слушайся. «К сожалению, муж не мог быть с ним в последние десять дней перед рождением второго. Мы поручили его заботам бабуш­ки, которая не очень хорошо понимает детей. Он не­много скучал, но все же за ним хорошо ухаживали».

Мы понимаем, что Ж. П. после этого не мог вы­разить ревность из-за страха еще одного разделения с матерью. Напротив, он в большей степени иденти­фицировался с ней, обращая недостаточно внимания на отца, и по-матерински вел себя с братом. Но на­ступил возраст эдипова комплекса. Надо, чтобы Ж.П. потянулся к отцу, с ним идентифицировался, начал соперничать, чтобы попытаться завоевать мать, добиться больших преимуществ, чем отец (иметь клетчатую рубашку более красивую, чем у отца), короче, убить шерифа и выиграть по всем статьям, оставить себе сокровища дикого племени и занять место повергнутого начальника.

Все его конфликты с отцом и слезы, если папа не поцелует его на ночь, означают существование этого амбивалентного напряжения.

Есть два решения, чтобы завоевать маму: снова стать маленьким братом, что было бы регрессией, или убить отца, высмеять его, заставить маму сказать, что он прав, и это тоже означает завоевать маму... Но тогда возникает опасность смерти—женитьбы, а об этом он не желает и слышать, девочки и женщи­ны все (потому что кастрированы) идиотки.

Продолжается третий сеанс. Ж.П. молчалив. Он медленно лепит мост через реку и поезд на мосту. «А где мог бы находиться ты?»— «Ну, не знаю. Может, в лод­ке под мостом, как раз когда проезжает поезд. Кругом шум, и немного страшно; это странно и забавно, когда тебе страшно, говоришь себе, а вдруг все обрушится, но на самом деле это не опасно... Я люблю ходить с папой на рыбачку. Это рядом с таким же мостом, а мой папа, Вы знаете, настоящий ас, он ловит вот таких рыб (раз­мер, вызывающий уважение), а рядом они ничего не мо­гут поймать. Мы с ним смеемся. Папа расскажет мне

все свои секреты, когда я подрасту. Если я буду хорошо себя вести, мне подарят удочку с крючками и коробку для червей, а мама сделает рюкзак, чтобы приносить рыбу. Конечно, Вы женщина, женщины ничего не пони­мают в мужских делах, а рыбачка — это для мужчин! Л Вам грустно, что Вы никогда не будете мужчиной? Потому что мне, я помню, было грустно, что я никог­да не стану мамой. Мне казалось, мамой быть лучше, чем папой. Теперь по-разному в разные дни». — «Ты хо­тел бы быть девочкой?» — «Не девочкой, а мамой... Ну да! Но ведь мамы это девочки... Так! Тогда нет... про­сто я был глупый. Папы, они намного лучше. И еще, ког­да ругают, они потом не утешают...» — «Ты думаешь лучше?» — «Тяжело, но ты себе говоришь, они правы, они самые сильные. Значит, они правы. Мой папа никог­да не ошибается, все, что он говорит, — правильно. Мама, если я что-то говорю, потом спрашиваю: прав­да, мама? Она всегда отвечает: ну да, ты прав. Они такие, женщины. У них все правы. Но тогда, если мы ошибаемся... А папа, он говорит: нет, ты не знаешь, а я знаю. Мне это неприятно иногда, но я ему никогда не го­ворю, что мне это неприятно (понизив голос), он мог бы меня убить...» — «Убить?» — «Ну да, он очень сильный, Вы знаете. Один раз он сломал дерево, чтобы зажечь огонь. Ну что ж, старина... (жест «машет рукой»). Если бы был враг, он убил бы его вот так, ударом кула­ка... Ноя его очень люблю, своего папу». Молчание.

Он начинает рисовать солдата. «Ну вот! Знаете, в тот день то, о чем я хотел Вам сказать, так вот, я так и не выполнил. Ого! Сегодня я могу Вам сказать, мне это все равно. Это было так, как будто несчаст­ный случай случился с моим папой. А после я не знал, что он умер. Это было так, что ему отрезало обе ноги, или голову, или что его придавило упавшим домом, ког-

да он шел мимо. Так вот. Это кончаюсь». — " А что ты написал у меня на бумажке, а потом зачерк­нул?» — Я написал: «Он убит, папа». Молчание... " Это странно, Вам не кажется, иметь такие мысли...» Он рисует самолет, сомневается, зачеркивает, снова на­чинает, берет другой лист. Нет, лучше ракета, нет, это слишком трудно, потому что она поднимается на воздух. Снова рисует самолет и все время недостаточ­но места, чтобы передняя часть (или задняя) вместе получились на листе.

Терапевт: «Что ты думаешь по поводу самолета, у которого нет головы или нет хвоста?» — " Это папа! Он говорит, что у моих рассказов нет ни головы, ни хво­ста. Да, но когда он был маленький, ракет еще не было. Люди, они раньше были не такие хитрые. Они не могли устроить войну с атомными бомбами. У них быт толь­ко ружья и пушки. Но тогда мы более хитрые, чем они, не я, но когда я вырасту, я придумаю такие вещи, ко­торые не может папа. Папа, он мне скажи, что, ког­да дедушка был маленький, не было самолетов, элект­ричества, даже Эйфелевой башни, автомобилей, ничего такого. Это потому, что они были глупые».

Мы видим на этом сеансе амбивалентность по от­ношению к отцу, тревогу кастрации, можно сказать, все тревоги кастрации: тревогу в связи с невозможно­стью стать мамой, с возможностью ей быть мамой, потребность превзойти отца и никого не убивать. Идентифицироваться с ним и бояться его до представ­ления возможной смерти, потому что, чтобы стать сильным, надо интроецировать кого-то сильного. («Если победа легкая, триумф будет бесславным»)'.

¹ Цитата трагедии П. Корнеля «Сил» (М действие, 2 кар­тина).

Четвертый сеанс. Мама говорит, что Ж. П. не хо­чет приходить; он говорит, что это ничего не дает, он там рассказывает истории и рисует, но у него нет больше никаких мыслей. «И еще это такая тетя, ко­торая говорит, что не важно, если родители умрут, и что дети более хитрые, чем родители». Но мама до­вольна: тики исчезли. С отцом у него все хорошо. Но теперь с ней дела идут плохо. Он все время говорит ей: «Тебе будет тяжело, если я умру? Или если умрет Ф. (младший брат)?.. Если это вдруг когда-то случится...» И он хочет знать, будет ли у мамы другой ребенок, ма­ленькая сестренка, и как она поступит. Мать мне ска­зала, что она не скрываю, что маленький братик был до рождения у нее в животе, и даже говорила, что для этого всегда нужен папа. Но больше она об этом не го­ворила — что отвечать теперь? Терапевт посоветова­ла матери постараться привлечь к ответу на вопрос-папу, пусть они обсудят проблему вдвоем, между муж­чинами. Мать добавляет: «У нас довольно тесно, не ду­маю, что у нас будут другие дети. Но детей мы любим». Мама уходит, теперь очередь Ж. И. Он заходит очень довольный, торопясь занять место. «Знаете, мне пока­залось, прошло очень много времени после того раза... Знаете, сейчас все хорошо, у меня больше нет тиков, я хорошо спаю и получаю хорошие отметки... Я еще дол­го буду приходить?.. Знаете, у нас будет маленькая се­стренка!» (Мы можем видеть амбивалентное отноше­ние к терапии и мифоманическое фантазирование.) — «Ах, вот как...» — «Ну, тогда, когда у меня будет ма­ленькая сестренка, мне не стоит больше приходить... Потому что старший брат, он во всем помогает, я мог бы давать ей бутылочку, укачивать... и потом ревно­вать будет теперь Ф.! Конечно, маленькая сестренка у него все заберет, и нельзя, чтобы он злился, иначе бу-

87

дет иметь дело со мной. Я, моя маленькая сестренка, с ней нужно быть добрым и еще, девочки не могут быть сильными, они всегда добры к нам... и еще, я буду папой, а Ф. мамой. И еще, я скажу маме с папой, они могут пойти в кино, дом останется на мне, надо будет всем меня кушаться... Они могли бы уйти, когда все лягут спать. И еще, если бы моя маленькая сестренка запла­кала, я взял бы ее к себе в кровать... и она бы подумала, что это папа и больше не боялась. Скажите, мадам, когда-нибудь у меня будут дети? Должно быть, слож­но их завести... Некоторые говорят, надо поставить большую свечу, чтобы был мальчик, и маленькую свеч­ку, чтобы девочка. (Мы видим синкретизм большого и маленького фаллоса и магию, защитные механизмы по отношению к реальности.) Если не знают, кого хотят, тогда, если не ставить свечку, может появиться обезьяна. (?..) Да, мне тут один это сказал и еще что их топят как котят, потому что они могли бы нас поца­рапать, а потом, когда подрастут, они не станут та­кими, как мы. Было бы очень забавно, если бы Ф. был обезьяной». Он прыснул от смеха... «Его поместили бы в зоопарк. Мне бы больше понравилось иметь маленькую сестренку. Папа с мамой тоже говорили, это будет ма­ленькая сестренка, и еще, не сказали, что это была не сестренка». — «А ты?» — «Мне он казался уродом, а потом он кричал, как кошка...»

Он стал лепить кота, другого кота, затем ма­ленького котенка. «Коты в деревне, от них столько шума, что невозможно спать. У нас в деревне была кошка. Она всегда ходила с огромным животом и еще, плодила котят. Они были хорошенькие, но не­возможно всех их сохранить. Однажды она их съела... А еще она вела себя просто ужасно, у соседей был большой кот, он приходил, она не хотела, и все равно

туда шла, и был крик (он подражает крику котов), и опять она возвращалась с огромным животом и другими малышами. Она не переставала. Если бы она не была с большим котом, малышей бы не было. Был там один, он мне это сказал, он мне сказал, что мы такие же, как кошки. Это не слишком вежливо, не чисто, ведь так, мадам?» — «Что не чисто? Мы же не коты. Твой товарищ сказал, что мы были кота­ми?» — «Нет, но он сказал, что папы делают с ма­мами те же штуки, как коты, и что так делают де­тей...» — «И что?» — «Но, может, это неправда?» — «А что думаешь ты?» В этот момент он отрыва­ет голову и хвост большому коту, которого слепил. Терапевт говорит: «Можно было бы сказать, ты на­казываешь кота-папу за то, что он делает вещи, ко­торые маленькие мальчики считают плохими».

В это время он берет котенка и устанавливает его на спине мамы-кошки. «Смотрите, мадам, он такой забавный, он к ней сюда забрался...? И видите, мадам, как он доволен, хвост поднимает... имама не сердит­ся. Мамы-кошки позволяют своим котятам играть с ее животом, сосочками, которые они сосут, даже если молока уже нет. Была старая кошка, у нее уже не было молока, я с ней играл, сосал ее, и она ничего не говори­ла... и я ее таскал за хвост, она ничего не говорила. Но один раз мой младший брат, я не хотел, я ему говорил, что нельзя, он засунул палец ей в зад, вот! Знаете, она его поцарапала. Такое ей не нравится. Мама, она очень рассердилась. Она сказала, это отвратительно, она скажет папе. Но ведь я ничего не делал. Это был брат. Но она не сказала, она забыла сказать это папе». — «А что сказал бы папа?» — «Не знаю, может, ничего... Один раз мы играли с Алиной в доктора (это наша под­руга), ее папа и мама —друзья наших папы и мамы, и

когда мы мерили температуру, ей мерил я. Она предло­жила пальцем, но я мерил карандашом, она смеялись, щекотно... и потом папа прише.1 посмотреть, что про­исходит. Я сказа/: «Мы играем в доктора». А Алина не пугаюсь, что мама узнает! Но папа ничего не сказал, засмеялся и ушел... может, он был бы доволен, будь я доктором... Доктора тоже помогают детям родить­ся. Мне об этом сказал мой товарищ. Что они откры­вают живот вот так — показывает на кошке из пластилина, открывая живот — и вот — (он вынимает кусочек пластилина) — вот так они делают. После этого он закрывает живот мамы. Но иногда они от­резают кусочек ребенка прежде, чем вынуть, тогда по­лучаются девочки. Да, это правда, тот, кто мне это сказал, его папа — доктор. И из-за этого я не хочу быть девочкой... Но тогда, если бы доктора не ошибались, де­вочек бы не было никогда...? (Все это монолог.) Хоти­те я нарисую вам рисунок, теперь я умею рисовать ра­кету и самолет, вот увидите.., а еще я видел сон. Мы быт вдвоем, папа и я, на высокой горе. Было видно очень далеко. Папа объяснял мне асе, до самого моря и мы собирали цветы для мамы».

Таким образом, от сеанса к сеансу ребенок, ис­пользуя материал фантазмов, все ближе и ближе подходит к собственным тревогам, страхам, жела­ниям и понемногу присваивает их, принимая ответ­ственность, благодаря тому, что перекладывает ответственность на терапевта и высвобождает весь этот взрывоопасный арсенал амбивалентных влечений раннего детства, чтобы в итоге принять собственный рост и горе по поводу утраты магичес­кого детства, поставить себя под покровительство отца, в отношениях с которым соперничество и кон­фликты, уступили место доверию.

Лечение Ж. П. быстро 'закончилось. Он был ре­бенком бесконфликтным почти что до трех лет, живущим в здоровой среде. Однажды высказанные неразрешенные прошлые конфликты вступили в резонанс с временным и нормальным расстрой­ством, возникающим между шестью и семью года­ми (эдипов комплекс). Он смог за короткое время прийти к разрешению эдипова конфликта, опас­ность которого связана с кастрационными фанта­зиями, которые этот конфликт питает. Он смог та­ким образом войти в фазу латентности, которая, если переживается без глубокого конфликта, со­здает в возрасте от восьми до тринадцати лет воз­можности для достижений социальных, школьных и развития способности мыслить объективно.

Я выбрала этот пример для детального изложе­ния сеансов анализа, поскольку он показался мне ясной иллюстрацией того, что представляет собой психоаналитическая терапия, даже для читателя, мало знакомого с психоанализом. Он раскрывает мир представлений ребенка, кажущиеся отклоне­ния от прямого пути, в то время как ребенок идет своей дорогой, по очереди проявляя защитные ме­ханизмы, затем виновность, которая перекладыва­ется на другого, затем влечения и затем снова тре­вогу телесной кастрации. Через эту игру в прятки осуществляется опыт ведения переговоров с реаль­ностью — через кастрацию интеллектуальную. Ре­бенок защищается от понимания: «Я считаю, что понимать плохо, потому что это опасно», особен­но если ты не уверен, что взрослый одного пола бу­дет согласен с тобой по поводу этого знания.

Процесс всегда один, кто бы ни был терапевт. Последний говорит мало, иногда вообще не гово-

рит, или говорит лишь, чтобы возобновить речь и позволить ребенку пройти «сопротивление». Мы увидели в этом случае разные, порой противоречи­вые черты, которые ребенок выказывает в семье и на сеансе. Главное, мы увидели, что именно тогда, когда сеансы вели к повторению переживания со­бытий, вызывающих самую сильную тревогу, он не хотел возвращаться и говорил об этом. Мы увидели, как, воображая историю появления на свет малень­кой сестрички, он искал какой-то ход, чтобы иметь возможность об этом говорить. Это рождение ма­ленького братика (братик— эрзац маленькой сест­рички) и тема сексуальных отношений родителей.

Лечение может быть гораздо более длитель­ным и сложным, когда речь идет о детях, наруше­ния которых возникли одно за другим в самом раннем периоде: анорексия, детская астма, ран­ние психомоторные расстройства, энтероколиты, повторные отиты.

Лечение может предполагать более частые встречи и даже вызывать расстройство у одного из родителей, потрясенного успехами ребенка. Такие родители не переносят произошедшего с ребенком изменения и сами нуждаются в помощи, чтобы из­бежать депрессии. Случается, сам ребенок в пери­од сопротивления анализу— который для него, как и для взрослого, представляет трудную работу — своими высказываниями и поведением устраивает все таким образом, что родители приостанавливают лечение, не задавая вопросов терапевту. Жаль. Но терапевт в таких условиях не заинтересован сохра­нить пациента. Запросов гораздо больше, чем воз­можностей! Лечение не закончено, если исчезли са­мые неприятные симптомы. И оно закончено, когда

эмоциональное отношение пациент — терапевт (пе­ренос) заставило вновь пережить эмоциональную ситуацию субъекта в его окружении, начиная с са­мых ранних травмирующих опытов. Травмирую­щий опыт — это такой опыт, который влечет за со­бой симптомы длительной психосенсорной или характерологической «декомпенсации» вместо того, чтобы приводить к здоровой эволюции личности, структура которой все более открыта для благопри­ятных и плодотворных обменов с окружением.

Лечение, прерванное досрочно, к счастью, не всегда заканчивается драмой, но сохраняется воз­можность срыва в будущем, в последующий пери­од развития, когда новый опыт начинает резони­ровать с тревогами, не получившими полного выражения на предшествующих этапах. Чем рань­ше начинают лечить невроз, тем успешнее мож­но избежать позднейших осложнений. Нет ника­ких противопоказаний и никакой опасности в лечении ребенка, а есть лишь преимущества; лаже укороченное и приостановленное лечение может принести глубокий позитивный результат, даже если все выглядит так, словно результат нулевой, или изменения исчезают, как будто лечение было бесполезным.

Преимущества в том, чтобы быть менее уязви­мым в будущих испытаниях, даже если следы ис­пытаний раннего детства не могут быть целиком и полностью стерты в памяти.