Call me

Если он на мгновение подумал, что этот фанатик сломанных вещей способен решить его проблемы, то в то мгновение он был не прав. Сухо сидел сейчас перед ним, помешивая сахар в чашечке, и смотрел в залитое красным окно. В этом мегаполисе каждое утро небо окрашивается в цвет воды, разбавленной кровью, и эти красные рассветы ему уже порядком надоели – солнца всегда недостаточно, снега всегда мало, холодным воздухом невозможно дышать без того, чтобы запах жратвы из окрестной забегаловки не забивал нос. Но, как и все остальные, он вынужден мириться с ежедневными красными, как будто это утро апокалипсиса, рассветами, потому что бежать просто некуда – оно везде на этой старой планете. Каждый новый день как конец света, и то, что конец все никак не наступает, тоже уже раздражает.
Сухо глядел красными глазами в красное окно и мешал свой кофе, избегая смотреть ему в лицо, потому что огромная плазма за его спиной показывала хорошенькое личико политика, возглавлявшего набиравшую в последнее время все большую популярность радикальную партию. Насколько он помнил, вся она и состояла из таких вот юнцов, сыновей богатых родителей, от рождения наделенных настоящей властью брать то, что им хочется, позволившей им быть достаточно наглыми, чтобы раздавать опасные обещания и проводить политику, кажущуюся настолько же аморальной, насколько желанной – для многих сотен и сотен, живущих на самом дне, которым эти юные жестокие красавчики кажутся ангелами, способными вернуть им их права и сделать опять людьми, поднять из грязи на поверхность, над кровавыми рассветами.
Сухо обнимал ладошками свой кофе, изредка поднося кружку к тонким губам, а он все смотрел, как этот на плазме рассказывает, как государству приходится тратить триллионы, чтобы обеспечить биоников гарантированным законом правом на жизнь. Под юным ухоженным личиком крутился баннер с именем Лу Хан, а куколка-ведущая делала вид, что внимательно слушает, разглядывая его бледные губки, которые с готовностью раскрывались, чтобы поведать о новых возмущающих фактах – оказывается, государство не обязано спасать тех, кто умирает от голода на улицах, но если вам не повезет подорваться вместе с очередным смертником в узкой трубе метро, приделать вам искусственные ноги – обязанность системы здравоохранения. Поправляя идеальную укладку, Лу Хан говорил, что на те деньги, которые правительство ежегодно тратит, чтобы обеспечивать биоников, можно целый месяц кормить такой огромный город, как этот. Распахивая свои прекрасные глаза с длинными, как у лосей, ресницами, Лу Хан спрашивал, справедливо ли, что те, кто давно должен был быть мертв, отбирают возможность жить нормальной жизнью у живых, и разумно ли, что на этой и без того перенаселенной планете закон запрещает позволять умирать тем, чье время давно пришло, возвращая их к жизни, чтобы отбирать ресурсы у тех, кому только предстоит родиться.
Сам он лично считал, что Лу Хан прав, но думал, что задача решать, кому стоит жить, а кому пора умереть, не по зубам даже таким красивым ублюдкам, как этот мальчик – в конце концов, красные рассветы скоро все равно расставят все по местам... И уж точно он ничего личного не имел против самого красавчика Лу Хана, который говорил с такой горячностью, будто сам был готов собрать всех биоников вместе и отправить в газовую камеру, так что его забавляло разглядывать Сухо, нервно ерзающего на стуле и все ниже опускающего голову, словно он чувствовал свою вину за то, что парень на экране бредит.
- Если хочешь, давай пойдем отсюда, - предложил Сухо в конце концов, когда слова Лу Хана заставили его нагнуться носом до самой крышки стола. – Тебе, наверно, неприятно…
- Да нет, почему, - он пожал плечами, усмехаясь про себя. – Где еще ты найдешь такое теплое кафе в девять утра в понедельник?
Он сказал это почти с вызовом, втайне надеясь, что параноидальная речь Лу Хана заставит Сухо отреагировать сколько-нибудь ярче, а не просто попыткой спрятаться на дне кофейной чашечки, делая вид, что это его не касается. Он надеялся, что Сухо хоть на минуту выберется из своей скорлпуы…
Утром, когда он зашел за Сухо, он наткнулся на сломанную музыкальную шкатулку под его дверью. Белая фигурка балерины не вращалась, как положено, а изнутри вырывался жалобный писклявый звук. Сухо забрал игрушку из его рук и сказал, что это нормально, со вздохом рассматривая испорченный механизм. Он знал, что так будет лучше, поэтому отобрал шкатулку обратно, собираясь выбросить ее в ближайший мусорный бак, но белые пальчики Сухо намертво вцепились в облезшую деревяшку, и он спросил только:
- Почему? – глядя с высоты своего роста на Сухо, как на провинившегося ребенка.
Сухо пробормотал:
- Пожалуйста, отдай… - но он не торопился отпускать. – Просто это… - сказал Сухо, - успокаивает меня. Понимаешь, я ни к кому не лезу, никому не мешаю, и вот это, - он кивнул на шкатулку, зажатую в своих и его руках, - помогает думать, что это мое место в мире – спасать то, что еще можно.
И он отпустил, позволяя Сухо пристроить игрушку на полке и еще глубже залезть в свою уютную скорлупку. Сухо был жалким на самом деле, таким же бесполезным, как и он сам, но утешал себя иллюзией того, что у него есть свое «место в мире». Сухо был настолько жалок, что, когда Лу Хан говорил о том, что искусственных полулюдей, как он, нужно уничтожить, смог только спрятаться на дне своей кофейной чашечки – хотя он и чувствовал, что нравится Сухо. В тот момент, когда он подумал, что Сухо – тот, кого он искал, чтобы вылечиться от своей апатии, он был не прав, но Сухо все равно нравился ему так же сильно, как он сам нравился ему – и, говоря это, он ни на секунду не забывал о том, что Сухо маленький эгоистичный трус. Странно видеть в человеке все недостатки и все равно тянуться к нему… Впрочем, об этом легче думать, глядя на красный рассвет очередного дня конца света – и это уже точно похоже на паранойю.
- Я просто… не хочу это слушать, - выговорил Сухо, оглядываясь на официанта.
Он кивнул, не собираясь озвучивать свои мысли – загнанный на дно кофейной чашки, Сухо выглядел несчастным, и ему не хотелось рассеивать его иллюзии.
Официант положил счет на стол, и он вытащил из бумажника пару хрустящих купюр, наклонив голову и с любопытством глядя на парня – его искусственные пальцы, медленно разжавшиеся над столом, чтобы выпустить деньги, заставили официантика неприязненно передернуть плечами. Парнишке было неприятно, Сухо игнорировал, как мог, а Лу Хан ненавидел – и он чувствовал, что это только начало.
- А знаешь, что самое неприятное? – спросил Сухо, выходя из кафе на холодную красную улицу.
- Ну?
- Этот парень продал мне инфочип, я узнал его.
Он думал, что Сухо говорит об официанте.
- Я покажу тебе его когда-нибудь, - пообещал Сухо. – На записи двадцать минут сумасшедшего секса, и когда он обнимал в моем магазине своего парня, я не мог подумать, что он может быть настолько жестоким.
Сухо горячился и говорил сбивчиво, и он с усмешкой положил свою руку на его маленькое плечо, думая, что Сухо будет неприятно, когда он, наконец, заметит жужжание привода рядом со своим ухом.

**

Крис сколько угодно мог прятать свои руки под дорогой тканью и притворяться, что его не задевает эта неприязнь, которая стелется за ним повсюду, как хвост из дыма, но он знал, что это все неправда, что гордость в Крисе из того же металла, что и протезы на руках, и рано или поздно что-нибудь истощит его кажущееся бесконечным терпение, и он сбросит дорогую ткань воспитания не только с кистей, но и с себя самого. В конце концов, единственным человеком, который усмирил гордость, был он сам – и чья бы гордость не умерла, если каждый день колоть ей транквилизаторы из безнадежности и все ниже опускать голову, воровато открывая дверь собственной квартиры, чтобы спрятаться в ней от соседей, системы, которая вдруг осмелилась решить, чья жизнь ценнее, от себя самого, вынужденного терпеть это день за днем.
Каждый раз, когда Крис заходил за ним, он обещал себе отказаться, запереть дверь и приклеить ее пистолетом к косяку, чтобы гордость не пропустила дневную дозу транквилизатора, но когда ореховые глаза останавливались на нем, и он видел, на самом деле видел, что Крис от него ничего не хочет, кроме компании своей усталости и одиночеству, он сдавался, позволяя вытолкнуть себя за дверь магазинчика наружу, в большой и шумный мир, на улицах которого он научился оставаться незаметным. И это в каком-то смысле даже обижало его – что Крис, защищая его и себя самого, не называл его другом и не предлагал места в своей постели. С другой стороны, он хорошо знал, что они оба просто не пойдут на это – способность чувствовать себя без причины счастливым, вдыхая запах чужих волос по утрам, умерла слишком давно… В конце концов, все, что оставалось – волочиться изо дня в день, меняя красный рассвет на черные, изрезанные огнями борделей, ночи, и ждать скорого конца. И то, что Крис будет рядом, когда он все-таки наступит, помогало дышать ровнее и глубже.
И теперь, когда Крис смотрел на вывеску самого классного бара в округе, он упрямился до последнего, стоя на улице под снегом, опадающим с грязного неба хлопьями на его шарф, чувствуя, что Крис сам притягивает скорый конец.
- Чего ты боишься? – спрашивал Крис, щуря глаза. – В том городе, где я родился, я ходил в такой же и был любимым клиентом, потому что хорошо платил.
- Просто… - замялся он, не зная, как объяснить, - нам нечего там делать, внутри. Нам обоим.
- Это всего лишь заведение, где продают крепкий алкоголь. Никто не станет рыться у тебя внутри, пока ты платишь и пьешь.
- Ты не понимаешь, - снова попытался он. – Все они там другие, не как ты. Они будут искать ошибки в тебе, чтобы высмеять. Это те люди, которых ты не назовешь человеком, помнишь? Ты не сможешь от них защититься. Издеваться над теми, кто не похож на них, доставляет им удовольствие.
Крис засунул руки в карманы пальто и поднял плечи, пряча усмешку в высоком воротнике:
- Я это хорошо знаю. Я просто хочу проверить, изменилось ли что-то и… смогу ли я купить за деньги и прежнее отношение. - Крис толкнул его в спину. – Пойдем… я никому не намерен позволять смеяться.
Напряжение не отпустило его даже после коктейля, который Крис назвал «Атомной зимой», издеваясь над названием, пока мешал слои рома и водки со льдом тонкой стальной соломинкой. Атомная зима зажглась пожаром в трубке пищевода, и он все смотрел на Криса, который тихонько покачивался на высоком стуле, сложив на стойку руки без перчаток. Крис казался спокойным и не пытался вести себя вызывающе, но он знал, что неприятности сами найдут того, кто их ищет, и трусливо ждал, когда неприязненные взгляды, обращенные на них, перерастут во что-то большее, потому что это неизбежно – клуб был полон теми, в ком с первого взгляда не сложно разглядеть богачей. Все эти ухоженные молодые личики, ходячие рекламы своих косметологов, большие глаза, ставшие такими под ножами хирургов, подтянутые упругие тела, скатывающиеся одно по другому в бессмысленной попытке назвать откровенно бликующее потом в вырезах рубашек желание танцем. Он не знал, насколько они испорченны на самом деле, но опыт предупреждал его, что таким достаточно пожелать увидеть тебя в грязи, и ты окажешься на самом дне. Он никогда не понимал, что делает людей такими самоуверенными, такими жестокими, что заставляет их считать себя лучше остальных – неужели исправленный хирургом разрез глаз? Их высокомерие поражало его, и он не понимал этого желания Криса подставить себя под удар, чтобы выяснить, кто сильнее. Для него это было очевидно – Крис был достаточно крепким, чтобы выдержать один удар, но он не выиграет никогда, потому что Крис нормальный, адекватный, его самомнение нельзя разглядеть из космоса, а эти люди… Это ублюдки, которые с детства привыкли считать, что весь мир для них, и брать то, что хочется, пока ему самому приходилось всегда ограничивать свои желания и медленно отучиваться хотеть чего бы то ни было. Если говорить честно, то он не видел смысла бороться с этим – по улицам этого умирающего города бродит стадо, которое уже счастливо, и он был не прав тогда, когда говорил, что все люди хотят только одного. Это стадо счастливо любовью к самим себе, они думают, что кто-то будет хотеть и любить их, потому что они хороши в своих улучшенных телах, потому что они – само совершенство… пока он сам, как бы смешно это ни звучало, не знает, как можно любить, когда все вокруг умирает, когда сотни дохнут от голода, как крысы, когда все сломано и нет никакой надежды. Он просто не понимает этого. Он не параноик, но эта Атомная зима слишком хороша, чтобы запретить себе думать любимые мысли.
Прикосновение холодных пальцев, к которым он так и не смог привыкнуть, вернуло его в реальность, и он с удивлением разглядел на лице Криса теплую улыбку, к которой привыкнуть было так же сложно, как к его металлическим пальцам.
- У тебя было такое странное лицо, - объяснил Крис. – Ты смотрел в одну точку, и твои глаза стали совсем темными.
- Наверно, я просто пьян, - кивнул он, заставив себя оторвать взгляд от нежных ореховых глаз. – Это слишком крепко для меня. Эта твоя ядерная зима…
- Атомная, - поправил Крис, нагибаясь к нему, чтобы положить руку на плечо.
- Какая разница, - всхлипнул он, прижимаясь к теплому Крису с холодными металлическими руками. – Все равно это зима.
Наверно, он совсем не умеет пить, потому что его мысли от нежности Криса – а по-другому он никак не может это назвать – стали еще холоднее и острее, вымораживая уставшее сознание: даже убегая, всегда уступая дорогу тем, кто считает себя лучше его, зарывшись в пыль изломанных ненужных вещей и потеряв способность радоваться, он не дождется абсолютно ничего – золотистая ореховая нежность так же нереальна, как этот клуб, так же не принадлежит ему… и Крис такой же, как он сам. Бесчувственный. Возможно, в этом мире из ожившей стали на чужих пальцах все до единого растеряли способность растворяться в другом человеке и чувствовать бессмысленное счастье от чужих прикосновений. Даже такие, как Лу Хан, кроме сумасшедшей любви, от которой сводит пальцы на ногах, хранят в себе отвратительную ненависть и безжалостность, и его тошнит от этого.
Пожалуй, тошнит даже слишком сильно, и ему приходится сползти со стула, держась за Криса, чтобы дойти до туалета.
- Прости, - шепчет Крис, в диком шуме наклонившись к его лицу так, что мелированные волосы щекочут щеку, - что напоил тебя. Пойдем, умоешься, тебе станет лучше…
Пока они протискиваются через тела, которые больно ударяют его локтями прямо в живот, будто нарочно, он хочет только одного – не расплакаться перед Крисом, как ребенок, не сломать его представление о нем, как о бесчувственном и безразличном фрике, но чей-то слишком острый локоть ударяет его слишком сильно, и слезы обиды наворачиваются на глаза. Он не может объяснить, почему ему внезапно стало так плохо, хотя весь день он чувствовал себя как всегда – куском железа, и беспомощные слова отказываются связываться в фразу, чтобы доказать, что с ним все нормально, когда Крис видит капающие слезы, и ореховые глаза сужаются от злости. Крис переводит взгляд на того, кто толкнул его, и раздраженно бросает:
- Осторожнее быть не пробовал? Такой неуклюжий?
Парень, ударивший его, смотрит в ответ так же тяжело, как и сам Крис, и он понимает, что неприятности, наконец, нашли их – у этого человека слишком злые глаза и тонкие губы, чтобы он мог просто извиниться и закончить этот эпизод.
- Я не виноват, что твой приятель настолько пьян, что не видит, куда идет, - отчетливо проговаривая каждое слово, произнес парень.
Презрительная улыбка сделала его лицо еще жестче и омерзительнее, и он потянул Криса за руку, но тот напрягся только сильнее:
- На твоем месте, я бы извинился, - предупредил Крис. – Тебя не учили, что когда ты не прав, принято извиняться?
Он не сразу сообразил, почему презрительная улыбка вдруг поползла, превращаясь в отвратительную насмешку – парень холодными глазами изучал руку Криса, за которую он держался, и он мог чувствовать, как чужой взгляд ползет по металлу, окатывая их обоих презрением.
- Не думаю, что мне интересны советы недочеловека, - хмыкнул он.
- Извинись, - прошипел Крис.
- Может быть, мне извиниться еще и перед мебелью, о которую я запнулся? – спросил парень.
- Ты считаешь, что я – то же самое, что и мебель? – тихо, с угрозой в голосе произнес Крис.
- Я думаю, таким, как ты, самое место в мусорном баке, - он подумал, что парень пытается привлечь внимание, говоря громче. Конечно, как он мог не догадаться, что этот человек, один из тех, кого он ненавидел, упустит шанс устроить показательную казнь и расправиться с ними обоими – на них уже начали обращать внимание, и он кожей чувствовал любопытные до унизительных сцен взгляды, шарящие по его одежде. Он снова потянул Криса за руку, хотя даже не надеялся быть услышанным, когда парень продолжил: - Или куда там выбрасывают испорченные кухонные комбайны?
- Бекхен, перестань, - парнишка, который все это время висел на шее Бекхена, потянул его назад, но его грубо толкнули, бросив злое:
- Не лезь не в свое дело.
- А кто, скажи мне, - он вздрогнул, когда Крис вдруг заговорил, опустив свои золотистые глаза в пол, - кто дал тебе право решать, где и чье место?
Он не успел его остановить, и Крис сделал шаг вперед, сжимая в кулаке рубашку Бекхена.
- Просто скажи мне, кто дал тебе это право?
Он подумал, что на месте Бекхена начал бы бояться очень сильно – когда мерцающие от ярости ореховые глаза приблизились к его лицу, а подошвы ботинок оторвались от пола. Крис был одним из тех, кого можно долго выбешивать, но однажды его терпение не выдерживало, и злость жгла без жалости и разбора.
- Мое тело? – фыркнул Бекхен, все еще не сдаваясь, но он почувствовал, как тон его голоса поменялся от испуга.
- Хороший ответ, - кивнул Крис. – А если я сейчас сделаю так, что твое тело станет таким же, как мое? Думаешь, придется сильно постараться, чтобы переломать тебе руки?
- Отпусти, - крикнул Бекхен, отчаянно ударяя Криса по искусственной руке и оглядываясь в поисках того, кто мог бы ему помочь. Но весь клуб, казалось, притих, когда ярость высокого крашеного парня заполнила воздух, а металлические пальцы начали разрывать тонкий материал рубашки Бекхена. Он вместе со всеми смотрел, как сеткой расходилась ткань, слушал омерзительных хруст ниток и наслаждался им и ужасом в глазах Бекхена, приподнятого над полом и висящего на воротнике порванной рубашки. А потом он очнулся.
- Крис, не надо! Не надо! Не надо! – он изо всех сил тянул вниз металлическое запястье, прыгая перед словно ослепшим от ярости Крисом, как игрушка. – Отпусти его, он тебя не стоит. Слышишь?
Ему казалось, что ореховые глаза горят изнутри, и Крис просто не видит его.
- Крис, Крис, Крис, - он и правда не знал, что делать, и от отчаяния просто раз за разом стукался лбом о плечо Криса, делая ему и себе больно. Возможно, именно это отрезвило Криса, и он разжал пальцы, позволив Бекхену упасть на пол.
- Пошли, - сказал Крис, толкая его к выходу. – Быстрее.
И он послушно проталкивался через чужие тела, не решаясь сказать, что рука, сжимающая его плечо, делает ему больно.
И только на улице, когда Крис, закрыв глаза, вдохнул холодный воздух, он пробормотал:
- Отпусти меня… больно.
Крис встряхнул рукой, посмотрел на нее с ненавистью и спрятал в карман, не извиняясь – он видел, что его все еще трясет. Он, пожалуй, даже понимал его и сочувствовал – вряд ли Крис ожидал от своего маленького безобидного эксперимента таких недвусмысленных результатов.
- Пошли ко мне, - сказал он. – Не хочу, чтобы ты оставался один.
Снег стелился им вслед, оседая на грязную улицу, и только перед его домом Крис выжал из себя три слова:
- Спасибо, что остановил.

**

Он не знал, зачем Сухо приволок его к себе домой и поил дешевым несладким чаем, от которого сводило зубы и на эмали оставался темный налет, но и за этот тяжелый горький вкус, и за налет он был благодарен – если бы Сухо позволил ему просто уйти, он вряд ли остановился бы на кофе, а пить, когда кровь пенится от обиды, было страшно. Вот только полные сочувствия глаза Сухо, мерцающие перед ним в темноте сладким и влажным, его раздражали, и он думал, что сорвет свою злость на этом беззащитном парне, если у него не хватит ума промолчать о том, как он был неправ час назад, уговаривая Сухо зайти внутрь чертова клуба, из которого им пришлось уйти с таким позором. Но Сухо молчал, отскребал ногтем наклейку с кружки, и он в конце концов сдался, откинув голову на стену позади себя и закрыв глаза… Наверно, стоило уже просто признать, что все изменилось, и ему нет места нигде там, снаружи. Если он все еще хочет быть там, ему придется всегда прятать свое настоящее под уродливой тканью перчаток. Или в конце концов совсем отказаться от этих бесполезных поисков смысла и желания остаться без компромиссов честным, научиться вилять, как все остальные… Позволить, наконец, красным рассветам проглотить себя, переварить и выплюнуть на улицы этого грязного города. Отказаться от того, что единственное осталось ему дорого – возможности быть самим собой. Его снова душит раздражение, и он хрипло, не открывая глаз, просит:
- Можно закурить? – чтобы, получив кивок в ответ, порывисто подняться, и, опустив слайдер панели окна, затянуть в легкие холодный снежный воздух, перемешанный с сигаретным дымом.
Он чувствал, что Сухо стоит позади него, прислонившись в полумраке виском к косяку, и сверлит взглядом его спину, и ему хотелось, чтобы Сухо спросил, наконец, то, что собирается.
- Крис, почему…
Взгляд Сухо чувствуется прямо на острых лопатках, обтянутых синтетической черной тканью, и он выдыхает густой мутный дым, теребя брелок с идентификационной картой на шее, отвечая:
- Ненавижу…
Его голос дрожит от злости, и холод из окна заставляет тонкие волоски на руках встать дыбом.
- Понимаешь, я ничего им не должен. Ничего! Ни этим уродам, которые ненавидят меня, ни государству, ни системе! Операция была сделана на деньги моей семьи еще тогда, когда пришивать к телу имплантанты было в новинку. И с тех пор я никогда и ни в чем не зависел от системы, она не тратила на меня денег налогоплательщиков, и я не отбирал ничью жизнь, чтобы удлинить собственную. Я точно такой же человек, как вы, понимаешь? – он резко развернулся, чтобы убедиться, что Сухо слушает его, но Сухо вдруг оказался прямо перед ним, слишком близко со своими темными блестящими глазами – и ему вдруг стало понятно, что это бесполезно. Он говорил очень простые вещи, которые никто там, снаружи, несмотря на простоту, не хотел понимать, а Сухо понимал и, он хорошо видел по выражению его лица, жалел его. Он не мог требовать от Сухо большего, не мог заставить бросить свою тихую жизнь и начать сопротивляться пытающейся убить его системе вместе с ним. Просто жалости было достаточно – и это надо было запомнить. Он отвернулся, стукая по цилиндру сигареты, чтобы порыв холодного воздуха оторвал от нее пепел и утащил с собой в темноту, как его и его стремление перекроить боязливого уютного Сухо и сделать его своим союзником.
- Как это… случилось? – прошептал Сухо, и он почувствовал робкое прикосновение к синтетическому материалу на спине, натянутому между лопаток – чужая ладонь погладила совсем невесомо, так что казалось, что Сухо прикасался все еще не к нему, а к его оболочке, к искусственному черному, в который он затянут от стоп до самой шеи.
- Давно… - сказал он. – Когда машины были не настолько безопасны и крэш-тесты проводили не роботы. Мою рано было тестировать, но времени было мало, и все говорили, что она выдержит. Но она сложилась, как картонная коробка… - он выбросил окурок за окно и улыбнулся. – Никаких трагедий, честно. Анестезировали почти мгновенно, а проснулся я уже с этим, - он поднял руки к своему лицу, изучая блеск темного металла в отсветах падающего из окна света. – Иногда мне кажется, что я родился такой, что никогда ничего другого и не было.
Сухо не спрашивал ничего, просто так и стоял позади него, замерев ладонью между его лопаток, и он говорил, потому что хотел. Впервые за эти годы.
- Проблемы начались позже, и почему-то в голове. Мне начало казаться, что я весь искусственный, что во мне нет ничего натурального. Что везде вокруг нет настоящего и нет людей, только номера идентификаторов. Это стало безумием… Моя кожа отбелена, мои волосы выкрашены, линзы изменили цвет глаз. Знал бы ты, как я ненавижу это – мне тогда казалось, что если я уничтожу в себе остатки естественного, то смогу принять этот уродливый мир, стать его частью. Но, как видишь, не помогло, - он усмехнулся, разворачиваясь обратно к Сухо. – Я все еще ненавижу их, все еще ищу тех, кто не притворяется. Наверно, пора уже признать, что я никогда не приму того, что за этими стенами. Наверно, пора признаться себе, что я не такой уж и искусственный, а Сухо?
Он положил холодные металлические пальцы на подбородок Сухо, подняв голову вверх, и долго смотрел в чужие блестящие глаза. Снег валился за окном, падая из ниоткуда на грязную землю и закрывая змеящиеся повсюду трубы, а он чувствовал себя снежным ангелом. В холодном ночном воздухе, поднимавшем волоски на руках дыбом, в тихом мерцании света из окна, из-за которого внутрь прокрадывалось томительное и радостное ощущение праздника, давно забытое…
- Хорошо с тобой, - сказал он, наконец, вглядываясь в удивительную темноту в глазах Сухо. – Как будто я возвращаюсь из прошлого. – Он поднял руку, позволив приводу зашуметь, когда потер веко… но глаза Сухо от этого звука, как обычно, не опустились виновато, и он просто и честно попросил: - Можешь снять их? Я не могу сам, пальцы слишком грубые.
Он встал на колени, положив руки на пояс Сухо, и тот нагнулся к его лицу, раскрыв глаз и подцепив линзу подушечкой пальца. Тонкая пленка выскользнула, за ней вторая, и Сухо выбросил ненужные силиконовые оболочки за окно, позволив холодному снежному ветру поймать их и утопить в снегу или черноте неба.
Он смотрел на Сухо, чуть нагнув голову вбок, словно ждал, что Сухо скажет.
- Они на самом деле темные и блестящие, как… как ночная вода, - сказал Сухо уверенно. – И твои глаза, и ты сам похожи на ночную воду.
Он кивнул с удовольствием, будто слова Сухо успокоили его, развеяли его страх, и он прижался лбом к его животу, надеясь лишь на то, что завтра это тревожное и красивое ощущение падающего снега и сброшенной маски не пропадет.
Сухо провел пальцами по его волосам, а потом тихо сказал:
- Пойдем спать, холодно.

Сухо дал ему полотенце и отправил в душ. Теплая вода разливалась по кабинке и согревала, но ему этого не хотелось. Хотелось, пожалуй, только одного – остановить время и дожидаться конца, стоя на коленях перед Сухо и открытым окном, чувствуя его живые теплые пальцы на своей голове и холод, поднимающий волоски на коже дыбом. Способность чувствовать вдруг вернулась в те минуты, всколыхнула все внутри, и он боялся ее потерять, хоть и знал, что она уйдет снова. Все теряют ее, а он особенно уязвим.
Он задумался настолько глубоко, что не сразу расслышал, что дверь открылась и Сухо что-то спросил у него.
- Ничего, если я здесь побуду? – переспросил Сухо, и он посмотрел сквозь стекло, за которым довольно хорошо угадывался чужой силуэт, прежде чем ответить:
- Хорошо.
Он услышал, как побежала вода из еще одного крана и включился моторчик зубной щетки, и не так и не смог задвинуть эти звуки на границу сознания, чтобы они не тревожили его. Ему самому хотелось бы остаться с Сухо в выстуженной комнате, в которую заметало снег, но чего мог хотеть сам Сухо, он не знал. Тем более – чего мог хотеть Сухо от него самого. Но он чувствовал чужой взгляд сквозь стекло, даже когда вода выключилась – Сухо почему-то не ушел, присев рядом с раковиной. Сухо разглядывал его тело сквозь стекло, на котором струи воды очищали совсем прозрачные дорожки, через которые кожа не казалось серой, а была нормальной, золотистой, и он не думал, что Сухо перестали напрягать его имплантанты, как не думал и того, что Сухо нужно от него именно это. Глядя на Сухо, он вообще сомневался, что у него богатый опыт – Сухо просто всегда прятался, моргая длинными ресницами, и делал вид, что ему безразлично. Даже он сам поверил в то, что Сухо асексуален, но было ли так на самом деле?
Он выключил воду, обмотал полотенце вокруг пояса и вышел из кабинки, чтобы найти Сухо сидящим на унитазе. Но Сухо, похоже, и не собирался прятаться, разглядывая его – прослеживая взглядом одни капельки воды, стекающие по животу и впитывающиеся в материал полотенца, и другие, сползающие по темному металлу, начинавшемуся от локтя, чтобы повиснуть на кончиках искусственных пальцев. На капельки на животе Сухо смотрел со смущением, на руках – с любопытством, и он хмыкнул:
- Пугает? – положив руку на чужое плечо.
Сухо молча кивнул.
Он притянул Сухо к себе, прижав к мокрому телу, погладил по спине, наполнив тесную ванную жужжанием привода, но Сухо так и не прикоснулся к нему, не поднял ни рук, ни головы. Он подумал, что Сухо хорошо понял молчаливый вопрос – и отказал. И, наверно, он был за это даже благодарен, хотя ему и хотелось поднять Сухо на руки и отнести на кровать.
Вместо этого Сухо сам потянул его за руку и отвел в спальню, бросив ему чистую футболку и пижамные штаны:
- Они мне велики. Надеюсь, тебе будут как раз.
- Надеюсь, - повторил он. – Мне идти на диван?
- У меня нет второго одеяла, - сказал Сухо. – А по ночам холодно.
Ему надоело думать о том, правда ли это и чего хочет Сухо, отказавшись от секса и предложив ему спать рядом. В конце концов, ему самому тоже нужно было совсем не это, и, когда Сухо выключил свет, он только осторожно обнял его, притянув спиной к своей груди, и замер, чтобы Сухо не слышал гудения в искусственной руке, надеясь продлить хоть ненадолго то чувство, что забралось внутрь, когда они стояли у окна, и сохранить, сохранить его в себе покрепче.

**

- Зачем ты делаешь это? – спросил Мин, ковыряя салат в тарелке. – Неужели тебе не жаль этих людей, они же не виноваты в том, что вместо рук и ног у них протезы.
- Это политика, Мин. Тебе лучше не вмешиваться в мои дела, - ответил Лухан.
Но Мину это не давало покоя, и он отложил вилку.
- Я не могу, - сказал он. – Объясни, почему вы хотите, чтобы их не было?
Лухан вздохнул, но тоже перестал есть.
- Понимаешь, об этом не говорят по телевизору, но проблема реальна, она угрожает всем. Планета перенаселена, этот город трещит по швам, денег не хватает.
Мин поднял на него непонимающие глаза – Лухан не сказал ничего нового. Всегда было так.
- Ты не понял, - кивнул Лухан. – Но сейчас это не просто слова, как было раньше. С таким дефицитом бюджета мы протянем едва ли год, а дальше начнется голод. Ты знаешь, что будет, когда ты больше не сможешь пройти по улицам без охраны, потому что они будут показывать на тебя пальцем и требовать, чтобы тебя убили, а на твои деньги накормили их голодных детей? Ты не понимаешь, что это начинает угрожать нам, тебе и мне, и этот чертов закон, который запрещает прекращать жизни тех, кто не приносит пользы, по-другому не обойти?
- «Прекращать жизни», - пробормотал Мин. – Ты даже говорить научился так, что от твоих слов тошнит.
Лухан разозлился.
- Я защищаю тебя, а ты не понимаешь.
- Я действительно не понимаю, - согласился Мин. – Если завтра я попаду в аварию, ты откажешься делать операцию? Я должен буду умереть?
Слова Мина заставили Лухана подавиться. У него начинала кружиться голова, когда он только задумывался об этом – что он может остаться один, без Мина. Он поднялся со стула и опустился перед Мином на колени, взяв его руки в свои.
- Нет, - твердо сказал он. – Я найду лучших медиков, и они вернут мне тебя, чего бы это не стоило.
Мин видел, с какой горячностью говорил Лухан, и не понимал тем более.
- Но… это же нечестно. Ты не можешь говорить одно, а делать другое…
Лухан снова вздохнул, прижимаясь лбом к чужим ладоням – Мин не понимал ничего, но о боже, как он любил его именно за это.
- Последнего честного человека, - сказал Лухан, - ты видел утром в зеркале.
Лухан развернул кисти Мина, поцеловал оба запястья, а потом спросил:
- Ты знаешь, на философии нам задавали вопрос… Представь, что ты в метро, на рельсах пять человек, которые не могут уйти, допустим, они привязаны. А перед тобой стоит толстяк, которого ты можешь столкнуть под вагон и спасти тех пятерых. Что бы ты сделал, а, Мин?
Мин молчал, глядя на него большими темными глазами, и он спросил еще раз:
- А что бы ты сделал, если бы был на моем месте?