Синкретизм, эгалитарность и инверсионализм в российской правовой культуре

Констатируя, что в течение длительного исторического времени в России формировалось иное, чем в Европе, отношение к праву, закону, государственной власти, сложилась иная трактовка справедливости, законности, неприкосновенности личности и частной собственности, правомерности деятельности должностных лиц и правоохранительных структур[14], исследователи по-разному интерпретируют специфику национального правосознания. Одни следуют славянофильской традиции, доказывая неприемлемость для России либерально-демократических западных государственно-правовых моделей и институтов и необходимость использования собственного позитивного потенциала, другие – оценкам П.Я. Чаадаева, который впервые заговорил о правовой ущербности России, констатируя отсутствие в сознании народа элементарных представлений о долге, праве, порядке[15]. «Не я виноват, что в русской истории мало обращают внимания на право», - развивал ту же мысль В.О. Ключевский[16]. «Свойственные европейским народам идеи права, свободы, справедливости в России всегда были роскошью ума, доступной немногим головам, как дорогой французский кафтан или парик был доступен немногим карманам», - писал историк[17]. Впоследствии эти оценки нашли преломление в произведениях Н.А. Бердяева[18], С.Л. Франка[19], Г.П. Федотова[20] и других русских мыслителей.

Позитивно оценивая самобытность российской политико-правовой культуры, понимая подлинную свободу человека как свободу духовную, славянофилы считали, что позитивное право лишь мешает свободному развитию христианского сознания народа. Будучи апологетами традиционного общества, противопоставленного модернизированному социуму, формальному праву государства они противопоставляли общинное право, которое, по их мнению, являлось квинтэссенцией русского мировосприятия.

Своеобразный итог спорам между западниками и славянофилами подвёл крупнейший теоретик права, философ и социолог Н.Н. Алексеев, принадлежавший к числу идейных лидеров евразийства. Он видел свою задачу в том, чтобы создать органическую систему права, основанную на исконных представлениях российского народа о добре, правде и справедливости. Он полагал, что наличие у русского народа отличного от европейского правосознания ещё не означает отсутствия правосознания как такового. Ученый доказывал, что правосознание, основанное на глубоко нравственном, православном чувстве, гораздо более развито, чем позитивное правосознание европейцев.

Приведенные позиции позволяют нам констатировать историографическую преемственность современной российской юридической науки. Признавая специфику национальной правовой культуры, одни современные правоведы оценивают её как высокоразвитую, а другие – как «закононигилистическую», признавая «отдельные позитивные всплески»[21]. Констатируя отсутствие в России правового эйдоса, Р.С. Байниязов пишет: «Эволюция российской ментальности и духовной традиции права не стала путем истинного, настоящего прогресса права, государства, законности, правопорядка»[22].

Формирование устойчивой правонигилистической традиции детерминировалось геополитическими условиями формирования российской государственности, мобилизационным типом развития, особенностями феодализации и сословного строя, спецификой национальной духовно-религиозной традиции, наличием общинной организации, в рамках которой на протяжении столетий функционировало альтернативное формальному обычное право, архаизацией крепостного права, отсутствием конституционной политико-правовой традиции[23]. Совокупность этих особенностей обусловила формирование и закрепление на уровне априорно-константных слоёв массового правосознания представлений о законе и государственной власти, о правах и обязанностях личности, о легитимности частной собственности, правосудии, справедливости, законности и т.д. В основе этих представлений лежат такие типологические черты массового правосознания как патернализм, этатизм, персонификация государственной власти, синкретизм, эгалитаризм, социоцентризм.

Важной доминантой коллективных представлений (не только правовых, но и политических, морально-нравственных, религиозных) стал инверсионализм, который можно противопоставить присущему западной ментальности медиативизму. Симбиоз противоположных интенций сознания, его имманентная противоречивость (или амбивалентность) в наибольшей степени проявлялась в транзитивные периоды российской государственно-правовой истории. Развитие русской истории, культуры в целом и правовой культуры в частности имеет такой вектор саморазвития, который характеризуется моментальным переходом в противоположное состояние. Отсюда дихотомичность отечественной истории, ее внутренне противоречивый характер. «Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофию государства и анархизм, вольность; жесткость, склонность к насилию и доброту, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; индивидуализм, обостренное сознание личности и безграничный коллективизм; национализм и самохвальство и универсализм, всечеловечность; эсхатологически-мессианскую религиозность и внешнее благочестие; искание Бога и воинственное безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт», - писал Н.А. Бердяев[24]. Амбивалентность предопределяла специфику социального реагирования на многие явления государственно-правовой действительности, порождая определенные правовые представления и формы их реализации. «Вся история России, — писал И.А. Ильин, — есть борьба между центростремительным, созидающим тяготением и центробежным, разлагающим: между жертвенной, дисциплинирующей государственностью и индивидуализирующимся, анархическим инстинктом»[25].

Эту черту массового сознания, которую можно определить как склонность к «отрицанию чего-либо, зачастую полное и бесповоротное, причем того, что ранее вызывало восхищение»[26], впервые отметил Г.П. Федотов. Объясняя своеобразие русской истории, русской культуры, русского национального характера, он сделал вывод о ««двоецентрии», которое только и делает возможным жизнь и движение непрерывно изменяющегося соборного организма»[27]. Инверсионализм в большей степени определял поверхностные, инертные слои массового правосознания в условиях революций и Гражданской войны, реализуясь в революционном правосознании.

Катализатором правонигилистического характера массового российского сознания в значительной степени являлось исторически сложившееся представление россиян о легитимности государственной власти, её назначении, характере и средствах осуществления властных полномочий. Особенности рефлексии государственной власти в массовом правосознании детерминировали отношение к позитивному праву и правопорядку в целом. Легитимация власти в России обеспечивалась патерналистскими (от лат. paternus – отцовский) и этатистскими (от франц. etat – государство) представлениями о необходимости сохранения политического единства и социального порядка в качестве антитезы локализму и хаосу.

Истоки подобных представлений коренятся в генезисе славянской государственности[28]. Природно-климатические и геополитические особенности её формирования, необходимость военно-политической консолидации и постоянного противостояния кочевому миру обусловили гипертрофированные представления о роли государственной власти в обеспечении относительно стабильного развития. Эволюция русской, а затем и российской государственности осуществлялось в экстремальных условиях, перманентно угрожавших её целостности и жизнеспособности. Поэтому она носила мобилизационный характер и была ориентирована на достижение чрезвычайных целей с использованием чрезвычайных средств и чрезвычайных организационных форм.

Ещё одним фактором, способствовавшим формированию патерналистского восприятия государственной власти, стал гетерогенный характер славянской политико-правовой культуры. Евразийская культура Руси соединяла в себе и элементы Востока через азиатский мир кочевников и татаро-монгол, и элементы Запада через Византию. Согласимся с исследователями, что в рамках славянской культуры формировалось иное ценностно-идеологическое, политическое образование, отличное от европейского[29]. Вместе с тем трудно согласиться с высказыванием о том, что государственная организация России «никогда не была близка к западной, либеральной»[30], всегда действовала в соответствии с законами царской (ханской) власти. Мы полагаем, что на ранних этапах своего развития славянская государственность (несмотря на её специфику) не демонстрировала качественных отличий от раннефеодальных западноевропейских государств. Писаное право славян было представлено «Русской правдой», аналогичной европейским раннефеодальным судебникам: «Салической правде», «Рипуарской», «Бургундской».

Возобладание восточной политико-правовой традиции следует отнести к более позднему периоду, связанному с установлением татаро-монгольского ига, необходимость борьбы против которого обусловила особенности становления Московского централизованного государства. В период Московской Руси, при исторической безальтернативности самодержавия в условиях феодальной раздробленности и татаро-монгольского ига, формируются базовые стереотипы правосознания, проявлявшиеся в различных модификациях на протяжении всей последующей истории. Только наличие гипертрофированной централизованной власти, признанной легитимной подданными, могло тогда обеспечить восстановление национально-государственной независимости. Это обстоятельство обусловило закрепление патерналистских представлений. Они предполагали перенос модели внутрисемейных патриархальных отношений на отношения между обществом и государством. Роль главы семьи, обладавшего практически абсолютной властью и осуществлявшего попечение о подданных, отводилась главе государства - монарху. «Государственная власть мыслилась как главный стержень всей общественной жизни. Она складывалась на основе эксплуатации патриархальной идеи отношения человека к власти как отношений детей и родителей, предполагающее отеческое, попечительское, справедливое отношение отца…», - пишет С.М. Поздяева[31].

Основная обязанность подвластных сводилась к безоговорочному подчинению, что порождало соответствующие представления о первичности обязанностей и вторичности прав. Доминирующей установкой правосознания становится обязанность, а государство приобретает идеократическое качество[32]. «Царь-батюшка» отождествлялся в массовом сознании с носителем «высшей правдой», которая в иерархии ценностей стояла выше закона. Этатизм массового правосознания воплощался в течение столетий в его монархичности. Провиденциальное противоречие между сущим и должным, между порядком земным и порядком небесным разрешалось через царскую власть как власть «помазанника божьего». Патерналистское и этатистское восприятие государственно-политической реальности способствовало формированию ещё одной типологической черты национального правосознания - персонификации государственной власти, когда государство идентифицировалось не с властно-политическими институтами, а с конкретным человеком.

Специфика российского правосознания, как пишет А.А. Контарев, раскрывалась в соотношении понятий «закон», «обычай», «указ»[33]. Закон осмысливался как предел, определенный Богом. Обычай же – как исторический опыт взаимодействия с законом, своеобразный «прецедент» интерпретации закона. Таким образом, если закон являлся фундаментом, основой правовой системы, то обычай выступает как способ применения закона. Указ изначально рассматривался как законодательный акт, ограниченный законом и обычаем. Поэтому в сознании народа навсегда закрепилась формула: «Закон – от Бога, а указ – от начальства». Тем не менее, начиная с Ивана Грозного, именно указ стал играть решающую роль в российском законодательстве. Идеологически это закреплялось сакрализацией монархической власти. Так происходило смещение реализации принципа справедливости с формально-юридического уровня на уровень нравственных императивов. Проблема легитимности права отождествлялась с проблемой легитимности монарха. Иван IV положил начало едва ли не главной традиции правовой культуры России, заключавшейся в подмене общегосударственных законов административными предписаниями и распоряжениями верховной власти[34]. В рамках такой парадигмы взаимоотношений между обществом и государством объективно не находилось места праву. Поэтому можно констатировать всесилие в России государства и бессилие подлинного права[35].

Начиная с эпохи Петра I, в России окончательно формировалось «всепоглощающее» государство, символом которого стало отеческое, бюрократическое попечительство «вождя-государя» и государственной власти о «благе народа», общественной и личной пользе своих подданных. Ещё в Московском государстве сложилось особое представление о том, что именно власть рождает собственность, а все проживающие в России являются государевыми слугами, находящимися в прямой и безусловной зависимости от царя и не имеющими возможности претендовать ни на собственность, ни на какие-либо неотъемлемые личные права. Такой вариант социально-политического развития обусловил понимание права как приказа власти. В рамках российского геополитического пространства сформировался отличный от западного генотип социального развития. Если западноевропейская цивилизация сменила эволюционный тип развития на инновационный, то Россия перешла от эволюционного к мобилизационному, который осуществлялся за счет сознательного и насильственного вмешательства государственной власти в механизмы функционирования общества.

Централизация и бюрократизация государства стали доминирующими чертами общественно-политического развития, обусловив гипертрофию «державности», деспотизма, насилия по отношению ко всем слоям общества, что в значительной степени обусловило специфику национального правосознания. Российская государственность выступала доминантной формой социальной интеграции в течение длительного исторического времени, задавая единый нормативно-ценностный порядок для всего общества. Государственная власть в России постоянно стремилась к трансформации исторического сознания и менталитета, пытаясь воссоздать соответствующие ментальные структуры для апологетики своей деятельности. Такими структурами стали этатизм и патернализм, которые являются универсальными для массового сознания евразийского суперэтноса[36].

Строительство сильного государства в России соответствовало правовым представлениям подавляющего большинства населения и субъектов властвования, фиксирующих и распространяющих социально-романтическую утопию совершенного государства. Интересы государственного строительства в результате подчинялись не столько практически-политическим задачам защиты от внутреннего и внешнего врага и совершенствования механизмов государственного управления, сколько задаче достижения идеала совершенного государственного и общественного устройства[37].

Государственное строительство тем самым обрело самодостаточное значение. В рамках этих представлений государство развивалось в направлении собственной самодостаточности и сакрализации, разворачиваясь в особую форму политического и правового устройства - «государство для государства». Такой тип представлений о государстве был очень близок к теократическому идеалу государственного устройства, которое для его подданных всегда несло пафос особой разновидности религиозных верований - политическую религию, в центре которой находился образ идеального государства. Стремление к сакрализации любого государственного начала, массовые формы этатизма превращали его в главное общественное достояние всех народов империи. Претензии на стремление к идеальному государству были связаны также и с тем, что в отношении к нему устанавливались жесткие пределы регламентации, нормы, не допускающие никакой критики и форм общественного контроля над деятельностью любых государственных органов и субъектов власти.

В отличие от Европы, где модернизация общества осуществлялась посредством эволюции саморегулирующего типа, в России такое развитие стимулировала этакратия. При этом российское самодержавие опиралось на систему гувернаменталистских институтов, направленных на сохранение стабильности в стране и основанных на традициях, сложившихся в российской истории[38].

Отношение к государственной власти характеризовалось противоречием, которое исследователи называют «противоречием авторитарного характера». Его суть заключается в том, что, с одной стороны, в массовом сознании присутствует сакрализация власти, любое неповиновение которой есть смертный грех, а с другой – это отношение реализуется только в условиях сильной государственной власти[39]. Проявление признаков слабости со стороны власти активизирует механизм инверсионного восприятия политико-правовой действительности, что подтвердилось в процессе реализации предпринятой Временным правительством в 1917 г. попытки демократизации, а позже эта закономерность проявилась в период становления диктатуры пролетариата и в период Гражданской войны.

Ещё одной чертой национального правосознания, которая способствовала широкому распространению юридического нигилизма по отношению к позитивному праву, являлся синкретизм. Он обусловлен доминантами русской духовности, отличными от европейской. В качестве фундамента западноевропейской духовности, определявшей позитивный характер массового правосознания, следует назвать рационализм и политичность[40]. Особенность европейского рационализма, как пишет В.П. Малахов, состоит в его «заземленности»[41]. Он выступает как господствующий способ понимания, мотивации поведения и образа жизни человека. Повседневный быт, политика, право воспринимаются в контексте закономерностей, на основе очевидности детерминизма явлений. Доминирование политичности определяет базовые сочетания всех других элементов духовности[42]. Европейская политичность как доминанта духовности характеризуется: ориентацией на социальные, точнее на социально-экономические различия между людьми и народами; приоритетом социальных свойств человека, сконцентрированных в идее гражданственности; приоритетом феноменов свободы, ответственности, социальной зависимости; гипертрофией отношений господства и подчинения; связью властвования с рациональными аспектами жизни. Политизированное сознание нацелено на поддержание или изменение существующих социальных структур, а не на создание идеализированной реальности.

Вследствие своей политизированности западное общество атомизировано и высокодинамично[43]. Принципы правового сознания здесь вполне естественны, а потому юридическое право и право как форма стихийной жизни общества в целом совпадают. Системообразующими в западной политико-правовой культуре являются идеи свободы, гражданского общества, закона и естественных прав человека. Из идеи свободы дедуцируются идеи суверенитета, автономии, неподопечности личности. В европейской культуре идея свободы предстает как политическая свобода. Проявлением свободы в её политизированном аспекте является идея гражданского общества, чуждая всем восточным, традиционным обществам. Смысл этой идеи был всегда воплощен в западном правосознании.

Идея гражданского общества выражает тенденцию и установку на автономность, противопоставленность жизни гражданина государственной форме организации власти, публичному принуждению. Она обозначала ограничение произвола государства, политической власти, насилия; указывала на служебное предназначение государства, в некотором смысле – на его вторичность по отношению к гражданскому обществу.

Западноевропейская правовая культура во всех своих формах опирается на идею закона[44]. Только у европейцев мысль о законе (в его юридической интерпретации) неразрывно связана с идеей свободы. В качестве идеи, характеризующей систему правовой культуры, закон воспринимается как нечто устанавливаемое в соответствии с природой социальной жизни и человека, как то, что является условием равнозначности людей в правовом отношении, условием правового равенства, гарантией правового отношения и формой его существования. Идея закона указывает на обезличенность правовых реакций. Закон выступает эквивалентом справедливости.

Системообразующей идеей западноевропейской правовой культуры является идея естественных прав человека. В ней закреплен принцип обеспечения минимального социального пространства человека, являющегося совокупностью его притязаний в социальной жизни. В российской правовой культуре идея естественных прав никогда не была определяющей.

Итак, системообразующие идеи западноевропейской правовой культуры в своем единстве освещают первичность прав человека и вторичность его обязанностей и ответственности. Поэтому право выглядит здесь сферой и формой социальных притязаний, которые организуются и обеспечиваются позитивным правом. Из сформулированных идей можно дедуцировать следующие: идею автономии индивида в совершении выбора, идею индивидуальной пользы и её максимальной реализации, идею договора и права, определяющего основные свободы и их гарантии, идею государства как гарантии договора, защитника прав граждан, как независимого арбитра.

Смыслообразующими идеями российского правосознания являются: идея правды, идея милости, идея служения[45]. Они отражают исторически сложившийся синкретизм российского правосознания, доминирование в нем не юридических, а морально-нравственных и религиозных начал, что в значительной степени детерминировало отношение к позитивному праву.

Идею правды, как отмечает В.П. Малахов, можно рассматривать как российский вариант закрепления духовной установки на противостояние государства и гражданского общества, государства и общины. В идее правды выражена негативная установка на безличную, так называемую объективную истину; в ней зафиксировано противопоставление таким истинам, которые безотносительны к нравственному пониманию. Идея правды выражает нравственную установку на противостояние юридическому бытию людей. Правда является ориентацией на некое должное правовое состояние, с одной стороны, а с другой – предстает как страдательное правовое состояние человека в силу несовпадения реального и должного. В свете идеи правды правовая справедливость предстает не равной мерой воздаяния, а оценкой, в которой выражена индивидуальность человека и его деяний. Она компенсирует фактическую растворенность человека в общественном целом[46].

Идея милости выступает логическим следствием религиозно-нравственного понимания справедливости, её итогом и целью. Эта идея не могла не развиваться в российском правосознании, ибо отдельный человек, низведенный до минимума, человек, одаренный правом (которое именно поэтому и может быть отнято в любой момент), а не обладающий им, человек, сдавленный условиями жизни, а значит, - фактически лишенный большой доли ответственности за свои деяния, за свой образ жизни, - этот человек оказывается, как правило, носителем гипертрофированной виновности, часто не окупаемой наказанием. Поэтому у него нет иного пути избежать непосильного наказания, чем милость. Идея милости воспроизводится в контексте сугубо российского комплекса сервильности. Она сопряжена с признанием подданности, а точнее – отданности на волю государя, судьи, чиновника, обладающих властью. Милость есть следствие произвола и надежда на благородный произвол.

Идея служения является следствием как религиозного воздействия, так и многовековой общинной организации[47]. Она означала примирение человека со второстепенностью его прав в сравнении с обязанностями, оправдывая «мизерность индивидуального интереса».

Синкретизм российского правосознания сформировался в результате особенностей социально-политического и духовно-религиозного развития. Доминанты русской духовности стали следствием особости православной традиции, сложившейся в результате взаимодействия византийского православия, славянского язычества и русского национального характера[48]. Специфика православных верований, отличие ценностных ориентаций от католических повлияли на политико-правовые установки, закрепленные на уровне константных слоев национального сознания[49]. В отличие от католичества, характеризовавшегося более рационалистической, прагматической направленностью, православие проповедовало культ жертвенности, страдания, призывало верующих к поиску абсолютного добра, истины и справедливости. Российская религиозность изначально характеризовалась ориентацией на абсолютные идеальные ценности, отстраненностью от бренности земных благ, от внешних атрибутов благополучия и достатка.

Православие не предусматривало медиативных оценок и моделей поведения верующих, подразделяя сакральное пространство на «ад» и «рай». Оно взывало к свободному человеческому сердцу, а католицизм - к слепой, покорной воле. «Православие ищет пробудить в человеке живую творческую любовь и христианскую совесть. Католицизм требует от человека повиновения и соблюдения предписаний (законничество). …Православие идет вглубь души, ищет искренней веры и искренней доброты. Католицизм дисциплинирует внешнего человека, ищет наружного благочестия и удовлетворяется формальной видимостью добродетеля», - пишет в своем диссертационном исследовании Д.В. Меняйло[50].

Европейская правовая культура формировалась под влиянием римского права, основанного на приоритете закона. Генезис русской традиции происходил на основе восточного христианства, в котором идея свободы была неразрывно связана с пониманием всеобщего бытия как абсолютного добра. Русское религиозное сознание было воспитано на учении восточной патристики. Из византийской традиции Русь усвоила аскетизм, в котором идея свободы объединялась с пониманием всеобщего бытия как абсолютного добра и блага. Отсюда развитые теократические ориентиры политико-правового сознания, значение духовного начала, в отличие от западного рационалистического[51].

Своеобразие русской духовности, предопределившей синкретизм национального правосознания, заключалось в сочетании моральности и религиозности. Сама религиозность характеризовалась высокой эмоциональной окрашенностью. Если «моральность»[52] Запада была ориентирована на практические цели и имела ярко выраженный индивидуалистический, рациональный характер, то для российской моральности характерна ориентация на интуитивно-обычное восприятие требований, а стало быть – на мораль «по обстоятельствам», на готовность человека к отклонениям от моральных предписаний, если отсутствует внешнее давление[53].

Для российской моральности характерна разорванность между идеально-моральной и нравственно-обычной стороной жизни, не просто естественное несоответствие идеальности и реальности, а ярко выраженный параллелизм функционирования высокой моральной идеологии и достаточно грубых и жестких нравов.

В когнитивной схеме массового российского правосознания поверх триады «истина-закон-право» расположена другая триада – «правда-совесть-справедливость», которая служит репрезентацией не внешней по отношению к индивиду, а внутренней силы. В российской правовой традиции праведный, то есть основанный на правде, суд, поступки «по совести» и справедливость как таковая не тождественны следованию формальным правилам, составляющим позитивное право.

Синкретизм российского правосознания культивировался не только православными установками, но и многовековой историей общинной организации, которая способствовала архаизации правовых представлений. Территориально-общинная соборная организация власти (в отличие от лично-вассальных отношений западных феодальных монархий) стала особенностью, определявшей дальнейшее развитие российской правовой системы. Синкретизм и социоцентризм отчетливо проявлялись в системе функционировавших в рамках общины норм обычного права[54]. Практически все исследователи крестьянского народного права подчеркивали недостаточность дифференцированности правовых и нравственных норм в сознании русского народа, что, по их мнению, составляло одну из основ обычного права. Поэтому в крестьянском праве уголовные санкции были тесно связаны с моральными оценками деяния, обоснованными общественной значимостью поступка и нравственными качествами обвиняемого. Слепое повиновение, принуждение, характерные для общинной нормативной морали, были включены в понятие права, вследствие чего право не могло превратиться в самостоятельную аксиологическую установку сознания[55].

Право трактовалось национальной традицией как свобода поступать по обычаю, а закон – как ограничение этой свободы. Как отмечает И.А. Шаповалов, слово «право» имеет общий корень со словом «правда», состоящим из двух корней — «пра» (имеющий корни в прошлом) и «вед» (знание)[56]. Правда в этой связи наделялась некой нормативностью, которой должен был следовать каждый человек безрефлексивно и беспрекословно, в силу того что «так делали предки». Закон, исходивший от государства, рассматривался как ограничение прав, как подавление обычаев «мира». Поэтому он трактовался как «чужое», однако, «чужое», имеющее характер «неминуемого начала». В качестве самой ранней из таких оценок закона, зафиксированных документально, является, по мнению И.А. Шаповалова, афоризм из Лаврентьевской летописи 1175 г.: «Иде же закон, ту и обид много»[57]. Традиционно в крестьянском сознании доминировала установка: «Обычай сильнее (старше) закона».

Общинная организация способствовала закреплению ещё одной особенности российского правосознания, культивировавшейся и православием, и государственной властью, – социоцентризма. Личной автономии не отводилось какого-либо значительного места в иерархии социально-правовых ценностей. Здесь, наоборот, наблюдался перенос системы ценностей в пользу коллектива, преобладания корпоративных интересов в ущерб частным. В этих условиях антииндивидуализм становится ментальной установкой сознания[58]. Как писал Н. Бердяев, «русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме»[59].

Обычное право, функционировавшее в рамках общины, рассматривало правоотношения как групповые, а не индивидуальные. Оно сосредоточивалось на взаимных обязанностях, а не на субъективных правах. Общинный тип сознания объясняет многовековую приверженность крестьянства к неформальной юстиции, самосудам, реституциям как средству разрешения споров, а также отсутствие диспозитивных норм. Как отмечает М.В. Ковалева, все эти явления были обусловлены не отсутствием уважения к суду, а специфическими целями права в традиционной культуре, основная из которых сводилась к поддержанию общественного равновесия[60]. Смысл права в традиционной культуре виделся в поддержании межличностных отношений на основании чувства справедливости, а также групповой солидарности, так как преобладающей ценностью в крестьянской культуре было общество, а не отдельная личность.

Поддерживая групповое единство, обычное право препятствовало развитию индивидуалистических начал, создавая благоприятные условия для обезличенности, статичности правового состояния человека. В этих условиях в массовом сознании не могли сформироваться развитые представления о ценности свободы личности и необходимости её правовой защиты. Общинная солидарность, подкрепленная традиционными ценностями и стереотипами поведения, обеспечивала незыблемость существования порядка, в том числе и правового. Общинное сознание определяло гражданско- и уголовно-правовые представления основной массы населения, их воззрения на справедливый суд.

Установки общинного сознания были созвучны православным догматам, ориентировавшим верующих на поддержание духовной связи во имя служения Богу. Эти установки была синтезированы в идее соборности[61]. Под влиянием православного христианства у крестьян сложилось теоцентристское отношение к истине, когда закон в иерархии ценностей стоял ниже благодати[62].

Социоцентризм, синкретизм массового сознания в значительной степени предопределили содержание доминирующих оценок действующего и должного правопорядка на протяжении длительного исторического периода, способствуя реализации соответствующих государственно-политических альтернатив в начале XX столетия.