Ехать там Овсеню

Да новому году [664].

В Рязанской губернии хозяин дома, услышав под окном, накануне нового года, голоса колядовщиков, поющих «авсеневые» песни, открывает окно и приглашает их в дом следующими словами: «Милости просим, милости просим, мы ради Овсеню, гостю жданому»[665].

Во Владимирской губ. накануне нового года поют:

Ой Овсень, ой Овсень!

– Чего козел хочет?

«Долотичка ищет».

– На что ему додотичко?

«Косу долбити» и т.д.…[666]

В Рязанской и соседних с нею губерниях девушки и парни, колядуя накануне нового года, поют в честь Авсеня песни, из которых заключительная обращается прямо к виновнику торжества и начинает так:

Ах, бяшка, барашка,

Ты козья бородка,

Весенняя шерстка...[667]

Или:

Ах бяшка, ты бяшка, ты козья бородка,

Кудрявая шерстка, пуховая спинка!

Люди, люли!

Ты подал нам, бяшка, на песни кусочек!

Не малый, не больший, с коровий носочек.

Люли, люли! …[668]

В приведенных «авсеневых» песнях уже прямо идет речь о козле, о барашке и козьей бородке, о весенней шерстке, т.е. о козле и козе – представителях весеннего плодородия. Мысль эта окончательно подтверждается следующими отрывками из белорусской и малорусской песен, коими сопровождается шествие со святочной козой, т.е. наряженным козою парнем:

Белорусс.:

Где Коза тупою (ступою),

Там жито хулою;

Где коза рогом,

Там жито стогом;

Где коза ходит,

Там жито родит...[669]

Малорусс.:

Де Коза туп, туп,

Там жита семь куп;

Де коза рогом,

Там жито стогом;

Де коза хвостом,

Там жито кустом...[670]

Песни эти очень сходны с приведенным выше белорусским гимном в честь Ярила: «А гдзеж ион (Ярило) нагою – там жито капою, – А гдзеж ион ни зырне, – там колас зацьвице»; напоминают они и известную новогоднюю песню: «Шов Илья на Василия – в его пужечка (плеть) житяночка, – куда ею махнеть, там жито ростеть»[671]. Святочный Тур и святочный козел (или коза), т.е. Авсень, имеют сходное, почти тождественное значение. Это подтверждается, независимо от однородности смысла обоих святочных обрядов, самих по себе, еще и теми приемами, с которыми вожаки этих зверей или изображающих их ряженых парней, вводят их к хозяину дома, высказывая ему добрые пожелания по случаю наступающего нового года: и тура, и козу заставляют кланяться хозяину дома и приветствовать его: «Ой Type, Type! небоже, – обращаются к бычку, – ой обернися тай поклонися!...» К козе же поют так: «Гогого козынька, – гогого сера, – гогого бела, – ой разходися, – развеселися, – ой поклонися!..» Раскланявшись и расшаркавшись перед «господарем», коза (козел) желает ему:

Щоб сему господину и коровки були,

И неврочливии, и молочливии,

И овес самосий, и ячмень колосий и т.д.[672]

В основе Авсеня, как и Тура, представителя весеннего плодородия, лежит солнечная природа. По отношению к Авсеню или Усеню это подтверждается его именем, которое представляет близкое, очевидное родство с древнеиталийским, собственно сабинским, названием солнца – Ausel (этрусс. Usil)[673], с изменением только окнчания l на нь. В средней полосе России, где овес составляет один из наиболее распространенных хлебов, новогодние посыпальщики преимущественно рассыпают овес по хатам, – вероятно, в связи с этим обычаем и воспеваемый при этом Авсень в устах народа превратился в Овсеня; форма этого названия представляет разительную аналогию с именем полевого житного духа – белорусского Жыценя или Житеня. Овсень в таком случае получает как бы значение «овсяного духа» или «демона», как жыцень – дух житный.

В предыдущей характеристике чествуемого в некоторых великорусских губерниях, на святках, божества, эмблемою которого служит святочный козел (или коза), я имел в виду современного Авсеня или Овсеня. Но очень может быть, и даже весьма вероятно, что современный Овсень есть только отчасти померкший, сузившийся в новейшем народном представлении образ древнего, более общего, более широкого представления солнечного божества. На это указывают, впрочем, уже и самые авсеневые песни. В одной из них Овсень выезжает на свинье:

На чем ему ехати?

На сивинькой свинке.

Чем погоняти?

Живым поросенком [674].

Вариант этой песни замещает Овсеня, приезжающего накануне Васильева дня, самим Василием:

... Василию ездить. Таусинь!

На чем ему ездить? Таусинь!

На сивинькой свинке. Таусинь!

Чем ее погонять-то? Таусинь!

Цуцким поросенком. Таусинь!

А чем ему взнуздать-то? Таусинь!

Жирною кишкою. Таусинь! [675]

Выше (стр. 181, пр. 2) я упомянул о включении кабана (свиньи) в культ солнца, находящемся в связи с древней иранской легендой о божественном витязе Верефрагне, открывавшем, в образе кабана, проезд бога солнца. Митры. Сказание о вещем вепре, в случае грозившего междоусобия появлявшемся из морских волн, было связано с Ретрским святилищем, где первенствовал бог солнца Сварожич (см. выше стр. 181). Существующее у чехов поверье о появлении накануне Рождества золотого поросенка на небе[676], повсеместно распространенный между славянами обычай бить свиней на Рождество (у сербов обрядный поросенок, приготовляемый к Рождеству, называется «божура» или «божурица»), постоянное упоминание, вследствие того, в песнях русских колядовщиков о кишках и колбасах, – все это указывает на то, что в вышеприведенной авсеневой и других подобных ей песнях, «сивинькая свинка», поросенок, кишка и т.п. имеют не случайное, а совершенно определенное мифологическо-обрядное значение. Замечу, что св. Василий, также не случайно заместивший Авсеня в вышеприведенной песне, считается народом покровителем свиней. Авсень, едущий на свинке, вместе с тем, получает сходство со скандинавским солнечным богом Фрейром, который ездит на золотом вепре, Gullinbursti. Золотая щетина этого вепря озаряла ночь дневным светом, он мчался с быстротою коня, увлекая за собой колесницу солнечного бога. К культу Фрейра принадлежали жертвоприношения вепрей, заменявшиеся приготовлением печений в образе вепря[677].

Небезынтересно исследовать, как понимали у нас на Руси в старину упоминаемого вышеприведенными памятниками Усеня, очевидно тождественного с Овсенем, – Усеня, которого, как несомненно свидетельствуют эти памятники, призывали и чествовали на святках, подобно тому, как величают современного Авсеня или Овсеня. Прямых указаний на то, что такое был Усень, мы не имеем, но весьма поучительным материалом для разрешения вопроса о значении Усеня могут служить латышские обряды, народные песни и поговорки, в которых очень часто упоминается имя бога У синя.

У синь у латышей празднуется в день св. Георгия, т.е. 23 апреля; сам праздник, по смыслу вполне соответствующий дню величания новогоднего Авсеня, так как день св. Георгия образует начало сельскохозяйственного года, – носит название Усинева дня (Uhsina deena). По имени Усиня названы в разных местах, заселенных ныне или в прежние времена латышами, торги, горы, корчмы (Uhsina tirgus, Uhsina kalns, Uhsina kroghs) и т.п. Ныне Усинь признается латышами за бога-покровителя пчел и лошадей.

До начала нынешнего столетия соблюдался (а быть может местами в тайне соблюдается еще и ныне) сохранившийся из древнего культа этого бога обычай, снаряжать утром в Усинев день жертвенную трапезу, в которой принимали участие исключительно лица, принадлежавшие к соответствующему двору. Необходимую принадлежность этой трапезы составлял петух, зарезанный в конюшне. Обряд этот совершался так: рано утром в Усинев день мужчины приносили в конюшню петуха, обносили его кругом каждой лошади и затем убивали под яслями, а кровью его обрызгивали косяк двери конюшни. Мясо петуха варили и съедали без участия женщин. В тех дворах, гце имелся только один петух, отказывались поневоле от торжественной жертвенной трапезы, но окропление кровью петуха считалось необходимым. Делали острым ножом надрез в гребне петуха и истекающими из него каплями крови частью – окропляли дверной косяк в конюшне, частью – овес, лежавший в яслях. Затем петуха отпускали на волю. Иногда жертвенного петуха резали не в конюшне, а в кухне под очагом, изливая кровь его на пылающий очаг. От пива, приготовлявшегося к Усиневу дню, в некоторых местах, прежде чем приступить к питию его, делалось троекратное возлияние в огонь, после чего брали с очага самый раскаленный камень и выбрасывали его со словами: «Пусть у завистника глаза сгорят».

Ночью в первый раз выгоняли лошадей на пастбище, там зажигали огонь и угощались мясом, пивом и яйцами. Для каждой лошади отмечали особое яйцо. Если яйцо трескалось во время варки, то это служило предзнаменованием, что соответствующему коню в наступающем году грозит несчастье. Затем приготовлялся пирог и съедался вместе с мясом и пивом. К этой трапезе уже допускались и женщины и дети, но мужчины одни приготовляли кушанья. Когда стол был готов, старшина произносил обыкновенную предобеденную молитву, а вслед за тем обращался к Усиню со словами: «Пусть дедушка (wezais tehws) Усинь защитит наших коней и охранит их от всякого несчастия, от волков, болезней и пр.» После еды произносили: «Итак, пусть батюшка Усинь защитит лошадей; теперь ведь ночной сторож (т.е. Усинь) дома». Этими словами ему как бы посвящались лошади на целый год. Когда в день св. Михаила или св. Мартина прекращался выгон лошадей, опять приносился в жертву петух. Кровью петуха окропляли овес в яслях или чертили крест на дверях конюшни. По слухам, в одном дворе близ Праулена до сих пор еще приносятся жертвы Усиню. Одна старушка из этого двора, по слухам, еще недавно выразилась так: «Говорите что хотите, а с тех пор как опять стали приносить жертвы Усиню, скот и лошади гораздо здоровее, чем прежде». Кроме того, в некоторых местах (напр., в Зесвегенском приходе) существовали еще особые жертвенные алтари Усиня (таковыми служили обыкновенно древесные пни), куда ежегодно в Усинев день приносили Усиню пищу и питие, состоявшие из мяса, хлеба и пива. Пастор Аунинг, у которого заимствованы сведения наши об Усине[678], сообщил, между прочим, рецепт, по которому некоторыми приготовлялось угощение для Усиня: оно состояло из желудка, сердца, головы и ног петуха и печени, легких, языка и ног свиньи.

В коллекции приведенных Аунингом латышских песен[679], в которых упоминается Усинь, бог этот представляется:

1) В виде доброго гения, которому подобает самое почетное место за столом, которого величают богатым, сильным и прекрасным:

а) Усинь сидит у забора,

Ожидая, что его позовут в дом:

«Взойди, Усинь, в дом,

Садись за стол на первое место!» (№ 1)

б) Усинь высоко поднимается

Позади моей конюшни:

«Взойди, Усинь, в дом,

Садись за стол на первое место!» (№ 13)

«Пришел богатый Усинь», – говорится в песне № 22. Точно так в одном заговоре обращаются к Усиню со словами: «Ах ты богатый Усинь!» Другой заговор начинается так: «Ах ты сильный конский Усинь»[680]. «О Усинь, прекрасный муж!» – восклицают в песне № 8.

2) Как олицетворение весны: он приносит зелень на луга, он называется кормильцем лошадей и противопоставляется св. Мартину или св. Михаилу, представителям осени:

в) Прийди, Усинь, прийди, Усинь,

Долго мы тебя ожидали:

Кони ждут зеленой травы,

Парни веселых песен. (№ 15)

г) Прийди, Усинь, прийди Усинь!

Накорми моего конечка,

Чтобы он справился... (№ 16)

д) Усинь идет, Усинь идет,

Мартин идет, еще лучший:

Усинь приносит луг полный травы,

Мартин – закром полный ржи. (№ 3)

е) Усинь ехал через холм

На каменном коне.

Он принес деревьям листья,

Земле – зеленый покров. (№ 39)

3) Как податель золотой росы, как согреватель мира, как всадник, скачущий (на каменном коне) по холмам и горам, или стоящий или сидящий на горе или холме, высоко поднимающийся, пляшущий и скачущий позади конюшни, возвращающийся через год:

ж)... В Усиневу ночь падает золотая роса,

В ней умываются барашки. (№ 26)

з) Наложим дров на воз,

Повезем их Усиню,

Чтобы он разложил большой огонь.

Чтобы он согрел мир... (№ 38)[681]

и) Усинь плясал, Усинь скакал

Позади моей конюшни... (№ 14, ср. также б).

(Достойно внимания, что, по замечанию Аунинга, слово «скакать» (lehkt) служит у латышей постоянным термином для выражения восхода солнца).

й) Усинь стоит на горе, а Тенис в долине... (№ 37)

Или:

Усинь сидит на холме... (№ 21)

к) Усинь гонит взмыленных коней,

Отыскивая ночных сторожей (табуна).

Ночные сторожа умные люди,

Они не спят на краю дороги (№ 18)

(т.е. на открытом месте, а где-нибудь в тени, куда не проникают лучи солнца). В вариантах этой песни, вместо Усиня стоит солнце, напр.: Солнце бежит кругом горы, Отыскивая ночных сторожей. Ночные сторожа умные люди, Они не спят на вершине горы. (Из сборн. Спрогиса стр. 285).

л) Усинь вернулся через год

Навестить своих детей... (№ 28)

4) Катящимся, очевидно, в смысле солнечного колеса:

м) Усинь пришел,

Усинь прикатился,

Он повесил свой плащ

На воротный столб (т.е., вероятно, осветил ворота). (№ 24).

5) Как отец вечерней и утренней зари или даже солнца и луны, – такой смысл, очевидно, имеют следующие две песни:

н) Усинь имеет двух сыновей

С красными головами (т.е. зори);

Одного он посылает в ночное (вечерн. заря),

Другого с плугом в поле (т.е. рано утром = утр. заря). (№ 41)

о) Усинь имел двух сыновей, ровесников:

Никто не видел, когда они родились,

Видели только, когда они странствовали:

Больший, когда я работал (т.е. днем – солнце)

Меньший, когда я спал (т.е. ночью – месяц). (№ 42)

В последней песне (№ 42) Усинь, солнечный бог, отождествляется с небесным богом, творцом небесных светил.

В песне № 37 изображена победа солнца над месяцем, в лице Усинева коня (солнца) и Тенисовой [682] белой свиньи (месяца):

п) Усинь на горе, а Тенис в долине,

Хвалились друг перед другом:

Усинь хвалился (своими) гнедыми конями,

А Тенис своими белыми поросятами,

Тенис гнал свою белую свинью

(месяц) Прямо на вершину горы;

Усинь пошел к нему навстречу

Желая с ним заговорить:

«Куда ты идешь, черный кафтанчик (ночь),

С золотыми кольцами?»

«Иду к тебе, чтобы с тобой поспорить:

(Твой) конь разбил (мою) свинью».

Независимо от удержавшегося до новейшего времени обряда чествования Усиня жертвоприношением петуха – эмблемы восходящего солнца, прогоняющего сон и призывающего всю живую природу к новой деятельности и жизни, и яиц – эмблемы предстоящего развития и плодородия, – обрядов, оставивших глубокие следы в современных народных обычаях латышей, – о приношениях Усиню этих даров упоминается и во многих песнях, напр.:

р) Я зарезал Усиню петуха

С девятью хохлами,

Чтобы росла рожь, рос ячмень,

Чтобы круглы были лошадки. (№ 29)

с) Я зарезал Усиню петуха,

Бросил его под порог,

Чтобы кони так плясали,

Как петушок, умирая. (№ 32)

т) Я сшил Усиню кафтан

С девятью складками на спине,

Чтобы он в будущем году

Выхолил мне добрых коней. (№ 34)

у) Сегодня вечером, сегодня вечером

Поедемте, братцы, в ночное;

Принесемте Усиню в жертву

Сотню яиц.

Жертвенные приношения Усиню и чествование его вознаграждаются, как видно, обилием хлебов, тучностью пастбищ, а главное – здоровьем и бодростью лошадей, которым специально покровительствует Усинь. Он называется иногда прямо «конским Усинем», главнейшая, обращенная к нему, молитва латыша заключается в словах: «Прийди, Усинь, накорми моего коня», «сохрани наших коней», «выхоли наших коней» и т.п., повторяющихся в разных песнях и обрядных изречениях.

В настоящее время, судя по свидетельствам писателей ближайших к нам столетий (назад, до начала XVII века), Усинь обыкновенно признается богом-покровителем лошадей. Принимая, однако, во внимание, что языческие божества нередко считались покровителями тех животных, которые предпочтительно приносились им в жертву, можно сделать заключение, что Усиню в древнейшие времена приносились в жертву лошади. А этот факт, вместе с уцелевшим еще обычаем закапать в честь Усиня петуха, в особенности же те разнообразные черты, которыми Усинь охарактеризован в вышеприведенных песнях, как божество световое, побивающее ночь, «катящееся», или скачущее по горам и холмам, согревающее мир, приносящее «золотую росу» и весеннее плодородие, производящее утреннюю и вечернюю зори, приводят нас к заключению, что Усинь в первоначальном, основном, древнейшем своем значении был божеством возрождающегося весеннего солнца. Усинь сближается с германским Бальдером – Белбогом. Бальдер, по германскому сказанию, едет на коне, который ударом ноги об землю, вызывает из нее воду, в виде источника[683]. В приведенной выше (стр. 202 пр. 3) песне Усинь приготовляет пиво в следе лошадки, – в сущности тот же мотив, лишь с замещением ключевой воды любимым напитком латышей (единственный из святых) – пивом.

Изложенная характеристика Усиня проливает свет на русское божество, носящее почти тождественное название «Усень» или «Авсень», со всеми дальнейшими его вариантами, и в свою очередь пополняется важной характерной чертой русского Усеня – Авсеня: русское божество призывается и чествуется исключительно на святках, а именно накануне нового года, т.е. при встрече возродившегося солнца. Главный Усинев праздник совпадает с главнейшим сельским весенним праздником – св. Георгия, с которого начинается новый год сельскохозяйственный. Св. Георгий же, как впоследствии увидим, заменил в христианстве божество преимущественно весеннего солнца. Характерную общую обоим черту составляет то, что оба они, и Усинь, и св. Георгий – всадники.

Световая, солнечная природа Усиня-Усеня или Авсеня проявляется и в самом названии божества: ushasa (инд.), usha (зендс.), aurora вместо ausosa (латин.), auszrâ (литов.) = заря; Ausca (жмуд.) – богиня лучей восходящего или заходящего солнца, Usil (этрус.), Ausеl (сабинск.) = солнце. Через замещение в этрусском и сабинском названиях солнца последней буквы l окончанием нь, получается латышский Усинь и русский Авсень. Слово Усинь встречается уже в изборнике Святослава (1073 г.): «'Ахатис акы iўсинь (вместо «оусинь») іесть»[684], т.е. агат подобен усиню. Имя Усеня увековечилось и в нескольких географических названиях на далеком востоке Российской империи: Усениново – село в Тобольской губ., Усель (ср. Usil, Ausel) или Усень-Ивановский медноплавительный завод в Уфимской губ., Усинская степь в Енисейской губ.[685]Кроме того, в землях западных и юго-западных славян встречается масса названий, начинающихся на Aus (авс), напр., Aus, Auspits, Aussig, Aussee и т.д. Италия в древности носила название Ausonia. Один из древнейших народов Италии назывался ausones. Ввиду, однако, общего всем арийским народам корня ush, приведенные названия, конечно, не могут быть отнесены на счет одного только славянского Усеня-Авсеня.

Вождение и чествование Тура (быка) на святках, на маслянице и в течение весны, и Авсеня (олицетворяемого в образе козла и козы) на святках, именно накануне нового года, имеет, как видно, один и тот же смысл: как представители возрождающегося солнца и связанного с его возрождением пробуждения природы, бык и козел (коза) являются в дом при наступлении нового года, празднование которого, до введения юлианского календаря, совпадало с началом весны, впоследствии же перенесено было на 1-е января. Входя в дом, вожаки Тура и Авсеня, от имени сих последних, высказывают хозяину дома всякие добрые пожелания. После всего сказанного ясно, что святочный Авсень (Усень), святочный бычок – Тур, святочный «Тур сатана», святочный и масляиичный польский и червонно-русский «Тур», весенний «Тур молодец удалой», Тур, в связи с которым находится название весеннего праздника «Тура» и «Турицы», и Ярило, бог весеннего солнца у белоруссов и бог похоти и плодородия у великоруссов (ср. Несторов Сим Ерыл, стр. 234), Ярило, виновник праздника «Ярила» и «Ярилины», Ярило, чествуемый перед началом или вообще около времени Петрова поста (т.е. в конце весны), – суть лишь разные наименования или эпитеты одного, именно солнечного, бога, с торжеством и радостью встречаемого в новый год или при начале весны, высоко восхваляемого и чествуемого в течение весны и, местами, с воплями и рыданиями погребаемого в конце весны, – бога, сходного по характеру своему с древнегреческим Дионисом, родственным ему Приапом, с древнеиталийскими Марсом и Либером.

К циклу солнечных божеств следует причислить и ЛАДА, имя /которого, незасвидетельствованное древними памятниками, оставило однако глубокие следы в географических названиях местностей всех славянских земель, преимущественно же в Хорватии, Венгрии и в средних и северных губерниях России, таковы, напр.: Ladjevd, Ladara в Далмации, Ladanje (Dolnje и Gomje), Ladeš ič draga, Ladina, Ladinec, Ladiš ic selo, Ladjevac (Dolnji и Gomji), Laduč (Dolnji и Gornji) в Хорватии, Ladendorf, Ladia в Крайне, Ladstadt, Lading в Каринтии, Ladenbecher в Штирии, Ladin (Hiladin) в Моравии, Laden, Laaden, Ladowitz (Ladvice), Laduny в Чехии, Ladamas (Ladendorf) в Семиградии, Ladany в Австр. Сербии, Ladjarak в Среме, Ladjevac в Словении, Lad (Kari-L., Magyar-L. и т.п. 5 селен.), Ladany, Lodany, Ladanye (6 сел.), Lad-Rezsenyö, Ladhaza, Ladiskocz (Also- и Felsö), Ladna (Kis- и Nagy-), Lando, Ladomany, Ladony (2 сел.) в Венгрии, Ladanec, Ladyczyn в Галиции, Ladenberg в Познани, Lady, Lady-many в Мазовше, Ladtkeim (Gross- и Klein-), Ladekopp, Ladekoth, Ladenthin в Прусии, Ladebow в Померании, Ladecop (Oster- и Wester-), Laderholz в Ганновере, Ladegaard, Ladelund в Шлезвиге; кроме того: Laderbergen, Westladerbergen в Вестфалии, Ladau в Зальцбурге, Laadendorf в Австрии, Ladis в Тироли [686]и т.п.

Массу названий, производных от «Лад», встречаем в России, напр.: по словам Ходаковского, Ладо, река в Люблинском воеводстве, в Островском уезде, Ладище в Вышневолоцк. у., Ладога – гор. на Волхове,?? же – пустошь в Гдовск. у.. Ладожское в Бежецк, у., Ладуга – ручей в Осташковск у., то же пустошь в Юрьеве – Польск. у., то же Владимирск. губ., Ладино Новоржевск. у., то же Буйс. у., Ладельникова Пскове, у., Ладожка Новгородск. у. и др., то же сложные названия, напр: Безладова, Оладино, Переладово, Розладино, Заладье, Великие Лады и т.п. в разных местах. У Семенова названы: Лада – село Пензенск. губ.. Ладейное поле, гор. Олонецк. губ., Ладинский Покровский монастырь на речке Ладинке, при с. Ладине, Ладовская столица Кубанск. казач. войска, Ладовская балка, при реке того же имени, в Ставропольск. губ.[687]

Имя Лада ныне возглашается преимущественно в припевах весенних и свадебных песен восточных и южных славян. В народных песнях слово «лад» до сих пор означает нежно любимого друга, мужа, любовника, а в женской форме: «лада» – подругу, жену, любовницу. Ссылаясь на целый ряд примеров применения этого слова в указанном значении в разных народных песнях, приведенный Афанасьевым[688], укажу на употребление его в «Слове о полку Игореве»: «Чему мычеши хановския стрелы, – обращается Ярославна к ветру, – на моея лады (т.е. моего мужа) вои»? Там русские жены плачут: «Уж нам своих милых лад (мужей) ни мыслию смыслити, ни думою думати». Ладовать, ладковать во Владимире на Волыне значит славить свадьбу; ладковать в Рязанской и Тульской губерниях значит сватать, лады в Калужской губ. – помолвка[689], ладины в Вышневолоцком и Осташковском уездах – сговор, сватовство[690], ладканя в Галицкой Руси – свадебная песня. Не з ладом муж, не з ладом жена, – говорят белоруссы, выражая тем муха или жену не по любви[691]. В одной болгарской песне невеста зовет своего милого: «Дуни, ми, дуни, Ладяне, – Дойди, ми, дойди, Драгане» (Дохни, дохни. Ладо [мое], – прийди, прийди, Драган)[692]. Наиболее распространенное значение слова лад – согласие. Взглянув на список древнеиталийских божеств, между которыми мы привыкли уже находить столь близкие аналогии с божествами славянскими, мы находим там богиню Concordia, имя которой точно так же значит согласие. Concordia, как видовое название Венеры, сближается с Воna Dеа (добрая, благая, ладная богиня), тождественной с Maia, в свою очередь сочетающейся с богом Maius (тускуланским Deus Mains, Jupiter Maius), который, следовательно, сближается с Ладом[693].

По свидетельству Стрыйковского, Дидис Ладо (Dzidzis Lado) был великий бог, которому приносили в жертву белоснежного петуха, которого чествовали с 25 мая по 25 июня: мужчины в корчмах, а девушки и женщины – на лугах и на улицах, вде устраивали пляски и, взявшись за руки и став в кружок, жалобно припевали: «Lado, Lado, Didis musu Dewie, т.е. Ладо, Ладо, Ладо, великий наш боже!» Это и ныне еще исполняется в Литве, Жмуди, в Лифляндии и на Руси, прибавляет Стрыйковский[694]. У латышей припеву «Ладо» соответствует припев Lighо. Лито, бог или богиня любви и радости, по словам Крузе, и ныне еще призывается латышами, в особенности в Ивановскую ночь. Имя этого бога сотни раз возглашается латышами в песнях радости (Freudenlieder), литвины, по словам Крузе, вместо «Лиго», припевают Лодо [695].

В старинной приписке на экземпляре Кромеровой летописи, хранящейся в Рижской публичной библиотеке, между прочим, значится: «И в наше время литовцы, равно как и летты и куры, призывают Ледо или Ладо около Иванова дня». По свидетельству Резы (Rhesa), старопруссы и литовцы, в честь Лиго, бога весны и веселья, накануне Иванова же дня, под липами зажигали огни и всю ночь плясали, припевая в песнях: «Лиго, Лиго!»[696]

Жмудью, по свидетельству Лазиция, почитался бог Ligiczus, создающий и поддерживающий в среде людей согласие. Тождество его с Лито латышей, старопруссов и литовцев очевидно. Итак, Лад, Лиго, Лодо, Лигичус, все эти однородные божества согласия, весны, радости и любви соответствуют, по значению своего имени, древнеиталийской Concordia, а отсюда и сближающимся с нею божествам: Bona Dea, Maius и Maia, Faunus и Fauna, и чествование их, начинаясь с наступлением весны, кончается праздником Иванова или Петрова дня, словом, во время высшего солнцестояния.

В Хорватии в конце прошедшего столетия записана была песня, которую во время высшего солнцестояния пели хором девушки, пляшучи вокруг Ивановского костра; здесь обращаются к «святому богу» Ладу:

Lepi Jve terga rož e

Tebi, Lado, szeli bož e,

Lado, sluš aj nas, Lado!

Pewke, Lado, pewamo ti,

Sedca naš e wklaniamo ti,

Lado, sluš aj nas, Lado! [697]

(Прекрасный Иван срывает розы

Тебе, Ладо, святый боже,

Ладо, слушай нас. Ладо!

Песни, Ладо, поем тебе,

Сердца наши преклоняем пред тобою, (посвящаем тебе),

Ладо, слушай нас, Ладо!)

В других песнях встречаем имя Лада только в форме припевов, не имеющих непосредственного отношения к тексту данной песни, напр., в вышеприведенной (стр. 157) хорватской колядке, где имя его повторяется в конце первого стиха каждого двустишия, а также в следующем за каждым двустишием припеве: «Oj, Lado, Oj!»

В Славонии в прошедшем столетии пели также песню, в которой взывали к «милому Ладу»:

Tri devojke ž ito ž ele,

Lade mi Lade, mile Lade moj!

Jedna dnigoj govorila,

Lade mi Lade, mile Lade moj! …[698]

(Три девицы жито жали,

Ладе, Ладе, милый Ладе мой!

Одна другой говорила,

Ладе, Ладе, милый Ладе мой!...)

В Загребе еще недавно девушки, расхаживая толпами по городу, от одного дома к другому, пели песни, в которых особенно часто повторялись слова:

Lado, Lado, lepojeLado. [699]

(Ладо, Ладо, прекрасен (или прекрасна) Ладо.)

По словам Чаиловича, имя Лада известно в Хорватии, Далмации и Словении. Антон удостоверяет, что Лада знают, кроме России и Польши, также молдаване и валахи[700]. Не менее популярно имя его и среди болгар и сербов.

В Болгарии взывают к «богине Ладе»[701].

У карпато-руссов празднуют Ладо утром в Иванов день, в честь его поют ладовые песни [702]. По вышеприведенному свидетельству Стрыйковского, на Руси (как и в Литве, Жмуди и в Лифляндии) прославляли «великого бога Лада» (также Ладу, величавшуюся, по свидетельству Нарбута, в Литве «великой богиней»; «великую Ладу» чествовали в песнях и в Межибожье по Бугу[703]с 25 мая до 25 июня. Вообще же в настоящее время в России главное чествование Лада (и Лады) происходит раньше, а именно преимущественно во время празднования «красной горки», напр., в песне, сопровождающей игру «сеяние проса», известную в Великой, Малой и Червонной Руси; также в Семик и Троицу (в «семицких» и «троицких» песнях); встречается, впрочем, припев «Ой Ладо» иногда и позже, напр. в «петровских» песнях[704].

В праздновании же Иванова дня, в Малой и Белой Руси место Лада заступил Купало (См. ниже). Значение Лада, как весеннего божества, несомненно доказывается не только повсеместно распространенным в среде южных и восточных славян обычаем призывать имя его в припевах весенних песен, но главным образом тем, что пение весенних песен носит название ладования, и самые певицы этих песен именуются ладовицами. Так, в Славонии пение песен на Юрьев день называется ладованием [705]; в Хорватии, в окрестностях Вараждина, около Карловца и др., девушки, поющие особенные песни накануне Юрьева дня и в самый Юрьев день, называются ладовицами, а петь эти песни, снабженные припевом «Ладо» – ладати [706]. В Болгарии весенние песни, которые поются девушками в вербное воскресенье, называются л адины ми, сами певицы ладовицами, а петь эти песни – называется ладувать. Припев «Ладе, Ладо!» встречается в болгарских песнях, поющихся уже в воскресенье перед Великим постом, т.е. в самых ранних весенних песнях[707]. В Чехии, где имя Ладо ныне уже исчезло, певицы весенних песен, в период времени от Троицына до Иванова дня, носили в старину название ладариц [708].

И карпато-руссы, как замечено было выше, поют в Иванов день ладовые песни. Как божество согласия, весны и любви. Лад (и Лада, о которой будет речь позже) естественно призывается преимущественно в весенних и свадебных песнях, главнейшим мотивом которых служит любовь. Утратив ныне для народа первоначальное свое значение, имя Лада (или Лады), возглашаемое в припевах песен разными придаточными словами или слогами, ныне также уже непонятными для народа, а потому им произвольно искажаемыми, видоизменяемыми, напр.: Ладо (форма эта встречается чаще всего). Лада, Ладе, Ладу, Ледо, Ладо-ле, Ладо-люди, Дид Ладо, Дид и Ладо, Дед Ладо, Диво Ладо, Лелю-Ладо и т.п. Приведу несколько примеров полных припевов песен:

болгар.:

– Ладе, Ладо!

– Ой Ладо, Ладо! [709]

сербс.:

– Ладо, Ладо!

– Ладо-ле, миле,

Ој Ладо Ој! [710]

хорват.:

Lado-le mile, oj Ljeljo, oj! [711]

великорусс.:

– Ой лелю Ладо! [712]

– О Ладо мое! [713]

– Ладу, Ладу, Ладу! [714]

– Диво Ладо! [715]

белорусс.:

– Ладо-люди! [716]

Мало- и галицко-pycc.

– Ой Дид Ладо!

– Ой Дид и Ладо!

– Та владу Ладом!

– Дид Дид и Ладо! [717]

Тот же припев, иногда с замещением в слове Дид буквы и буквой е, встречается и в великорусских песнях. Слово Дид, очевидно заимствовано из литовского didis = великий. (Ср. выше стр. 263, свидетельство Стрыйковского, который сообщает значение припева Didis Lado.) Из «Дидис» в устах русского народа произошли варианты: Дид, Дед, Диво, Диди и т.п.

Я уже упоминал о том, что имя Ладо, как бога любви и веселья, встречается и в припевах свадебных песен. Примерами могут служить сообщенные Войцицким и Голембиовским свадебные песни с припевами: «Ladо, Lado!»[718]В Густинской летописи Лад характеризуется так: «Ладо – бог женитвы, веселия, утешения и всякого благополучия; сему жертвы приношаху хотящие женитися, дабы его помощью брак добрый и любовный был»[719]. Гизель, определяя Лада почти теми же словами, прибавляет: «такожде и матерь Лелеву и Полелеву Ладу поюще, Ладо Ладо, и того идола ветхую прелесть диавольскую на брачных веселиях руками плещуще, и о стол биюще, воспевают»[720]. Подтверждением тому, что Лад (и Лада) был божеством брака, может служить, между прочим, и селение Псковской губернии Ладельникова, называемое также Весельникова [721]: веселье на разных славянских наречиях (малорусском, сербском, польском, чешском) значит свадьба.

Общеславянскому Ладу соответствует белорусский бог брака – Любмел (от любить – ладить, ср. выше: быть «з ладом»). На брачных торжествах его изображает красивый мальчик от 10 до 12-летнего возраста, нарядно одетый в белую рубашку с красивым кушаком, в красные сапоги или башмаки, с венком из красных цветов на голове. «Весь на Любмела», – говорят белоруссы, т.е. красив как Любмел. Молодые кланяются Любмелу в ноги, его сажают на почетное место, близ молодых, которых он потчует. Он же кладет в башмак молодой деньги – «Любмелевы гроши», которые должны принести дому молодых счастье. В честь молодых поют песню, в которой обращаются и к Любмелу:

Да дай же-ж им счасьце – долю,

Любмел ты наш, а больше ничий.

Кали ты их насадзив з сабою,

Не кинь же их, не набратуючи (т.е. не исполнив их просьбы).

Любмел, Любмел!

Да Любмел же-ж, Любмел!

«Любмел не дав счасьця – долю», – говорят о доме, где нет счастья[722].

Литовские русины обращаются в свадебной песне к брачному божку Любичу или Любчику:

О ty Lubicu!

Wwedi w loznicu,

Zapaliwszy swicu

Maju holubicu.[723]

В «боге женитвы и веселия» Ладе мы узнаем божество, близкородственное великорусскому Яриле, представителю весеннего плодородия и похоти. Мысль эта подтверждается параллелью, которая естественно может быть проведена между Ладом, Ярилом и скандинавским богом Фрейром. Последний в древнейшем народном представлении скандинавов олицетворял солнце[724]. По свидетельству Адама Бременского[725], Фрикко (этим именем он называет Фрейра) был богом, «доставлявшим людям мир и веселие», как Лад, и изображался «с громадным фаллосом», как Ярило. Богу Фрикко «приносились жертвы на брачных празднествах», как Ладу, которому, как мы только что видели, «жертву приношаху хотящие женитися», имя которого возглашалось и до нашего времени возглашается «на брачных веселиях». Близкое родство между Ладом, Ярилом и Фрейром подтверждается и сходством культа этих богов. Независимо от молитв о счастье в брачной жизни, возносившихся, как мы только что заметили, к Ладу и фрейру, само имя последнего тождественно с италийским Liber, в культе которого, как у фрейра и Ярила, главную роль играл фаллос – эмблема оплодотворения и плодородия. Вольф упоминает об изображениях на древних памятниках в Антверпене, Гельдерне, Брабанте, Брюсселе, Виртемберге и др. приапообразного бога, несомненно близкородственного или тождественного с Фрейром, и приводит некоторые из этих изображений. Фаллос каждый раз играет главную роль: в Антверпене бесплодные женщины приносили этому богу в жертву венки и цветы и молились о том, чтобы сделаться матерями. В Брабанте бесплодные женщины с той же целью отскабливали кусочки от фаллоса идола и проглатывали их с водой. В Брюсселе изображение названного бога украшалось женщинами в праздники цветами и венками[726]. Все это совершенно совпадает с общим характером вышеописанного обряда погребения Ярила, сопровождаемого причитаниями и воплями женщин и циничными прибаутками мужчин: в то время как бабы (в Малой Руси) подходили ко гробу ярилоподобной куклы, плакали и печально повторяли: «Помер он, помер!», мужчины подымали и трясли куклу, как бы стараясь разбудить усопшего, и потом замечали: «Эге, баба, не бреше! Вона знае, що јій солодче меду»[727].

Лад сближается и с Туром. Припев в песне о Type «удалом молодце», приведенной выше (стр. 242), в одном из вариантов своих отождествляет оба божества: «Ой, Тур, Дид Ладо!» Здесь Тур прямо называется «великим Ладом». Кроме того, вспомним, что, по свидетельству старинного «Русского азбуковника», март месяц назывался турас; а май – месяц, преимущественно посвященный на Руси Ладу и Ладе, а у древних италийцев соответствующим им божествам – Maius и Maia, у малоруссов иногда называется ярец [728]. Май месяц, как мы видели выше, называется у словинов risalcek (русальным). Это сближение и сплетение в народном языке названий Тур, Лад, Ярило (ярец), Хорс (в лице хръсалки и отправляемых в честь ее «русалий», во время «русального» месяца или «ярця») показывает, что все они служат к обозначению различных сторон одного светлого, благодетельного, плодоносного божества, все представляют эпитеты одного бога солнца, осветителя, согревателя, плододавца, представителя похоти и плодородия, любви и брака, а вместе с тем и согласия и веселья. Древнесербское предание говорит о Type как о ратном боге, т.е. сходном с Mapсом. Замечательно, что точно так же Длугош признает Ляда (Lyadam) за бога войны, Странский и Стредовский переводят имя Ладоня (Ladoň), бога мораван и чехов, именем Марс[729].

В скандинавской саге описывается разрушение королем Олафом истукана Фрейра. Узнав, что жители Дронтгейма (в Норвегии) возвратились к боготворению Фрейра, король, по словам саги, отправился к святилищу истукана. В окрестностях храма паслись священные кони. Король сел на жеребца, а сопровождавшая его свита на кобыл, и все отправились к храму. Вошедши во храм, Олаф разбил находившиеся в нем истуканы, кроме изображения Фрейра, которое взял с собой. Народ, узнав о случившемся, собрался для совещания. Тогда Олаф велел выставить идол Фрейра и обратился к народу с вопросом: «Знаете вы этого мужа?» – «Это Фрейр, наш бог», – отвечал народ. – «Чем он доказал вам свое могущество?» – спросил король. – «Он часто беседовал с нами, – отвечали собравшиеся, – предсказывал будущее, даровал нам мир и плодородие». В доказательство ничтожества языческого бога, Олаф, на глазах народа, собственноручно разбил его истукан. Рассказ этот, по замечанию Гримма, носит новейший отпечаток, но несомненно основан на древнем предании[730]. В приведенном рассказе Фрейр представляет некоторые черты, весьма напоминающие Радегаста балтийских славян. Радегаст-Сварожич стоял в Ретрском храме, окруженный множеством других богов, как Фрейр в Дронтгейме. Радегасту-Сварожичу в Ретре (вероятно, и в земле бодричей) посвящен был конь, как Фрейру – целый табун. К Радегасту народ приходил за советом, следовательно, бог беседовал с народом, как Фрейр; его вопрошали о будущем, и он предвещал будущее, как Фрейр; Радегаст был добрый бог (вспомним сравнение его с божественным благодетелем людей Меркурием-Добропаном, в глоссах к Mater verborum), он даровал плодородие, как Фрейр, что доказывается обнаженными половыми частями истукана Радегаста в земле бодричей, подобно изображению Фрейра (Фрикко Адама Бременского) в Упсальском храме, и приапообразным истуканом, почитавшимся, как мы видели выше, преимущественно бесплодными женщинами, которые желали сделаться матерями, в Антверпене, Гельдерне, Брюсселе и др. местах.

Наконец, в пользу близкого родства Радегаста славян с Фрейром скандинавов говорит и самое имя первого. Германские мифологи из скандинавского Фрейра создали, по аналогии, германского, не подтвержденного памятниками, бога Фро, в смысле вольного, радостного бога веселия и плодородия. Такого бога радости и веселия, радетеля о благополучии людей, я узнаю в Радегасте: нам нет нужды создавать его, как германским мифологам своего Фро. Он несомненно подтвержден письменными памятниками для земли редарей и бодричей, но он отличается от Фрейра тем, что, подобно древнеиталийскому Гарану-Геркулесу, он не только благой, добрый сельский бог плодородия, но и воинственный витязь. Оттого и кажется возможным производить имя его от «рат» или «реть» (ср. выше стр. 193); но, ввиду проведенной только что параллели между Радегастом и Фрейром, а также ввиду некоторых соображений, которые будут изложены ниже, следует, по моему мнению, отдать предпочтение производству имени славянского бога от рад в смысле света [731], радости и веселья [732], представителем которых на Руси был Лад, охарактеризованный в Густинской летописи как «бог женитвы, веселия, утешения и всякого благополучия». Нельзя не обратить внимания на то, что веселие, синоним радости, на разных славянских наречиях значит – свадьба, т.е. именно брачное веселие: Радегаст-фрейр (freien = свататься) со стороны радости и веселия совпадает, следовательно, с Ладом, «богом женитвы». С другой стороны, как бог плодородия, снабженный фаллосом, олицетворяя собою плодоносную, припекающую силу солнца, он сближается с богом плодородия, Яровитом, а также с приапообразным Припекалом, которые вместе с Радегастом представляют близкое родство с русским Симом Ерылом. Под именем Нестерова Сима Ерыла, идол которого поставлен был Владимиром в Киеве, несомненно следует понимать заимствованное от балтийских славян изображение Яровита (Сима Яра), или близкородственного ему Радегаста. Склоняюсь даже скорее в сторону последнего, на основании следующих соображений: Владимир в одно и то же время поставил истуканы Хорса-Дажьбога, Перуна, Мокоши и Сима Ерыла. Как изображение, так и имя Хорса-Дажьбога, вероятно, заимствованы им из земли вагров, где почиталась Подага (в Плуне), или из соседней с нею Дажьей земли, а Дажья земля принадлежала бодричам, которые почитали и снабженного фаллосом Радегаста. Естественнее всего предположить, что истукан Сима Ерыла заимствован был от истукана Радегаста, стоявшего в области бодричей. Неподалеку отсюда же, в земле вагров, в Старограде (Aldbenburg), на берегу Балтийского моря, по словам Гельмольда, почитался Проне, т.е. Перун, от которого Владимир мог заимствовать фигуру великолепного идола Перуна (с серебренной головой и золотым усом), сооруженного наподобие истуканов балтийских славян и, как можно заключить из слов нашего летописца, первенствовавшего на киевском Олимпе. Здесь же, наконец, в земле вагров и в среде соседних с ними полабских славян, Владимир мог найти и без сомнения нашел образец для истукана богини Мокоши, которая, как увидим ниже, почиталась ваграми в лице плунской богини Подаги, а у полабских славян – в лице Сивы[733].

Итак, северо-западный уголок славянско-балтийского помория служил связующим звеном мифологические представлений, или по крайней мере пластических изображений этих представлений, между славянством западным и восточным. Центром вышеназванной общей мифологической группы служил Радегаст-Сваражич, который точно так же непосредственно связывает западное славянство (а посредственно и восточное) с юго-западным. Радегаст, солнечный бог, плододавец, добый бог греющего и припекающего солнечного тепла (Припекала), находит на юге аналогичное божество в лице «доброго бога Бронтона» (ср. выше стр. 20), представителя припекающего солнечного зноя – «врућина»; он же сходствует с древнеиталийским Припекалом – Анксуром, наконец, с близкородственным последнему Аполлоном Соранским, с которым непосредственно связывает Радегаста его прозвище, или точнее отчество: Soranus (= Sauranus = Suranus) тождественно с именем Свaражич. Оба они названы так по отцу Сварагу (Сварогу), в честь которого носила несомненно название свое гора Соракта (Сваракта), Soracte, т.е. Сварогова гора (ср. выше Saurachberg, Saureggen и пр.).

Мы видели, что к «священной» горе Соракте, в день празднества древнеиталийского Сваражича – Аполлона Соранского, со всех сторон стекалась бесчисленная толпа народа, зажигались костры, и жрецы Аполлона, во славу его, ходили босыми ногами по пылающим угольям. Что в это время возглашали или пели собравшиеся на празднество, – неизвестно, но известно, что в совершенно аналогичном случае, а именно при праздновании высшего солнцестояния, в ночь на Иванов день (местами на Петров день), возглашают славяне, также массами стекающиеся на это празднество, также возжигающие костры, также прыгающие через костры, вообще соблюдая при этом торжестве целый ряд древнейших, унаследованных из времен язычества, суеверных обрядов. Рассмотрим по порядку, какие божества преимущественно чествовались в это время в разных местах, заселенных славянами.

В Хорватии еще в прошедшем столетии девушки, пляшучи кругом Ивановского костра, призывали «святого бога Лада». На Руси, в Литве, Жмуди и в Лифляндии в старину, с 25 мая до 25 июня (т.е. около времени празднования Русалий и высшего солнцестояния), взывали к «великому богу Ладу» (стр. 264, 265). У карпато-руссов в Иванов день утром празднуют Ладо и поют в честь его ладовые песни (стр. 266). Выше же было указано, что и летты и куры около Иванова дня призывали Ледо и Ладо, преимущественно же Лиго, который, по значению своему (как сокращенное имя бога согласия), буквально соответствует Ладу, литвины же призывали Лодо. Наконец, при проводах весны, также совпадающих со временем высшего солнцестояния, а именно отправляемых в Петров день (или 30 июня), также поют (напр., в Тульской губ.) песни с припевом: «Ой, Лад, ой Лад!»[734]Вслед же за тем имя Лада исчезает из песен (кроме свадебных) до будущей весны. Итак, судя по сохранившимся песням и преданиям, празднование торжества высшего солнцестояния, т.е. праздник проводов отжившего весеннего солнца, в указанных местах, а именно в Хорватии, в Карпатской Руси, на остзейских окраинах России и частью в средних великорусских губерниях (быть может, и в некоторых других местах) происходит в честь бога Лада, заступающего, следовательно, здесь место Радегаста-Сваражича или Аполлона Соранскаго.

В великорусских же губерниях, расположенных почти сплошной полосой к северо-западу, северу, востоку и юго-востоку от Москвы (от Новгородской до Воронежской губ.), состарившееся и отходящее с наступлением момента высшего своего стояния солнце чествовалось, как мы видели, в образе Ярила (Сима Ерыла), которого оплакивали и погребали, или непосредственно перед Петровским постом, или тотчас после Петрова дня. Кроме того, в губерниях Тверской, Ярославской и Рязанской праздник Иванова дня называется в простонародье Ярилою [735]. Вне названной области, ни в России, ни у западных и южных славян, мы имени Ярила не встречаем, но невольно вспоминаем о Гаране, Ериле и Ерыле древних италийцев (см. выше стр. 235-236). Erilus находится в близком родственном отношении к Феронии, а через нее, следовательно, к Юпитеру Анксуру и Аполлону Соранскому. Древнейший Гаран (gary – ярый, италийский Ярило) переименовался с течением времени в Геркулес, который у сицилийцев назывался Ή ρ υ λ λ ο ς, Ерыл. Взглянув на римский календарь праздников (ср. выше стр. 238-239), замечаем, что во время, соответствующее высшему солнцестоянию, а именно 30 июня, т.е. в тот самый день, в который в некоторых местах России (напр., в Рязанской и Тамбовской губ.) чествовали Ярила, – в Риме отправлялось торжество в честь Геркулеса, предводителя муз, или Мусагета, веселого гения пиров. Изображения этого Геркулеса снабжались надписями, в которых он назывался «миротворцем, непобедимым, святым» (Herculi Pacifero, Invicto, Sancto)[736]. Геркулес, веселый гений пиров и миротворец, совпадает с Фрейром – Радегастом – Ладом, представителями радости и веселья, подателями мира, согласия и благополучия (см. выше стр. 268, 271). Итак, в то самое время, т.е. в пору высшего солнцестояния, когда в Хорватии, в Карпатской Руси, на западных окраинах, а частью и в центральной Руси около Ивановских костров или вообще при проводах весны, приуроченных к Петрову дню, возглашалось имя Лада, а у латышей и литвинов – имена Лито, Ладо, Ледо, Лодо, в указанной полосе великорусских губерний, огибающей дугой с северо-запада на юговосток Московскую губернию, возглашалось имя провожаемого и погребаемого Ярила; в то же самое время в Италии отправлялось празднество в честь родственного Ладу и Ярилу, Геркулеса (Ерыла) Мусагета.

У чехов, словаков и мораван праздник высшего солнцестояния отправляется в Ивановскую ночь и сопровождается возглашениями к Яну (Иоанну): «Velký Bož e! Svatý Jene!», «Jane, Jane svatý Jane!», «Jano Jano Wajanuo!», «Jano mily Jano!» и т.п. – вот обычные возгласы и припевы песен[737], которые даже получили название «святоянских», как и возжигаемые в эту ночь «святоянские» огни. Накануне Иванова дня собирают «Иванов цвет» (Sv. Jana kvě t), чернобыльник называется «Ивановым поясом», или «Ивановой былиной» (sy. Jana pá s č ili bylina)[738]. Здесь св. Иоанн Креститель несомненно заместил божество солнца. Нельзя не обратить внимания на интересное совпадение эпитетов, даваемых Яну и Ладу: оба называются в песнях «великим», «святым», «милым» (ср. выше стр. 264, 265); «святым», как мы только что видели, называется и миротворец Геркулес-Мусагет. К числу обрядов Ивановского торжества принадлежало у чехов сжигание на каком-нибудь возвышении воздвигнутого там дерева (сосны или ели), которое для этой цели парии привозили из леса[739]. Поляки, называющие Иванов праздник и Ивановы огни «Соботками» (ср. выше стр. 190 пр. 1), также взывают в «соботских» песнях своих к Яну: «Janie, Janie! Swię ty Janie!» – «О Janie, Janie, Janie zelony!» – «O moj bialy Janie!» и т.п.[740]В Силезии в Иванов день предлагают в дар солнцу особенные печения, «slonczę ta» (см. выше стр. 166).

В сербо-хорватских песнях, которые поются на Иванов день, также упоминается об «Иване», собираемые в Ивановскую ночь цветы, которым приписывается чудодейственная сила, называются Ивановскими цветами, «Иваньско цвијеhе»[741]. В Болгарии также собирают в ночь на Иванов день (Енюв день) цветы и травы, называемые Ивановскими: «Енювец цветие», «Енювы билкы», в Ивановских песнях речь идет о св. Иоанне: «Кто погрешил против св. Иоанна, – говорится в одной из этих песен, – тот пусть бросится в пылающее пламя»; в другой песне говорится о людях, «которые не праздновали Иванова дня и оттого сгорели дотла»[742]. Очевидно, и у сербов, и у болгар, солнечного бога, чествуемого в пору высшего солнцестояния, у болгар, кроме того, с плачем и причитаниями погребаемого в образе куклы или чучела (как на Руси Ярило)[743], заместил в песнях, как и у западных славян, св. Иоанн Креститель. Словины также в Иванов день в песнях обращаются к св. Яну. В Граце, в Штирии, существовал обычай, в этот день носить чучело, насаженное на высокий шест. Его, однако, не хоронили, но закидывали горящими метлами, пока оно не сгорало[744].

Остается еще бросить взгляд на Малую и Белую Русь. Здесь в Ивановскую ночь также возглашается в песнях имя Ивана, но, особенно в малорусских песенных припевах, Иван соединяется обыкновенно с именем КУПАЛО. Самый праздник носит название праздника Ивана-Купала; под этим именем он известен и в некоторых местах Великой Руси, но в великорусских песнях имя Купала не встречается. Достаточно взглянуть на только что представленный мною перечень божеств, чествуемых народом в пору высшего солнцестояния, чтобы убедиться, что Купало есть бело – и малорусское наименование того же божества, которое в других вышеупомянутых местах называлось Ладом (Лиго, Лодо), Ярилом, Яном, Иваном. Между тем название Купало не только почти не встречается в географических названиях[745], но даже упоминается в письменных памятниках не раньше XVI столетия (в летописи Стрыйковского). Это позволяет делать предположение о довольно позднем его возникновении; тем не менее, однако, ввиду сохранившихся до нашего времени и у мало – и белоруссов несомненно древних, характерных, связанных с празднованием Иванова дня (точнее – Ивановской ночи) обрядов, весьма вероятно, что имя Купала, возглашаемое при совершении этих обрядов, заместило собою более древнее имя другого какого-либо языческого солнечного бога, быть может – Ярыла (Тура?), уцелевшего до сих пор не только в Великой, но даже в Белой Руси; здесь (в Белой Руси), впрочем, Ярило, как мы видели раньше, чествуется только в пору ранней весны. – Родство или тождество Купала и Ярила подтверждается следующими данными: по объяснению проф. Буслаева, корень куп совмещает в себе те же понятия, что и корни яp и буй: во-первых, куп имеет значение белого, ярого, а также буйного в смысле роскошно растущего, откуда в нашем языке употребительны: купá вый – белый, купá ва – белый цветок, купавка – цветочная почка и особенно белых цветов[746]. Так как у и ы в известных случаях чередуются, то корень куп может иметь и другую форму – кып [747], 3 отсюда кыпеть и кипень (кыпень) – в значении белой накипи и вообще белизны («бел как кипень»). Во-вторых, «ярый» и «буйный» заключают в себе понятие кипучего, неукротимого, бешенного, раздраженного; соответственно этому в санскрите kup – не только блистать, но и яриться, гневаться, слав. кыпети, кыпати, кипятиться – горячиться, сердиться. Наконец, в-третьих, как со словом «ярый», «ярость» нераздельно понятие желания, похоти, так при нашем «кипети» находим лат. cupio. Отсюда Куп-ало и Яри-ло обозначали бы одно и то же плодотворящее божество лета[748]. И в Малой и Белой Руси Купальское торжество, независимо от возжигания костров, связано с сожигаиием или потоплением чучела и дерева, называемых первое Купалом, второе – Мареною (иногда и наоборот) – обрядом, имеющим очевидно сходное значение с проводами весны. Русалки, или погребением Ярила в Великой Руси, с той только разницей, что купальское чучело обыкновенно одето бывает в женское платье, да и вообще имя «Купало» преимущественно возглашается в песнях в женской форме: «Купала», «Купалка», равно как и в самом Купальском празднике преобладает женский элемент. Мы видели выше, что Ярилино празднество приурочено к Петрову дню и совершается непосредственно перед или непосредственно же после Петровского поста (около того же времени происходят и проводы весны и Русалки), минуя неудобное для разгульных игрищ время поста. Купальский же праздник приурочен к Иванову дню. Это различие естественно вызвано местными условиями: у южных и западных славян, также в Галицкой, Малой и Белой Руси, Иванов день вообще в обрядном отношении имеет положительно первенствующее значение перед Петровым днем, в праздновании которого лишь местами встречается как бы слабый отблеск купальских обрядов. Напротив того, во многих местах Великой Руси перевес на стороне Петрова дня, в который местами, по народному поверию, солнце при восходе «играет», как у южных славян и в Малой и Белой Руси – в Иванов день. Впрочем, как уже было замечено раньше, и в некоторых великорусских губерниях (Ярославской, Тверской и Рязанской), по словам Снегирева, простой народ праздник «Ивана Купала» называет Ярилою.

Купало, по толкованиям Густинской летописи и Гизеля, признается богом плодородия и сравнивается с Церерой. В этом отношении он опять отождествляется с Ярилом-Припекалом и древнеиталийским Геркулесом (сицилийским Ерылом), которого, как доброго гения сельского населения, почитали, между прочим, рядом с Церерой[749]. Купалу, по словам Густинской летописи, «безумнии за обилие благодарение приношаху в то время, егда имяша настати жатва. Сему Купалу-бесу еще и доныне по некоих странах безумные память совершают наченше июня 23 дня, в навечерие Рождества Иоанна Предтечи, даже до жатвы и далее сицевым образом: с вечера собираются простая чадь обоего пола и сплетают себе венцы из ядомаго зелия или кореиия, и препоясавшеся былием, возгнетают огнь; индеже поставляют зеленую ветвь, и емшеся за руле около, обращаются окрест онаго огня, поюще свои песни, преплетающе Купалом; потом чрез оный огнь прескакуют»[750].

«Идол Купало, – пишет Гизеяь, – его же бога плодов земных быта мняху, и ему прелести» бесовскою омраченнии благодарение и жертвы в начале жнив приношаху. Тогожде Купала бога, или истиннее беса, и доселе по некиим странам Российским еще память держится, наипаче в навечерии рождества святого Иоанна Крестителя, собравшеся к вечеру юноши мужска, девическа и женска поду, соплетают себе венцы от зелия некоего и возлагают на голову и опоясаются ими. Еще же на том бесовстем игралищи кладут и огонь, и окрест его, емшеся за руце, нечестиво ходят и скачут, и песни поют, сквернаго Купала часто повторяюще, и через огонь прискакуще, самих себе тому же бесу Купалу в жертву приносят и иных действ дьявольских много на скверных соборищах творят, их же и писати нелепо есть»[751]. Что речь в обоих этих свидетельствах идет о южных и западных местностях России, т.е. о Малой и Белой Руси, можно с достоверностью заключить из того, что оба автора считают Иванов день совпадающим с началом жатвы. Ни в средних, ни тем более в северных и восточных губерниях России, словом в Великой Руси, с Иванова дня немыслимо начинать жать, так как в это время хлеб здесь еще совсем бывает зелен.

В песнях, как уже замечено мною раньше, имя Купала преимущественно употребляется в женской форме, но нередко встречается оно и в мужском роде, напр.:

малорусс.:

Ой на Купайла вогонь горить...[752]

Идя с «Мареной» и «Купалом» на избранное место, поют песню со следующим припевом, в котором с Мареной сопоставляется Купало:

Коло воды-моря ходили дивочки,

Коло Мариночки Купало!

Гратеме (будет играть) сонечко

На Ивана.

Во время прыганья через зажженные костры, поют:

Ходили дивочки коло Мариночки,

Коло мого Вудола (или: дива) – Купала!..

(или: Коло Володимера Купала!)[753]

Белорусс.:

А на Ивана Купалу

Пойдуць дзевки траву рваць.[754]

Из многочисленных обрядов, совершаемых во время купальского торжества и которые будут ближе мною рассмотрены в другом месте, явствует,