Часть 14

Миньшо не то что как на иголках, он как на кольях сидел – пока завтракал с отцом, стучал ложечкой по чайной чашке, пару раз уронил салфетку, глядя в окно на падающий снег, сидел на стуле и раскачивался взад-вперед так, что в конце концов отец был вынужден сделать ему замечание и попросить вести себя как подобает цивилизованному человеку.
Миньшо извинился, уткнулся носом в чашечку, снова начал раскачиваться, спохватился…
- Да что с тобой такое? – не выдержал отец, откладывая газету. – Почему ты прыгаешь как маленький уже второй день? - он перебрал в голове все возможные причины такого странного поведения сына и остановился на, казалось, единственной: - Это из-за Лухана? Соскучился?
Миньшо радостно закивал и дико улыбнулся, радуясь тому, что отец избавил его от объяснений, потому что адекватными словами выразить степень обуревавшего его нетерпения у него при всем желании бы не получилось: он сам вернулся домой два дня назад, а Лухан должен был приехать к обеду, и ни терпения, ни спокойствия, чтобы ждать его не так заметно для окружающих у Миньшо больше не имелось ни капельки.
Отец усмехнулся и снова поднял газету – очевидно, тогда, четыре месяца назад, он все же ошибся со своими подозрениями, и его дети этим летом в деревне действительно как-то смогли преодолеть свою многолетнюю вражду, потому что на лицо Миньшо смотреть без смеха и вовсе было невозможно: он весь измучился, не мог совершенно ни на чем сосредоточиться и только моргал своими огромными глазами – было бы странно не верить его словам о том, что он не может дождаться брата.
Служанка убрала со стола, а Миньшо все так же не мог найти себе места, шлясь по гостиной из угла в угол, обрывая иголки на украшенных еловых ветвях над камином и часто выглядывая в окно в надежде увидеть в белой карусели за ним черный силуэт экипажа и фигуру Лухана, поднимающегося по ступеням крыльца.
С запутавшимися в волосах огромными плоскими дисками снежинок, в расстегнутом на вороте пальто, в пахнущих кожей черных перчатках…
Сердечко Миньшо билось сильно и редко, а перерывы между его ударами были заполнены таким томительным нетерпением, что живот скручивало, а ноги слабели – и все же, сколько бы он ни представлял себе Лухана, стрелки часов еще не добрались даже до девяти, а ждать брата, если подумать по-хорошему, стоило не раньше одиннадцати.
О, эти стрелки-стрелки-стрелки… Они ползли так медленно, словно издевались. Миньшо смотрел на часы, отворачивался к окну – как ему казалось, проходила целая вечность – а когда он поворачивался обратно, то выходило, что прошло не больше двух минут.
Отец уже давно сказал:
- Ты меня раздражаешь, - и ушел к себе в кабинет, а Миньшо так и не придумал занятия лучше, чем обрывать иголки с веток и размазывать пальцем пятно от дыхания на окне, постоянно оглядываясь на часы.
Скорее, скорее, ну пожалуйста!
Миньшо хотел бы подняться к себе и заснуть, чтобы проспать эти два часа, чтобы разбудил его сам Лухан так, как всегда делал – поцелуями в шею… Но о том, чтобы утихомирить себя до такого состояния и речи не шло – ему же приходилось попрыгивать, чтобы не взорваться. Он скакал, как козлик, вокруг обеденного стола, поправлял стулья и ждал-ждал-ждал.
Ждал-ждал-ждал…
Он разделил эти два часа на четверти: одну восьмую отпраздновал прыганьем по лестнице, одну четвертую – свежим яблоком, когда он прождал ровно половину – выскочил на улицу и подобрал пригоршню влажного снега.
А когда прошли оба часа, все сто двадцать минут, сел на стул и опустил голову на локти, не имея в себе больше совершенно никаких сил, чтобы сопротивляться этому закручивающемуся узлу в животе, который высасывал из него осторожность, благоразумие, трезвость мыслей и, конечно, спокойствие – бесконечно хотелось только прижать Лухана к себе, повиснуть на нем, как мартышка, и осыпать поцелуями.
- Не приехал еще? – спросил отец, спустившийся из своего кабинета.
Миньшо помотал головой и лег обратно – предаваться отчаянию. Впрочем, это была неправда – тот узел в животе, похожий на морскую актинию, который шевелился щупальцами и щекотал его изнутри, затягивался невидимо, но неудержимо. Будто какие-то механизмы, как шестеренки в часах, уже вращались, прожевывая собой полотно времени – и та точка, в которой они с Луханом должны встретиться, неотвратимо приближалась.
Миньшо положил голову набок на вытянутую на столе руку, водя пальцем по скатерти чая с молоком, и затянул тоскливый мотивчик, который рождался в нем сам, без его непосредственного участия, скорее, как дань усилившемуся за окном снегу. Он не пел в полном смысле этого слова и даже не раскрывал губ, просто тянул один тоскливый звук, меняя тональность.
Отец в кресле от неожиданности вздрогнул и обернулся – но Миньшо, наверно, даже не заметил его. Его старший сын лежал на столе как символ вселенской печали и мычал одну тоскливую согласную, как деревенские старухи на похоронах или матери над колыбелью. Он в очередной раз поразился этой вдруг непонятно откуда взявшейся в старшем привязанности к брату, прогнал неприятную мысль о том, что, в сущности, никогда даже не догадывался, чем живут его дети, особенно старший. Миньшо из пятилетнего уродца, который выл в голос и размазывал зеленые сопли по лицу, вырос хорошеньким, если не сказать женственным, мальчиком, и при этом, кажется, хранил в себе тысячу и одну тайну, о которой никто не догадывался – мог вот так взять и запеть, например…
На этом размышления отца Миньшо о странном характере старшего сына прервались звуком открывшейся двери, из-за которой появился фыркающий, с головой заваленный снегом младший, и он торопливо поднялся с кресла, чтобы обнять Лухана, когда его толкнули в спину – а в следующую секунду он уже с удивлением наблюдал за крепко обнимающимися братьями.
Миньшо перестал выть, когда услышал шаги за дверью, скрип двери. Секунд десять он подарил себе, чтобы полюбоваться отряхивающимся от снега братиком – а потом рванул к двери так, что, кажется, нечаянно толкнул отца…
Чтобы запрыгнуть на Лухана и обнять его крепко-крепко, чувствуя, как его рубашка промерзает от холода покрытого снегом пальто, как тают снежинки под пальцами в волосах брата, как крепко стискивает его Лухан в ответ, поднимает над полом и кружит, прижимая к себе руками в кожаных перчатках.
Когда Лухан, наконец, опустил Миньшо на пол, его лицо оказалось совсем близко – бледные от мороза губы, покрытая капельками растаявшего снега кожа на щеках, огромные зрачки в темных глазах. Брат потянулся к нему, наклоняясь ближе, и Миньшо вдруг отчетливо понял, что Лухан его сейчас поцелует, что ему наплевать на стоящего за спиной отца, наплевать на то, что будет после, на крики и наказания, совсем на все наплевать…
Миньшо должен был сберечь их обоих – не сейчас, они не попадутся сейчас – он неловко дернул Лухана к себе, обрывая его движение, словно решил обнять еще раз, встряхнул его за плечи, чтобы он очнулся, а потом быстро отбежал, спрятавшись за спиной уже порядком удивленного отца, будто собрался, наконец, уступить ему очередь в приветственных объятиях.
Лухан обнял отца, быстро разделся и уже хотел было поторопиться наверх – Миньшо ждал его на середине лестницы – чтобы зацеловать братишку до соплей и слез, когда отец, очевидно, решивший, что тоже порядком скучал по сыну, остановил его:
- Лухан, посиди со мной.
У Лухана едва не отвалились ноги, он наморщил лоб, пытаясь придумать хоть что-нибудь, чтобы ускользнуть наверх вслед за Миньшо, прижать его к стене и целовать безумно, голодно… Но смог лишь беспомощно указать на свой чемодан:
- Я… вещи разберу…
- Потом разберешь, - отмахнулся отец. – Миньшо отнесет чемодан наверх и принесет нам чаю, да?
Лухан покорно передал брату свой чемодан, мимоходом задев его пальцы, поймал словно завороженный взгляд – очевидно, Миньшо тоже не терпелось остаться с ним наедине – и смотрел, как унылый братишка тащит свою задницу наверх.
Лухан изо всех сил пытался принять неудачу как данность, когда развалился в кресле и принялся отвечать на вопросы отца о школе, взглядом хищника из кустов провожая фигурку Миньшо, приносившего из кухни то поднос с чаем, то корзинку с печеньем.
Миньшо казалось, что вопросы отца никогда не кончатся, и он давился своим чаем, не мог отвести от Лухана глаз и с утренней нервозностью все пытался подтолкнуть ему то печенье, то заварник – в напрасной надежде задеть хотя бы его руку. Но Лухан, очевидно, не понимал его намеков и, Миньшо видел, только сердился сильнее никак не прекращающемуся любопытству отца, употребляя все силы на то, чтобы отвечать приветливо.
В конце концов терпение Миньшо достигло конечной точки, он спрыгнул с дивана и принялся бродить по комнате, сужая круги вокруг кресла Лухана с тем, чтобы словно невзначай остановиться за его спиной и положить руки ему на плечи. Миньшо играл, как бог, натянув на лицо то сбивавшее всех с толку бестолковое рассредоточенное выражение вечного дурачка, хлопал глазами, будто с любопытством прислушивался к разговору, и осторожно сжимал пальцы на тонкой ключице, прятавшейся от него под голубой рубашкой брата, наслаждаясь теплом его тела под ладонью, тихо поднимающейся вдохом грудью.
Лухан усмехнулся, глянув через плечо на подобравшегося к нему братика и заметив это идиотское выражение на его лице – уж он-то хорошо знал, что Миньшо дурачком не был, и, если братику слишком уж сильно досадить, это нежное глупое личико могло превращаться в морду крысы, которой наступили на хвост – но отчаянную, балансирующую на грани дозволенного попытку приблизиться к нему оценил, накрыл руку Миньшо своей и наигранно рассеянно стал поглаживать, улыбаясь отцу, который от удивления даже забыл, о чем говорил, и теперь только тянул:
- Э-э-э… Э-э-э, а как этот мальчик, твой сосед? Вы же здесь учились вместе?
Лухан опустил глаза и принялся рассказывать про Вуфаня, уже смирившись с тем, что от внимания отца он не отвяжется так скоро, как ему хочется.
И когда даже неугомонный отец исчерпал все темы разговора, а Лухан уже успел подняться и сделать три шага к лестнице вслед за зовущими оленьими глазками братика, звонок в дверь возвестил его о том, что сегодня ему придется пройти еще не одно испытание на выдержку – отчего-то неприлично обрадованный (очевидно, возвращением сына) отец, пожав руку внушительного господина (которого представил как своего адвоката), потребовал, чтобы Лухан поднялся с ними в кабинет:
- Я сегодня убедился, что ты совсем вырос. Пора позволить тебе заниматься делами, - отец остановился на минуту и тише добавил: - Я хочу узнать твое мнение по одному вопросу.
Миньшо видел из-за угла, как Лухан вздохнул, скорчил рожу вслед двум удаляющимся спинам, и стал подниматься вслед за ними – Миньшо, несмотря на вновь постигшее его разочарование, не удержался от того, чтобы похихикать в кулак. Это Лухан-то взрослый? Который рожи корчит?
К разговору отца с адвокатом Лухан, несмотря на скуку и раздражение, прислушивался внимательно – из того, что он понял, выходило, что отец собрался, наконец, составить завещание. Решить для себя, радовал его этот факт или огорчал, он не мог, потому что с адвокатом отец обсуждал именно доли – и если к обсуждению той части наследства, которая должна была отойти к дяде, Лухан был равнодушен (хотя, если бы кто-нибудь заинтересовался его мнением, он бы сказал, что пьяница не заслуживает ничего), то разговор о том, в каком соотношении это наследство должно быть разделено между братьями, его нервировал. В его глазах очевидной была цифра одна вторая, но отец, похоже, думал иначе.
Когда адвокат ушел, Лухан задал первый интересовавший его вопрос:
- Почему ты решил заняться завещанием? Что-то со здоровьем?
Отец поднял на него задумчивые глаза и не очень искренне произнес:
- Нет, с чего ты взял.
Лухан не поверил, но второй вопрос интересовал его больше:
- Сколько ты планируешь отдать Миньшо? Треть? Меньше?
- Ты против?
- Конечно, я против, - запальчиво сказал Лухан. – Я вообще не думаю, что что-то может быть более приемлемым и честным, чем половина.
- С каких пор ты защищаешь брата? Ты ненавидел его с тех пор, как увидел, ненавидел меня за то, что я привел его, - отец взглянул прямо на Лухана, - так что такого случилось этим летом, что вас обоих будто подменили?
- Ничего, - Лухан попытался вспомнить фирменную вуфаневскую небрежную улыбку, но вышла только какая-то сострадательная жалостливая. – Никто не знает, какой он хороший, какой добрый, доверчивый…
Отец поморщился и прервал:
- Я знаю, знаю… Я ведь не говорю, что люблю одного из вас меньше, просто ты должен понять, что именно ты надежда нашей семьи, на тебя я возлагаю самые большие ожидания и жду результатов в будущем…
На этот раз уже Лухан поднял руку, останавливая бессмысленный, на его взгляд, поток слов:
- Ты хотел моего мнения – я его сообщаю: наши с Миньшо доли наследства должны быть одинаковыми.
- Хорошо, - вздохнул отец. – Скажи, чтобы накрывали на стол, я устал.
Лухан снова с недоверием взглянул на отца, отмечая, как тот похудел за это время, его осунувшееся лицо, залегшие под глазами глубокие тени – и вышел за дверь.
Он постоял на верхней ступеньке, раздумывая, куда пойти искать Миньшо, потом услышал расстроенный возглас снизу, улыбнулся и быстро спустился с лестницы, найдя недотепистого братика у камина в окружении россыпи еловых веток, раньше лежавших на каминной полке.
- Какой же ты неуклюжий, - едко сказал Лухан. – Мало тебя в детстве пороли за разбитые чашки.
Миньшо пораженно слушал этот рассерженный голос за спиной – неужели Лухан опять отчитывал его? За что? Что он сделал?
Миньшо повернулся, и…
Лухан издевался, Лухан издевался над ним – Миньшо наполнялся счастьем до краев, понимая это… Смятый в охапку, как мешок болтающийся над землей, неспособный даже открыть глаза, потому что поцелуи Лухана прижимали его веки, как румянец после быстрого бега покрывали щеки и нос, ложились на губы и обрывали, схватывали с них шепот Миньшо:
- Я так ждал тебя…
- Черт, - бормотал Лухан. – Четыре месяца, чертовых четыре месяца. Я думал, что умру…
Миньшо обнимал, целовал по-дикому, толкнул Лухана в стену – его рука зацепила часы на каминной полке, Миньшо видел, как они упали и стекло циферблата расколола трещина, но только отчаяннее вцеплялся пальцами в плечи брата, а губами в его губы. Миньшо глотал эти поцелуи и чувствовал, как ему мало, как он голоден, как много в нем нежности, которую ему необходимо выплеснуть пальцами под непослушные, сильно отросшие волосы брата, как много минут ему нужно, чтобы насмотреться в его глаза, как много прикосновений к его нежным щекам, чтобы простить и отпустить эти четыре месяца.
Миньшо был голоден, как дворовая собака, попавшая на мясной двор, но забываться полностью он не имел права – хоть один из них должен найти в себе силы остановиться – а Лухан, опиравшийся спиной о стену и благодаря этому почти втащивший его себе на пояс, затормозить, очевидно, был уже неспособен. Миньшо оторвал его руки от себя, встал на пол и заглянул в блестящие глаза:
- Вечером.
- Вечером, - повторил Лухан.
Спустившийся к обеду отец нашел детей ползающими по ковру на коленях – среди осколков разбитых часов и раздавленных еловых иголок, растрепанных, покрасневших и необъяснимо счастливых.

Миньшо своим обещанием и дикими поцелуями вернул Лухану хорошее настроение, и весь остаток дня он искренне пытался развлечь отца и даже не предпринимал попыток ускользнуть из гостиной, чтобы пообжиматься с братом – это «вечером» горело внутри, как свечка, совсем незаметно снаружи, но ясно и ярко.
Миньшо вскоре после ужина начал зевать, и Лухан даже не сомневался, что он не может закрыть рот и давится зевками не от чистого сердца – он со смешком думал, что выспаться братишке ночью не даст в любом случае, даже если они оба все же останутся одетыми к утру.
Братик извинился и сказал, что идет спать – Лухан проводил маленькую задницу взглядом вверх по лестнице и вернул все свое внимание отцу, продолжая рассказывать ему все нелепости, в которые успел влезть в школе, и даже ляпнул про поход с Вуфанем в бордель, нарочно добавляя унизительных красок к тому факту, что обратно они вернулись без денег, пьяные и не солоно хлебавши. Отец от души смеялся, курил и шутил над тем, что слишком рано объявил его взрослым.
Впрочем, последнему Лухан не верил – то ли в самом деле повзрослел, то ли просто рядом со сдавшим отцом чувствовал в себе необходимость казаться старше – но так или иначе, в словах отца проскальзывала скрытая гордость за сына, и от нее Лухану было приятно.
И уже ближе к полуночи отец, наконец, хриплым от смеха голосом сообщил, что сыт по горло луханевским враньем и байками о школе и отправляется спать. Лухан невозмутимо пожал плечами, без слов в очередной раз заверяя отца в том, что все, что он рассказывал – самая настоящая правда (и глупость тому лишнее подтверждение), и когда лестница перестала скрипеть под его ногами, поднялся, потушил свет и в темноте совсем бесшумно поднялся наверх.
Миньшо, конечно, сопел в обе дырки – и не проснулся даже тогда, когда Лухан щелкнул замком на двери.
- Засоня. Вечно спишь, как хомяк, - сказал Лухан, опустившись на колени возле кровати. Бесконечный снег успокоился к вечеру, и светившая в окно луна давала достаточно света, чтобы Лухан отчетливо видел даже кончики ресниц Миньшо, отдельные волоски, на которые распадаются каштановые пряди под его пальцами.
- Ханни, - Миньшо распахнул глаза сразу широко, удивленно – он вообще-то собирался дождаться брата и уснул случайно, обласканный нежностью одеяла, скользившего по голой, совершенно голой коже…
- Как я скучал, - снова начал Лухан, оставляя поцелуй на теплых губках. Кожа Миньшо в этом полумраке казалась нереальной, серебристо-серой, как бумага, и Лухан коснулся губами еще и лба, чтобы убедиться, что не почувствует грубой шероховатой поверхности – и этот Миньшо не плод его свихнувшегося от тоски воображения.
- Я тоже, Ханни, - шепнул Миньшо, а потом медленно стащил с себя одеяло, словно приглашал Лухана лечь рядом.
И Лухан бы, наверно, лег без возражений – если бы ему не пришлось взять минутку, чтобы отдышаться: нереальной, серебристо-сумеречной кожи перед его глазами было так много, что хотелось запомнить ее всю – подъем икры, гладкое колено, лужа из тени между бедер и снова целое плато восхитительной гладкости на груди.
Миньшо ждал его голым. Совсем.
- А ты умеешь меня порадовать, - не сумев скрыть похабную нотку в голосе, сообщил Лухан – а его рука уже стелила тени на груди, на сосочке, на полосках ребер под кожей. – Мф-ф-ф…
Миньшо вздрогнул, когда сначала на его живот свалилась прядь волос, а потом нос Лухана забрался ему в пупок и стал щекотать вдохами и выдохами.
- Пахнешь все так же вкусно, - поделился Лухан, и Миньшо привычно подобрал упавшую прядку и запустил пальцы в волосы брата, несильно и приятно сжимая их в кулаках. – Ты поправился, - со смехом добавил Лухан, спускаясь ниже, туда, где уже не совсем плоский животик становился совсем пухленьким и мягким. – А я все думал, что в тебе изменилось…
Миньшо дернулся, когда Лухан укусил наеденную от нервов и тоски складочку внизу живота, и не без иронии сказал:
- Я теперь толстый.
- Я и не говорю, что мне не нравится, - заявил Лухан, хотя больше походило на то, что он признавался в этом самому себе: стараясь пока не смотреть на любимую игрушечку, дышавшую теплом у него прямо перед носом, он разглядывал бедра, между которыми появились две складочки, соединявшиеся припухлостями так, что между ними не было просвета и хотелось засунуть туда пальчик, чтобы попробовать их мягкость, с унизительным благоговением рассматривал ягодицы, которые приплющились о матрас и тоже радовали голодный глаз складочками… - Черт, - выдохнул Лухан, поднимаясь, чтобы содрать с себя одежду.
Миньшо лежал, подпирая голову рукой, и смотрел, как братишка быстро расстегивает пуговки на рубашке, как торопится, вытягивая шею – и кадык прыгает вверх и вниз от нетерпения. Лухан никогда раньше не раздевался перед ним так – срывая манжеты с рук, выдирая пуговицы на брюках – и теперь Миньшо с усмешкой разглядывал его тело, совершенно плоское, подтянутое, как у гончей собаки, без единого намека на унизительные, как у него самого, складочки.
Худой, как собака, и такой же нетерпеливый Лухан выбросил брюки, звякнувшие в полумраке под кроватью пряжкой ремня – и Миньшо распахнул руки, принимая его к себе, в себя, кожей к коже.
Миньшо хотел бы, чтобы его руки, обвитые вокруг шеи Лухана и в переплетении света и теней походившие на змей, действительно оказались скользкими гибкими гадами, чтобы можно было обвиться вокруг брата кольцами и прижать к себе еще плотнее, а не только животом, где их горячая кожа соприкасается, потому что Лухан приподнимает его руками под поясницей…
Миньшо целует так, что губы ноют, но почему-то ему кажется, что это бесполезно и он все уже давно сказал – эти поцелуи облетают впустую, и ему по-настоящему приятно только от рук Лухана, сползающих с боков на ягодицы. Наверно, он даже чувствует, как сам Лухан тоже недоволен – он кусает его губы, кусает в шею, чего раньше никогда себе не позволял, спускается к груди.
Лухан готов раздавить Миньшо своими руками, выжать из него весь воздух и с хрустом сломать ребра, но все почему-то не как раньше. Он облизывает любимые сосочки, треплет их упругие головки, но та ноющая слабость, ядовитое сочащееся прямо по нервам желание, с которым он так хорошо познакомился летом благодаря телу Миньшо, не возвращаются – только нетерпение прыгает в крови, бьется в глотку ударами сердца и зовет разодрать братику его мягкий животик и губами, лицом, языком зачерпнуть внутри.
Внутри.
Настойчивая мысль о том, какая там, внутри, роскошь влаги и тепла, прочно застревает в голове и наливает член тяжестью, заставляет поглядывать на плотно сдвинутые бедра братика и представлять себя хозяином этому выстеленному влажным шелком центру Миньшо – он бы расковырял его до сердцевины, несмотря на сопротивление, дорвался до самых внутренностей братика и остался бы там, пометив собой, чтобы Миньшо никогда не забыл, кому он принадлежал по-настоящему.
Лухан встряхнул волосами, как будто это помогло бы ему избавиться от назойливых… это даже не было мыслями, это было желанием, выросшим глубоко внутри, но теперь рвавшимся на поверхность сквозь разъеденную, будто кислотой, кожу. Он нагнулся над нежным животиком, облизал его весь от пупка вниз, вдохнул запутавшийся в волосах любимый запах и лизнул головку – Миньшо приподнял колени и выпустил его волосы.
Лухан и правда собирался сделать братику приятно – между его раздвинутых ног он покрывал член поцелуями, приподнимал и посасывал основание, кончик, прижимал языком горячую венку – но ему все время хотелось быстрее, торопливее, пропустить это все… Лухан взял в рот, быстро задвигал рукой, словно со стороны увидел, как глупо выглядит – и с чмоком выпустил изогнувшуюся упругой дугой игрушечку. Он уперся лбом в живот Миньшо и прямо в него признался:
- Не могу больше. Правда не могу.
Миньшо ждал, когда он скажет это – каждое нервное и словно незаконченное движение Лухана убеждало его в том, что он хочет по-настоящему. Миньшо не стал бы уверять самого себя в том, что хочет этого так же сильно, он просто был готов. Настолько, что Лухан вряд ли догадывался.
Миньшо завозился под Луханом, перевернулся на бок и вытащил из-под подушки стеклянный пузырек из аптеки, вложив его Лухану в руки со словами:
- Я знаю. Давай сделаем это.
Лухан оторвал пробку, принюхиваясь, и нервно рассмеялся:
- Что это? Чайное масло?
- Мне хотя бы запах нравится, - пояснил Миньшо. – Вряд ли мне понравится все остальное.
- Я же обещал не делать больно, - напомнил Лухан.
- Дело не в твоих обещаниях, - Миньшо снова лег спиной на кровать и теперь смотрел на Лухана снизу вверх. – Факт в том, что мне все равно будет неприятно.
Лухан почувствовал себя виноватым, почувствовал себя дурачком в сравнении с Миньшо, который, на удивление, не строил иллюзий и внезапно вдруг показался ему слишком взрослым.
Остро пахнущее чайными листьями масло пролилось на его пальцы, закапало простынь, застелилось даже по внешней стороне ладони – Лухан осторожно смазал лишнее на укрытую тенью щелочку между ягодиц Миньшо. Его палец смочил маслом и сморщенный кружочек – пока Миньшо смотрел на него в упор и, кажется, смущался меньше, чем он сам – и надавил, терпеливо раскрывая дырочку, чтобы не причинить Миньшо боли, которой тот так боялся.
- Не надо, - спокойно сказал Миньшо. – Я уже все сделал, не зря же ушел так рано.
Это была очередная неожиданность, к которой Лухан был не готов:
- Ты что, хочешь сказать…
Его братик растягивал себя пальчиками, пока он болтал с отцом в гостиной?
- Да, - Миньшо кивнул и переставил ногу через бедро Лухана. – Я готов.
На мгновение Лухан подумал, что готов все бросить и сбежать – он надеялся, что необходимость бережно отнестись к телу Миньшо усмирит его желание, что он сможет успокоиться, пока ласкает братишку пальчиками, пока целует нежно там, где обещал.
Но Миньшо отчего-то спутал все его карты, поступив не как ребенок, которого он знал, а как совершенно равный ему человек, имеющий свои интересы, пусть этим интересом и было не получить разорванную задницу.
Как бы то ни было, поступок Миньшо отобрал у Лухана последние минуты, чтобы посомневаться, все причины, чтобы помедлить еще – оба раздетые в этом лунном полумраке, не раз ласкавшие друг друга так, что кровь звенела в ушах, они смотрели в глаза не отрываясь, и в самом деле оставалось только поднять Миньшо ноги и толкнуться внутрь.
- Значит, ты готов? – тупо переспросил Лухан, обтирая остатки масла о полувставший член.
- Готов, - повторил Миньшо, приподнимаясь на локтях и раздвигая ноги шире.
Черт, это все совсем не походило на то, что представлял себе Лухан, когда думал о том, как это должно случиться. Он словно поглупел в разы под взглядом Миньшо, который решил отдать ему себя без пафоса и рыданий, а с какой-то продуманной деловитостью, устраиваясь на подушке поудобнее.
Лухан не мог с этим ничего сделать.
- Все? – спросил он, придерживая бедра брата на весу.
Миньшо чувствовал, как это упирается в него, мог, наверно, даже заставить почувствовать Лухана, как сжимаются его мышцы, но ему было не до развлечений – он смотрел в темноте в глаза брата, ловя теряющиеся секунды, чтобы ответить:
- Все.
И тогда Лухан толкнулся вперед.
Ему казалось, что что-то внутри расходится перед ним, как волна перед волнорезом, если бы, конечно, берег вдруг начал ступать навстречу морю – но, возможно, такая нелепость тоже могла бы случиться в мире Лухана, который в этот момент перевернулся. Тело Миньшо принимало его легко, позволяя словно по инерции скользить внутрь, и только когда он уперся до самого конца, Лухан почувствовал, как плотно обхватили его мышцы. Он потянулся назад, умирая от удовольствия, когда почувствовал не торопившееся выпускать его натяжение, и, взглянув на зажмурившего глаза Миньшо, с сожалением подумал, что даже не поцеловал его перед этим.
Впрочем, снова двигаясь вперед внутрь восхитительной узости, Лухан думал и о том, что сегодня он обойдется с Миньшо куда грубее, чем ему самому бы хотелось.
Миньшо закрыл глаза сразу же, иначе его способность ощущать переполнилась бы через край… Лухан вталкивал в него ноющий неописуемой, сложной болью комочек, загонял его прямо внутрь – когда он остановился в первый раз, Миньшо чувствовал его пульсирующим на головке члена где-то так глубоко в нем, что он не подозревал, что может вообще что-то чувствовать там. Он стискивал зубы и вытягивал шею, когда Лухан тянул его назад, беспомощно открывал рот, чтобы успокоиться проглоченным воздухом. Тяжело и медленно, Лухан двигался безукоризненно ровно, вперед и назад, выглаживая влагой тесный проход, но Миньшо все не переставало казаться, что это ощущение обманчиво, и когда от глубоких движений, масло, наверно, размазалось слишком тонко, и Лухан застрял, Миньшо понял, что был прав. Лухан дернулся, член надавил в стенку, ощущение безупречного движения пропало – Миньшо прошила короткая болезненная судорога.
И Миньшо знал, что Лухан почувствовал ее.
Он толкнулся, так же коротко и с усилием, снова, чтобы преодолеть сопротивление сжавшихся мышц, и Миньшо едва не заскулил от заходившей внутри боли, с ужасом понимая, что эти ускорившиеся толчки лишь начало. Лухан вталкивал в него этот заходящийся от боли комок, пока не разровнял весь, не размял сопротивление непослушного тела – и Миньшо в самом деле всхлипнул, когда освободившийся брат начал двигаться еще быстрее, крепко сжав его бедра и лишив возможности сбежать.
Миньшо изогнулся, как корявая ветка, выкрутил пальцами одеяло, попытался отодвинуть зад от брата, но Лухан не переставал двигаться все быстрее – и Миньшо принялся жалобно сдувать через губы свою боль, которая ныла, выла и металась в его заднице, разодранная ненасытным членом. Его стеночки все нагрелись, словно огнем горели, растравленные быстрыми движениями Лухана, и Миньшо упал обратно спиной на кровать, закрывая лицо руками – потому что по щекам потек тот же огонь. Этот жар наливал лицо, грел уши и растекался по телу, оставляя испарину под мышками и коленями.
- А-а-мх…
Дыхание Миньшо окончательно сорвалось, когда он понял, что от этого твердого, без жалости распарывающего его изнутри, ему не сбежать. Лухан дышал так же рывками, оглушающее громко, выдавливал синяки на его бедрах и, казалось, смотрел только туда, где часть его тела исчезает в теле Миньшо.
Это так… некрасиво.
Так уродливо еще через десяток рывков Лухана понять, что он растянул его уже слишком сильно – он просто входит внутрь, вбивается в расхлябанное тело, в котором нет даже капельки самоуважения, чтобы продолжить сопротивляться. И, наверно, это уже не масло чавкает в нем, когда Лухан загоняет себя внутрь резко и быстро, так что шлепки кожи о кожу в полумраке слышно унизительно четко.
Это так отвратительно, паршиво, мерзко…
Лухан мог бы вталкивать в него с такой скоростью кухонный венчик, и казалось бы, что он взбивает тесто. Но Миньшо хорошо понимает, что это не тесто, а его тело, которое отымели уже достаточно, чтобы сквозь саднящий болезненный огонь оно скулило и жаловалось ему на то, что хочет еще, хочет больше, глубже, больнее, и только уродливый звук собственного голоса не позволяет ему прохныкать:
- Еще…
Лухан понял, что перестал себя контролировать еще тогда, когда Миньшо в первый раз сжался от его неправильного движения, а теперь, когда твердая стянутыми мышцами попка стала приподниматься ему навстречу, сделав его толчки совершенно безобразными, будто он в мясо вколачивался, а не в того, кому облизывал пальчики на ногах, Лухан и вовсе попрощался с рассудком. Миньшо приподнимался на кровати так же быстро, как он сам двигался внутри него, и они оба были похожи на спаривающихся собак, которые удовлетворяют друг друга, мелко потрясываясь и жалобно поскуливая в ожидании освобождения. Лухан не этого хотел полгода, он планировал сделать это так, чтобы Миньшо ласкал его слух своими полувздохами нежной кошечки, чтобы это подходило под определение «заниматься любовью», а выходило так, что в этом лунном полумраке они ебались, как собаки, некрасиво и страшно сошедшие с ума куском плоти, которому только и хотелось, что вбиваться в чужую.
- М-м-мх…
Собственное пыхтение оглушало Лухана, а вместе с Миньшо звуки из их легких походили на разодранные кузнечные меха, разгонявшие темноту, пока сладкое удовольствие собиралось мучительно медленно там, где они двигались глубоко друг в друге. Лухану казалось, что он вдалбливает братика в кровать уже целую вечность – крошка Миньшо даже перестал на ней подпрыгивать и теперь просто покорно лежал под ним, попискивая вполголоса и раздирая одеяло пальчиками – но удовольствие приближалось так медленно, что он сатанел от желания. Он поднял ножки замученного братика, соединил колени и прижал их к груди Миньшо – братик заскулил, почувствовав, как его берут уже под другим углом, расцарапал себе щеку, выломался своим бедным телом еще страшнее – а Лухан нырнул в новый поток удовольствия от того, что ему теперь совсем ничего не мешало вколачивать себя в вывернутую специально для него расхлябанную попку.
Миньшо не думал, что ему может быть еще больнее, что его можно растянуть еще унизительнее – но когда Лухан поднял его ноги, он вновь почувствовал себя резиновой оболочкой, которую можно вытягивать бесконечно, дыркой от бляди, которая примет все, что кому-нибудь покажется забавным в нее засунуть. Удары тела Лухана о его собственное превратились в хлопки, такие же громкие, как если бы кто-то бил в ладоши, его дыхание звучало, как сама похоть, и единственное, чего ему хотелось – чтобы Лухан уже, наконец, насытился, пролился собой внутрь него и дал кончить ему.
Лухан отпустил братика, когда пришло отчетливое ощущение, что этот голод скоро закончится. Удовлетворение медленно, как весенняя вода, и так же неотвратимо разливалось по всему его телу, пока он надрачивал игрушечку Миньшо.
А потом, с последними судорогами всаживая себя в тело братика, Лухан наконец-то узнал, как это – кончить внутрь Миньшо. Как это – поставить жирный крест на его почти святой непорочности, впрыснуть это семя своей похоти в него и навсегда остаться в нем заразой грязи и удовольствия.
Горячий и покрытый липким член легко выскользнул из Миньшо, и Лухан уступил своему желанию прижать его к игрушечке братика, чтобы он хотя бы на мгновение понял, как хорошо ему было. Миньшо вздрогнул, но не пошевелился, и Лухан подумал, что понимает его – ему самому казалось, что он оглох от удовольствия, что слышит в ушах только шум собственной крови, а Миньшо перед ним совсем беззвучный, как мираж, вытирает лоб и жалостливо швыркает носом. Лухан опустился на него сверху, попытался поцеловать, но губы не слушались, руки тряслись, а по члену плыло приятное довольное тепло – Лухан с жалостью подумал о том, что у братика внутри, наверно, все горит, согнул ему ноги и подтащил к себе, упирая вымазанные липким ягодицы себе в живот и прижимая к груди потной горячей спинкой.
Говорить, думать, сожалеть – на все это у него не было сил, и он надеялся, что у Миньшо их тоже нет, и они оба просто заснут сейчас, утомленные сладким наполняющим тело удовольствием, а завтра утром все это уже не будет казаться таким кошмарным.