Часть 7

Смотреть на грозу было неприятно. Сухие, резкие, как щелчок бича, молнии разрезали тьму, казалось, где-то совсем рядом с окном – а спустя пару томительных, долгих секунд тишину прорезал такой оглушающий грохот, что старый дом трясся, а уши закладывало.
Как будто кто-то слишком разгневил небо. Как будто оно готовилось покарать тех, кто был слишком уверен в себе, перевернув библию лицом вниз – как будто так грех остался бы незамеченным.
Новый всполох разрезал горизонт на две половины, и Лухан зажмурился от слишком яркого блеска, дожидаясь, когда воздух раскроит очередной раскат грома.
Если бы шел дождь, было бы не так страшно. А так казалось, что кое-кто действительно решил, что ему позволено слишком многое, и теперь небо рвется от гнева.
Лухан вцепился в простынь пальцами и попытался прогнать этот страх.
Ну и что.
Все равно.
Он отлично знает, что ему нужно. И суеверный страх его не испугает. Он свое не отпустит, даже если это небо над ним разорвется, и он будет трижды проклят.
Вот только Миньшо…
Он все портит.
Он не понимает.
Спустя месяц, когда Лухан уже начал думать, что ему позволят все, маленький Миньшо решил показать, что у него есть характер.
О, Лухан сразу почувствовал ее – ту ненависть, что выжигала его годами.
Потому что он всегда знал, что малыш Миньшо, плаксивый и, как шлюха, разрешающий забираться к себе в штаны, когда захочется (надо всего лишь поласкать его понежнее, чтобы он поверил и отдался), на самом деле упрям, как сам дьявол – и где-то внутри его маленькой недотепистой головки работают сложные механизмы, неведомо каким образом решающие, что пора остановиться, хотя трусы уже давно спущены.
Это Лухан ненавидел сильнее всего – что Миньшо мог терпеть очень долго (на практике оказалось, аж целых десять лет), а потом словно клин вставал, и он начинал своими кошмарными игрушечными пальчиками цепляться за то, что осталось от его невинности.
А Лухан думал, что от нее не должно остаться ничего – раз уж Миньшо принадлежит ему, он и эту невинность заберет.
Где-то между вчера и сегодня Лухан окончательно понял, что хочет и может это сделать.
Лишь бы Миньшо перестал сопротивляться ему.

Миньшо никогда не боялся грозы – он знал, что есть вещи и пострашнее. Например, люди.
Люди, которые унижали его и смеялись над ним. Выполаскивали его игрушку в унитазе. Рвали его одежду. Называли шлюхиным сыном и выблядком.
Люди, после которых на теле оставались синяки, а в душе даже не раны – плевки.
Люди, которые могли уничтожить.
Такие, как Лухан.
Миньшо не боялся грозы, но сухие злые росчерки молний, полосующие темноту и, казалось, само сознание, заставляли его нервничать и много думать. Он прижимал к себе медведя и смотрел в окно, которое часто вспыхивало разрядами (а потом стекла дребезжали от грома, будто сейчас вылетят и рухнут острым дожем прямо в сухой без дождя сад), вспоминая их первую за лето ссору с Луханом.
Лухан каждый день словно сходил с ума еще сильнее. Очевидно, Лухан думал, что удача всегда будет на его стороне и все его «шалости» останутся безнаказанными.
После болезни губы Миньшо высохли и покрылись сухими корочками кожи, и Лухан ловил его ровно в том месте, где ему хотелось, и кусал эти корочки и грыз их, до крови раздирая рот брата. Миньшо терпел, как святой, хотя во рту постоянно чувствовался слабый и тонкий, отдающий железом вкус крови – он знал, что Лухан по природе своей жесток и подобные развлечения нужны ему, как вода. Каждый день, чтобы заливать пожар внутри.
Миньшо не сопротивлялся, хотя все еще не простил ему ту ночь, когда Лухан заставил его целовать испачканные этим самым губы. Вкус был неприятным, но Лухан смеялся, как ненормальный, будто ему доставляет удовольствие макать Миньшо во все это…
Окунать его лицом прямо в грех.
А днем Лухан дошел до того, что зажал Миньшо в коридоре наверху и чуть было не снял штаны. Миньшо вырывался, как мог, но Лухан только смеялся, держал его руки и вдавливал в стену, безумно целовал и гладил сквозь белье. Миньшо чуть не лишился сознания от ужаса, когда услышал шаги – кто-то поднимался по лестнице. Миньшо пискнул и умолял Лухана отпустить и остановиться, но Лухан словно с цепи сорвался, до боли сжимая кончик члена.
Миньшо успел зареветь, а Лухан отпустил его как раз тогда, когда дядя повернул в коридор. Лицо Лухана было как всегда наглым и уверенным, а дядя удивленно смотрел на его большие и мокрые от слез глаза, на измятую рубашку… и Миньшо молился, чтобы он не заметил, как топорщатся его штаны.
Лухан после сказал, что он слишком волнуется о пустяках и снова целовал, отрывая сухие корочки с запекшихся губ. Но Миньшо больше не отвечал.
Миньшо никогда не строил иллюзий насчет брата – он знал, что Лухан всегда был и будет жестоким, высокомерным и гневливым, как вся порода их семьи. Лухан целовал его искренне – в этом он не сомневался, но то, что всегда составляло саму сущность Лухана, от этого никуда не девалось. И если раньше Лухану нравилось унижать его и доводить до слез, то теперь он играл с этим – заставляя Миньшо выглядеть, как шлюха, которую можно нагнуть прямо в коридоре или накормить собственной спермой, думая, что это забавно.
Миньшо столько раз говорили, что он сын шлюхи, что он в конце концов поверил в это – что и в нем течет эта кровь, которая однажды заставит его развести ноги перед тем, кто будет играть с ним и кого сам он будет глубоко и отчаянно любить, несмотря на жестокость, высокомерие и гнев…
Миньшо на роду было написано стать шлюхой, и Лухан уверенно вел его вперед, к его предназначению.
И он сопротивлялся, потому что знал, что закончит так же, как мать – хоть он и всегда был уверен, что его мать любила отца Лухана, и это единственная причина, по которой он появился на свет. Он ребенок женщины, которая стала шлюхой, потому что любила.
И эта кровь текла внутри него так же неумолимо, вырисовывая его предназначение, как кровь бабки, которая называла его выблядком и ненавидела больше, чем кого-либо еще, текла в самом Лухане.
И эта кровь заставляла его вздрагивать от каждого нового сияющего бича, рассекающего темноту, и тоскливо и томительно хотеть к брату, которого можно обнять. Лежа под ним, трогать его узкие, но сильные плечи и голую грудь, смотреть в глаза и позволять, позволять…
Миньшо мигнул сухими глазами в темноту и, как под гипнозом, спустил ноги с кровати. Он нес своего медведя по коридору, прижимая к груди, как младенца, словно самое сердце себя – в жертву. Половицы почти не скрипели под его легкими шагами, а дорогу в темноте ему помогали находить не глаза, а голос крови.

Лухан успел почти заснуть, когда почувствовал, что что-то не так. Он развернулся, откидывая одеяло – и уперся взглядом в темный силуэт брата. Миньшо стоял перед его кроватью, полосы на его пижаме стелились вниз, к поджатым пальчикам на ногах, а своего медведя он прижимал к груди так трогательно, что Лухану осталось только вздохнуть.
- Боишься грозы? – спросил он.
Миньшо кивнул и сильнее стиснул медведя.
- Иди сюда, - сказал Лухан, отодвигаясь к стене и освобождая место.
Миньшо нырнул в кровать и прижался к нему, обнимая поперек груди. Медведь оказался у Лухана под мышкой и неимоверно раздражал.
Лухан помолчал, а потом сказал:
- И что это должно значить? Думаешь, будешь капризничать, а потом можешь приходить и спать со мной?
Миньшо напрягся и молчал.
- Думаешь, я сейчас просто обниму тебя, и ты уснешь? – Лухан повернул голову и посмотрел на Миньшо, блестящего в темноте тревожными темными глазами. – Думаешь, я уже не злюсь за то, что было утром?
- Я не… Луха-а-ан… - Миньшо захныкал, когда Лухан под одеялом провел по его пижаме, задел и погладил кончик члена. Знакомое уродливое чувство неудовлетворенности заструилось вниз по ногам, и Миньшо жалобно попросил: - Не надо, Ханни.
- Ты думаешь, я не потребую платы за возможность спать со мной? – продолжал Лухан. Этот маленький кончик смотрящего вбок члена возбуждал немилосердно, и Лухан готов был поступать жестоко. – Сейчас я раздену тебя и буду делать то, что мне захочется, да, Миньшо?
Миньшо испуганно отскочил, так что его зад свесился с кровати, и если бы Лухан не поймал полосатую от пижамы попку, он бы свалился на пол.
- Или ты хочешь уйти, братик? – Лухан наклонился над Миньшо и смотрел прямо в глаза, искушая, как сам дьявол. Лухан чувствовал, что теперь может давить на Миньшо и требовать – Миньшо уже достаточно зависел от него и… хотел – насколько он мог судить по тому, как его любимая игрушечка, тыкаясь головкой в ткань, оживала под его прикосновениями. – Решай, Миньшо – или ты никогда больше не будешь мне запрещать, или идешь бояться к себе в комнату.
- Ханни, не заставляй… - прошептал Миньшо, стискивая бедра, между которыми он… уже был упругий и твердый.
- Нет, Миньшо, я не заставляю, - голос Лухана был ласковый, но твердый, как металл. – Я предлагаю выбор.
Лухан потянул медведя, в которого вцепился Миньшо, и, преодолев сопротивление маленьких ручек, выбросил его вон. Глаза-пуговки ударились о пол, отзвенев стеклянным, а Лухан развернул Миньшо, придавив его ладошки к подушке и снова вглядываясь в глаза.
- Ну так что, Миньшо? Заканчиваешь играть в недотрогу? Или мне проводить тебя обратно в твою теплую кроватку?
Миньшо пытался закрыться и отвернуться от губ Лухана, которые двигались возле самого его лица, повернув голову. В этой комнате от всего пахло братом – резкий, сильный запах его волос и кожи, мыла и… возбуждения. Запах стелился от подушек и одеяла – и особенно сильно и одуряющее от нависшего над ним тела.
Лухан все-таки поцеловал, и Миньшо на секунду потерял связь с реальностью. За эту секунду Лухан успел стянуть с его зада штаны, но братик вдруг рванулся вперед, чуть не сбросив его с себя, и Лухан остервенело приложил его спиной о подушку.
А потом еще раз.
И еще.
Потому что Миньшо вырывался так, будто сегодня Лухан хотел перешагнуть через мутную границу их, по сути, еще невинных отношений. Миньшо брыкался, выдергивал руки и изворачивался смешной голозадой змейкой, но Лухан уже почти не сердился – впечатывая брата спиной в подушку просто так, чтобы успокоился.
Подушка превратилась в мешок с перьями, на лице Миньшо прыгали и скакали красные пятна смущения, а Лухан не оставлял попыток зацеловать, снова зацеловать до слабости в ногах, чтобы Миньшо лежал под ним голый, заласканный, покорный… и любящий.
Лухан изо всей силы сжал чужие запястья и аккуратно, пытаясь не получить в лицо коленом, сполз вниз, прижимаясь губами к горячему, от сопротивления покрывшемуся испариной животу.
Чем Лухан никак не мог насытиться и чего не понимал, так это запаха. От кожи Миньшо стелился тонкий сладкий аромат чистой кожи и смущенной невинности – и Лухан, пожалуй, слишком ценил этот запах, чтобы оборвать его сегодня.
Зато он знает миллион других способов опуститься в рай, где его не назовут грешником лишь за то, что он слишком увлечен медленно, но решительно поднимающейся розовой игрушечкой, которой достаются его губы, подбородок и даже ласковый до одури кончик носа.
Миньшо снова поднимает ноги, разводит колени, вырывается, как будто его будут мучить собаками, как будто он пленник священной инквизиции, и Лухан смеется, когда вся возня брата приводит лишь к тому, что он оказывается зажат его коленочками.
А член перед носом как подрагивал от его дыхания, так и остался.
Лухан растерял уже всю свою злость и обиду, а за окном внезапно, будто открыли кран, хлынул дождь. Голодный шорох капель по листьям рассыпался прямо за стеклом, как будто уронили бисер, и хрустальные горошинки скачут, прыгают, отлетают.
Лухан снова растерял все – и желание отстучать головой Миньшо о кровать, и налепить уродливых синяков на его тело, и забыть обо всем и просто… взять. В бисерном шуме дождя, под взглядом Миньшо, который все так же не собирался сдаваться, судя по упрямо блестящим глазам, Лухан поднялся и устало попросил:
- Ну хватит уже, а? Ты не то что не убежишь, я тебя не отпущу… Договорились, да?
Лухан лег обратно, прижался щекой к голому животу и долго слушал, как внутри него ползет жизнь Миньшо. Чем-то урчит, куда-то двигается, мигрирует.
Честно признаться, Лухан не думал, что любовь научит – и будет совсем не пошло обнимать райски мягкий голый живот, придавливая грудью мягкое между ног. Лухан никогда не думал, что дойдет до такого. Что его будет раздирать желания противоположные, как лед и пламя – пока он будет тыкаться носом в животик, а мягкая вершиночка члена ему в грудь, ему придется уговаривать себя подождать и не отыметь братика прямо тут.
А за окном все сыплется тяжелый бисер.
А потом Миньшо неуверенно забирается пальчиками ему в волосы, и Лухан едва ли не урчит от удовольствия, останавливаясь, наконец, на единственно верном решении – еще рано. Он подождет.
- Я не уйду, - тихо и грустно говорит Миньшо.
И Лухан торжествует. Миньшо сдался. Миньшо теперь совсем его.
Он поднимает голову и блестит дьяволятами в глазах, обещая:
- Это совсем не пошло.
И Миньшо только роняет тихий вздох, когда Лухан совсем сходит с ума.
Лухан безумен.
Лухан взял его прямо в рот, и Миньшо мучительно краснеет, запутываясь между удовольствием и стыдом. С каждым движением бесстыжей головы Лухана (а она опускается вверх вниз, и губы обхватывают так плотно…) он чувствует, как внутри него растет и поднимается настоящая волна.
И нет, он не должен говорить «внутри». Все подкатывает и растет прямо туда, в рот Лухану.
И когда оно выльется, он, наверно, умрет от стыда.
Миньшо хрипловато выдыхает и цепляется пальцами за мешок с перьями под головой, выворачивая бедра в сторону от Лухана, но тот цепкими пальцами возвращает его на место и продолжает, заставляя Миньшо чувствовать, как влага от слюней внутри рта смывается по стволу и щекочет кончик.
Лухан, к слову говоря, знает, как приятно то, что он делает (спасибо безымянному мальчику, заблудившемуся в пустых бутылках в его комнате), но он никогда не думал, что сам будет получать удовольствие только от того, как реагирует Миньшо. Его рот это не рука – и Миньшо закрывает глаза длинными ресницами, выпуская между губ легкий и измученный вздох, всего лишь тень звука, такую сладкую, такую покорную, каких он раньше не слышал.
В голове Лухана зреют сотни идей насчет того, как заставить Миньшо превратить эти легкие вдохи-выдохи в настоящие стоны, которых ему так хочется послушать, и он забирается рукой между ног, сжимая шарики яичек в кулаке. Все тоненькое и слабое тело Миньшо вдруг оказывается пугающе отзывчивым, и братик, наконец, стонет. Стонет по-настоящему, жалобно и довольно, поднимает ручки с расставленными пальчиками, ищет, во что бы вцепиться. И когда Миньшо находит его волосы и сильно тянет, сжимая кулаки на висках, Лухан усмехается, втягивая это в себя еще сильнее. Самый кончик тыкается ему в горло, но он уверен, что справится, и трет его внутри языком, обнимает губами, двигается то быстро и резко, то медленно и плавно, вытряхивая из тельца братика одно за одним греховные, сладостные:
- Ханни, Ханни, Ханни…
Его братик, когда извивается под ним, голый по пояс, покорный и съедаемый желанием, кажется таким возмутительно красивым… От вкуса Миньшо во рту, тоненького и терпкого, у самого Лухана тоже поднимается чертовски сильно, и он так хочет… о боже, ему просто необходимо кончить в присутствии Миньшо, под его смущенным и полным ужаса взглядом, чтобы закрыть круг, захлопнуть ловушечку, в которую он заманил брата.
Лухан прощается с вкусненькой игрушечкой, вылизывая ее на прощанье, и поднимается, чтобы заставить Миньшо открыть глаза.
- Давай же, посмотри на меня, братик.
Глаза у Миньшо огромные, как от опиумной настойки, с раскрывшимися зрачками, потерянные где-то там, внутри удовольствия, которое он дарил.
Лухан медленно опускается, опираясь на локти, придавливает собой Миньшо, и шепчет дальше:
- Обними меня, Миньшо. Положи руки мне на спину.
Прикосновения маленьких ладошечек разливаются по ребрам, потом медленно по лопаткам. Лухан благодарно целует в уголок губ и осторожно двигается на Миньшо, втирая ширинку своих пижамных штанов в мягкий, упругий член под ним. Миньшо с ужасом распахивает глаза, когда чувствует прикосновение настолько твердое, каким тело просто не может быть, но из-под брата ему теперь просто не выбраться, и все, что остается – просто смотреть на то, как он закрывает глаза от удовольствия.
Еще одно движение материала вдоль голого тела, и член Лухана благодарно отзывается теплыми волнами. Он открывает глаза, все так же полные бесенят, и смотрит на Миньшо вниз:
- Я хочу тебя, братик. Хочу по-взрослому… - снова движение бедер, эффект от которого Лухану сложно описать словами – просто когда один твердый член прикасается к другому, ему хочется потерять сознание. – Скажи, что ты тоже меня хочешь…
Миньшо не отвечает, только его руки скользят по плечам Лухана, и Лухан со смешком замечает, что это (а, может быть, что-нибудь другое) заставляет братика приподниматься над кроватью навстречу его движениям.
- Ну хорошо, не говори, - соглашается Лухан, нелепо и пошло двигая бедрами снизу вверх, прямо в маленький сладкий член братика, - сам догадаюсь… Миньшо…
Лухан выдыхает имя брата с остервенелым желанием и чувствует, что уже ничего не может его остановить – его движения становятся на порядок грубее и резче, вместе с диким извращенным наслаждением приносят капельки боли. Его дыхание меняется, рвется над ухом Миньшо, а вдоль позвоночника росой оседает испарина. Братик под ним такой, такой… он сводит его с ума своим невинным телом, своими дикими глазами, непокорными и обожженными желанием, и Лухан толкает его снова и снова, своим членом вдавливая в кровать.
- Миньшо-о-о… - Лухан не собирался стонать, но это, пожалуй, больше, чем он способен вытерпеть.
Стыд давно сожрал Миньшо и выплюнул обратно только скручивающиеся от желания остатки. Даже рот Лухана не делал телу так нестерпимо горячо, как теперь, когда он рядом, когда его узкие плечи снизу кажутся шире обычного, когда ладони на его спине собирают жар и испарину, когда он дышит с трудом. Они никогда, никогда не должны были заниматься этим, он не должен был позволять Лухану, он должен был прятаться от него, как делал всю жизнь… Но лучше, наверно, умереть, чем убрать голодные руки с его горячей спины, чем потерять его. Потому что Лухан, жестокий мальчик, садист, эгоист, всеобщий любимчик, испорченный своей красотой и вседозволенностью, безумно, невыносимо красив, и, как бы ни было стыдно, страшно, греховно признаваться в этом, ПОД НИМ унизительно хорошо.
Грубые толчки все быстрее, напряженные мышцы Лухана под пальцами дрожат, а он прогибается так, как не снилось самым дешевым городским шлюхам. Шум дождя за окном глохнет и отдаляется, когда он пачкает себя и Лухана, а Лухан улыбается, как дьявол, когда чувствует на себе эти мерзкие постыдные пятна, но не останавливается, продолжая двигаться.
А потом падает на него, придавливая всем весом, горячо, с довольством выдыхая в ухо ругательство. Миньшо уже не может точно сказать, чья влага остывает на нем, когда Лухан медленно оживает, и его лицо расцвечивает улыбка такая довольная и пошлая, какой он еще никогда не видел.
- Хочешь заниматься этим почаще? – спрашивает Лухан, проводя языком по шее длинную влажную полосу.
- Ты бесстыжий, - стонет Миньшо, пытаясь выбраться из-под тяжелого тела.
- Я бесстыжий, - соглашается Лухан, дьявольски улыбаясь. – И ты тоже, братик. Точно такой же, как я.
- Убери это с меня, - против воли в голосе Миньшо скользит жалоба, и Лухан ухмыляется, сползая с кровати.
Он переодевается за дверцей шкафа, и Миньшо закрывает глаза, не собираясь увидеть ничего лишнего. Лухан намачивает полотенце дождем за окном и забывает его закрыть, возвращаясь, чтобы стереть следы с его тела. Полотенце остается на полу, а Лухан от щедрот душевных даже поднимает тупого медведя и вручает его Миньшо, снова забираясь на кровать.
Дождь шумит за окном, заливая в комнату свежесть, и Миньшо сворачивается клубком под руками Лухана, обнимая своего медведя. Он думает, что это не то, чего он хотел, когда шел в комнату Лухана по темному коридору, но теперь уже ничего не поделаешь – между ног до сих пор чувствуется приятная тяжесть, а плечи Лухана над ним и его тяжелое дыхание ему вообще не забыть. Лухан такой родной и красивый, что он может простить ему все.

Пыль снова стелилась в лучах света в конюшне, давила духотой на легкие, и Миньшо снова задыхался, хотя вряд ли в этом стоило винить одну только пыль. Дышать ему не давал Лухан, стоящий за его спиной и быстро, так что перед глазами то и дело мелькали белые пятна, ласкающий его внизу. Лухан нагнул его, как какую-то шлюху, заставил упереться руками в перегородку стойла, а его спущенные бриджи болтались на коленях. Пыль плыла и стелилась, под мышками, даже несмотря на расстегнутую рубашку, полыхало пламя, а Лухан выкручивал его сосок и двигал рукой все грубее и быстрее, заставляя колени дрожать. Миньшо едва держался, почти падал, но Лухан просто вдавливал его в доски, прижимаясь сзади твердым, как дерево, членом. Лухан с каждым днем сходил с ума все сильнее, зажимал его в каждом углу, и Миньшо казалось, что запах спермы уже намертво въелся в кожу. Лухан мог приставать к нему по несколько раз на дню, но Миньшо с той ночи никогда больше не сопротивлялся, позволяя делать со своим телом все, что Лухану хочется, тогда, когда Лухану хочется.
А Лухану хотелось всегда.
Казалось, во всем доме уже не было места, где бы они не успели облизать друг друга и кончить пару раз. Миньшо помнит, как ему было страшно стонать на кухне, когда Лухан стоял на коленях между его ног, а он цеплялся пальцами за стол, молясь, чтобы никто не зашел – на улице камни плавились от жары, и весь дом, кроме них двоих, казалось, погрузился в дрему.
Миньшо никогда не забудет, как Лухан ласкал его прямо в кресле в гостиной, ночью, в темноте. Как в тишине заскрипела лестница, и дядя спустился вниз, как удивился, заметив их.
- Вы еще не спите? – спросил удивленно, вглядываясь в темноту. Миньшо не знает, что он успел увидеть – он сидел на коленях у Лухана, рука брата была под его бельем, но света не было совершенно.
- Уже уходим, - спокойно сказал Лухан, и Миньшо едва удержал стон, потому что Лухан сжал его рукой. – Доброй ночи.
Лухан заставил его кончить, пока дядя был на кухне, а потом на руках отнес наверх и всю ночь смеялся, когда Миньшо просил его больше так не делать.
Лухан умудрился уговорить его попробовать даже на широкой бабкиной кровати. Покрывало было пыльным, казалось, его никто не трогал с самой смерти старухи, и Лухан тогда был по-настоящему нежным, покрывая его поцелуями, как глазурью.
- Помнишь, как ведьма таскала тебя за волосы? – спрашивал Лухан, поглаживая его ребра. Лухан перевернул их, и Миньшо утонул в мягком матрасе.
- Помню, - ответил Миньшо честно. – Никогда не забуду.
- Старуха бы лопнула от злости, если бы увидела, - сказал Лухан, прижимаясь губами к вишневому сосочку. – Больше никто не сделает тебе больно, Миньшо. Я обещаю.
И Миньшо верил его поцелуям и словам. Потому что Лухан казался по-настоящему влюбленным, хоть и никогда не терял своей сатанинской дикости и жадности до его тела.
Миньшо все еще было стыдно, каждый раз без исключения… Особенно тогда, у ручья, когда он сам двигался на Лухане и вжимался в его член. Стыдно было оставаться голым перед ним, стыдно за то, что они братья, стыдно за то, как ему хорошо.
Вот и теперь ему ужасно, у него кружится голова, и занозы с досок залезают под кожу, а Лухан не отпускает, и прямо в зад ему упирается чужой член. Духота выматывает, и он никак не может… закончить.
Миньшо отрывает руку Лухана от своей груди и перекладывает на живот, заставляя ласкать нежнее и медленнее.
Пыль поднимается в солнечных лучах, все тело липкое от жары, ему просто необходимо сбросить это напряжение, и он просит, опустив голову между упирающихся в стену рук:
- Пожалуйста, Лухан, я так… хочу тебя.