Stretching out

Быть неудачником не всегда сложно. Особенно тяжело только по воскресеньям, когда твое чудо забирается солнечным утром тебе в кровать и говорит:
- Почему у меня нет вагины? Я не хочу быть мальчиком…
И все твои попытки вставить маленькие мозги на место, вышвырнуть один бог знает откуда взявшиеся среди его игрушек лаки и туши на помойку, порвать розовые футболочки и оторвать головы обнаженным пупсикам заканчиваются такой дикой истерикой, что весь остаток вечера ты вынужден держать его, задыхающегося от слез и астмы, на коленях и искренне сожалеть о том, что этой дырочки в его теле и в самом деле нет, а уже пять лет как мертва его истеричка-мать, а не ты сам.
И тебе кажется, что он ненавидит тебя и весь мир до кучи, когда возвращается из школы с ножками, покрытыми синяками, отказываясь говорить, кто его пинал, хотя тебе понятно, за что ему снова досталось, и как бы ты ни ругался с учителями, это не прекратится никогда, потому что ты ловишь его одноклассников в коридоре и спрашиваешь:
- За что?
А тебе отвечают:
- Ненавижу, он похож на девочку.
И ты сходишь с ума, разглядывая лиловые пятна под маленькими шортами, и у него есть право ненавидеть тебя за то, что ты не можешь его защитить – и еще немножко за то, что кто-то из вас, ты или истеричка, виноват в том, что он такой. И ты уже сам не знаешь, ненавидишь или любишь его сам, особенно когда на улице хлопает дверь черного ниссана, и он несется по коридору навстречу Чену, который развел в его комнате плюшевый зоопарк, который никогда не говорил ему, что пора прекращать изображать девочку, раз у него есть член, который всегда только смотрит грустно, но не отказывается заплетать его длинные волосы в кривые косички и украшать их бантами.
И ты начинаешь сомневаться в том, благодарен ли ты Чену, который всегда был с тобой, чувствуя себя виноватым за то, что познакомил тебя и его мать, которая оказалась той еще шалавой, или, как и своего сына-дочку ненавидишь, потому что он заставил тебя отвести его к врачам, которые качали головами и говорили, что Бекхен никогда не станет нормальным парнем и еще что-то про гендерную дисфорсию, ты плохо помнишь - ты тогда вылетел в белую дверь и, отобрав маленькую ручку у Чена, заторопился домой, под скрип зубов произнося такие слова, которых Бек не должен был слышать.
И видит бог, как ты старался – вытеснил зоопарк конструкторами, велосипедом и футбольными мячами, уходил с работы пораньше, наплевав на неоплаченные счета за квартиру, и заставлял его бить по мячу, крутить педали, собирать самолеты. Ты помнишь, как он смотрел на тебя – смотрел своими карими умными глазками, полными укора, как робко говорил, откладывая чертов абсолютно не интересовавший его самолет:
- Мне очень понравилось, папочка, но можно мы в следующий раз пойдем кататься на лошадках?
И ты бесился, как зверь, орал на него, заставляя захлебываться слезами, и мысль о том, что он ни в чем не виноват, грузила, как тонны нефти танкер, который утонет. Он засыпал, сопя заложенным от рева носом, а ты тихонько закрывал дверь и шел рыдать к Чену, который ради тебя выгонял своих баб и молча слушал, не торопясь утешать, потому что он всегда был на стороне своего любимого Бекки, когда ты делал ему больно.
И за окном сыпалась золотом осень, и тебе было страшно отпускать его в школу, где маленькие изверги в прошлом году сломали ему палец, потом мело колючей метелью, и он болел с температурой сорок два, а ты молился у его кровати, пока не приезжали врачи, о том, чтобы он жил, неважно даже, если уродцем. А еще позже за окном зеленело, и черный нисан Чена вез вас на море, а Бекки высовывался в окно, чтобы ветер трепал его обрезанные по твоему настоянию короткие волосы и полосатую футболку. За окном мелькнула пара больших городов и куча маленьких, ты думал, что никогда не видел Бекки таким счастливым – когда он, загорелый и с сошедшими синяками, шел по песку, держась за руку одетого в одни шорты Чена, который держал в другой руке покрытую холодной испариной банку пива и иногда смотрел на тебя из-под своих черных авиаторов, словно говорил:
- Ты любишь его таким, какой есть, хватит мучить себя и его.
В то солнечное лето тебе начало казаться, что быть счастливым совсем несложно, и сама вселенная словно отплатила тебе, когда ты перестал делать своего сына несчастным – сначала появилась хорошая работа, потом новая квартира, а потом еще кое-кто, с кем ты познакомился в командировке и кого уже не надеялся найти, думая, что навсегда проклят своим собственным ребенком.
И ты понял через два года, что тот танкер все-таки затонул, когда ты сам стал называть хрупкого фигуркой нежного сынишку не иначе, как девчачьим именем Бекки, а Бекки начал говорить о себе «она», напугав, казалось, даже Чена.
И тебе ничего не оставалось сделать, как разрешить.
Полка в шкафу на кухне наполнилась пластиковыми бутылками, в которых хранились таблетки, способные исправить ошибку природы и сделать из твоего сына девочку – или похоронить вас обоих под этим решением, если ты ошибся.
Осень теперь полетела не только листвой, но и опустевшими пластинами капсул, но ты не жалел, видя счастливую улыбку Бекки, хоть тебя и тошнило от того, что повсюду валялись раскрытые энциклопедии о строении человеческого тела, а ты мог в подробностях рассказать об устройстве вагины. Тебя не покидало ощущение, что обе ваши маленькие жизни ломаются, но когда ты вечерами укладывал Бекки спать и, сидя на кухне, тихо рассказывал ей, что у вас все хорошо, тебе казалось, что под обломками, пока еще невидимые, проклевываются ростки новой, нормальной жизни.
К сожалению, что все налаживается, тебе снова только казалось, и иллюзия рухнула в одно прекрасное утро, когда Бекки забрался к тебе в кровать и принялся тормошить одеяло. Ты разлепил глаза, сгреб его к себе под мышку, чмокнул в лоб и, заглядывая в самые красивые и карие глаза на свете, сказал:
- С днем рождения, Бекки. Трудно поверить, что тебе уже девять. Я люблю тебя.
Бекки уткнул нос тебе в шею и благодарно – теперь благодарность из его голоса не пропадала, как и таблетки в шкафу – пропел:
- Спасибо, пап. Я тоже тебя люблю.
Тебе казалось, что он задремал, когда ты расслышал бормотание:
-Когда мне будет в два раза больше, я буду девушкой, и мы с Ченом поженимся.
Ты расхохотался, потому что тебе казалось, что Бекки уже слишком большой для таких шуточных разговоров. Ты закрыл заслезившиеся от смеха глаза и спросил:
- Почему с Ченом? Он не слишком стар для тебя, нет?
- Нет, - сказал Бек. – Я люблю его.
Ты напрягся всем телом, которое под белым одеялом будто прошило судорогой – зная Бекки, ты не должен был сомневаться в том, что он не шутит. И новый разряд под пододеяльником намертво пришпилил слабое тело к кровати, когда Бекки добавил, переворачиваясь под чертовым одеялом:
- Он поцеловал меня и сказал, что женится, когда вырасту.
- Когда он поцеловал тебя? – тихо и зло спросил ты.

%

Интуиция предупредила Чена, что на злой требовательный звонок дверь открывать не надо, но не уберегла от кулака, заехавшего ему прямо в челюсть. Чен согнулся пополам, собирая засочившуюся на губах влагу пальцами, а Чанель уже дотащил его до дивана, кулаком с зажатыми в нем волосами впечатывая в подлокотник:
- Никогда, никогда больше не смей приближаться к моему сыну.
Чен быстро сообразил, о чем Бекки проболтался отцу, но виноватым себя не чувствовал. По крайней мере, не перед Чаном.
- Постой, - морщась от боли, шипел Чен. – Он поцеловал меня сам, я не хотел…
Очевидно, оправдания в глазах Чана выглядели очередным оскорблением, и он попытался разбить бывшему другу нос о деревянную ручку дивана, дрожа голосом от ярости и обиды:
- Ему девять лет, как ты мог? Как мог это сделать ТЫ?
- Чан, послушай, - Чену надоело получать по лицу, и он оттолкнул от себя чужие руки, оседая на пол, тяжело зарываясь пальцами в волосы. – Я никогда его не обижу и не сделаю ему больно, понимаешь?
- Ты УЖЕ сделал, черт бы тебя побрал, - Чанель с трудом удерживал руки, чтобы не раскровянить лицо Чена сильнее. – Ему девять, у него нет мозгов, он влюбился в тебя, но как ты мог предать его, меня… я не понимаю, что с тобой случилось?
Теперь, когда взбешенный Чан стоял над ним, а по лицу катилась кровь, Чен, кажется, в полной мере осознал, к чему привела его слабость, не позволившая ему оттолкнуть маленького Бекки, когда он прижался к нему своими теплыми крохотными губками. И дело даже не в том, что ему мерзко от самого себя, опустившегося до совращения девятилетних детей, просто ему тяжело глотать, и кадык на покрасневшей от пальцев Чана шее ходит с трудом, проталкивая внутрь то, что он никогда не должен был озвучивать, тем более самому Чану:
- Хочешь, смейся… Но я тоже люблю… - кадык взрезает больное беззащитное горло, когда Чен выдавливает: - твоего сына… немного больше, чем ребенка.
- Сука… - шепчет Чан. – Не смей, предупреждаю, не смей к нему приближаться. Увижу тебя рядом, и ты покойник.
- Хорошо, - послушно соглашается Чен, обтекая размазанной кровью на пол вслед за хлопком закрывшейся двери.
Волосы проскальзывают сквозь пальцы, но даже если он вырвет их все, это не поможет. Кровь медленно останавливается, когда он запрокидывает голову, укладывая ее на диванную подушку, но этот факт ему бесконечно безразличен по сравнению с тем, перед которым поставил его Чан – Бекки он больше не увидит. Никаких больше маленьких пальчиков, таких тонких и длинных, что делают ладошечку почти такой же размером, как его собственная, никаких запрыгиваний на шею и воплей:
- Че-е-ен! Чен пришел!
Чен сжимает зубы и тихо говорит себе, что он мудак, что он извращенец, что его надо запереть в психушке, потому что его любовь к малышу Бекки абсолютно аморальна, и его не оправдывает то, что не он сам ее себе придумал, что за все девять лет, что Бек есть на свете, он успел слишком привязаться к нему, что в тот день сынишка его лучшего друга сам забрался к нему на колени и буквально заставил, зажав лицо ладошечками.
Но даже если это его признание отправит его в самый горячий круг ада, к самым мерзким грешникам, у него хватит совести, чтобы не отрицать, что – о, видит бог – ему нравилось целовать маленькие губки, такие нежные, что похожи на шелковые крылышки бабочек. Розовый теплый ротик целовавшего его Бекки, сидевшего у него на коленях, выжигал вдоль прямой застегнутых пуговиц на рубашке такую дикую алеющую похоть, какой не было, даже когда его подружка в университетской общаге отсасывала на глазах у его соседа по комнате.
Крошка Бекки своими тонкими пальчиками, своими прозрачными чистыми глазками и непрекращающимися разговорами о вагине сводит его с ума, и Чан, конечно, прав – и в том, что разбил его извращенскую рожу, и в том, что запретил видеться с сыном.
Но как бы то ни было, когда Чен думал о том, что больше не увидит Бекки, он чувствовал себя запертым в банке тараканом, и это заставляло его стонать и, как делают психи, стучать головой о мягкий войлок дивана, бесполезно пытаясь выбить из черепа нехорошие, тяжелые мысли.

%

И если Чан думал, что разбитое лицо Чена и новый скандал, освеживший его память слезами Бекки и дикой истерикой, когда он вбрызгивал задыхающемуся сыну в рот аэрозоль, решит проблему, то ему следует признаться в очередной раз, что характер собственного ребенка он знает не лучше, чем привычки соседского дога, который писает на их забор.
Бекки исчез на следующий же день.
Его телефон звенел в гостиной на диване, а сам Чан напрасно пытался узнать у учителя, куда пропал его сын. После трех часов поисков, когда он обзвонил родителей всех детишек, с которыми у Бекки были более-менее приятельские отношения, и вернулся домой, чтобы разыскать хотя бы одну фотографию сына для полиции, у дверей просигналил черный ниссан.
Чен стоял у машины и пытался оторвать от себя ревущего запуганного Бекки, с сожалением смотря на униженного Чана, которого собственный сын променял на чужака.
- Пошли, - сказал Чан, схватив Бекки за ручку. Но Бек вырывался, как дикарь, цеплялся за куртку Чена и скулил:
- Не пойду, он опять будет кричать, не хочу, не хочу, ненавижу.
Чен поджал разбитые губы и обнял Бекки, словно хотел защитить от гнева отца – он на самом деле уже много раз говорил, что Чан слишком часто доводит его до слез, а с такими нервами, как у Бека, эти скандалы могут закончиться у психиатра.
- Это бесполезно, - виновато сказал Чен, прижимая к себе мокрого от слез Бека. – Не запрещай ему видеться со мной…
Чану на самом деле хотелось бы исчезнуть, предоставить этих двоих друг другу, раз они так любят, и забыть все проблемы, скомкать, как лист бумаги, свою испорченную жизнь – и начать заново, в другом городе, с другой женщиной, которая не родит ему мальчика, мечтающего стать девочкой и целоваться с парнем, которому в три раза больше лет.
Чан просто устал от всего этого. Бек надрывал его терпение много лет, и вот оно, наконец, лопнуло – и что-то покатилось, будто тяжелые бильярдные шары посыпались из разодранной сетки. Будто он готов теперь отказаться от сына, перестать бороться и пустить все на самотек, признавая, что не смог справиться с тем, в чем даже нет его вины.
- Хорошо, - устало сказал Чан, открывая дверь пошире. – Заходите. Оба.
И весь вечер он безразлично смотрел, как Чен, который на его кухне в своей серой и измятой кулачками Бека на груди футболке выглядел уместнее, чем он сам, готовит ужин, а Бекки вытирает слезы – не те, которыми обычно заставляет его плакать он, а просто слезы от разрезанного лука.
А потом Бек в полосатой пижаме с плюшевым зайцем под мышкой босыми ножками притопал из своей комнаты, чтобы беззастенчиво поцеловать Чена в щечку, пожелав спокойной ночи. Длинные ресницы Чена задрожали, и он пугливо оглянулся на Чана из своего кресла, ожидая новой вспышки едва погасшего гнева, но Бекки, похоже, думал, что отец и в самом деле благословил его отношения со своим двадцатисемилетним лучшим другом, даря отцу второй поцелуй и робкое извинение:
- Прости, пап, я больше не буду убегать.
Чан кивнул и уставился в телевизор, обдумывая бессмысленную, но назойливую мысль о том, что когда-то боялся, что Бекхен получит от матери пугающие глаза с разным цветом радужки. Но вышло так, что Бек унаследовал только истеричный характер и бесконтрольную привязанность к людям, которых он сам выбирает каким-то своим чутьем.
Когда топанье босых пяток в коридоре стихло, а свет погас, Чан услышал:
- Ты не думай, я правда никогда не сделаю ему ничего плохого, - и с удивлением подумал, разглядывая поднявшегося ерошащего волосы Чена, что его, может быть, снова не бывший друг волнуется даже больше, чем он сам.
И он и правда слишком устал, чтобы думать о том, включает ли Чен в свое определение «ничего плохого» поцелуи.
А секс?
Черный ниссан на улице щелкнул дверью и тихо отъехал, а Чан поднялся, выключил свет и, не заглядывая к Бекки, как обычно, свалился на кровать.
Он сам себе казался запертым в банке, очень уставшим тараканом, который хотел бы просто сдвинуть крышку, чтобы вдохнуть.

Rest

Если бы еще волосы подлиннее, никто бы не отличил его от девочки. Ему бесконечно жаль, что отец заставляет его стричься раз в месяц, несмотря на то, что Бек всеми правдами и неправдами старается если и не соответствовать ожиданиям отца (к сожалению, девять лет – вполне достаточный возраст, чтобы понять, что он является для родного отца ошибкой молодости и угнетающим разочарованием), то хотя бы быть прилежным мальчиком и сыном, которого учителя всегда хвалят за старательность и ставят в пример другим, заставляя этих других ненавидеть его еще сильнее, чем раньше. Он убирается в доме, он не проводит выходные за компьютером, его почти не в чем упрекнуть, но на все просьбы оставить ему длинные волосы (не говоря уже о девчачьей одежде и косметике) отец отвечает «Нет», хотя он не побрезговал даже вставать на колени и заламывать свои маленькие ручки, надеясь разжалобить Чанеля. Проблема была в том, что его отец был на самом деле очень суровым родителем, совсем не таким, каким мог бы быть Чен… Впрочем, Бекхен не знает, помогло бы ему чем-нибудь, если бы он был сыном Чена, или все стало бы только хуже.
Вообще, как ни крути (или как ни крутись перед зеркалом, что Бекхен, любивший иногда скаламбурить, сейчас и делал), его жизнь не сахар и уже никогда не будет сладкой, даже если Чанель не замучает его своими запретами, и ему все-таки сделают операцию. В свои девять лет он уже хорошо знает, что такое ненависть, и, честно говоря, сомневается, что она исчезнет даже тогда, когда он будет выглядеть, как настоящая женщина – прошлое же не спрятать, хоть отец и говорил, что ему сделают новые документы. Иногда Бекхену кажется, что ненависть стелется за ним густым дымным хвостом, где бы он ни появлялся, и даже дома это чувство не отпускает, потому что жизнь, которая не сахар, научила маленького Бекхена многому – например, легко читать в глазах отца песчинки никогда не покидающей его метели разочарования. И Бекхен ночами выплакал в подушку уже достаточно слез, полынно-горьких от понимания того, что родной отец никогда не полюбит его так, как любят своих драгоценных детишек другие родители, так, как Бекхену хочется… как он этого заслуживает, в конце концов.
Но если бы во всем этом было хотя бы немножко его вины!
Когда он думает об этом слишком долго, ему начинает казаться, что выхода для него нет и не будет, как будто он один из тех светящихся жуков, которых они с Ченом ловили у моря и запирали в стеклянную банку. Он видел, как они сияют за стеклом – а потом их свет тает, и через пару дней исчезает вместе с их маленькими копошащимися жизнями.
Бекхен вновь смотрит на себя в зеркало, вытягивая губы трубочкой, чтобы пожалеть о том, что они слишком тонкие. Впрочем, это ничего, бывают и такие девочки.
Он никогда не говорил этого никому, даже Чену, но он пытался, как те светлячки… Тогда он ничего не знал о таблетках, веревку привязать не получилось, а разрезать свое тело он бы просто не смог, и он выбрал самое простое – сломал ингалятор и дождался очередного приступа. К сожалению или к счастью, отец услышал его хрипы – а в отцовской спальне всегда хранился запасной баллон, о котором Бекхен забыл. Чанель тогда плакал и прижимал его к себе, и Бекхену очень хотелось верить его слезам, обнимать его в ответ тоже, рассказать все, признаться в том, что он хотел сделать, и начать новую жизнь, выпустив себя из стеклянной банки. Но Чанель плакал над ним не в первый раз, и Бекхен знал, что завтра отец будет весь день спрашивать, как он себя чувствует, послезавтра забудет, а через неделю ему снова придется плакать, уже самому, потому что Чанелю снова не понравится что-нибудь из того, что он сделал слишком как девочка.
Отражение в зеркале похлопало ресницами, и Бекхен с радостью заключил – глаза у него действительно хорошенькие, красивого цвета крепко заваренного чая, с длинными пушистыми ресницами. Наверное, именно глаза делали личико женственным. Бекхен улыбнулся и подумал, что с этим можно жить – а особого выбора у него никогда и не было.
К сожалению (или вновь к счастью, сложно сказать), до Бекхена очень рано дошло, что его присутствия не хотят, он не нравится людям, и одному быть намного проще, чем в компании, которая не упускает шанса поиздеваться над ним. Бекхен выучился не реагировать на насмешки, сам взялся играть в школе роль высокомерной принцессы (именно принцессы, а не принца), при любом удобном случае показывая, что он считает тех, кто его дразнит, существами примитивными, вроде ленточных червяков, обделенными прекрасным интеллектом, в избытке наличествовавшим у самого Бекхена. Можно было твердо сказать, что Бекхен чувствовал себя намного взрослее, чем его сверстники – но какой толк был от этого дома, где в глазах отца каждый вечер пылила эта буря? Как будто Чанель пожертвовал бы почкой и половиной печени, лишь бы повернуть время назад, на эти девять лет, и вовремя надеть презерватив.
И так уж получилось, что единственным, кто все эти девять лет открыто принимал его таким, каким задумала природа, был лучший друг его отца. Только рядом с Ченом Бекхен расслаблялся, переставая чувствовать стеклянные стены банки вокруг себя. А потом он случайно (это было на море, на самом деле) заметил, какой Чен красивый. Бекхен не знал, чего было больше в его чувствах, восхищения или зависти, когда он смотрел на полуголого Чена, который с запотевшей банкой пива расхаживал по пляжу в шлепанцах (вообще, Чен везде умудрялся чувствовать себя, как дома), шортах и больших черных авиаторах, прикрывавшими больные от вечного утреннего похмелья глаза. На его животе косой дельтой рисовались мышцы, девчонки в купальниках бросали на него заинтересованные взгляды, а Бекхен держал его за руку, топая за ним на своих маленьких ножках, и радовался тому, что Чен на девиц внимания не обращал совсем, зато, стоило ему запнуться, черные авиаторы слетали с носа, и Чен нагибался, чтобы спросить, все ли в порядке.
Если бы Бекхен так не хотел быть девушкой, когда вырастет, он бы стал таким, как Чен – он улыбается всем вокруг, у него масса приятелей, но вот уже девять лет он почему-то неизменно верен только им с отцом. Чен красив абсолютно по-мужски со своей старой машиной, запотевшим пивом, черными авиаторами и теплой привязанностью к своему другу и его уродцу-сынишке, и Бекхен, глядя на то, как тлеет окурок, зажатый в его смуглой руке, проникался к нему чувствами, становившимися все более крепкими и странными – и восхищение, и зависть давно ушли, зато появилось это новое, что даже умница Бекхен не может описать правильно. Чен на самом деле был его лучшим и единственным настоящим другом, но за гранью этой странной дружбы между маленьким мальчиком и взрослым мужчиной его ждало что-то большее, поднимающее в животе теплую волну тревоги и… томительного предвкушения.
Бекхен рассмотрел уже всего себя в зеркале и задумчиво закусил губу, прежде чем приступить к самому приятному. Обычно он таким не занимался, потому что было бы глупо попасться на глаза Чанелю и спровоцировать очередную вспышку отцовского раздражения, но Чанель уехал на три дня в командировку и, что казалось странным, оставил его не с наемной сиделкой, как обычно, а с Ченом, чему Бекхен радовался, как трехлетний малыш, которому подарили настоящую живую собаку (о которой, кстати, сам Бекхен бесполезно мечтал когда-то и которую отец отказывался ему покупать, потому что он астматик и вообще… очевидно, господь бог создал Бекхена только для того, чтобы он жил внутри очерченного отцом узкого круга запретов и учился на своих бесконечных разочарованиях христианскому смирению).
Мысль о том, что где-то там в доме, то ли в гостиной перед телеком, то ли на кухне с чаем, сейчас торчит не вечно раздраженный отец, а его любимый Чен, грела, как радиатор зимой, и Бекхен подумал, что эти три дня после непрекращающегося кошмара будут просто подарком небес, и он обязан получить от них все счастье, которое ему причитается, задирая свою рубашку до подмышек и поворачиваясь к зеркалу боком, чтобы лучше было видно маленькие выпуклости на груди.
Крохотные холмики едва выделялись на теле, но Бекхен думал, что это нормально, даже у девочек в школе еще не было груди. Раньше эти штучки были твердыми и совсем плоскими, а теперь стали намного мягче, их приятно было трогать, словно внутри них спало что-то нежное, по-настоящему женское, что расцветет через пару лет. Впрочем, Бекхен не строил больших надежд, он справедливо полагал, что его грудь никогда не будет такой, как у девиц во взрослых журналах – два пышных приподнятых шарика, к которым хочется прикоснуться… или сделать что-нибудь большее. Красивую грудь можно сделать только силиконом, а отец никогда не даст на это денег. С другой стороны, когда он станет взрослым, никто не сможет запретить ему делать со своим телом все, что ему захочется. А ему хочется многого – например, чтобы его грудь нравилась не только ему самому, но и кое-кому еще.
Отражение Бекхена в зеркале хитро изогнуло бровь и подмигнуло, призывая действовать.

%

Чен сидел на диване и встряхивал скучную газету, удивляясь тому, что Бекхен уже полчаса как куда-то пропал, хотя обычно, когда Чен приходит к ним, Бек от него не отлипает. Ему самому было смешно признаваться себе в том, что он успел даже немного обидеться на Бекки за такое невнимание, и поэтому он только рассмеялся, когда Бек появился в дверях, задранной вверх рубашкой демонстрируя ему худую и бледную грудь:
- Смотри, как они выросли!
- А по-моему, какие были, такие и есть, - пошутил Чен.
- Да нет же, ты потрогай, - настаивал Бек, заставляя положить руку на маленький холмик.
Чен терпеливо позволил маленькой ручке сжать его ладонь на грудке и даже смог удержать отчаянный выдох, чтобы Бекки не заметил, как его передернуло судорогой. Чен обозвал себя извращенцем, ему хотелось уткнуться носом в диван и закрыться газетой, чтобы сумасшествие его покинуло… Он вынужден был признать, что, хотя он и способен себя контролировать, Бек будит в нем то, что никогда не должно было просыпаться.
Бекхен был умницей, от него не укрылось изменившееся выражение лица Чена, и он посчитал, что может зайти дальше – в конце концов, раз сработало в тот раз, получится и в этот. Бекхен скорчил плаксивую жалостливую рожицу и сообщил:
- Знаешь, они иногда так болят…
Чен закашлялся и постарался снова стать рассудительным взрослым – руку отнять Бекхен не позволил.
- Ну, я думаю, - пробормотал Чен, - это нормально. Если бы ты был девочкой, у тебя уже могли начаться…
- У всех женщин болит грудь перед этим? – Бекхен искренне удивился новой информации и внимательно смотрел на Чена, дожидаясь ответа.
- Ну, не у всех, - сказал Чен. – Хотя у меня была девушка, которая перед этими днями просто сходила с ума. – Чен притормозил, раздумывая, стоит ли говорить Беку остальное, но он так привык делиться с ним своими мыслями, что скрывать от него что-то и относиться к нему, как к маленькому, казалось ему нечестным. Тем более, он был уверен, что Бекки хорошо знает, что такое секс. – Она постоянно хотела и заставляла меня целовать соски… Говорила, что от этого боль уходит.
Глазки цвета теплой заварки засветились ярче, и Бекхен с краснеющими ушами тихонько прошептал:
- Чен… а поцелуй мои…- под изумленным взглядом Чена Бекхену стало обморочно стыдно, но он все-таки выдавил из себя: - Вдруг пройдет…
Чен упрямо смотрел на Бека, отказываясь признавать то, что он видит – Бекки задыхался от стыда, но предлагал… Неумело, глупо и наивно, хлопая ресницами, покрываясь краской, маленький Бекки пытался его совратить. И Чен ясно видел, что это не притворство, не любопытство и не игра – Бек хотел, чтобы он поцеловал эту чертову грудь.
Бекхен смотрел на закушенную губу Чена и беззвучно двигал своими, понимая, что одурачить лучшего друга их семьи у него не вышло, Чен все понял. И лучше бы Чен его ударил, чем отказал, потому что Бек хотел невыносимо – снова поцеловать и почувствовать ответ, снова оказаться в кольце рук взрослого, сильного Чена, который никогда, кажется, не относился к нему, как к сопливому малышу. И теперь он хотел отплатить, хотел отдать Чену то, что у него есть, хотя и понимал, что этого слишком мало. Недостаточно, чтобы удержать взрослого мужчину, чтобы серьезно увлечь его. Даже смешно думать, что он может стать кем-то, кто отберет Чена у толпы его девок, которых, Бекхен знал, было достаточно. Но ведь в прошлый раз ему позволили даже целовать, и Бекхен очень хотел надеяться – даже если для Чена это не больше, чем шутка.
В глазах Чена мутнело все серьезнее по мере того, как он обдумывал ситуацию. С какой стороны ни взгляни, он аморален, и его следовало бы сию же секунду сдать в полицию. Однако невозможно было игнорировать и тот факт, что сам он неровно дышит к малышу Бекки, а хитрожопый Бек только и ждет, когда ему разрешат вновь забраться на колени и делать то, чего нельзя. Он должен был думать за двоих, потому что у Бека мозгов пока еще нет… зато есть грудь и мечта о вагине. И еще внутри он гораздо взрослее, чем кажется, и не приходится сомневаться, что интерес к поцелуям и сексу у него случаен.
Молчание начинало раздражать, и Чен сделал шикарный реверанс перед своей совестью и чувством долга, оправдав себя тем, что от поцелуя в сосок до полноценного секса довольно далеко (лет пять-шесть, как подсказывало воображение, нарисовав перед ним пятнадцатилетнюю красотку с кокетливым именем Бекки), а он просто удовлетворит любопытство Бека (хотя сам с полминуты назад признал, что малыша к нему тянет что-то посерьезнее банального интереса в реакциях тела на ласку), заодно бросив сладкую косточку своему звериному желанию. В конце концов, искушение всегда ищет лучший способ самоуничтожиться…
- Хорошо, - сказал Чен, наклоняя голову, чтобы спрятать взгляд за черной челкой.
Наверно, если бы Чен любил корзинки с кремом, он бы пробовал их так же – срывая губами нежную вершинку перед тем, как втянуть в себя сладкую начинку. Маленький холмик на вкус оказался даже нежнее, чем рисовалось в воображении, а в пятачок сосочка хотелось впиться зубами. Но Чен только терпеливо вновь смыкал губы вокруг розового пятнышка, сжимая слабее, чем хотелось – как бы он ни сошел с ума, он никогда не сделает Бекки больно.
Бекхен чувствовал, как влажным покрывается сосочек, а потом нежный круг разрастается, захватывая все больше, разжигая в нем маленький томительный огонечек. Сырой росчерк языка пересекает ложбинку между тем, что когда-нибудь станет грудью, и второй сосок оказывается в таком же нежном захвате, а Бекхен забирается пальцами внутрь мягкого черного чужих волос, чтобы тверже стоять на ногах. Та тонкая, бывшая почти незаметной боль, на которую он жаловался Чену, действительно исчезла, но на смену ей пришло что-то куда более испорченное и требовательное. Бекхену казалось, что если он сейчас не поцелует Чена, у него отвалятся губы.
- Ну, легче стало? – насмешливо спросил Чен, подняв голову и взглянув на Бекки. – Они больше не болят, можешь идти?
Лицо Бекки ясно говорило, что сейчас он не только не уйдет сам, но даже выгнать его будет сложно. И поэтому Чен даже не удивился, когда Бек нагнулся и прижался губами к его рту. Маленькие губки раскрывались и сжимали, требуя ответа, и зверь внутри хотел свободы.
- Маленький засранец, - прорычал Чен, подхватывая Бекки сзади, чтобы усадить себе на колени. – Ты же знаешь, что нельзя.
Но Бекхен не слушал, он вновь упивался этим ощущением – его маленькое тело придавливает Чена к спинке дивана, а сам Чен, нисколько не сопротивляясь, возвращает торопливые поцелуи, большими ладонями разглаживая спинку. Бекхен счастлив, потому что добился от Чена животного нетерпения – его ладони на серой футболке хорошо чувствуют, как неровно поднимается вдохами чужая грудь, его собственная спина накрест закрыта предплечьями Чена, а горячие поцелуи настолько сладкие, что от них кружит голову. Единственное, что кажется Бекхену неуместным – язык, который некуда пристроить. Он знает, что надо делать с языком, если целуешься по-взрослому, но ему кажется, что Чен не позволит. Бекхен крепче стискивает ручки вокруг шеи Чена и позволяет кончику языка робко высунуться между зубов.
Чен наталкивается на робкую просьбу, выраженную нежной подушечкой язычка, высунувшейся достаточно, чтобы ее нельзя было не заметить, и хмыкает в ответ. Он не собирается делать этого точно так, как с девками, с которыми спит, но все-таки позволяет себе осторожно задеть и погладить любопытный язычок, потираясь об него своим – Бекки сжимается и обнимает его еще крепче, мешая нормально дышать.
Бекки… Под этим именем маленькие хрупкие пальчики и умные чайные глазки, которые невозможно обмануть, как ни пытайся – так в чем смысл прятать от него то, что полощется внутри и заставляет сжимать крепче, помогая маленькому телу растекаться по груди? Маленький Бекки совсем не похож на других глупых детишек, у него нервы сеткой через все тело, все мысли, все поступки. Эта сетка светится волшебным золотым, если позволить Бекки почувствовать то счастье, к которому он так стремится, и угрожающе мерцает ночным синим, когда его маленькое, изношенное горем сердечко снова плачет. Чен знает, что Бек очень необычный ребенок, слишком чувствительный, но это именно то, что делает его прекрасным, удивительным, неповторимым. Сынишка его лучшего друга кажется игрушечкой, слишком сложной, чтобы разобраться, слишком красивой, чтобы не восхищаться, и Чен не понимает, почему Чанелю так трудно просто любить его – а ведь он знает, что Чан лжет сам себе, когда целует малыша на ночь и говорит, что любит. Чан не понимает, какое сокровище досталось ему прихотью крови и пререпутавшихся генов.
Чен целует и позволяет целовать себя, потому что врать себе – неправильно. Он любит Бекки так, что все внутри извивается и заходится стонами, будто тело сопротивляется, когда в него вливают слишком много спиртного. Эта его греховная любовь не слепит его, и ему больно думать о том, что маленький человечек в его руках – это то, что выросло из крохотной капельки, из семени его лучшего друга, которое случайно упало внутрь той женщины, когда они занимались этим и, наверно, совсем не думали о том, что девять лет спустя в линиях судьбы появится Бекки, такой красивый, маленький, храбрый и нелюбимый, вынужденный каждый день сопротивляться ненависти тех, кто называет его уродом и ошибкой природы.
Чен гладит маленькое теплое тело, голодными руками забираясь на спину под клетчатую рубашечку, и думает о том, что хоть семя Чанеля и дало жизнь этому чуду, Бекки не принадлежит отцу. Он не собственность Чана, он маленькая жизнь, заслуживающая своего счастья. Чену хочется рассмеяться, когда он думает о том, что, может быть, по иронии судьбы, он появился в жизни Бека неслучайно, а именно затем, чтобы защищать его. Когда он видел, как Чан в очередной раз кричит на сына, как Бекки глотает слезы и не может ничего ответить, Чену хотелось забрать малыша к себе, укрыть от гнева отца, чтобы золотая сеть снова не покрывалась чернотой.
Потому что это неправильно, нечестно, несправедливо – заставлять Бекки плакать.
Бек снова возится на его коленях и крепко прижимается маленьким задом, заставляя Чена почувствовать, что с ним самим уже не все в порядке, и этот неприличный и сладкий эпизод пора прекращать.
- Бек, тихо, все, - Чен отрывает от себя теплые губки и смотрит на растрепанного, покрасневшего Бекки. – Я больше не могу, слезь с меня.
- Почему? – хныкает Бекхен, пытаясь вновь вернуть себе вкусные губы Чена.
Чен решает, что все слишком запутанно, чтобы он начал врать своему малышу. Бекки заслуживает и того, чтобы с ним говорили честно.
- Ты возбудил меня, - Чен кивает на свои джинсы. – Это неприятно.
Бекхен с интересом изучает выпуклость на ширинке, послушно отодвигаясь подальше. Что же, то, что Чен его оттолкнул, больше не расстраивает Бекхена – у него появилось достижение получше поцелуев, на которое он и не рассчитывал. Тело Чена среагировало на него, как на взрослого.
Это прекрасно.
- Чен, Чен, - Бекхен понимает, что лучше всего сейчас казаться незаинтересованным, но не трогать Чена у него не получается, и он тянет его руку к себе, сжимая маленькими пальчиками, - давай пойдем гулять?
Чен внимательно рассматривает личико Бекки, с насмешкой отмечая про себя, что малыш тот еще хитрец – только покрасневшие губы выдают то, что он только что целовал человека, который в три раза старше него. Чен думает, что Бекки вполне способен хранить отношения в тайне, если ему понадобится.
- Хорошо, иди одевайся, - говорит Чен, рассматривая свою ширинку. – И дай мне двадцать минут.

%

Чен радовался, как ребенок, когда Бекки затащил его на карусель. Его бедная голова среагировала на эту центрифугу хуже, чем на стопку водки, и его зашатало, когда он сполз с кресла, слабо отвечая на издевки Бека, который хвастался тем, что может кружиться в два, в три раза быстрее, и ему ничего не будет, и даже его завтрак останется с ним, в отличие от самого Чена, который, приложив руку к груди, пытался удержать внутри утренний кофе и бутерброд.
- Ладно, - сказал Чен. – Я знаю, чего ты боишься.
И поволок Бекки на чертово колесо.
Бекхен прикусил губку, но не спорил, мечтая доказать Чену, что высоты он, как и скорости, не боится, хотя у самого колени тряслись и мутило от страха – в прошлый раз, когда кабинка колеса обозрения подняла его над городом, он отключился на руках отца, счастливо пропустив самое страшное.
Бекхен играл с Ченом в гляделки, переминаясь с ноги на ногу в очереди перед входом, и, оступившись, толкнул кого-то локтем. Он хотел повернуться и извиниться, но слова застряли в горле, когда мальчишка, которого он толкнул, уставился на него и, не скрывая насмешки, спросил:
- Ты кто, мальчик или девочка?
Жизнь, которая не сахар, научила Бекхена в одну секунду считывать по лицам нужную информацию – мальчишка был угрозой. Отвратительное наглое личико, дорогая курточка, развязная поза… Такие всегда считали своим долгом указать Бекхену на его место, а сегодня он сам подставился – Чан никогда не разрешал ему красить ногти и тем более глаза, а Чен только хмыкнул, когда он утром предстал перед ним во всей красе, с подводкой на веках и толстым слоем туши на пушистых ресничках.
Но жизнь, которая не сахар, так же выучила Бекхена отвечать на угрозы смело – если позволять таким вот оскорблять себя, они не остановятся, пока не растопчут, и он, шмыгнув носом, твердо сказал:
- Девочка.
Мальчишка расхохотался и, кивнув на его шорты, спросил:
- Девочка с членом? Да ты просто педик, как вас таких сюда пуска…
Бекхен со священным ужасом смотрел, как рука Чена, ударившая мальчишку по щеке, оборвала его смех. Пощечина не была сильной, но оказалось достаточной, чтобы обидчик заткнулся и со страхом уставился на наклонившегося к нему взбешенного Чена.
- Никогда, - прошипел Чен, - не позволяй себе оскорблять тех, кого не знаешь…
Бекхена оттолкнули, и его маленькое сердечко наполнилось страхом за Чена, которого схватили за футболку:
- Убери руки от моего сына… - мужик был на порядок выше и крепче, чем худой и невысокий Чен.
И Бекхен тем более удивился, когда глаза Чена сверкнули еще ярче, и он ударил по державшей его руке:
- Никуда и ничего я не уберу, пока он не научится закрывать свой мерзкий рот. – Чен тыкал пальцем в грудь мужика и с прищуренными от злости глазами выговаривал: - Пусть усвоит, что другой ребенок ничем, понял, ничем не хуже его, и у него нет никакого права на оскорбления.
Мужик хотел перехватить злой палец, стучавший ему в грудь, но Чен, страшный в своем гневе, оборвал попытку:
- И я буду только рад, если ты сейчас не заткнешься и ударишь меня. Потому что тогда я смогу разбить тебе лицо, а я это сделаю, будь уверен, потому что я прав, а ты нет, и мне насрать, что мне за это будет. Ну что, вперед?
Бекхен подумал, что никогда еще не видел Чена таким злым, и с удивлением смотрел, как мужик отступает, где-то внутри своей маленькой головки понимая еще кое-что удивительное – неважно, какого ты роста и как мало в тебе сил, если ты заступаешься за правду.
- Пошли, - Чен толкнул его в спину, и Бекхен покорно забрался в кабинку, которая начала поднимать их над землей, над этим мальчишкой, который счел себя вправе унизить его только потому, что у него накрашены глаза и ногти, и его отцом, считающими, что то, что они нормальны со всех сторон, дает им право судить других. Чен все еще дрожал от злости, сидя на скамейке напротив, и смотрел в пол, а Бекхен с тоской думал, что это всего лишь раз, единственный раз, когда в унизительной стычке выиграл он, а не тот, кто его оскорблял. Чен не может быть всегда рядом с ним, и ему снова придется терпеть и защищаться самому, потому что даже Чан никогда не вставал на его сторону, утверждая, что он сам виноват, что Бекхен внешностью и поведением провоцирует такие нападки. Бекхен всхлипнул и вытер ладонью заструившиеся по лицу слезы.
Чен, услышав странный звук, поднял голову от скрещенных рук и с болезненной щемящей нежностью посмотрел на плачущего Бекки. Сердце крошилось от боли, когда он думал о несправедливости, со всех сторон обмотавшей это беззащитное тело.
- Как ты это терпишь, - вздохнул Чен, пересаживаясь на скамейку к Бекки, чтобы вытереть его слезы.
- Чен, - всхлипнул Бекхен. – Я не хочу так, я больше не могу.
- Тш, - Чен подул на мокрое личико, почему-то улыбаясь. – Они просто не знают, какой ты замечательный, Бекки, какой ты хороший…
Бекхен поднял глаза на Чена, хлопая сырыми ресницами, и встретился с нежной улыбкой, которую так любил.
- Бекки, - ласково повторил Чен.
Чен сам поцеловал Бека, поцеловал прямо в губы, потому что ему было нужно как-то сказать ему, что маленький Бекки кому-то очень важен, просто необходим… Например, ему самому.
- Ты был прав, - сказал Бекхен, все еще швыркая носом, когда они шли по парку, оставляя за спиной опустившее их на землю колесо, - я действительно боюсь высоты.
Чен вскинул бровь – он совсем не заметил, что Бекки испуган.
- Только с тобой не страшно, - пояснил Бекхен.

%

Бекхен моргал и изо всех сил старался не заснуть – сегодня последний вечер с Ченом, завтра вернется отец, и он хотел побыть с ним до конца. Однако не заснуть под успокаиющими поглаживаниями Чена было сложно – самый любимый Бекхеном человек на свете лежал за его спиной и тихо разнимал его волосы, уставившись в телевизор.
По телеку шел какой-то взрослый фильм (было уже чертовски поздно, честно признаться), и Бекхен лениво следил за картинками, особо не вслушиваясь в диалоги, вспоминая чудесные три дня, которые подарила ему отцовская командировка.
Чен делал то, от чего всегда отказывался отец и чего так не хватало Бекхену. Они гуляли по городу после наступления темноты, зашли в кафе для полуночников и выпили по чашке шоколада. Чен слушал, как Бекхен рассказывал об уроках музыки, и улыбался, когда Бекхен говорил, что хочет стать учителем по вокалу. Бекхен знал, что Чен хорошо поет, и просил его научить играть на гитаре – Чен обещал даже подарить свою Бекхену, если у него будет хорошо получаться, и Бекхен был счастлив, потому что думал, что выпросить гитару у отца опять не получится. Прошлым вечером Чен читал ему на ночь какой-то детектив, а потом они спорили о том, кто окажется убийцей. Утром они пекли вместе пиццу, Бекхен измазал Чена в муке, а потом долго извинялся и подметал кухню. Чен был тем, о чем Бекхен всегда мог только мечтать, и сердце дрожало, когда этим вечером они оба сидели в темной кухне и слушали музыку – Бекхен смотрел на темный силуэт Чена, устроившегося на подоконнике, и жадно глотал сигаретный дым, неспешно ускользавший в форточку. Курить при нем тоже вроде как не позволялось, но Чен плевал на запреты, позволяя ему быть настолько взрослым, насколько ему хочется, и Бекхен с любопытством выспрашивал Чена о том, что было, когда он едва родился. Бекхен с удивлением узнал, что Чен был женихом его матери, пока она не ушла к его отцу, а потом еще к кому-то.
- Она любила уходить, - невесело хмыкнул Чен. – Ты похож на нее, такой же привязчивый. Только ее влюбленность пропадала так же резко, как начиналась, и ей всегда было интересно, что там, за порогом, за горизонтом.
- Я знаю, кого я люблю, - буркнул Бекхен, - и мне не нужны другие.
- В самом деле? – улыбнулся Чен, стряхивая пепел за окно. – Тогда кому-то повезет.
Бекхен не стал уточнять, что этот кто-то везучий – сам Чен. Он подпирал щеку кулачком и думал, что Чен, наверно, это и так знает.
Чен щелкал зажигалкой и курил одну за одной, зачем-то рассказывая темноте и Бекхену о самых худших ошибках в своей жизни – как он поссорился со своим дедом, и тот умер, не простив и не простившись, как он предал девушку, которая его любила, и она пыталась покончить с собой, к счастью, неудачно, как подрался на улице со шпаной, и если бы не проходивший мимо коп, ему бы перерезали горло.
- Зачем ты мне рассказываешь? – спросил Бекхен.
Чен помолчал, потом ответил:
- Не хочу, чтобы ты думал обо мне лучше, чем я есть.
- Я не думаю, - сказал Бекхен. – Просто…
- Нет, постой, - прервал Чен. – Еще кое-что. Я хотел сказать, что каждое твое решение может стать такой вот кошмарной ошибкой. Если боишься – не делай.
- Я боюсь, - сказал Бекхен, – делать операцию и потом учиться жить заново. Я боюсь, что меня изобьют в школе. Я боюсь, что отец когда-нибудь возненавидит меня. Но кое в чем я уверен, не сомневайся.
- Лучше бы ты боялся, - хмыкнул Чен, спрыгивая с окна.
Неизвестный фильм на экране дошел до обязательной (Бекхен уже понял, что ни один взрослый фильм без них не обходится) сцены с сексом – парень и девушка ерзали в кровати под одеялом, а камера снимала так, чтобы все выглядело как можно более возвышенно и эротично. Чен за спиной почти незаметно напрягся, а Бекхен размышлял о том, могут ли вообще быть отношения без постели, приходя к неутешительному выводу о том, что, очевидно, нет.
И если до поцелуев Бекхену было все равно, с кем спит Чен, то теперь мысли о какой-нибудь девке, которая будет так же вертеться под ним, сводили с ума. И Бекхен был достаточно умен, чтобы понять, что Чен слишком взрослый, чтобы поститься ради него. От всего этого хотелось плакать.
- Эй, - позвал Чен. – Ты же спишь. Иди в кровать.
- Не хочу, - сказал Бекхен, поворачиваясь, так что его лицо оказалось прямо перед лицом Чена. – Давай поспим здесь, можно?
Чен вздохнул:
- Можно, - но Бекхен отворачиваться не торопился, словно дожидался чего-то.
И Чен вздохнул еще раз и осторожно поцеловал маленькие губки. За эти три дня почти невинные поцелуи в губы стали нормой. Главное, надо было делать это аккуратно – чуть втягивать в поцелуй, но не позволять Бекки открывать ротик, и тогда Бек успокаивался и не просил большего.
- Спокойной ночи, - промурлыкал Бекхен, обнимая Чена поперек груди.
- Спокойной, - отозвался Чен.

I quit

Интуиция Чена, когда он открывал Чану дверь, снова подсказала ему, что Чан пришел не просто так.
- Кофе будешь? – спросил Чен.
Чан кивнул.
Чен стоял у окна и курил в форточку, дожидаясь, когда друг заговорит. Он рассматривал руку Чанеля, державшую чашечку, на запястье которой вдруг появился тяжелый золотой браслет, и думал о том, что этому браслету хорошо бы подошло такое же тяжелое золотое кольцо.
А, может быть, у Чана оно уже есть? Лежит где-то в коробочке, дожидается, когда Чан наберется смелости рассказать обо всем ему и сыну.
Что-то в Чане после этой поездки неуловимо изменилось, и Чен чувствовал, что это не пойдет на пользу ни ему, ни Бекки – и от этого внутри росло нехорошее тяжелое чувство, которое давило и хотело, чтобы Чан ушел отсюда, ушел туда, где ему место, перестав строить из себя мученика.
- Я хотел поблагодарить, - наконец, начал Чан, - что согласился посидеть с Бекхеном.
Чен пожал плечами, без слов говоря, что ему нетрудно и благодарности не стоит, но Чан, похоже, не закончил. Он сделал маленький глоточек и продолжил:
- Он выглядит таким счастливым… Сказал, что вы отлично провели время…
Чан вдруг посмотрел на него прямо и усмехнулся:
- Скажи, ты опять целовал его?
Чен замер, забыв о тлеющей в руке сигарете… Ему мучительно хотелось соврать, сказать, что ничего не было. Но он не хотел, чтобы его тошнило от самого себя больше, чем сейчас, и он выдавил трудное:
- Да.
Чан снова усмехнулся и поставил почти полную чашечку на место:
- Лучший друг на все случаи жизни, да?
Чен голодно затянулся, слушая, как в коридоре закрывается дверь.

%

Бекхен не видел Чена целую неделю и воскресным утром принялся уламывать отца заехать к Чену и позвать его в кино. Чан, очевидно, был в хорошем расположении духа и почти без споров согласился.
И когда машина остановилась у крыльца, Бекхен радостно выпрыгнул из нее на улицу, а потом понесся вверх по лестнице, сгорая от нетерпения поскорее обнять любимого Чена. И Бекхен ужасно и неприятно удивился, когда на звонок в дверь долго никто не открывал, а потом Чен появился в дверях, не бодрый, как обычно, а помятый и заспанный. На его лице проскользнуло что-то, что Бекхен не смог определить, но ему показалось, что это вина и разочарование.
- О, привет, - с наигранным весельем сказал Чен, пропуская Бекхена и Чанеля в квартиру. – А я вас не ждал.
И Бекхену понадобилось пять секунд, чтобы понять, почему Чен никак не мог их ждать – вся квартира Чена словно была перевернута вверх дном, на кресле комком лежала одежда, которая не могла принадлежать Чену, а на полу перед диваном валялись белые женские трусики.
- У меня как-то неприбрано, - тихо сказал Чен, поднимая трусы и пряча их за спиной.
Чен хотел сказать что-нибудь Беку, стоящему с опущенной головой… Хотя бы что-нибудь, не затем, чтобы оправдаться, а просто чтобы утешить и сказать, что Бекки не должен расстраиваться из-за него, что он того не стоит.
- Чен, а где полотен… О, простите…
Слезы не помешали Бекхену разглядеть кудрявые волосы между ног и красивые бедра девушки, появившейся в коридоре в распахнутом халате – он подумал, что девки, которые бывают у Чена, всегда классные.
- Мы зайдем когда-нибудь потом, - пробормотал Бекхен, глядя на Чена полными слез глазами.
А потом выбежал в дверь и начал бегом спускаться по лестнице. Отец не должен видеть, как он плачет.
Чан должен был думать о том, что его сыну больно, но вместо этого он только почему-то радовался перекошенному лицу Чена. Чан махнул рукой девице в халате и не спеша принялся спускаться вслед за сыном.
- Чен, кто это был? – девушка набралась храбрости и выбралась в комнату, осторожно касаясь плеча парня, которого хотела бы сделать своим.
- Никто, - пробормотал Чен, стряхивая ее руку, чтобы найти на столе пачку сигарет. – Пожалуйста, прими душ, оденься и уходи.
Девушка всхрапнула от обиды, как породистая лошадь, и исчезла, оставив Чена наедине с его невеселыми мыслями. Он говорил, что никогда не сделает Бекки больно, а что теперь? Впрочем, может быть, это и к лучшему, ведь он хотел закончить это все, когда привел эту девушку к себе.
Тогда, после ухода Чана, который не допил свой кофе, все, что он говорил и делал с Бекки, показалось ему кошмарной насмешкой. Он думал, что было подло давать Беку надежду, что все это неправильно. Даже если Бекки действительно когда-нибудь станет девушкой, и ничто не помешает им быть вместе – как это будет выглядеть? Ему будет почти сорок, Бекки – восемнадцать. А что ему делать эти девять лет? Целовать ребенка и дрочить в ванной? Лезть на стены и сдерживаться?
Он думал, что это его помешательство пройдет, потухнет углями, если он найдет кого-нибудь… Они трахались всю ночь, на диване, на столе, на полу, он никогда еще не был настолько ненасытным, он вымотал девчонку настолько, что она заснула в секунду, едва опустившись на смятые простыни.
Но вот теперь Бекки снова плачет, а он прогоняет ту, которая позволяла ему иметь себя всю ночь на всех поверхностях, мечтая только о том, чтобы взять Бекки на руки и поцелуями выпросить себе прощение.
Дверь снова хлопает, пока он затягивается в окно, и Чен думает, что должен потерпеть. Это пройдет, если больше не давать ему расти. Пройдет и у него, и у Бекки.

%

Бекхен больше не плакал. Слезы не капали, но все тело будто вынули из стиральной машины, а размотать узел забыли. Он понимал, что Чен не обещал ему ничего (разве что жениться в шутку), что он сам спровоцировал Чена, заставил целовать себя.
Чен никогда не обещал, что не будет ни с кем встречаться, что у него не будет секса. Глупо было ждать, что Чен будет верен только ему.
Вся его жизнь глупа. Вся его жизнь – промежутки между разочарованиями.
А теперь он знает, что разочарования будут длиться вечность, и никто не ждет его на том конце длинной дороги.
Вот так просто. Просто факт.
Бекхен не мог заснуть, и подумал, что, может быть, стакан воды поможет ему затолкать это поглубже внутрь и забыться. Он спустил ноги с кровати и тихонько побрел на кухню.
И он даже не удивился, когда увидел под дверью свет, он знал, что отец часто разговаривает с кем-то, когда он ложится спать. Бекхен не собирался подслушивать, просто приоткрывшаяся дверь даже не скрипнула, когда он повис на ней, растянувшись полосками своей полосатой пижамы, удивленный голосом отца, который был другим, не таким, как обычно.
- Он увидел эти трусы, я думаю, он все понял, и теперь эта жуткая история с влюбленностью закончена.
Бекхена покоробило – и не только от теплоты в голосе отца, от искренности, которую он сам никогда не слышал, но и от того, что отец рассказывал кому-то о нем. Кому-то чужому, кто не имел никакого права знать о его горе – и это чувствовалось ужасно оскорбительно, будто отец тоже предал его. И предал давно, каждый вечер на этой кухне скармливая своего ребенка чужой женщине, чей голос едва слышался в трубке.
Бекхена обожгло горячей обидой, и он хотел уже было уйти к себе, чтобы просто поплакать, когда услышал голос Чанеля:
- Я тоже тебя люблю, крошка. И нашего малыша. Погладь его за меня… Толкается? Скажи, что я скоро приеду… Я так скучаю по вам.
Слезы покатились из глаз Бекхена, горячими жуками поползли по щекам. Голова словно опустела, и в ней осталась только одна мысль: у отца будет ребенок от другой женщины. Ребенок, который будет нормальным, не таким, как он. Ребенок, который будет любимым. Отец уже любит его… А вынужден жить здесь с ним, с уродцем, терпеть его горе и мучиться.
Бекхену впервые было так жалко своего отца.
Но себя жалко было еще сильнее. На свете миллиарды людей, и среди этих миллардов нет никого, кому бы он был нужен.
Просто НИКОГО.
Ни единого человека, которому была бы дорога его жизнь. Он лишний груз для своего отца, неудачная шутка для Чена, а всем остальным и вовсе безразличен.
Бекхен больше не мог терпеть. Это было слишком для него. У него не было сил продолжать. Больше не было ничего, ради чего стоило бы…
На полке в ванной хранилась аптечка – Бекхен вытянул ее из шкафчика и бесшумно закрыл дверь своей комнаты. Его тонкие пальчики разворошили упаковки таблеток, но Бекхен не был уверен, какие из них подействуют сильнее. Он взял баночку, которая стояла на тумбочке у отца, когда у него были проблемы с давлением, и решил начать с нее, подумав, что если он съест все, что есть в аптечке, этого хватит.
Глотать без воды было сложно, но возвращаться на кухню за стаканом не было сил.

%

Чанель думал, что у него нет родительского инстинкта. А, может быть, он был просто везучим ублюдком. Как бы то ни было, он не устает благодарить бога или кого там еще, что той ночью все-таки заметил свет под дверью Бекхена и решил узнать, почему он не спит.
Бекхен лежал на полу в своей полосатой пижаме, в окружении пустых упаковок, и тяжело дышал. Пока Чанель держал его над унитазом, засовывая ему в рот пальцы, он чувствовал, как быстро и слабо бьется его сердечко под тонкой тканью. Оно колотилось с сумасшедшей скоростью, и Чанелю казалось, что Бекхен не дождется врачей.
Молодой доктор требовал сказать, что принял Бекхен, но Чанель только беспомощно собирал пустые упаковки – их было не меньше десятка, и в глазах врача на секунду мелькнуло презрение, как будто Чанель виноват в том, что Бекхен хотел умереть.
Но ведь Чанель не виноват ни в чем. Он всегда делал только то, что пошло бы на пользу Бекхену. Он старался, как мог, пытаясь сделать его правильным…
Как оказалось, худшим из того, что съел Бекхен, действительно были таблетки, повышающие давление. Врач сказал, что никакого серьезного вреда здоровью Бекхен нанести не смог, а его слабость пройдет через несколько дней.
И теперь Чанель сидел в больничном кресле, глядя то в ноутбук, то на проводки капельницы, тянувшиеся к локтю Бекхена, вспоминая, как утром он очнулся. В его глазах не было ни вины, ни стыда, казалось, они совсем потухли, и там поселилось только мрачное разочарование. Бекхен отказывался с ним разговаривать, сказал, что он может идти на работу, отвернулся к стене и заснул снова.
Чанель не понимал, что такого успело произойти после вчерашнего ужина, когда Бекхен еще выглядел хоть и подавленным, но нормальным, и очевидная неприязнь и холод в голосе сына испугали его.
Он так привык видеть Бекхена улыбающимся, заискивающим, вечно выпрашивающим какие-то глупости, что вот этот Бекхен, который даже не хотел, чтобы он к нему прикасался, вызывал в нем какой-то тихий ужас, словно все, чего он никогда не хотел замечать – что Бекхен похож на мать, отчаянный, склонный решать все проблемы одним махом и только ему понятными способами – стало вдруг слишком очевидным.
Чанель был настолько подавлен, чувствовал себя таким беспомощным и так хотел, чтобы все снова стало нормальным, как было раньше, что решил попробовать последний доступный ему способ утешить Бекхена – позвонил Чену.
Чен примчался через двадцать минут, и Чанель уставился на него, открывшего дверь в палату, рассматривая, как хорошенькую мордашку друга при виде спящего Бекхена перекашивает виноватое выражение.
Но вина недолго держалась на лице Чена – оно вдруг стало злым, когда Чен шагнул к нему и раздраженным шепотом бросил упрек:
- Как ты мог это допустить, Чан? Ты совсем слепой?
Чанеля передернуло от злобы, и он насмешливо отплатил другу ответным обвинением:
- При чем тут я? Ты не думаешь, что это все из-за того, что ему не понравилось, что ты целуешь его, а потом с кем-то трахаешься?
И Чанель торжествовал, когда его слова оборвали раздражение Чена, будто жука пришпилили иголкой.
- Выйди, пожалуйста… - выдавил Чен.
- Пожалуйста, - язвительно ответил Чанель, закрывая ноутбук и поднимаясь с кресла.
Когда дверь за Чаном захлопнулась, Чен стянул куртку и тихо подошел к койке, осторожно опускаясь на край.
- Бекки, - позвал Чен, ласково касаясь бледной щеки, - Бек.
Реснички Бекхена задрожали, и он разлепил глаза, щурясь на слишком яркий свет.
- Чен? – удивленно спросил Бекхен. – Что ты тут…
Но Чен не дал ему продолжить, порывисто обняв маленькие плечики под тонкой больничной рубашкой, уткнулся носом в шею Бекхена и прошептал:
- Прости меня, Бекки…
Чен обнимал маленькое тельце и не стесняясь плакал, намачивая слезами плечо Бекки. Он не плакал уже так давно, что ему казалось, что он разучился, но когда он думал о том, что эта крошка в его руках могла исчезнуть, что Бекхен хотел убить себя, слезы сами вытекали из глаз.
- Зачем, Бекки? Как ты мог?
Воображение нарисовало Чену маленький гроб, укрытый белыми цветами, Чана в черном костюме, и он зарыдал еще сильнее, душа Бекхена руками.
- Чен, - Бекхен начал задыхаться и попытался отодвинуться от Чена. Бекхен думал, что не простит его, не захочет прощать, что у него не хватит сил на это, но теперь, когда Чен плакал у него на плече – плакал из-за него – все это стало Бекхену неважным. Он сдался. Бекхен погладил любимые им черные волосы и прошептал: – Чен, не плачь, пожалуйста…
- Бекки, пообещай, что никогда больше не сделаешь такого, - Чен продолжал крепко сжимать Бекхена и целовал в висок. – Бекки, пообещай мне, я прошу, я требую… Я тебя на том свете найду и, гарантирую, тебе весело не будет…
Бекхен улыбнулся тому, что Чен всегда остается Ченом – даже когда плачет, дразнит его.
- Обещаю, - тихо сказал Бекхен.
Чен выплакал все, что в нем было, но разжать руки и отпустить Бекки ему было невозможно жаль.
- Иди сюда, - сказал Бекхен, пододвигаясь ко краю кровати и утягивая Чена за плечи вслед за собой.
Чен пробормотал что-то о том, что он грязный, но не сопротивлялся, пристроившись на краю койки рядом с Бекхеном. Бекки пытался обнять его, но это получалось у него неловко, и Чен только сейчас разглядел иглу, все еще торчавшую в маленькой ручке.
- Тебе же нельзя двигаться, - растерянно пробормотал Чен, вытягивая руку Бекки на кровати.
- А, иголка… - безразлично отозвался Бекхен.
И Чен в очередной раз сжался от мысли, что Бек не похож на других детей, которые пьют по утрам молоко с печеньем и до визга боятся уколов. Бекки не пугает, что чертова игла может выскользнуть или и вовсе проколоть вену, залив его кровью. Очевидно, точно так же Бекки не боялся и этой ночью, проглатывая таблетки.
Чен, обнимая своего Бекки, гордился тем, что любит самого странного, храброго и пугающего ребенка на свете. Лишь бы он никогда больше не повторил того, что сделал вчера.
Чанель вернулся минут через десять, осторожно открыл дверь и замер, разглядывая два перепутавшихся на койке тела. Ему снова показалось, что дышать становится трудно, а сверху его накрывает крышка банки – он не мог решить, что хуже, эти неправильные отношения его друга и сына, защищавшие Бекхена, или новая попытка суицида в исполнении задерганного малыша?