Del mar

Перламутровые бусины.
Некоторые белые, как морская пена, некоторые серые, растерявшие свой блеск от обид, есть даже траурные черные от злых ссор. Триста шестьдесят пять – нитка, тяжелая на шее воспоминаний. Еще такая же нитка, вся в отпечатках их с Бекки пальцев. Еще одна, почти законченная. Скоро их уже больше тысячи – думать о них больно и мучительно, тело словно выкручивают, как мокрую тряпку. Спирали затягиваются, и выжатая любовь-вода все капает и капает, не думая останавливаться. Кажется, так ее много, что она никогда не закончится, как бы сильно ни стягивали. Потому что она внутри, сама частота внутри, самая суть тела и есть она.
Чен закрывает глаза, и лежащая на тумбочке перед кроватью перламутровая нитка бус, которые они с Бекки привезли с моря, тает в золотистом солнце, укрывается дремой раннего сонного утра. Он не любит думать слишком много, и каждое утро только и ждет, когда Бек начнет тыкать ему под ребра, заставляя встать и идти готовить завтрак. За закрытыми глазами словно туман, в нем тумбочка с бусами, окно, полотно занавески изредка вздрагивает под ветром, а за спиной Бекки. Полуголый, как всегда, лежит и смотрит ему в спину.
- Я знаю, что ты не спишь, - говорит Бек, и Чен вздрагивает от звука его голоса, потому что он стал слишком необычным. Раньше Бекки либо было едва слышно за его грустным шепотом, либо он заливисто хохотал, а теперь его голос всегда негромкий и ровный, но его сложно игнорировать, его хочется слушать и слушать. Чен думает, что это все из-за уроков вокала, и ворчливо отвечает:
- Я знаю, что ты знаешь.
Бек то ли коротко смеется, то ли фыркает, и толкает его своим длинным пальцем под лопатку:
- Вставай, ты обещал меня отвезти.
- Я знаю, что обещал, - тем же тоном отвечает Чен, и Бек сердится, сдергивая с него одеяло:
- Я тебе завтрака не оставлю.
- Я знаю, что не оставишь.
Бекки сердится еще сильнее, и этот его непонятный голос бьет по щекам:
- Все, Чен, хватит. Я виноват, я осознал. А ты не смей лежать с таким лицом.
- Угу, - говорит Чен в потолок, переворачиваясь.
- Чен-Чен-Чен, - Бекки наклоняется над ним и тихонько целует губы. – Я обещаю, я позвоню и помирюсь, только не будь таким. Ты ни в чем не виноват.
Чен не отрываясь смотрит в преданные и неизменно любимые чайные глазки, разыскивая в них хотя бы тень… Но темных пятен на них нет – Бекки действительно не осуждает его ни за что. А стоило бы.
- Иди уже, - хрипло говорит Чен. – И не смей разбавлять мне кофе молоком.
Бекки сваливается с кровати, одевается. На кухне включается кофемашина, в ванной бежит вода. А Чен снова зарывается в одеяло и смотрит на эти жуткие бусины, которые Бекки наматывал на запястье и разглядывал на солнце.
Его кошмарная любовь переливается перламутровыми разводами – в них тысячи тысяч оттенков презрения и бесконечный морской горизонт вины.
Морской шум в ушах постоянно, а бусины под коленями твердеют, будто он в наказание стоит на них уже много часов.

Чен медленно припарковал большую машину и мотнул головой вперед, бросая Беку:
- Ну, иди.
Бекхен на всякий случай спросил:
- А ты?
Чен снял очки и сказал:
- Не пойду.
Бекхен вздохнул и вышел из машины. Раскаленный асфальт под ногами неприятно жарил подошвы, и он облегченно вздохнул, вдыхая прохладу, еще сохранившуюся с утра за огромными тяжелыми дверями. Внутри кроме него было еще два человека, и Бекхен тихо опустился на любимую скамейку, третью справа от кафедры, разглядывая солнце в окнах, оплавленные свечи и букет увядающих цветов в вазе перед крестом. Почти мертвые цветы почему-то понравились ему больше всего, и он думал, что тот, кто поставил их перед распятием, наверно, любил бога той же любовью, что и он сам. Тот, кто их поставил, наверно, думал, что богу бы они понравились, и он бы улыбнулся этому простому и искреннему знаку сочувствия.
Бек, вообще говоря, не знал ни одной молитвы, но все равно часто ходил сюда, потому что неведомый бог, его собственный, которому понравились бы вянущие цветы, в его списке ценностей значился где-то после Чена.
Да, раньше у них с богом были сложные отношения. Бек считал, что он ему много чего задолжал, и начал относиться к нему по-свойски, болтая, как с другом, когда больше поговорить было не с кем. А теперь Бек считал, что долг закрыт, закрыт с лихвой – а вот приятельские отношения с небесами остались.
Если бы у Бека был другой бог, тот, которому молится большинство, он, пожалуй, и не ходил бы сюда вовсе, но его собственный любил вянущие цветы, и Беку было не стыдно. В конце концов, бог его сам таким создал – выходит, должен любить. Сам дал Чена – выходит, они тоже могут любить друг друга, как хотят.
Приятельские отношения много чего позволяли – иногда Бекхен забывал, что все долги оплачены, и упрекал его, жалуясь кое на кого. Иногда приходил к нему сам, как сегодня, пообещать, что он исправит то, что натворил. Иногда хвастался тем, что он умница, он исправил – бог может посмеяться вместе с ним.
Бек вздохнул и подумал, что в этот раз, очевидно, им с богом долго придется ждать этого искреннего смеха.
Потому что вчера Бекхен наворотил от души.
Как бы ни было противно, как бы ни не хотелось, богу придется рассказать – тем более он еще и Чену пообещал, что все уладит. Ладно, бог выслушает.
Дело в том, что вчера с незапланированным визитом в их с Ченом квартиру нагрянул отец. И было бы только полбеды, если бы он позвонил. Если бы позвонил хотя бы в дверь. Но отец открыл дверь своего бывшего дома своими ключами и, к сожалению, увидел то, чего не должен был.
Бекхен вообще был должен радоваться, что его отца не парализовало – а ведь было от чего.
Вчера они с Ченом полдня протолкались в городе, и Бекхен отрывался, как мог. Чен вообще ничего не запрещал ему – ни краситься, ни носить короткие юбки, ни надевать туфли на такой платформе, что он становился выше самого Чена – Чен всегда говорил, что это его ошибки, ему будет за них стыдно (если будет), и не мешал их совершать. Вот и вчера Бекхен вырядился, как звезда, в скользкий топ на тоненьких бретельках, из-под которого его грудь соблазнительно торчала двумя острыми сосками, в коротенькую пышную джинсовую юбку и полосатые туфли на платформе. И да, еще на нем были шелковые белые трусики, но об этом должен был знать только Чен. Они весь день гуляли по городу, вымазывались в мороженом, и Чен раздраженно щелкал по подолу коротенькой юбочки, когда она задиралась слишком уж сильно. К слову говоря, Чен тоже постарался, хотя Бекхен и был уверен, что он одевается так неспециально – все пуговицы на футболке-поло расстегнуты, классную задницу обтягивали бриджи цвета милитари, а на носу красовались любимые авиаторы. И вот к ним-то Бекхен был особенно неравнодушен – когда Чен насмешливо гнул бровь и смотрел поверх опущенных стекол этим своим взглядом честного рабочего парня (а ведь он и вправду слишком честный и какой-то до смешного совестливый – что придавало его взгляду только больше святой почти наивности), Бекхен влюблялся заново. Как много лет назад, на море, с заинтересованными девицами в купальниках и отсыревшей банкой пива.
Бекхен не ради интереса описывает их вчерашний гардероб богу – он просто надеется, что бог поймет, почему дома они оказались отчаянно целующимися на кресле, и Бекхен торопливо стаскивал туфли, стукая тяжелой платформой о паркет. Для Бекхена Чен был по-прежнему молод и сумасшедше красив, а сам Чен, хоть и не признавался никогда, сходил с ума, когда Бекхен одевался, как девочка. Бекхен, стянув туфли и поудобнее устроившись на коленях Чена, сделал невинное лицо и спустил бретельки с плеч, позволив скользкой ткани осесть на животе, открывая Чену два остреньких холмика. Бекхен все еще пил гормоны, и грудь, хоть и маленькая, у него была. Наверно, он делал это ради Чена, потому что Чен любил целовать их и гладить, скатывая сосочки в маленькие возбужденные шарики. Бекхен без стеснения позволял лизать их и посасывать, поглаживая Чена по черным шелковистым волосам. Чен увлекся настолько, что – а Бекхен и не думал запрещать – забрался руками под юбку и разглаживал бедра, все настойчивее цепляя трусы. И вот когда белые трусики, стянутые руками Чена, сползли до самых колен, Бекхен и услышал покашливание отца, стоявшего в дверях и шокированно рассматривавшего их обоих.
Бекхен быстро свалился с коленей Чена и принялся поправлять одежду, надеясь, что отцу хватит ума сделать вид, что он догадывался и вовсе не удивлен. Или хотя бы такта хватит – счищать с себя омерзение не при Чене.
Чанель, очевидно, тоже этого хотел, но сдержаться не смог и нашел, к чему придраться.
- Что это на тебе надето? – брезгливо спросил он вместо приветствия, кивая на Бекхена.
И унизительного презрения в его голосе было столько, что Бекхен не выдержал и огрызнулся:
- Одежда.
Лицо Чанеля перекосилось от злобы, и он прошипел:
- Ты сейчас же выбросишь эти блядские шмотки.
Но Бекхен, наверно, все-таки не зря был его сыном – его ярость накалялась так же быстро и страшно, как у отца. Бекхен сдернул с себя трусы и швырнул отцу под ноги:
- Сам и выбрасывай, тебе не привыкать.
Чен дернул его за руку, но Бекхен вырвался:
- А что? Пусть! Он десять лет выкидывал мои вещи, он так обо мне заботился, что выбросил заодно…
Бекхен остановился только из-за Чена – в его любимых темных глазах тихо и отчаянно плескалось страдание. Бекхен не хотел, чтобы Чен слушал все это – он просто вылетел из комнаты мимо отца, злобно смотрящего на них обоих. И Бекхен просидел бы весь вечер у себя, если бы не считал нужным охранять Чена от всего того, что Чанель мог ему высказать после увиденного. Он быстро переоделся и, натянув на лицо приветливую маску, вернулся на кухню, чтобы ревнивым псом сторожить спокойствие единственного дорогого ему человека.
Чен, очевидно, не придумал ничего лучше, чем заняться ужином, и разогревал что-то на плите, а Бекхен сидел на столе и жевал яблоко, рассматривая молчащего отца. Они редко виделись, и в каждый свой приезд он пугал его тем, что выглядел старше – Бекхен мстительно думал, что семейные заботы, очевидно, отнимают слишком много спокойствия.
- Сядь нормально, - сказал отец, отставляя кружку.
- Я нормально сижу, - ответил Бекхен, закидывая ногу на ногу.
- Ты сидишь на СТОЛЕ, - угрожающе проговорил отец.
Черт побери, отцу не стоило указывать, как ему сидеть в доме, где он не жил уже четыре года.
- Ладно-ладно, - весело сказал Бекхен, спрыгивая на пол, как будто отец испугал его.
Бекхен неспеша пошел к мусорке, выбросил огрызок, а потом тепло обнял Чена, стоящего у плиты, со спины. Бекхен покачивался сзади, терся носом о его шею и водил руками по животу и груди.
- Перестань, - тихо сказал Чен, стряхивая его руки.
- Я люблю тебя, - промурлыкал Бекхен ему на ухо.
- Перестань сейчас же, - прошипел отец сзади. – Я в состоянии догадаться, что вы трахаетесь, незачем устраивать этот цирк.
- Перестать? – фыркнул Бекхен, тут же разворачиваясь. – Что еще мне сделать, отец? Чем еще ты недоволен, а? Ты спихнул меня с рук, а теперь – вот скажи мне – по какому праву ты указываешь мне, что делать? Ты уехал отсюда, ты бросил меня, причем бросил так, будто я собачка…
- А что еще мне было делать? – криком прервал Чанель. – Смотреть, как мой сын изо всех сил пытается стать маленькой шлюхой? Может, надо было вас обоих в постель положить?
Бекхен вздрогнул, когда за его спиной что-то упало. Чен сказал:
- Хватит, - и вышел из кухни. А потом Бекхен услышал, как хлопнула входная дверь, продолжая стоять и смотреть на отца. Что же, он выбесил Чанеля, но это потеряло всякий смысл, когда под окном завелась машина, звук которой Бекхен знал слишком хорошо.
Чанель забрал сумку и уехал, а Бекхен часа два ждал Чена на улице.
Но Чен вернулся весь зеленый, пахнущий чем-то травяным и крепким, печально молчаливый. Иногда такое с ним случалось и без посторонней помощи, и Бекхен становился заботливым и послушным, но и тогда это могло тянуться неделями. Теперь же Бекхен был уверен, что Чен – по его вине – будет мучиться куда дольше обычного.
Бекхен все знал на самом деле, но от этого легче не становилось. Он тысячи раз повторял Чену, что он ни в чем не виноват, что любит его и бесконечно благодарен за то, что все случилось так, как случилось, но Чен совсем не слушал, только казалось, что тонул там, внутри себя, под тяжестью выдвинутых против себя же обвинений.
Бекхен приходил поговорить с богом – и ему было не стыдно. Нисколько не стыдно за то, что Чен делал с ним, и за то, что он хотел, чтобы Чен с ним делал. А сам Чен отказывался приходить сюда, всегда отказывался, словно сам себя наказывал.
И Бекхен, бросив еще один взгляд на букет цветов, собрался сделать еще кое-что, ради чего он сегодня пришел. Он никогда не просил за себя, и поэтому надеялся, что бог его услышит. Услышит и как-нибудь втолкнет в упрямую голову Чена тот простой факт, что ему пора перестать себя мучить.

Чен выбрался из машины и, глядя на двери, за которыми скрылся Бекки, прижался к капоту. Это был уже не тот маленький черный ниссан – большой внедорожник с кузовом. Большой – потому что Бекки нравилось, с кузовом – потому что только два сиденья.
Чен все смотрел и смотрел сквозь марево от прожаренного асфальта на темные двери, а потом достал пачку и закурил – это даже смешило. Он знал, для чего Бекки приходил в церковь, и всегда отказывался заходить с ним внутрь, думая, что стены, очевидно, обвалятся на него, если он наберется наглости войти, но тут, перед входом, занимался почти тем же, чем Бекки там, внутри.
Не каялся, нет – он не считал, что ему найдется прощение, он думал, что это все – его груз, и ему тащить его до конца. Молча. Просто стоял под дверями и долго и искренне беседовал с кем-то мудрым внутри себя, не надеясь на понимание, скорее, хотел вслух зачитать себе приговор.
Жизнь с Бекки была странной. Он радовался ей иногда, иногда она утомляла его. Он помнит зимние вечера, когда они гуляли в оранжевых огнях под сыплющимся с неба снегом. Бекхен вытягивал ладони и язык и ловил снежинки, и его руки были все мокрые, когда он брал их в свои, они щекотались мехом куртки с рукавов и слишком сильно грели его собственные. Та зима была теплой, машины разгонялись на дороге, и талый снег выплевывало из-под колес, а Чен думал, что знает, что такое время без времени. Серьезно, как будто вовсе не было ни часов, ни календаря. Просто какая-то пропасть в его жизни, когда все, что было знакомым, осталось за границей странной сказки, в которой он смотрел долгими взглядами на непонятное существо в меховых оборках курточки, рассказывающее ему о том, что этот снег когда-то мог быть водой, моющей берега Африки, и если его съесть, можно тоже стать частичкой мира.
Это была странная сказка, и в ней были свои правила. В их доме не было таблеток, например. Даже аспирина не было, и каждый раз приходилось заезжать и покупать. Не было веревок, зато были тупые, как грани консервной банки, ножи. Было правило, обязывавшее Бекки хотя бы раз в четыре часа давать о себе знать, и Чен ругался, как сумасшедший, если Бек его нарушал.
Зато запретов никаких не было – могли всю ночь смотреть фильмы, могли сорваться в пятницу и уехать, а вернуться в понедельник. Могли целоваться, спать вместе. Иногда даже больше – Чен хотел бы не помнить, но забыть не получается, как раздевались и гладили, как страшно хотелось, но только прижимались теснее, терлись, ласкали и дышали шумно. Лампочка в душе яркая до рези в глазах, и воспоминания болезненно четкие – шум воды, телевизор из гостиной, спина Бекки на его груди и жадный поцелуй через плечо, пока он двигает рукой внизу.
Жить с Бекки было странно, словно за границей мира – пока они не оказывались в одной постели. И постепенно все начало сводиться к сексу, точнее, к его отсутствию.
Запретов не было, да Бекки и не считал себя вправе ставить условия, и Чен иногда, очень редко, когда терпения совсем не оставалось, срывался. Когда он возвращался, от него не пахло чужими духами и на теле не было следов, но каждый такой редкий раз Бекки каким-то чутьем все равно определял, что он с кем-то был, и молчал пару дней, будто погружался в сон.
Чен как-то решил расставить все точки над нужными буквами и прямо сказал, что пока у них ничего не будет, и Бекки кричал от обиды, спрашивая, как же он не понимает, что это решило бы все их проблемы. Действительно, если бы они начали спать вместе, по-настоящему спать вместе, Чену не пришлось бы, если это можно так назвать, изменять, а Бекки перестал бы донимать его своей ревностью, но Чена коробило, как мокрую фанеру, когда он думал об этом.
И тогда Бекки сменил тактику – начал откровенно соблазнять его. В кровать голым, к счастью, больше не забирался, но часто перед душем раздевался в коридоре, обматывался полотенцем и спускал трусы на пол. Носил какие-то полупрозрачные маечки, под которыми вечно торчали острые сосочки. Развлекался тем, что надевал юбки и наклонялся перед ним, демонстрируя шарики ягодиц. Залазил на колени и терся животом, заставляя стонать от болезненного возбуждения в штанах, шептал на ухо:
- Ты же хочешь, - и вжимался в твердую ширинку, поглаживая себя под майкой по маленькой груди.
Чен думал, что сойдет с ума. Свихнется когда-нибудь от этого.
Но он помнил, как задрожал Бекки, когда его язык соскользнул с члена ниже и прошелся между ягодиц. Он не имел права трогать Бекки, он должен был подождать.
А между тем ревность Бека все росла, он забывал, что запретов не было. Они ругались каждый раз, стоило Чену задержаться где-нибудь или, не дай бог, появиться в компании женщины. Месяца четыре назад они здорово поссорились, и Бекхен в ярости высказал ему:
- Раз я так стесняю тебя, отдай меня обратно, зачем мучаешься.
И Чен не вытерпел и сказал:
- Дурак! Маленький, бестолковый, злобный дурак! Мне противно, что считал тебя взрослым.
И это было худшее из того, что Чен когда-либо говорил Бекхену. Бекки тогда пришел ночью, обнял со спины и всю ночь повторял:
- Прости меня, Чен. Я люблю тебя.
А весной он вообще едва не сорвался. Что же, Бекки был прав, в тот день он действительно с кем-то переспал, и Бекки окунул его головой в кошмар. Он орал, как сумасшедший, что ненавидит его, пинался и ревел, и Чен всерьез разозлился. Он доволок Бекки до спальни, сорвал белье и поставил на колени. Он хотел проучить его, проучить хорошо, расстегивая на себе одежду, но в ушах так и стоял этот шепот:
- Прости меня, Чен. Я люблю тебя.
И Чен, как дурак, заплакал сам, выкинул Бекки из комнаты и уткнулся в подушку. Потому что обещал, что никогда не сделает ему больно.
А потом они уехали на море. Каждый год в середине лета два дня на машине, туда и обратно – а между ними солнце, зеленая вода и белый песок. Бекки тогда отрывался, как мог, в понедельник одевался мальчиком, во вторник девочкой, покупал на улицах какие-то побрякушки, шлепал по пляжу, делал фотографии. Бегло чмокал его по утрам и на ночь, а весь день торчал у моря и его волочил за собой. Чену казалось, что все вокруг пропиталось белым, синим и соленым. Что горизонт расширился, разросся до невообразимого. Что людей вокруг нет совсем, только тени от палящего солнца. Бекки, казалось, потерял к нему всякий интерес, целиком увлекшись морем, и когда валялся на шезлонге и рассеянно обводил пальчиками торчащие соски, тоже не думал о нем.
Тогда сказка достигла экстремума, исчезло вообще все, кроме него и Бека, мечтательно и безразлично гладящего холмики на груди перед до рези в глазах синим морем.
И в тот день просто что-то случилось, не предупредив, вышло в дверь и исчезло в прозрачном воздухе над волнами. Просто на кровати, в своем номере, они целовались слишком горячо, и он сам, наверно, был хорошо пьян. Одежда облетела слишком быстро, хотя он может поклясться, что понимал, к чему все идет, когда снимал ее с Бека, а Бек снимал ее с него. Просто телу было слишком горячо, и в голове было одно пустое, зеленое, замершее под солнцем море.
И, боже, как сильно Бекки сжимал его. Дышал рывками, упирался затылком в кровать и приподнимал бедра, стягивая мышцы так, что ему даже не приходилось давить – он погружался внутрь плавно, будто по инерции втягивался, хорошо чувствуя это медленное движение сквозь скользкую смазку. Неверно, именно спьяну его удивляло то, как глубоко он мог войти – и Бекки расслаблялся, возился под ним, полный им самим под завязку. Он никогда раньше не занимался сексом так медленно, и это, наверно, было не тем, чего он ожидал. И это, наверно, было проще и безобразнее, чем он хотел, но было именно так, как было – только он и Бекки в едва различимом шуме волн в открытых окнах. И еще их длинная и странная любовь, которая так долго ждала.
На самом деле, он не делал ничего такого, и даже не надо было толкаться глубоко. Оно было там, где-то совсем неглубоко внутри Бекки, он едва входил, и Бекки сжимался, медленно выпуская его из себя, пока внутри не оставался только кончик. А потом он снова надавливал на тугие мышцы, и Бекки открывался опять, сдавливая головку внутри. Бекки так и лежал на кровати, медленно лаская грудь и внимательно вслушиваясь в то, что происходило внутри, напрягаясь, чтобы он снова мог начать это слишком медленное движение.
Как под кайфом, они едва двигались, молчали и чувствовали друг друга. Чену не хватило темпа, и заканчивал он уже сам, лаская их обоих одновременно.
Они долго валялись на кровати, вслушиваясь в ту густую тишину, которая становится такой, только когда время переваливает за полночь, и луна недолго светит желтым по волнам – часа два до рассвета.
Они тогда зачем-то спустились вниз, к морю. И почему-то сделали это еще раз, прямо в воде.
Наверно, это море успокоило Чена – после поездки казалось, что все действительно стало нормальным. Пока вчера не появился Чан, и все иллюзии Чена не рассыпались, как будто песок сдуло ветром. Он не хотел думать о том, как сильно его ненавидел Чан, когда застал их за таким очевидным занятием.
Он все сидел в банке и ждал, когда же наступит время из нее выбраться. Что же, банка треснула – его усилиями – вот только его, кажется, засыпало осколками.
По всему выходило, что он как-то не спас Бекки. Не сберег, как обещал. Не дотянул. И лучше ему, наверно, было остаться с отцом.
Чен как будто стоял на похоронах – невинность Бекки укладывали в гроб и опускали на дно могилы, которую он для него вырыл, засыпая цветами белыми, как морская пена.
Чен так ушел в свои мысли, что не увидел, как Бекки подошел к нему, щурясь в ярком солнце на поток машин на перекрестке.
- Домой? – спросил Чен, надевая очки.
- Давай, - сказал Бекки.

%

Бекхен пел, держа микрофон кончиками пальцев, слегка небрежно, как настоящий артист, избалованный вниманием и славой. Позади него кружились две девушки в белых платьях, изображая не то юность и невинность, не то сам пафос. Бекхен про себя смеялся над этим, но пел хорошо, не позволяя голосу сфальшивить и выдать, как глубоко по барабану ему все это – кроме подлеца, который сидит во втором ряду и давится жестким воротничком костюма.
И даже, кажется, не смотрит на него, только по привычке хлопает себя по карману.
Ага, как же. Ищи.
Хрен тебе, а не сигареты. Сиди, слушай и страдай от того, что на тебе не любимая футболка, а дорогой костюм, который вчера вместе выбирали.
Бекхен заканчивает песню, скромно кланяясь в ворохе аплодисментов, и передает микрофон круглому старику-директору.
- Мне правда очень жаль, - начинает колобок, - выпроваживать вас из этой школы, но вам пора, к сожалению, пора отправляться портить уже не учительские нервы, а дальше, университетским преподавателям, начальству, будущим тещам.
По залу пробегает смешок, и Бекхен тоже давит кислую улыбку.
- Я не буду говорить длинных речей, лишь пожелаю вам удачи, ибо ума на всех все равно не хватит, и посоветую насладиться сегодняшним вечером, как следует, чтобы было о чем вспомнить, когда вы все снова, я надеюсь, соберетесь здесь в тот благословенный день, что меня отправят на пенсию.
Зал снова негромко смеется, и Бекхен нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
- А теперь объявляю торжественную часть закрытой, и… Бекхен, - колобок поворачивается и кивает, - на что-то все-таки должно сгодиться звание лучшего ученика школы? Пока самых красивых не разобрали, даю тебе официальное право выбрать лучшую девушку и начать бал.
«Старый козел», - ухмыляется Бекхен.
А потом спускается со сцены и идет прямо туда, ко второму ряду, беззастенчиво вытаскивая Чена на всеобщее обозрение. К счастью, музыка начинает играть раньше, чем Чен становится красным, как помидорина, и Бекхен игриво притягивает его к себе, укладывая руку на талию и начиная кружиться.
- И не стыдно тебе? – спрашивает Чен, начиная вести.
- Ну ты же еще не умер от стыда, - флегматично отвечает Бекхен. – Могу теперь и я за тебя постыдиться.