Часть 15

Лухан с трудом разлепил тяжелые ресницы – яркий, едва скраденный легкими шторами утренний свет неприятно коснулся его глаз, вычертил перед ним уродливые углы массивной мебели, белую простынь, огромные карие луны глядящих прямо на него…
Лухан торопливо сомкнул веки снова, надеясь спрятаться за ними от пристально разглядывающего его братика.
Ах, черт…
Как же, как же сильно он надеялся проснуться первым.
Хотя бы проснуться первым, успеть подготовиться, собрать рассыпанную, наверно, где-то в складках мятой простыни уверенность – чтобы Миньшо не пришло в голову теперь, после того, что было ночью, сомневаться в нем и упрекать.
Но братишка, судя по всему, смотрел на него, спящего, уже достаточно долго, и теперь Лухан, трусливо закрыв глаза, с полным томительного, неуютного страха сердцем ждал, когда Миньшо откроет ротик, чтобы заговорить.
Чтобы, наверно, обвинить его – достаточно справедливо – в том, что он сделал с ним и его телом. Лухан с отвращением вспоминал черную блестящую ненависть, масляной пленкой обволакивавшую темные большие глаза Миньшо в их последнюю ссору в старом деревенском доме, как он кричал, что ненавидит, как стучал ему в грудь кулаками и… Лухан еще тогда, удерживая эти яростные, но безобидные кулачки, понял, что братик, как бы сильно ни ненавидел, не способен всерьез сделать больно кому-то кроме себя. Это Лухан мог ударить, мог придушить, искренне желая объекту своей ненависти сдохнуть в муках, мог разбить голову и смотреть, как густая бархатная кровь разливается темной лужей… Но Миньшо был другим, совсем другим – его ненависть всегда, как змея, разворачивалась к нему же, шипела и обвивала кольцами, заставляла вспороть себе брюхо и избавиться от удушающей петли наброшенной на шею ярости.
Лухан читал когда-то про дикий степной народ, у которого был странный обычай – жертва, исчерпавшая все средства к отмщению, могла в конце концов пойти повеситься на воротах обидчика, позволив небу обрушиться и, очевидно, самому наказать виновных.
Миньшо делал так же – неспособный ударить всерьез, он начинал уродовать себя, царапал с наслаждением свою плоть и делал себе так больно, как только мог. Ненависть, направленная наружу, оборачивалась внутрь.
И теперь, все еще не теряя глупой надежды еще хоть ненадолго притвориться спящим и оттянуть унизительный момент, когда Миньшо поймет, что у Лухана нет даже самого ничтожного оправдания своим действиям этой ночью, нет никакой даже жалкой уверенности в том, как им быть с этим и что делать дальше, Лухан сжимался от страха, боясь услышать в голосе Миньшо ненависть, а потом по потухшим глазам и опущенным плечам братика понять, что он уверенно топает к его бездушно и наглухо закрытым воротам, чтобы затянуть себе на шее веревку мученика.
Потому что они оба знают, что Лухан с самого начала хотел именно этого, хотел, как цветок, раскрыть его тело, впитать до самого дна нежный запах и яркий цвет.
Сделать-то Лухан сделал, вот только вышло, что не повредить ломкие лепестки толку не хватило. И теперь они валяются вокруг, мятые, изорванные, растоптанные – он, как и хотел, ночью брал до самой сердцевины – и он бы должен быть удовлетворен, как никогда, но почему-то вместо довольства в непослушном с утра и все еще голом теле страх нашкодившего щенка.
Лухан крепче сжал веки, продолжая чувствовать на себе взгляд брата, сполз ниже, спрятав лицо в подушке, и думал, думал, боялся… Что если Миньшо оттолкнет его теперь, запретит даже приближаться к себе? Будет презирать за ночное медвежье пыхтение в его чистой, как монашеская келья, комнате? За то, что заставил почувствовать одержимость похотью – как у собак, когда маленькая красная штучка под хвостом вылезает наружу и они полизывают ее осторожно и жалобно?
Лухан, который перед Миньшо с самого начала пытался казаться взрослым, сильным и уверенным в себе, на проверку оказался жалким, несдержанным, как скулящий щенок, дорвавшимся до кого-то, кто позволил засунуть в себя жалобную красненькую писюльку.
Лухан хорошо понимал, что этой ночью разочаровал Миньшо. Что Миньшо – обвиняет или нет – сейчас как минимум думает, что отдал себя недостойному, что ему противно.
Миньшо был чистым, как цветок, со сладким, головокружительным запахом девственности – и имел полное право хранить этот аромат для того, кто по-настоящему окажется стоящим его волшебной, завораживающей красоты. А у Лухана хватило толку только измять лепестки и разжевать их, быстро и некрасиво, торопливо проглотить – щенок, боже, какой он жалкий щенок.
На месте Миньшо Лухан бы себя не простил никогда.
От всех этих мыслей, которые наводнили голову Лухана, пока он трусливо прятался от солнечного света и глаз брата в складках подушки, если честно, хотелось плакать – от неописуемой жалости к самому себе, неспособному даже красиво заняться любовью с тем, которого он обожает больше всех на свете, больше самого света. Лухан беззвучно хмыкает в белую подушку: «заняться любовью» - даже сами слова теперь звучат горькой насмешкой над неумелым щенком.
Под этим одним на двоих одеялом его любимое тело, обнаженное и такое нежное, к которому хочется прижаться, лицом в живот, как к божеству… Но он ведь смог только убого посовать в него свой пестик, нашоркать им внутри, а потом трусливо прижать к себе потного и замученного братика, отложив расправу на утро.

Лухан не ошибся. Миньшо действительно смотрел на брата довольно долго – разглядывал его, спящего, каждую черточку спокойного, красивого лица рассматривал и сравнивал с тем, что видел ночью.
И тоже думал. Много думал.
И уж конечно от него не укрылись дрогнувшие и тут же плотно сжавшиеся ресницы – опасливые, неуверенные, трусливые.
Та, другая сторона Лухана – как невидимая часть луны. Она откровенно не нравилась Миньшо – на нее Лухан как веником заметал все то нехорошее, что в нем было, наивно полагая, что раз Миньшо не видит, то этого и не существует. Но Миньшо на самом деле никогда не забывал об этом чистилище пороков Лухана и считал, что это разумно – он надеялся, что когда луна развернется к нему обратной стороной, он будет готов.
Как сейчас, например.
Как бы странно ни звучало, даже после такой ночи он не чувствовал себя блядью – прислушиваясь к своему телу, голому и нечистому под одеялом, он думал о том, что ему неприятно, но ощущение, скорее, было чисто физическим. Он не чувствовал себя отработавшей шлюшкой или кем-то вроде – внутри было лишь горьковатое разочарование и твердое осознание того, что он больше не девственник. Собственное тело ощущалось по-новому, возможно, даже увереннее и сильнее, чем раньше – но что-то невесомое, звонкое и тонкое, как роса на листьях, покинуло его, наверно, навсегда. И жалость к этому ушедшему тоже была какая-то меланхоличная, не до слез – ему не было настолько противно, как боялся Лухан, но эти дрогнувшие ресницы, тяжелый вздох братика и отчаянная попытка притвориться спящим натолкнули Миньшо на интересные мысли.
Глядя на зарывшегося лицом в подушку брата, Миньшо все тверже убеждался в том, что Лухан боится. Червячки вины разгрызали его лицо и хмурили красивые брови, заставляли прятаться от солнечного света, пугали необходимостью взглянуть в глаза.
Миньшо вдруг отчетливо понял, что сейчас, в это мгновение, у него в руках шанс, какого еще не было: он не только может навсегда покончить с этой нехорошей братской любовью, оттолкнуть Лухана так, что он не посмеет приблизиться снова – но и сломать его он тоже может. Лухан любит, это очевидно, и любовь эта как незащищенная, настежь распахнутая дырка в его сердце – нужно только ударить в нее побольнее... Сказать, что Лухан получил то, что хотел, получил нехорошо, некрасиво, по-животному – и даже у братика не хватит наглости удерживать его рядом с собой, если Миньшо даст понять, что ночью ему было более чем противно.
О да, он может заставить Лухана чувствовать себя виноватым, грешником, предавшим даже эту самую их сладкую и нежную любовь – надо только ткнуть его носом в то, что ночью он сам безжалостно растоптал ее роскошные цветы своим нетерпением и грубостью.
Он мог бы поиздеваться над Луханом еще изощреннее – сказать ему, что он недостоин, что после всех их игр, в которых Лухану так нравилось доминировать, то, что Миньшо видел ночью, выглядело унизительным и жалким. Миньшо мог позволить делать это со своим телом тому, кто объективно сильнее, на кого можно положиться, кому можно довериться даже в постели – но не тому, кто не в состоянии контролировать свое желание.
Лухан, спрятавшийся в подушке, беззащитный, сделавший ошибку и любящий, был как вытащенное из ракушки мясо в его пальчиках – мягкий, податливый… противный. И Миньшо мучительно хотелось сжать кулак, чтобы раздавить склизкую плоть – и тогда Лухан никогда, никогда больше не сможет, когда ему снова захочется, плюнуть внутрь.
Наверно, так и нужно сделать, даже необходимо – чтобы защититься. И голова полна пониманием этого факта, только вот само это понимание превращается в шум открытого на улицу окна, который легко не замечать, когда ему так мучительно хочется поцеловать своего проигравшего первую серьезную ставку братика в губы и вернуть ему его любимую скотскую самоуверенность перевязанной бантиком.
Несмотря на то, что все почти вокруг считали Миньшо дурачком – ну или как минимум недалеким и наивным ребенком – его глупость, в сущности, распространялась лишь на больных птичек, злых собак и книжные листы. Эта глупость не научила его врать или хитрить, но дала способность чувствовать гораздо большую, чем у других людей. Каждый раз, что он смотрел на брата, каждый раз, что трогал его волосы, скользил пальцами по улыбке или целовал – он знал, что это все не продлится слишком долго. Наверное, он должен был признаться себе, что скучать по нему письмами издалека было гораздо безопаснее, наивнее, нежнее. Сейчас, когда он рядом, его не покидает ощущение, что, когда все кончится, он, в отличие от Лухана, потеряет все. Когда эта их любовь завянет и прогоркнет, он уже не отрастет обратно свежими побегами, не распустит бутоны для кого-то нового. Лухан не знает, но за все, в конечном итоге, приходится платить – и за любовь к братику полный счет придет именно Миньшо.
Его просто не будет больше, когда все закончится. Одно темное пятно и останется – где-нибудь на подошвах обуви братика.
И вот теперь, когда он лежит и смотрит на притворяющегося спящим Лухана, в его голове с удивительным изяществом умирает жалость к себе – как бы отчетливо он ни понимал, что эта предосудительная связь в конце концов обернется для него кошмаром, ему все равно хочется пододвинуться, преодолеть разделяющие их сантиметры холодной постели и всем телом прижаться к теплому брату.
Как будто он уже принес себя в жертву…
Впрочем, нет, Миньшо хоть раз в жизни должен немного подумать о себе – он вернет Лухану его самоуверенность, будет гладить по непослушным волосам невзрослого мальчика, позволит снова любить себя так, как Лухану хочется, но Лухану придется хорошо понять и запомнить, что это все снова у него есть только потому, что он, Миньшо, позволил. Разрешил, простил, принял – все, что есть у Лухана и копошится в его дырке в сердце, существует благодаря великодушию Миньшо.
Лухан будет зависеть от него, хотеть только его, им одним сходить с ума – может быть, это хотя бы ненадолго сбережет его от смертельного финала.
- Ты не спишь, я вижу, - тихо и с нарочно добавленной в голос ноткой грусти говорит Миньшо. – Боишься теперь посмотреть на меня?
- Нет, - торопливый ответ Лухана провожает взмах ресниц – и Миньшо видит перед собой красивые, теплые и до самого темно-орехового дна виноватые глаза. В них так глубоко можно нырнуть, крючком зацепить раскаяние и потянуть наружу, что Миньшо даже не старается – просто смотрит в упор, долго, не мигая. Взгляд гипнотизирует Лухана, и он с плохо скрытой нервозностью спрашивает: - Тебе было очень… больно?
Миньшо просто кивает в ответ на этот неловкий вопрос и наслаждается виноватым выражением лица закусившего губу Лухана.
- А теперь… противно? – Лухан решает, что глупо отсрочивать казнь.
- Это… не совсем верное слово, - осторожно отвечает Миньшо, задевая братика новым цепким взглядом.
Лухан видит в глазах брата какое-то затаенное любопытство, словно ему интересно, насколько глубоко он позволит опустить себя, признавая свою вину. Миньшо не плачет, не жалуется, но не собирается скрывать, что ночью ему было больно и неприятно – словно хочет узнать, что Лухан мог бы сделать, чтобы исправить свою ошибку. Словно дает ему шанс переделать все заново.
- Прости меня… - продолжать смотреть в глаза у Лухана не хватает сил, и он прячет лицо в подушке, сжимая наволочку пальцами. Ему бы броситься сейчас обнимать Миньшо, сцеловать с него вчерашнюю грязь и снова на руках поднять до самых небес, но вина и страх прочными веревками прикручивают тело к кровати – он не может даже пошевелиться, чувствуя, что снова разочаровывает бедного братика.
- Один из нас должен быть сильным, - загадочно и грустно говорит Миньшо, рассматривая затылок со спутанными волосами.
Он видит, хорошо видит, что Лухан не может – ему стоило бы сейчас прижать Миньшо к кровати и снова раздвинуть ему ноги, закрепить это свое право пользоваться его телом, сделать вид, что ночью его не захлестнуло через край, он действительно хотел так, как получилось, и способен с этим справиться. Но Лухан почему-то только ноет в подушку и просит у него, у Миньшо, жалости к себе и, странно даже подумать – прощения. Как будто не очевидно, что Миньшо по умолчанию простит ему все теперь – раз позволил сделать это с собой.
Лухан поступает так не по-мужски, выглядит так по-щенячьи жалко, что Миньшо с сожалением думает, что братик еще совсем невзрослый и зря пытался изображать перед ним прожженного циника. И вместе с тем нельзя отрицать, что в нем действительно есть все это – и решительность, и смелость, и цинизм – а Миньшо не хотел бы отдаваться каждую ночь плачущему мальчику.
Это просто было бы слишком унизительно.
Он чувствует себя до смешного, до самых краев наполненным какой-то отталкивающей и преданной женской мудростью, когда говорит:
- Обними меня… Поцелуй. Мне не нужны твои сожаления, я хочу быть уверенным в тебе.
Что же, если Лухану так трудно, он даст ему это сам, своими руками – причину, по которой братику придется стать мужчиной и забыть привычки щеночка.
Лухан осторожно приподнимается над постелью, опираясь на руки, пытается сквозь угрызения совести и жалость, отчаянное ощущение того, что он снова все испортил, ухватиться за голос продолжающего со слабой усмешкой глядеть на него братика и понять то, что он хотел сказать.
Миньшо смотрит на него снизу вверх взглядом простым, бесхитростно-печальным и выжидающим – и Лухан вдруг понимает, как он себя чувствует. Он же сам совратил его, сладкими поцелуями, нежными обещаниями разжег внутри его тела желание такое же дикое, как огонь – и заливали вчера этот огонь они с такой же отчаянной страстью. Вот только теперь от Лухана зависело, будет Миньшо себя чувствовать туповатым мальчиком, позволившим своему брату попользовать его в дырочку, или любовь застелется языками пламени еще шире, еще мощнее.
Эти несколько секунд взгляда из глаз в глаза стремительно переворачивают в Лухане плоскости – и, опуская ресницы, он уже не понимает, почему минуту назад ему хотелось реветь и просить у Миньшо прощения.
Ведь он любит его так сильно, что у него хватит твердости исправить все, научиться делать это с братиком так, что ему не будет ни больно, ни противно – только хорошо с ним. Всегда хорошо.
- Миньшо, - Лухан опускается на любимого братишку сверху, придавливает своим телом, обхватывает его рукой за пояс – талия под одеялом тонкая и гибкая, приподнимается и льнет к нему, соблазнительная до одури и нежная, - я не забуду, спасибо.
Лухан целует, закрывая глаза, с искренним удовольствием обхватывает завернутого в одеяло братика руками и наполняется бесконечным, безумным удовольствием, когда руки Миньшо смыкаются на его голой спине.
Ведь это все дал ему Миньшо. Этот восторг, которого он не заслужил, прощение, которого не заработал – его маленький братик, наверно, и в самом деле божество, раз дарит ему это просто так, легко.
Теперь Лухану хочется и любить его тоже как божество.
Лухан медленно, но уверенно отбирает у Миньшо одеяло, удерживая его от желания закрыться твердым взглядом ярких, полных утренним светом глаз. Он наклоняется, полотно волос завешивает его лицо от Миньшо – а потом братик скребет ножками кровать и изгибает спинку дугой от поцелуев в сосочки. Лухан зализывает цветочные пятнышки и гладит вставшую аркой спину по ложбинке вдоль позвоночника – он хорошо помнит, что гораздо больше поцелуев братик любит, когда его тело гладят, как будто он кошечка. Миньшо сгибает ножку, прижимает ее к боку брата, и Лухан пересчитывает пальцами намявшиеся на сгибе бедра складочки – этот жирок, наросший на Миньшо, пока они писали друг другу голодные письма, настолько по душе Лухану, что он бы подумал о том, чтобы подкормить его еще немножко. Складочки перерастают в гладкую ягодицу – и ее Лухан ласкает тоже, раскрытой ладонью придерживая законно принадлежащую ему роскошь мягкой половинки. Он целует братика в губы вкусно и глубоко, снова подхватывая под спинкой – Миньшо ведь так нравится, когда его держат почти на руках, это он тоже помнит.
Лухан отнимает губы от губ братика, чтобы скользнуть ими за маленькое сладкое ушко и оставить дорожку поцелуев, осыпающихся вниз, к тонким косточкам полумесяцами раскинувшихся под нежной шеей ключиц. Его язык смахивает из впадинок вкус кожи, а пальцами он несколько раз несильно сдавливает изогнутую косточку – слабая, тонкая боль должна быть приятна Миньшо.
Лухан откровенно любуется телом братика, обнимает его и играет с ним – поднимает руки Миньшо вверх, прижимает к подушке и губами обкусывает мягкую складочку над подмышкой. Соблазнительный сосочек снова оказывается слишком близко к его губам, чтобы он удержался от того, чтобы лизнуть его и хорошенько пососать… Но его ладонь, наверно, слишком хорошо и правильно укладывается во впадинку подмышки – это зачаровывает и возвращает его внимание тепленькому влажному местечку на теле братика – когда он проводит по коже пальцами, на них остается слабый след то ли пота, то ли просто тепла.
Плечи у Миньшо гладкие и нежные, и Лухан прячет улыбку, поглаживая их пальцами, соскальзывает на внутреннюю сторону – он знает, какая нежная там кожа и что даже легкие прикосновения кажутся Миньшо приятными. Ему продолжает бесконечно хотеться прижаться носом к теплу подмышки, и он наклоняется, чтобы провести по коже языком – он чувствует слабый запах пота, вкус соли и до смешного смущенный взгляд братика на себе.
Что же, там он Миньшо еще не облизывал… На самом деле, он много еще где не успел побывать своим языком на этом вкусном теле – но это лишь вопрос времени.
- Я люблю тебя, Миньшо, - закончив измываться над стеснительным братиком, Лухан поднимается, чтобы погладить его колени и уверенно добавить: – Очень люблю.
Лухану кажется, что на мгновение взгляд больших глаз Миньшо замирает, растворяется в темном шоколадном цвете радужки, и он что-то решает внутри своей маленькой хорошенькой головки – Лухан может только надеяться, что он верит его словам, потому что никогда еще в них не содержалось больше правды.
Миньшо вынуждает братика нервно сглотнуть, когда, помолчав, отвечает:
- Я тоже люблю тебя, - а потом раздвигает коленочки, которые так нежно поглаживал Лухан.
Лухан голый на кровати, в спину ему светит размытое шторами солнце – а его рука все еще продолжает поглаживать волшебную ножку по бедру. Когда он целовал братика только что, он не рассчитывал на это, он хотел лишь показать, что любит по-прежнему сильно и обожает так же – и теперь с замершим где-то в сердце на кончиках пальцев любопытством Лухан вглядывается в лицо Миньшо, словно спрашивая, как он должен понимать этот жест.
- Давай, сделай это еще раз, - гораздо менее уверенно, чем ему самому бы хотелось, кивает Миньшо.
Предательская улыбка дергает лицо Лухана, и он вынужден спрятать ее вместе с опущенной головой – боже, его братик снова доверился ему…
Крошка Миньшо…
Лухан по-настоящему счастлив. В нем нет ни капли сомнения или неуверенности теперь – он наклоняется к Миньшо, целует беспомощно раскрывшиеся губы, когда входит, и обнимает бережно и крепко, чтобы погасить первую болезненную судорогу. Он чувствует Миньшо так же хорошо, как самого себя, правильно считывает жесты братика – двигаться лежа ему сложно, и когда он поднимается, Миньшо вцепляется ему в плечи, прося сохранить эту теплоту и близость тел, которая помогает ему справиться с болью.
Лухан терпеливо выдерживает впившиеся ему в кожу на плечах ногти, а потом приподнимает Миньшо, усаживая на себя. Он понимает слишком хорошо, что не может требовать от Миньшо, чтобы он двигался сам, и осторожно отползает назад, лопатками прижимаясь к стене – теперь он доволен тем, что может обнимать братика, сидящего у него почти на животе, удобно целовать и при этом пытаться двигаться. Он с удовольствием поглаживает расплющенные об его собственные бедра и подрагивающую спинку, прижимает Миньшо к себе крепко, но без грубости – без слов давая понять, что в нем братик может найти ту защиту, о которой говорил только что.
Миньшо соврал бы, если бы сказал, что ему уже не больно – каждое медленное движение Лухана снова обжигает его изнутри огнем, располосовывает едким пламенем то нежное внутри, что задыхается и мелко дрожит, когда Лухан замирает глубоко в нем. Разница с тем, что было ночью, только в том, что теперь Лухан дает ему привыкнуть, позволяет делать больно ему самому и даже, кажется, поощряет – когда Миньшо крепко всаживает ногти в кожу на его плечах. Будто теперь восхищается им, будто хочет забрать часть этой боли, ценит ее и гордится тем, что Миньшо терпит это ради них обоих – Лухан сжимает его в руках крепко, сдавливает кожу на спине и бедрах, сцеловывает жалобное хныканье с губ… И когда он начинает двигаться снова, Миньшо не кажется, как ночью, что он забыл о нем и с головой отдался желанию.
Боль по-прежнему выжигает Миньшо, так что ему начинает казаться, что с ним что-то не так, что его тело реагирует неправильно, почти рвется… Но кошмарная сущность этой боли в том, что он способен ее терпеть. Как она полосует его по нервам, как делит на кричащие кусочки – ради слабого отголоска удовольствия, что приносит с собой каждый толчок внутрь. Щемящая сладость расползается глубоко в нем, снова нагревает его тело, оседает испариной под коленями, на ладонях, накаляет лицо. Он прячет горящие щеки на плече Лухана и, задыхающийся, забирается пальцами в его волосы, приподнимает их – с удивлением находя подушечками на коже брата тот же жар и влагу, что обволакивает его тело.
Лухан по-прежнему крепко обхватывает его руками со спины и прижимает к себе до боли, до хруста ребер – целует снова, схватывает от страха растянутые по зубам губы и отчаянно пытается успокоить. Миньшо не может ответить на этот утешающий, сочувствующий поцелуй, только трясет головой невпопад, как ударившийся, запутавшийся котенок, приподнимается на ногах брата и сжимает член внутри себя, умоляя остановиться и дать ему передохнуть – Миньшо убеждается, что братик все еще с ним, на его стороне, когда Лухан действительно останавливается, продолжая лишь легко поглаживать его тело, пока целует соски.
Боль медленно оседает на кончиках нервов, будто встряхивает перья, как птица, и Миньшо пошло вытягивается на брате, упираясь локтями в стену – ему так хочется, чтобы Лухан еще и еще продолжал посасывать и покусывать его бедные маленькие сосочки, что он грудью прижимает его голову к стене, но даже желанное текущее по заострившимся головкам сосочков удовольствие не позволяет забыть, что Лухан все еще внутри него. Чем дольше они медлят, тем сильнее Миньшо кажется, что все его существо умоляет продолжать, хочет насытиться болью, жаром и чужим телом – а потом обессилеть и снова, как ночью, милосердно отключиться. Он сам приподнимается на в самом деле до умиления терпеливом братике сильнее, вновь с удивлением понимая, насколько быстро его тело привыкает к чудовищной растяжке – когда он опускается обратно, ему почти не больно.
Для Лухана это крошечное движение поднявшихся и опустившихся на нем бедер служит долгожданным знаком того, что он может продолжить – он не забывает снова благодарно сжать любимого сладкого братишку руками и начинает двигаться.
Быстро. Сильно. Бесконечно, запредельно хорошо и глубоко внутрь его влажного послушного тела, но – не грубо. Этого он больше никогда себе не позволит. Миньшо всегда будет чувствовать его крепкие руки на себе, его заботу, его уверенность, силу и способность защитить – лишь бы было хорошо любимому маленькому братику, который своим нежным телом, платя за это болью, дарит ему неописуемое, заставляющее пальцы на ногах судорожно поджиматься удовольствие.
- О… боже… - Миньшо не в состоянии удержать стон, когда Лухан начинает двигаться с уже знакомой ему сумасшедшей скоростью. Он сжимает руки в кулачки и отворачивает лицо от брата, напрягается всем телом, пытаясь задержать, обезопасить острые полосочки разрывающей его боли – пока догадливый Лухан снова не ловит его тело и не прижимает к себе, гася болезненную дрожь.
Миньшо измученно вдавливает пальцы в плечи брата и пугается, когда в первый раз слышит вырвавшийся из его губ странный звук, похожий на рычание. Он разглядывает отчетливо читающиеся на лице Лухана напряжение и удовольствие, как слабоумный дурачок, царапает его красивые губы пальчиками и даже не противится блядскому желанию отставить полную братиком попку посильнее – краешком сознания, в котором еще держится рассудок, понимая, что братик не рычал на самом деле. Просто каждый выдох, опустошающий легкие Лухана, рождает в нем тихий и низкий, удивительно приятный на слух, удовлетворенный звук – Миньшо с удовольствием осознает, насколько Лухану приятно то, что они делают друг для друга на этой кровати.
И это терпкое, саднящее удовольствие Лухану дарит именно он.
Тело Миньшо окончательно отказывается подчиняться разуму, начинает двигаться самостоятельно, подается навстречу быстрым толчкам Лухана, насаживается на твердый член – животная похоть тянет целоваться по-дикому, хватать и кусать беззвучно кричащие губы.
Дышать горячими сорванными выдохами друг друга, прижиматься носами, смотреть в глаза, как будто на привязи.
- Люблю… тебя…
- Люблю…
Этот взгляд сквозь марево удовольствия, сквозь желание и вопреки помутившемуся рассудку, хриплое от напряжения, сказанное Луханом «люблю» Миньшо будет помнить, наверное, до самой смерти.
Когда Лухан касается его члена, Миньшо удивленно опускает глаза вниз – оказывается, он давно стоит. И не просто стоит, из его кончика сочится такое смущающее количество жидкости, что вся ладонь Лухана уже сырая – он смазывает вязкое на низ живота Миньшо и берется за член снова, надеясь, что он перестанет выскальзывать из его руки, но бедняжке Миньшо так хорошо, что все повторяется еще раз, прежде чем до Миньшо доходит, что Лухан теперь двигается в нем совсем легко.
Быстро и без напряжения, его тело совершенно не сопротивляется, только голодно принимает это смешанное с болью удовольствие, которое словно трепещет на кончике погружающегося в него члена – Миньшо думает, что тело Лухана такое же сумасшедшее, как его собственное, и просто затопило его изнутри смазкой, которая позволяет двигаться так гладко.
Ведь они же оба хотят друг друга, как маленькие звери, до помутнения сознания – Лухан двигается ничуть не медленнее, чем ночью, и зад Миньшо с той же шлюховской готовностью подергивается навстречу осатанелым глубоким толчкам брата, заставляя их обоих крепко вцепляться друг в друга и шумно и рвано дышать от бессилия усмирить свои тела.
Только теперь Миньшо чувствует Лухана всем своим телом, не только растянутой задницей, каждой частичкой себя – его узкую грудь с бледно-розовым пятном соска, напряженные, резко вычерченные мышцы на плечах, быстро двигающуюся, влажную от пота поясницу.
Братик так и не отпустил его, не расцепил рук…
Благодарность – это то, что Миньшо хотел дать почувствовать Лухану, когда попытался его поцеловать, но его губы так и не дотянулись до губ брата, сметенные волной удушливого, чересчур быстрого темпа, в котором сплавились их тела – только ногти прошкварчали по стене, бессильные сопротивляться удовольствию.
- Ах-м-м-м… - вздохнул Миньшо, обцарапывая бумагу и вытягиваясь перед концом как напряженная струна.
Лухан сжал его ягодицу, снова выдохнул этим похожим на рычание звуком – Миньшо показалось, что Лухан понял, что он хотел, но не смог сделать – и стал двигаться еще резче, еще глубже, каждым своим толчком вгоняя в тело порцию сводящей с ума, сладчайшей боли.
- Пожалуйста… - пробормотал Миньшо, не понимая, о чем просит…
Но Лухан готов был дать – что угодно. Сейчас и всегда.
Братишка задрожал вообще всем телом, затрясся, как листочек под ветром – а потом сладкая игрушечка в его руке выплеснула сок удовольствия ему на живот – Миньшо словно сломался пополам, обмяк и съехал обессилевшими пальцами по стене, опустившись грудью ему на лицо. Лухан схватил губами нежный сосочек, вытянул его до боли, толкаясь в несчастную попку в последний раз сильнее всего, и крепко сжал любимого братика, чтобы не упустить ни одной судороги, которую разлившееся внутри Миньшо тепло послало по его телу.
Секунду, две, три – Лухан был неспособен даже пошевелить пальцем, но желание поласкать нежного натерпевшегося Миньшо и отблагодарить за трепещущее на кончиках нервов удовольствие оказалось сильнее, и он притянул к себе ноги, прижал коленями спинку брата и стал гладить его, измученного, по все еще подрагивающим плечам.
Миньшо ожил через пару долгих минут, поднял голову, рассеянно ответил на нежный поцелуй Лухана – ему все не переставало казаться, что он снова пьян. Бедняжка Миньшо хотел встать с брата, сделать что-нибудь со своим грязным телом – но смог только зашататься, когда приподнялся и схватился руками за стену.
Во всем его теле не было ни капельки сил, чтобы двигаться. Все мышцы просто гудели от усталости и удовлетворения, отказывались работать и нести его куда-то прочь из объятий Лухана.
- Я не могу встать, - тихо пожаловался Миньшо. – Я просто не могу.
- Знаю, я тоже, - рассмеялся Лухан. Братик был похож на вызывающего жалость потерявшегося котенка, вот только Лухан хорошо знал, что потерялся его хорошенький братишка не в темном страшном лесу, а в волнах глубокого расползающегося по телу постыдного удовольствия. Он погладил его лицо, убрал со лба влажную прядку шоколадных волос и пообещал: - Просто посиди так, я помогу тебе одеться.
Миньшо обреченно вздохнул, и Лухан участливо прижался к его лбу своим, задев пальцами губу, хитро улыбнулся, словно советовал подождать и насладиться этим вкусным бессилием, согревающим их тела теплом друг друга и дико пульсирующим в некоторых неприлично-сладких местах организма удовлетворением.
- Мне чудовищно хорошо чувствовать себя в тебе, - добавил Лухан, не удержав пошлой ухмылки.
Миньшо закрыл глаза и, опуская голову на плечо брата, подумал, что сегодня позволил родиться демону.