Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Что такое мелодрама.






К. С. А теперь еще несколько слов о мелодраме для всех исполнителей. Я это рассказываю вам для того, чтобы вы поняли, в какой атмосфере готовятся мелодрамы, как сценический жанр, и в каком горячем состоянии должны ее играть и репетировать актеры.

Холод и равнодушие не могут быть в зале в день представления мелодрамы. Все должно быть в этот вечер необычно и неожиданно. И зритель заранее наэлектризован, и достаточно искры, чтобы все вспыхнуло и на сцене началось бы творчество и вдохновение — это еще один путь к творческому самочувствию актера. Мелодрама не терпит никакой условности. Мелодрама — это быт, только очень сконцентрированный, выверенный, без лишних деталей и пауз. Паузы допускаются только игровые — «гастрольные»[54], их должно быть точно установленное количество. Смотря мелодраму, зритель считает, что все, что показано в пьесе, произошло обязательно в ж и з н и, в быту, а не на сцене. Вот почему театральная условность противопоказана мелодраме. А если зритель верит, что все это случилось рядом с ним, в жизни, его это необычайно трогает, заставляет плакать и смеяться. Смех — это ведь тоже реакция растроганного зрителя, если этот смех вызван характером или положением на сцене, а не тем, что вам со сцены показывают просто язык...

Н. М. Горчаков. А как же трюки, Константин Сергеевич?

К. С. Зритель ими интересуется до того, как занавес открылся. Какие, интересно, приготовлены в этой мелодраме трюки? И обсуждает их после того, как занавес опустился, а пока идет действие, они должны быть так идеально вмонтированы, так оправданы, чтобы их возникновение зритель не ощущал.

Мелодрама всегда иллюзорна в лучшем смысле слова. Вот насчет правды жизни б мелодраме я должен сделать замечание: я видел сегодня сюжет, переведенный в сценическое действие, но жизни площади, кабачка, а особенно аристократов, я не видел. Об этом мне надо отдельно поговорить с режиссурой, а они поищу_т эту жизнь с вами, актерами.

О. Л. Книппер-Чехова. А как же мелодрамы Гюго, Константин Сергеевич?

К. С. По-моему, это плохие мелодрамы. Вы этого никому не говорите: он сейчас, кажется, в чести, но его мелодрамы ложно-поэтичны и чересчур эффектны, это пример эстетической мелодрамы, а не бытовой, за исключением, может быть, «Марии Тюдор», а классическая мелодрама всегда бытовая или историческая.

У Гюго все смешано в одну кучу для удовлетворения его эстетических вкусов, а не для того, чтобы дать выход чувству зрителей. Мелодрама же всегда возникала, когда зрителя переполняли высокие, благородные чувства и их надо было вылить, высказать. И ваша пьеса поэтому должна будет иметь большой успех. У нашего зрителя сейчас после революции пробудилось много прекрасных чувств, и он хочет видеть такие же хорошие, благородные дела и сильные чувства со сцены. Постарайтесь не обмануть его. Ну-с, на сегодня довольно'. Давайте подумаем о дальнейшем плане работы. Вы запишете, Николай Михайлович?

Н. М. Горчаков. Конечно, Константин Сергеевич.

К. С. Значит, первое: мне надо поговорить с вами, с режиссерами, о том, что такое быт и жизненная правда в мелодраме — это один день. Засим-с вы должны будете проделать все те этюды с актерами, которые мы сегодня наметили. Прочтите их нам еще раз.

Я перечислил еще раз все намеченные К. С. этюды на физические действия, на «приспособления», на бытовые темы по всему кругу событий пьесы (как начинается день в подвале мадам Фрошар, и как проходит утро в особняке графа де Линьер, и пр.).

К. С. Ну-с, на это у вас уйдет неделя-две. Если этюд у вас будет выходить, не «мучайте» его, а сразу отложите мне на просмотр. Если не выходит, проделайте несколько раз, но все

время меняя предлагаемые обстоятельства и будоража свою и актерскую фантазию. Засим-с вы перенесете репетиции первого акта на сцену. Это надо делать очень осторожно. Все, что вы накопили в фойе, надо так же бережно восстановить на сцене.

Н. М. Горчаков. Может быть, сделать это при закрытом занавесе, Константин Сергеевич?

К. С. Нет, это уже будет неправда. Надо привыкать сразу к условиям сцены, но постепенно требовать той же силы выразительности, которой вы добились в фойе. Сначала сделайте все действия, только еще больше развивайте ик; можно даже сыграть весь акт пантомимой, без слов. У вас есть пропущенные сцены по условиям работы в фойе: очередь и дилижанс. Сделайте их как этюды — я посмотрю их в незаконченном виде. Их надо режиссерски ставить — вы этого еще не умеете делать. Вы не обижайтесь, я с& ш никогда не знаю, выйдут у меня сложные народные сцены или не выйдут.

Хотя, конечно, я кое-какие режиссерские «секреты» постановки таких сцен знаю и обещаю вам их открыть, напомните мне только об этом как-нибудь после репетиции, когда пойдем вместе домой...

Когда все действия на сцене будут найдены, начинайте говорить текст. Не шепчите его: в спектакле вам это делать не придется. Но и не кричите: пустой зал, без зрителя, все равно не даст вам правильного резонанса. Говорите, как будто вы находитесь в том помещении, которое нарисовал, построил художник; поэтому на сцене нужна точная выгородка, а еще лучше — декорация. А выгородка стульями — это ерунда.

На это у вас уйдет еще недели две-три. Значит, вы со мною встретитесь через месяц, но Николая Михайловича я попрошу заходить ко мне, рассказывать, как идут репетиции каждую неделю. Вы ведь домой мимо меня ходите, а я теперь каждый день сижу во дворе с 4 часов. А если я буду свободен, я вызову к себе Ольгу Леонардовну с Владимиром Львовичем, чтобы показать им, как надо вести диалог. Не смущайтесь, что у вас сейчас на переход на сцену уйдет месяц. Надо найти, в каком тоне пьеса пойдет на сцене — вы его пока нашли только для фойе. Если в первый месяц вы найдете его и для сцены, дальше пойдет все быстрей и быстрей, а последний акт можно не репетировать, а прямо играть на генеральных репетициях. Это всегда замечательно получается, если все к этому подготовлено. Только заранее надо найти конец спектакля. Зритель не прощает, если в спектакле нет конца, последней точки. А сам по себе конец может не получиться. Это большое искусство режиссера — делать, находить концы актов и пьесы; меня учил этому еще Федотов.

Иногда, когда необходимо очень быстро поставить спектакль, надо начинать на сцене репетиции с поисков всех концов актов. Но вам; конечно, сейчас этим заниматься не следует.

Н. М. Горчаков. Константин Сергеевич, а как быть с музыкой? Вы ничего не сказали о музыке.

К. С. Музыка в мелодраму вводилась, чтобы создать настроение и облегчить актеру подход к чувству. Она вошла в историю мелодрамы как переходная форма от мелодрам в музыкальном произведении. Я полагаю, что в таком виде она вам не нужна. Тогда ведь надо сажать оркестр, и у зрителя получится впечатление, что пьеса идет под музыку. Режиссеры правильно сделали, по-моему, что остроумно подогнали под все драматические места такие музыкальные куски, которые могут звучать со сцены по сюжету (когда сестры ищут друг друга, когда Марианна одна на сцене, когда маркизы издеваются над Генриэттой, уличная песенка на квартире Жака и тетки Фрошар)-Надо держаться этого приема и довести его до совершенства. Сами мелодии, по-моему, хороши и достаточно «французские»-Не усложняйте их оркестровку. Вы как рассчитываете, Николай Михайлович и Павел Александрович, вам всюду удастся в сильных местах создать оправданный музыкальный фон?

П. А. Марков и Н. М. Горчаков. Всюду, Константин Сергеевич.

К. С. Не забывайте его варьировать. Идите иногда по контрапункту — сцена драматическая, а музыка как будто веселая, конечно, только «как будто». Опытный композитор знает, что это значит.

Н. М. Горчаков. Композитор вас слушает, Константин Сергеевич. Вот Виктор Александрович Оранский.

К. С. Очень рад. Очень приятно. Музыка мне нравится. Вы согласны со мной, как ее применять в этом спектакле?

В. А. Оранский. Вполне, Константин Сергеевич.

К. С. Я помню, вы написали очень удачную музыку к «Даме-невидимке»[55].

В. А. Оранский. Это моя музыка, Константин Сергеевич.

К. С. Очень хорошо, что вы работаете опять с нами. У театра должен быть свой композитор. Музыка в драматическом спектакле — это совсем особая музыка. Сац очень хорошо это понимал. Ну-с, до свидания. Желаю успеха.

Дружный хор голосов ответил:

— Спасибо вам, Константин Сергеевич, мы все сделаем. До свидания. Не забывайте нас...

 

ДИАЛОГ

Константин Сергеевич придерживался установленного им самим плана очень точно. Первая встреча с ним была посвящена репетиции картины в доме у графа де Линьер.

Пришел, как всегда, на репетицию и В. В. Лужский. В первый раз смотрела нашу работу Е. С. Телешева, которая должна была заменить в режиссуре спектакля П. А. Маркова, отошедшего в этот трудный по репертуару год от непосредственной режиссерской работы и всецело отдавшегося поискам новых современных пьес и работе над ними с молодыми советскими писателями и драматургам».

— Мы проведем репетицию в фойе, — предупредил насК. С. — Перенести ее на сцену ничего не будет стоить, если оназаладится в фойе. Но в своем роде это самая трудная картинав пьесе, так как она построена целиком на диалоге, насыщенном внутренним действием, внешнее же действие в этом диалогекрайне скупо.

Прежде чем перейти непосредственно к репетиции по тексту этой картины, попрошу исполнителей ответить мне: отношения между вами тремя — отцом, матерью и сыном — вам исчерпывающе ясны?

— Ясны, Константин Сергеевич.

—- Сюжет и интрига картины вам совершенно понятны?

— Понятны, Константин Сергеевич, мы много думали над этой сценой, говорили о ней с режиссерами.

— Очень хорошо. Внутренние побуждения, которыми руководится каждый из вас, добиваясь своей цели в этой картине, для вас, актеров, так же убедительны, как они убедительны для ваших действующих лиц? -

— Да, мы хотим, как актеры, того же, чего хотят наши герои.

— Проверим. Ольга Леонардовна, чего вы хотите в этойкартине?

— Я хочу, чтобы Роже был чистым душой и телом человеком. Чтобы он не шел дорогой отца и не повторил моих ошибок молодости. Я хочу ему счастья, хочу, чтобы все то ужасное, что окружает нас, не коснулось его.

К. С. Очень хорошая и действенная задача. Отлично. Теперь я верю, что вы актерски подготовлены к репетиции. Скажите только, какое место в этой сцене каждый из вас для себя считает самым сильным, важным, волнующим его?

О. Л. Книппер-Чехова. Когда я узнаю, что моему сыну Роже известно все мое прошлое.

К. С. Точнее: какая фраза, какая мысль наиболее ярко выражает это по тексту пьесы?

О. Л. Книппер-Чехова: «Роже! Ты знаешь?!..» и слова, которые произносит Роже: «Вот какое страдание вы умели перенести во имя любви!»

К. С. Очень хорошо, что, кроме своего текста, вы считаете крайне важным для себя и текст партнера. Какой текст определяет столь же сильное место в роли графа де Линьер в этой сцене?

В. Л. Ершов. «Вот ее адрес» — это слова Роже. «Вот он!», то есть опять-таки адрес Генриэтты, — это мои слова, когда я беру бумагу с адресом со стола жены, и «Вот адрес Генриэтты Жерар» — слова сыщика Пикара, когда мои первые две попытки узнать адрес потерпели крах.

К. С. Я полагаю, вы на верном пути. Задача ваша именно такова — адрес! Во что бы то ни стало ее адрес! В этом адресе страсть к девушке, ненависть к жене, презрение к сыну... А у Роже какое самое сильное место в сцене?

П. В. Массальский. «Я горжусь моим разрывом с вами! Арестуйте меня! Это очистит меня в глазах тех, кто ставит мне в упрек мое происхождение!»

К. С. Несколько декларативно, но пусть останется на вашей совести. Найдете лучшее место, которое захватит вас. сильнее, — скажите нам...

П. В. Массальский. Я подразумеваю под разрывом с отцом не только политический смысл этой декларации, как вы сказали, Константин Сергеевич, но и мое решение уйти к Генриэтте, жить с ней, для нее, жениться на ней...

К. С. Это уже ближе к цели. Итак-с, вы знаете свои главные задачи, знаете, в каких отношениях друг к другу, мыслях, словах они выражаются наиболее ярко. Как первое упражнение к диалогу, я попрошу вас весь текст картины один раз проговорить подряд и везде, где вы сочтете нужным, под все второстепенные мысли и фразы подставить главные мысли и фраз ы. Постарайтесь весь текст сказать, как говорится, на «подтексте» главных, связывающих вас друг с другом отношений, мыслей и задач.

Актеры немедленно попробовали исполнить задание Станиславского. Во многих случаях отдельные куски текста и моменты внутреннего действия стали гораздо насыщенней, но вся сцена в целом как-то сразу отяжелела.

— Теперь сделаем другое упражнение, — сказал Станиславский, — в добавление к первому. Какие у вас установлены куски в этой сцене?

Н. М. Горчаков. Первый кусок — разговор графа де Линьер

с его женой о том, что у Роже появилась новая любовница, и просьба графа увезти Роже из Парижа.

К. С. Как у вас называется этот кусок?

Н. М. Горчаков. «Оскорбленная невинность». Это ироническое название определяет линию поведения графа, который, будучи сам во всем виноват, клевещет на Роже.

К. С. Актеров удовлетворяет это название?

В. Л. Ершов. Меня — вполне, так как я прикидываюсь любящим отцом, чтобы узнать, подслушать во время объяснения моей жены с сыном, куда последний спрятал Генриэтту.

О. Л. Книппер-Чехова. Меня — тоже, потому что я чувствую, что в словах мужа есть какая-то доля правды, но в то же время понимаю, что он со мной неискренен, что он чего-то добивается, не желая мне сказать всю правду.

К. С. Вы можете проговорить весь текст этого куска глаза- " ми? Не произнося вслух ни одного слова, но про себя говорить весь текст, обращаясь к тем же объектам, к которым вы обращались бы, говоря его вслух?

По наступившей небольшой паузе Константин Сергеевич понял, что его задание не совсем ясно актерам.

— Что-нибудь непонятно? — спросил он.

В. В. Лужский. По-моему, неясно, Константин Сергеевич, как будет узнавать один из собеседников, что другой кончил свою фразу, то есть произнес ее про себя.

К. С. Он должен это узнавать по разным крупным и мелким признакам. Весь вопрос заключается в предельном внимании друг к другу. Вам случалось, наверное, сидеть зимой у окна. Рамы наглухо замазаны, звук человеческого голоса с улицы не доносится. И тем не менее вы с громадным интересом следите, как против вашего окна встретились молодая девушка и средних лет мужчина. Они здороваются, пожимают друг другу руки, спрашивают друг друга, кто куда идет, как попал именно сюда, в Леонтьевский переулок. Это вам все абсолютно понятно, так как эта часть их разговора сопровождается крупными движениями, улыбками, поворотами головы, жестом руки. Чтобы точно угадать первые слова их встречи, вам не надо их слышать. Но вот наступает следующая фаза их встречи. Они вас заинтересовали, вы очень хотели бы услышать их разговор, хотя бы потому, что в их наружности что-то привлекает ваше внимание. «Так досадно, что это не весна, когда окна раскрыты и в сумерках, оставаясь скрытым занавеской окна, можно услышать столько интересного», — думаете вы, ни секунды не упрекая себя в любопытстве, в страсти подслушивать, подглядывать жизнь в любую щелку. Впрочем, для актера и художника это ведь естественное любопытство, почти профессия — наблюдать жизнь.

Но сейчас зима, окна не раскроешь, и вы с удвоенным вниманием начинаете всматриваться в беседующую на морозе парочку. Вы уже не следите за движением их губ, они вам не нужны. Все свое внимание вы переносите на глаза девушки и ее собеседника, и через две-три минуты пристальнейшего наблюдения вы с удивлением замечаете, что, не слыша их, понимаете, о чем они говорят.

Мужчина прямо смотрит в лицо девушки, не отрываясь от ее глаз. Несомненно, он спрашивает о чем-то для него очень важном. А девушка, взглянув на него, отвела глаза сначала в сторону, потом опустила их на свою муфту, потом как-то сбоку, искоса бросила взгляд на него и устремила глаза куда-то в пространство, мимо лица своего партнера.

Мужчина невольно посмотрел по тому направлению, куда пристально смотрела девушка, не увидел там ничего, очевидно, примечательного, посмотрел еще раз на ее лицо, и глаза его опустились, стали рассматривать какую-то вмерзшую в снег щепку. Почувствовав, что он на нее не смотрит, девушка перевела свои глаза на его лицо и долго, долго как бы изучала его черты, что-то проверяя в нем, ища какого-то ответа на волновавший ее вопрос. На какую-то секунду оба случайно встретились глазами, очень серьезно посмотрели друг другу в глаза, а потом оба стали разглядывать снег на карнизе того дома, возле которого они стояли. Один раз оба, как по команде, посмотрели прямо в мое окно, так что я даже испугался, не поняли ли они, что я их подслушиваю. Мое лицо было прижато почти вплотную к стеклу, но они даже не заметили меня, не заметили, что кто-то смотрит, пристально следит за ними.

В последний раз встретились они глазами с каким-то горьким упреком друг другу. Дрогнули ресницы у девушки, и, подняв муфту к лицу, она прошла мимо своего собеседника, а он еще несколько секунд смотрел ей вслед, не в состоянии решить: идти ли за ней или своим путем идти дальше.

Нужны ли вам слова к этой сцене, к тому внутреннему диалогу, который эта пара вела глазами.

В. В. Лужский. И вы уверены, Константин Сергеевич, что зритель так же внимательно наблюдает за актером на сцене, как вы наблюдали за этими неизвестными персонажами из своего окна.

Л*. С. Абсолютно уверен. Зритель гораздо более внимателен и чуток к актеру, чем актер к нему. От зрителя ничего не скроешь, даже маникюра на пальцах, если его не существовало в те времена, к которым относится ваша пьеса.

В. В. Лужский. Что при дворе Людовиков маникюр мог быть, я еще допускаю, но чтоб у нищих в восьмой картине «Фе-

 



 

 

дора» были сверкающие ноготки, я сильно сомневаюсь, о чем я и записал вчера в протокол.

К. С. (смеясь). Могли бы обругать кого следовало, не записывая в протокол...

В. В. Лужский. А я в назидание всему потомству...

К. С. Итак-с, доверьтесь вашим глазам и вниманию к вам зрителя — в данном случае нам, следящим за вами. Очень внимательно следите друг за другом, и вы всегда угадаете, когда один из вас закончил «про себя» свою мысль, свою фразу. Прошу начать.

В полном безмолвии, при напряженном внимании всего зрительного зала Ольга Леонардовна пристально посмотрела на своего партнера, а затем скользнула с недоумением и недоверием взглядом куда-то в сторону.

Мы отлично угадали по этому взгляду первую фразу ее роли: «Вы не преувеличиваете опасности, граф? Действительно ли увлечение Роже зашло так далеко?» Таким же долгим и пристальным взглядом ответил ей В. Л. Ершов — граф де Линьер: «Этот вопрос я должен был бы задать вам. Вы мать! На вашей обязанности лежит следить за поведением вашего сына». В это мгновение Ольга Леонардовна подняла свои глаза на мужа, и тот стал с напускной суровостью поглядывать по сторонам, очевидно, произнося про себя вторую часть своего монолога: «...Я первый узнаю обо всем, сообщаю вам и еще встречаю с вашей стороны недоверие! Он оскорбил из-за нее маркиза де Преля, ранил его на дуэли...» и так далее.

Нам, знавшим текст пьесы наизусть, было, конечно, очень понятно все, что говорили «про себя» О. Л. Книппер-Чехова и В. Л. Ершов. Угадывать конец мысли-фразы партнера оказалось не так трудно, как мы полагали.

Переглядка, вернее, «пристрелка и перестрелка»[56] глазами, наладилась у актеров очень скоро. Иногда к глазам они невольно прибавляли легкое движение головы, поворот корпуса, жест руки. Константин Сергеевич не устанавливал этих движений, но и не опротестовывал их.

К Ольге Леонардовне и В. Л. Ершову он велел присоединиться в этом безмолвном диалоге глазами и П. В. Массальскому.

Было очень интересно наблюдать, как в некоторых местах текста актеры не могли сдержаться и все же произносили фразу вслух, громко!

Первым, кажется, не сдержался П. В. Массальский и с большим темпераментом произнес какую-то фразу своего текста

вслух. С искренним испугом он бросил взгляд в сторону Станиславского. Но тот рассмеялся и жестом велел ему продолжать сцену.

Затем, также не сдержавшись, вдруг «заговорила» Ольга Леонардовна в одном из самых сильных своих мест по тексту и тоже повернулась уже к Константину Сергеевичу, желая, очевидно, объяснить ему свое поведение...

— Продолжайте, продолжайте сцену, объяснения потом, — недал ей говорить Станиславский.

И вышло так, что к концу сцены не выдержали все трое, и диалог, начатый в полном безмолвии, прерывавшийся затем в отдельных случаях фразами вслух, закончился не как упражнение, а как настоящая драматическая сцена. Но насколько же ярче, глубже, темпераментнее прозвучал финал нашей сцены, когда «накопившие», как говорил К. С, в молчаливом диалоге глазами свои отношения, мысли и слова исполнители позволили себе высказать их вслух!

С некоторым опасением ждали мы приговора Станиславского этому своеволию актеров. Но Константин Сергеевич, видимо, был доволен.

— Все произошло, как и следовало ожидать, — сказал он. —Есть упражнения, которые провоцируют актера-художника.Я вам дал такое умышленно. Актеры обычно думают, что стояттолько открыть рот и произнести громко слова текста, и это ужедействие, игра. Это не так. Надо получить у самого себя, каку действующего лица и как у мастера сцены, право открыть рот, сказать слово! Для этого надо проделать большую работу. Надоидеально знать биографию своего героя, ответить себе на все тевопросы, которые я вам задал перед началом репетиции, накопить, нажить верные и яркие отношения к партнеру по пьесе ик событиям пьесы, надо уметь сдерживать в себе желание говорить текст, чтобы произнесение текста не превращалось в болтовню, что мы очень часто наблюдаем у актеров. Итак, первое правило ведения диалога мы с вамиузнали: предельное внимание к партнеру, все внутри, все сдержанно, все насыщено мыслью, содержанием^, язык напривязи, говорят глаза.

Теперь второе правило: сдержанно — не значит бесцветно, понуро, опущенно, без интонаций. Подойдя к концу сцены, вы интуитивно вступили в страстный, живой спор. Это произошло потому, что он был у вас подготовлен всем предыдущим течением сцены. Сначала вы молчали, потом невольно прорывались в возгласы, в отдельные слова и фразы и, наконец, начали действовать мыслью, словом — заговорили.

Молчание, которое говорит глазами столько же, сколько

и слово, произнесенное вслух, восклицания, отдельно вырывающиеся слова и фразы, которых уже нет сил сдержать, и, наконец, страстный, действенный поток мыслей — речь — это классическая схема всякого диалога.

Но не всегда и не всякий диалог пишется автором открыто по такой схеме. Для всех диалогов во всех пьесах это была бы слишком однообразная форма: сначала пауза, потом восклицания, потом слова и фразы и, наконец, полная речь.

В нашей картине, как вы знаете, ваши персонажи сразу ведут разговор, значит, классическая схема диалога проходит скрытно. Но мне удалось спровоцировать ее, выявить ее, сделать ее для вас ясной, заставив вас сначала вести разговор только глазами.

Но на зрителе мы обязаны вести эту сцену по тексту автора, вслух. Как сделать, чтобы, ведя эту сцену вслух, сохранить внутренне, «про себя» классическую схему диалога.

Для этого и существует второе правило ведения диалога — умение пользоваться интонацией. Интонацией сильной и слабой, яркой и бледной, страстной и бесстрастной. Интонацией я называю то отношение к партнеру, к событию пьесы, к своему самочувствию, к своим убеждениям, которым я окрашиваю свои мысли и слова, произносимые вслух по тексту роли.

Но нельзя каждое слово в фразе сказать с одинаково сильной, слабой, страстной или бесстрастной интонацией — отношением. Фраза будет бессмысленна и не получит никакой окраски-интонации. Прежде всего я должен выбрать для себя главные слова в каждой фразе и их сказать с той интонацией, с тем отношением, какое я установил для себя ко всей данной мысли и фразе. В первую очередь такими главными, ударными словами бывают существительные («что») и глаголы («что делать»), а затем уже по закону логики и смыслу данного текста прилагательные, наречия, местоимения и так далее.

Я попрошу сейчас исполнителей отметить в своих тетрадках ролей те слова, которые им кажутся абсолютно важными и нужными для смысла каждой фразы. Подчеркните их себе карандашом. Советую вам в первую очередь, повторяю, обращать внимание на существительные и глаголы.

Наши исполнители усердно занялись порученным им делом, а В. В. Лужский подсел к Константину Сергеевичу.

— Вы не думаете, Константин Сергеевич, что для того, чтобы найти главное слово в фразе, помимо тех признаков, которые вы подсказали актерам, то-есть, что это бывают большей частью Имена существительные и глаголы, надо, по сути дела, знать всю роль, включая оценку событий пьесы, отношения к партнерам,

предлагаемые обстоятельства и даже характер того персонажа, от" имени которого я как бы ищу сейчас эти «главные слова»?

К. С. Безусловно. Эту работу ни в коем случае нельзя делать механически, в отрыве от всей работы над ролью, от самого глубокого вскрытия корней роли и до внешнего рисунка ее, например, внешней характерности образа.

В. В. Лужений. А у нас, к сожалению, поступают часто наоборот. Получив роль, не вдумавшись еще как следует в текст, в поведение действующего лица, уже размечают всю роль ударениями, подъемами, падениями и прочими фиоритурами. «Тут у меня, Василий Васильевич, будет такая «каденция», что все ахнут», — сказал мне на днях один наш молодой актер-речевик. «Что «каденция» у тебя будет, — подумал я, — это несомненно, а вот кто от нее «ахнет» — не знаю. Не пришлось бы тебе самому ахать, как с роли снимут».

К. С. Как видите, я предлагаю проделывать нашим актерам эту работу после того, как они уже два-три месяца занимались ролями. Ударные слова — это только придорожные вехи, по которым находит себе верный путь к уху и сердцу зрителя логическая мысль действующего лица. Не зная мысли, которую ты хочешь сказать, не найдешь «главного» слова в фразе. Не зная всего, что составляет жизнь человеческого духа в роли, не будешь знать и тех мыслей, которыми живет твой герой.

В. В. Лужений. Я тоже стою за такую последовательность в работе над ролью. Нельзя начинать с текста, с того, как его сказать «верно». По отношению к чему, спрашивается, «верно»? К правилам из книги Волконского «Выразительное слово»? Тогда все роли, значит, можно играть, разметив их по-Волконскому. И все должно получиться. Я пробовал: получается — поёшь роль по правилам, а в душе пустота, и вы ругаете за наигрыш.

К. С. Я знаю, про какую роль вы говорите. Правила Волконского очень полезны, когда все готово в душе актера, чтобы начать действовать — говорить. Они помогают сделать речь разнообразной, яркой по форме, исправляют многие ошибки обыденной, бесформенной, безграмотной речи. Но как рецепт к верному исполнению всех ролей они непригодны. Техника речи не может заменить жизнь человеческого духа. Сочетание же этих двух важнейших начал актерского мастерства может дать блестящие результаты. К этому и следует стремиться...

— Готово? — спросил К. С. актеров, увидев, что они уже несколько минут слушают его, не делая пометок в своих ролях.

— Как будто готово, -^-ответила за всех Ольга Леонардовна.

— Отлично. Проделаем теперь следующее упражнение. Из всего текста вам сейчас разрешается произнести, только те слова, которые вы подчеркнули себе в роли. Но в эти слова пусть

 

каждый вложит все, что он накопил в предыдущем упражнении. Все отношения друг к другу, все мысли, все внутренние действия. Глаза действуют опять во-всю...

П. В. Массальский. Значит, говорить только одни подчеркнутые слова в фразе, а все остальные вычеркиваются?

К. С. Ни в коем случае. Вы меня не поняли. Про себя вы обязаны говорить всю фразу, но вслух вы имеете право сказать в этой фразе только подчеркнутые вами слова. Поэтому протяженность сцены останется прежняя.

В. Л. Ершов. Теперь понятно. Но если очень захочется где-то сказать всю фразу, а подчеркнутые слова как-нибудь удастся, кроме того, в ней особенно выделить—это разрешается?

К. С. В экстраординарных случаях!

Первые реплики-слова, произнесенные актерами, прозвучали для нас несколько странно. Взгляды Ольги Леонардовны и В. Л. Ершова говорили нам попрежнему больше, чем интонации тех слов, которыми они обменивались:

«...Опасность?.. Увлечение...» — сказала первая Ольга Леонардовна.

«...Он хочет жениться!..» — отвечал В. Л. Ершов.

«...Она ужасна?» — следовал новый вопрос графини де Ли-ньер.

«...Искательница приключений... жадна к деньгам и нарядам...» — отвечал ей муж.

Зато паузы, которые приходилось делать актерам, чтобы произнести про себя весь остальной текст, получались очень насыщенными. Значение их еще усиливали взгляды — разговор глазами, результат предыдущего упражнения. Но и отрывистый разговор становился все выразительней, все больше привлекал наше внимание. К середине сцены актеры полностью приспособились к такой необычной форме диалога. Паузы и взгляды одного из противников как бы сталкивались, вступали в борьбу с паузами и взглядами другого, а «главные» слова наносили стремительные, решающие удары в том или ином куске текста.

«...Доктор Жильбер!» — бросал обвинение матери Роже.

«...Молчи, молчи!» — отвечала испуганная графиня де Ли-ньер.

«...Вы любили его!..»

«...Неправда!..»

«...Я знаю все!..»

«...Нет, нет!..»

«...Ради меня вы остались с отцом...»

«...И ради ребенка...»

«...Сестра?!..»

«...Луиза!..»

Так выглядела страница текста, которую я записал за исполнителями. Из сорока восьми полных строчек этой страницы они подчеркнули только двадцать слов, которыми и обменялись вслух. Но глаза актеров и паузы нам сказали все, что они пропустили. А то, что вырывалось у них вслух, действительно почти всегда было главное среди многих строк и многих десятков слов, пропущенных ими.

«Если бы можно было так и на зрителе сыграть эту сцену», — думали мы, отлично понимая, что для зрителя и пропущенные слота важны и нужны. Он ведь будет смотреть сцену в первый раз, а мы ее знаем почти наизусть.

Как и в прошлый раз, особенно сильно в этом новом приеме подачи текста прозвучал последний кусок сцены, когда в спор с женой и сыном вступил граф де Линьер. И опять последние десять-двенадцать реплик актеры произнесли полностью по тексту, сильно, ярко, искренно волнуясь.

И опять Константин Сергеевич остался доволен.

— А теперь, — сказал он актерам по окончании сцены, — последнее упражнение на третье правило ведения диалога. Вы сейчас ведете всю сцену в том внутреннем ритме, какой бог Аполлон ниспошлет на вас. Не вы управляете ритмом сцены, а он вами. Так не полагается: ритм! надо уметь подчинять себе так, как подчиняет своей воле опытный наездник строптивую лошадь.

В каком внутреннем ритме, по-вашему, идет начало сцены?

В. Л. Ершов. В сравнительно спокойном.

К. С. Продирижируйте мне его, пожалуйста. Проверим ваше внутреннее ощущение ритма внешним физическим действием.

В. Л. Ершов, как это было принято на репетициях Константина Сергеевича, «продирижировал» указательным пальцем правой руки некий сравнительно спокойный ритм.

К. С. Меняется ли у вас, исполнителей, этот ритм с приходом Роже?

П. В. Массальский. По-моему, не сразу, а с того момента, когда я узнаю, что отец наклеветал на меня.

К. С. А в пределах того ритма, который продирижировал нам Владимир Львович, есть свои усиления и ослабления?

В. Л. Ершов. Конечно, есть. Когда мне кажется, что жена верит мне, я несколько ослабляю свою задачу, свои старания убедить ее, а когда она сомневается в моих словах, я усиливаю свои доводы, свое внутреннее действие.

К. С. А говорить вы начинаете быстрее, когда усиливаете свое воздействие на нее?

В. Л. Ершов. Мне кажется, не всегда. Иногда, наоборот, я начинаю говорить медленнее, чтобы внушить ей то, что мне надо.

К. С. Совершенно верно. Прошу всех прислушаться. Сценический ритм — это не убыстрение или замедление темпа, счета, а усиление или ослабление стремления, желания исполнить задачу, совершить внутреннее или внешнее физическое действие. Прошу вас всех запомнить это очень крепко и не смешивать ритм внутренний, сценический, с ритмом внешним!, с темню-ритмом в музыке. Хотя для того, чтобы проверить наш сценический внутренний ритм, мы пользуемся часто, как вы только что могли убедиться, приемами, принятыми в музыке, — дирижированием, внешним показом ритма. Попрошу всех трех исполнителей сейчас продирижировать мне свой ритм на протяжении всего.диалога, взяв опять за исходную точку ваши отношения друг к другу, ваши задачи по сюжету пьесы, ваши мысли и ударные, главные моменты и слова в этой картине.

Я нарочно сказал «ударные» моменты. Они должны прозвучать в той оркестровке вашей роли, которую вы нам сейчас продирижируете, как удары-акценты в настоящем оркестре. Это литавры и тарелки в тексте вашей роли!

С самым серьезным видом следил Константин Сергеевич, как Книппер-Чехова, Ершов и Массальский с не менее серьезным, сосредоточенным видом, сидя лицом к нему, начали дирижировать, вернее сказать, искать рисунок внутреннего сценического ритма своих ролей в этой картине.

Мы видели, что они снова произносят про себя свой текст по тем законам, которые установил для них сегодня Станиславский. Снова шел между ними «разговор» глазами, снова прорывались у них «главные» слова, а иногда и целые фразы, но в то же время мы видели, что они стремились подчинить свои отношения, мысли и слова определенным внутренним задачам, внешне обозначая для Станиславского это подчинение тем движением руки, которое он на своем языке называл «дирижированием».

— Что вам дало это упражнение? — спросил Станиславский, когда актеры «продирижировали»-проиграли таким образом всю картину.

О. Л. Книппер-Чехова. Меня это упражнение заставило еще внимательнее сосредоточиться на моих мыслях о Роже, на моей задаче сделать его счастливым, заставило еще раз пересмотреть, какие «куски» этой сцены мне особенно важны.

В. Л. Ершов. Может быть, это нелепо, но мне показалось, что от разной оценки отдельных моментов моей роли в этой картине у меня от этого упражнения как-то по-другому, то горячей, то холодней текла кровь...

П. В. Массальский. Я не могу отдать себе точного отчета в том, что мне дало это упражнение, но я благодаря ему навел внутри себя какой-то порядок, понял и проверил еще раз соотношение более важных и менее важных кусков текста и задач роли.

К. С. Ваши ответы меня вполне удовлетворяют. Они мне говорят о том, что к поискам ритма в диалоге вы отнеслись, как к внутреннему процессу, процессу проверки ритмом задач и кусков роли, а не Дак к внешнему замедлению или убыстрению речи. Понятие сценического ритма сложное, разностороннее и, в известной мере, индивидуальное. Мы не раз еще будем к нему возвращаться в работе, пока не установим точно всех его особенностей. Но воспитывать в себе чувство внутреннего сценического ритма актеру необходимо.

Теперь я попрошу пройти всю сцену по тексту целиком, полностью соблюдая все три установленных нами правила ведения диалога, то-есть:

1. Громадное, предельное внимание друг к другу, вплоть до того, чтобы можно было, как мы это проделали, проговорить диалог только глазами, не раскрывая рта.

2. Точное знание, какие отношения, мысли и слова в роли наиболее важные. Для сюжета пьесы, внутреннего действия роли и характера персонажа. Уменье интонацией и различными законами грамотной выразительной речи подчеркнуть и выделить эти слова (а через слова — мысли и отношения) в диалоге.

3. Уменье установить для себя внутренний ритм в диалоге через оценку отдельных частей и задач роли в диалоге.

Предупреждаю вас, что этими тремя правилами не ограничивается искусство ведения актером диалога. Но, по-моему, это первые и самые важные правила. Остальные будем прибавлять к этим трем основным, когда немного подучимся трудному искусству — диалогу. Должен отдать справедливую дань уменью актеров Малого театра вести диалог в пьесах Островского. Их этому, по-моему, научил сам Островский. У него было необычайно верное, чуткое, музыкальное ухо, особенно на свой текст. Русская сценическая художественная речь всем обязана русским писателям-драматургам: Грибоедову, Пушкину, Гоголю, Островскому и великолепно чувствовавшим и владевшим ею актерам: Щепкину, Садовскому, Федотовой, Ольге Осиповне Садовской.

Елизавета Сергеевна (Телешева. — Н. Г.), последите сейчас за актерами. Эту сцену мы передаем вам для дальнейших репетиций.

Картина после всех упражнений и указаний Станиславского-прошла, конечно, во много раз лучше, чем шла у нас до сих пор.

— Скажите ваши замечания по тому, что видели, — обратился Константин Сергеевич к Елизавете Сергеевне. — Мне важно знать, куда вы поведете актеров в этой сцене.

— Я думаю, что когда мы будем репетировать без вас, Константин Сергеевич, — отвечала Е. С. Телешева, — мы должны будем еще несколько раз пройти картину, пользуясь теми упражнениями, которые вы нам сегодня предложили. Когда они станут актерам привычными, я думаю, у них пройдет то естественное напряжение, которое сейчас еще очень заметно в этой сцене...

К. С. Совершенно верно.

Е. С. Телешева. Затем мы постараемся забыть про эту предварительную стадию работы и несколько раз пройдем эту сцену, целиком отдавшись исполнению тех задач, которые преследует в ней по пьесе каждое из действующих лиц. Кроме того, мне хотелось бы поговорить с исполнителями об их характерах. Мне кажется, что распределены роли очень верно, и Ольга Леонардовна, Владимир Львович и Павел Владимирович правильно-поступали, начиная искать характер своего героя «от себя»». Но-теперь уже можно подумать и о том, чем* непокож граф де Линьер на Владимира Львовича, и поработать над воспитанием в себе, в актере, тех черт характера образа, которыми не обладает Владимир Львович как человек (например, решительность и даже жестокость).

К. С. Превосходно. Только таким образом можно подойти органическим путем к созданию образа. От себя, через прививку себе как артисту той черты характера, которой недостает для данной роли на твоей палитре человека и художника. Перед каждой новой ролью актер должен смыть, соскоблить начисто со своей «палитры души» все краски старых ролей, как это делает художник-живописец со своей палитрой перед тем, как начать писать новую картину.

Когда найдете нужным, позовите меня просмотреть еще раз-. эту картину до генеральных репетиций.

 

РЕЖИССЕРСКИЕ «СЕКРЕТЫ»

Провожая Константина Сергеевича домой после репетиции, я напомнил ему его обещание открыть мне «секреты» постановки начала спектакля и сцены прихода дилижанса в первой картине.

— Это очень несложные «секреты», — ответил мне Станиславский.— Начало каждого акта, а особенно первого акта пьесы,.

должно быть по возможности спокойно и абсолютно понятно зрителю. У вас же в пьесе началом служит голодный бунт в Париже в канун французской революции. Не говоря уже о том, как трудно сыграть вообще голодный бунт, вы еще затрагиваете историю, хотите показать французский народ, который в конце пьесы возьмет Бастилию. Это чересчур серьезная и ответственная задача не только для вас, режиссера, но и для всего нашего театра в целом». JC историей шутить не полагается. Известие о взятии Бастилии в яркой, запечатлевающейся форме, о которой я вам говорил, мы имеем право сообщить; но если бы вы вздумали показывать взятие Бастилии, да еще на открытой сцене, я бы вас сначала отговаривал от этого, а потом, ©ели бы вы меня не послушались, то и запретил бы.

Нельзя показывать на сцене народ мимоходом, наспех. Это слишком сложное, глубокое, играющее решающую роль в жизни всех нас понятие.

А вы еще хотите показать народ в те минуты, когда его самосознание зреет для величайших исторических решений своей судьбы, для величайших исторических процессов, которые окажут, как мы знаем, влияние на все человечество, отразятся в истории многих стран.

Ваш автор не учел всего этого. Он написал десятка два общепринятых фраз на тему голода, самоуправства аристократов, порочности королевской власти и думает этим отделаться от громадной темы революции, от народа, который готовится к ней. Мой совет — не давайте эту сцену так, как она написана. Н е начинайте пьесу с восстания, бунта, этим вы обкрадете себя и сюжет пьесы, ведь вести о восставшем народе послужат вам лейтмотивом сцены в тюрьме и закончатся известием о падении Бастилии.

Мей совет таков: создайте на сцене для начала акта тревожное настроение. Мы знаем' из истории, что хлеба в продаже в эти дни, предшествовавшие революции, в Париже не было, знаем, что хлеб прятали от народа. Естественно, что какие-то группы горожан были всегда поблизости от булочных, куда все-таки могли привезти какое-то количество хлеба. У вас стоит очередь перед дверью булочной, и в очереди происходят все разговоры народа о своих бедствиях. Это слишком определенная, статичная и «открытая» мизансцена. В ней нельзя что-то недоговорить, что-то скрыть, о чем-то заставить фантазировать зрителя.

Она напоминает общие собрания, где всегда все должно быть предельно ясно. Как я уже говорил вам, так ясно и четко поставить вопрос о народе, о французской революции мы не

имеем возможности. Текст автора не таков, и времени в картине на это отпущено всего три минуты.

Советую сделать по-другому. Разбейте всю вашу «очередь» на отдельные группы. Внутренне пусть живут всеми теми мыслями и отношениями, которые вы с ними, вероятно, определили, обсуждая эту сцену.

Не ставьте их по стенке булочной, к окну ее, пусть три-четыре группы расположатся в разных местах на площади. Пусть ведется внутри каждой группы разговор, в некоторых группах спор. Установите переходы от одной группы к другой кого-то из участников сцены; установите переходы некоторых групп с одного места на другое. Опорных точек для таких мизансцен у вас на сцене достаточно: фонтан, столики у кабачка, арка, столбы, ограждающие реку, ниша со статуей и прочее. Кто-то (человек пять-шесть) должен приходить на сцену, кто-то уходить и, разумеется, через какое-то время возвращаться обратно. Все это делать надо неторопливо, без суеты. Основная задача, физическое действие — ждут, не привезут ли хлеба. Внутреннее действие — готовятся к большим событиям, обсуждают положение в городе, дебаты в Национальном собрании и т. д. Изредка то в одной, то в другой группе вырывается громко какая-то фраза. Отберите наиболее содержательные и серьезные фразы, не декларативного и не декламационного порядка, из текста и раздайте их тем персонажам, у которых они должны вырваться в результате спора или диалога в их группах.

Пусть все участвующие опять-таки, как и в сегодняшней репетиции, больше говорят глазами. Объекты «пристрелки и перестрелки» глазами: булочная и булочник в окне ее, те из своей или чужой группы, кто не согласен с «моим мнением» о положении в Париже и во Франции, полицейские, расхаживающие по площади.

Замечательно можно найти действия сыщика — Вербицкого. Как его зовут?

— Пикар, Константин Сергеевич.

— Совершенно верно: Пикар. Напевая свою провокаторскую песенку, он должен переходить от одной группы к другой. Одним спел куплет вполголоса, другим в чем-то поддакнул, с третьими поспорил, у четвертых поспел подслушать их разговор, а потом очень ловко, проходя мимо полицейского, шепнул: «Следи: -*а этими!»

Сделайте обязательно Вербицкому эту сцену. Он меня, помните, спрашивал, чем выразить ему сыщика. Лучших действий не придумаешь; я полагаю, он будет доволен. Как вы Думаете?

— Уверен, что будет доволен. Это яркие и определенные

действия. Актеры ведь больше всего любят точно указанные им режиссером физические действия.

— Совершенно верно, так как физические действия — лучший проводник и «манок» для внутреннего действия и даже чувства. Вербицкий, проделав все это, сразу войдет в роль, почувствует себя сыщиком.

Это будет первый кусок вашйй народной сцены — начало спектакля.

Прибавьте к ней еще какое-нибудь звуковое сопровождение. Унылый звон колокола к вечерней мессе, лай собак вдали, стук колес где-то проехавшей телеги. Этот кусок должен идти минуты полторы.

Второй кусок начнет реплика булочника. Он отлично понимает, чего ждет народ на площади, и, наконец не выдержав, говорит: «Напрасно ждете. Хлеба сегодня не будет, не привезут...» Так, кажется?

— Приблизительно так, Константин Сергеевич, смысл его слов, во всяком случае, таков.

— Отлично. Точно вы установите фразу с автором. Кстати, скажите, чтобы он не обижался на наши переделки. Он очень недурно переработал всю пьесу. То, что мы вносим с вами сейчас в композицию спектакля, — это только частности, хотя и очень существенные.

Итак-с, после реплики булочника должна быть небольшая прослойка — реакция всех групп на его слова. Булочнику почти никто не поверил: ушли с площади всего один-два человека... Из скольких?

— Из восемнадцати, Константин Сергеевич.

— Вполне достаточно. Уход двух-трех не ослабит сцену. Кроме того, они обязаны под любым предлогом вскоре вернуться на сцену. А предлог у них будет, так как затем я строил бы сцену следующим образом:

Выходит какого-то неопределенного вида парень и стучит по-особенному в дверь булочной, стараясь, чтобы присутствующие на площади не обратили ни на него, ни на его стук внимание.

Но все, конечно, заметили его, только делают вид, что не замечают. Булочник открыл ему дверь, и они о чем-то пошептались. Парень уходит за кулисы с независимым видом. На площади все приумолкли. Булочник задернул занавеску у себя на окне; на площади все замолчали совсем, прислушиваются. В той стороне сцены, где булочная, раздается характерный скрип колес ручной тележки, они очень распространены во Франции. Все повернули головы в ту сторону. Скрип все ближе и ближе, прекратился только за самой булочной. На площади перегляну-

 

 

лись, кто-то потихоньку прокрался к замочной скважине булочной, подсматривает в нее. Хлопнула задняя дверь булочной. Подсматривающий перешел к окну, взял, подставил камень, чтобы заглянуть, поверх занавески...

— А полицейские, Константин Сергеевич?

— Услышав скрип тележки, они первые отправились получать хлеб с черного хода!

Нэ все был готов ответ в таких случаях у Станиславского. Его видение той сцены, которую он рассказывал, фантазировал, сочинял, было всегда необычайно полно, охватывало все линии поведения любых персонажей, все мелочи и детали обстановки!

«Подсматривающий дал знак, — продолжал К. С, — и вся толпа мгновенно очутилась у дверей булочной. Кто-то попробовал налечь на дверь — она не поддалась. Стекла бить не решились. Заметьте, как не любят люди бить стекла, чтобы проникнуть внутрь помещения, хотя материал ведь гораздо более хрупкий, чем дерево. Это боязнь звука разбивающегося стекла; говорят, он действует на нервы даже жуликам...

Итак-с, когда не сломали дверь сразу, то кто-то подобрал на площади какое-нибудь старое железо и, просунув в щель у замка, с помощью окружающих ломает его, и вся толпа вваливается в булочную. Вот там, внутри булочной, шумите и кричите, сколько хотите, но не вообще, а по тексту пьесы, реагируя на мысли и отношения толпы к происходящим в эти дни событиям.

Начался третий кусок. На площадь выбегают полицейские, появляются идущие в кабачок граф де Линьер и маркиз де Прель. Начальник полиции делает выговор полицейским и велит восстановить порядок. Полицейские кидаются в булочную. Мы не видим, что там происходит, но вот ведут оттуда одного и уводят за сцену, второго, третьего. Затем выталкивают всю толпу. Кто успел захватить хлеб — уходит, кто не получил хлеба, а получил только по шее от полицейских, мрачно смотоит на полицейских, на графа де Линьер, маркиза де Прель. Еще один повод (пожалуй, самый сильный) к «перестрелке» глазами. Площадь пустеет. Булочник, низко поклонившись графу и маркизу, начинает чинить сломанный замок двери.

Маркиз де Прель подзывает Пикара. Начинается первая сцена по тексту пьесы.

Вы согласны с таким рисунком сцены начала акта?

— Конечно. Замечательный рисунок, Константин Сергеевич!

— В чем смысл его? Мы показываем с вами не самый голодный бунт, а настроение, атмосферу в Париже в тревожные дни, предшествовавшие революции, и крохотный, но конкретный эпизод — обман с хлебом. Показываем не в пререкательстве булочника с очередью, а на конкретном физическом действии. Надо,

чтобы парень, который будет шушукаться с булочником, сказал ему только одну фразу: «Тележка с хлебом подъедет с переулка». Тогда все будет понятно наверняка.

— А не лучше ли, Константин Сергеевич, чтобы булочник свою фразу к ожидающим о том, что хлеба сегодня не будет, сказал после разговора с этим парнем?

— Попробуйте, может быть, и лучше будет. Срепетируйте эту фразу и до и после прихода парня, а я, когда увижу свежим глазом, решу.

Мы подошли уже к самому дому Константина Сергеевича в Леонтьевском и несколько минут стояли у решетки ворот, поэтому я довольно нерешительно спросил его о сцене прихода дилижанса. Константин Сергеевич посмотрел на часы.

— У меня еще двадцать минут до обеда. Зайдемте во двор, посидим на воздухе, на скамейке, я вам ее расскажу. Она менеесложная.

Константин Сергеевич вынул свой блокнот и начал рисовать, вернее, чертить, схему декораций нашей первой картины.

— У вас дилижанс приезжает за кулисами и все приехавшиевыходят на площадь. Звуки подъезжающего дилижанса у вассделаны неплохо, говор за кулисами тоже, и зритель ждет чего-то еще более интересного от вас, а выходящие из-за кулис актеры его разочаровывают, как бы они ни старались хорошо играть, а вы хорошо сделать их проход через сцену.

В этой сцене вы нарушили другой закон сценического действия и восприятия его зрителем. Если в начале акта вы хотели показать голодный бунт в открытую, не применяя никакого «кашэ», то в данной сцене вы всё скрыли за кулисами, подготовив зрителя разговорами на сцене, хорошими шумами и говором за сценой к тому, что вы ему что-то покажете, то есть покажете дилижанс. Вы обманули зрителя...

— Но я не могу себе представить, как можно вывезти насцену такое громоздкое сооружение, как дилижанс. А лошади...

— Я не собираюсь вам предлагать выкатывать на сценудилижанс и бутафорских лошадей. Конечно, зрителя надообманывать, но в меру, искусно. Вот что я предлагаю вам сделать. За вашими арками поставьте как бы каменный парапетвысотой в 3Д метра. Париж весь стоит на холмах, и парапеты, отделяющие высокую часть улицы от нижней, для Парижа оченьхарактерны.

Пусть дорога, по которой приезжает дилижанс, идет за парапетом, ниже вашей площади, ниже пола сцены...

— У нас как раз там выход на сцену из нижнего этажа!

— Лучше нельзя придумать. Это очень удачное обстоятельство для прихода дилижанса. Кстати, пусть он не приезжает, а

проезжает. Это будет одна из остановок дилижанса, но не конечная остановка — станция. Затем вы обязаны показать зрителю хоть кусочек самого дилижанса. Для этого-то вам и понадобится парапет, который я здесь нарисовал. Сделайте небольшую фурку на четырех колесиках разного размера. Нагрузите на заднюю часть фурки громадное количество пустых картонок, раскрашенных в разные темные цвета. Это будет багаж, который всегда кладут на верх дилижанса. Перевяжите их веревкой, но не очень туго, пусть качаются от движения фурки. Это сообщит естественное колыхание громадного дилижанса на ухабах мостовой. На самый верх багажа водрузите клетку-корзину с парой живых кур. Зритель посмеется и сразу поверит, что это дилижанс из провинции.

Впереди багажа посадите на фурку на колени кого-нибудь из участников вашей народной сцены, невысокого роста, но наденьте на него громадный балахон-пыльник с откинутым на спину капюшоном, большую широкополую шляпу, дайте ему в руки рожок, а около него водрузите огромный специальный кнут. Костюм можете скопировать из «Сверчка на печи» у Джона Пири-бингля. Эти костюмы от страны и эпохи не зависят. Это будет кучер-кондуктор дилижанса. Багаж и кондуктор, которого мы увидим из-за парапета немного ниже плечей, как бы сидящим на облучке, — это самые характерные детали дилижанса. По ним зритель вообразит весь дилижанс. Он даже будет утверждать, что видел его целиком на сцене. Проверьте это на каком-нибудь неискушенном, нетеатральном зрителе, и вы услышите от него полное описание дилижанса. Это закон сцены: верно, удачно найденная деталь заменяет целое благодаря чудесному свойству зрителя воображать, дорисовывать то, чего он не видит. Поэтому и натурализм так противопоказан театру. Он лишает зрителя главного удовольствия — творить вместе с вами, дорисовывать в своем воображении то целое, которое ему стремятся показать со сцены актеры, режиссер и художник, частично пользуясь средствами театральной техники и зная законы сценической выразительности.

А ведь ваш кучер, сидя на своих коленках на фурке с разными колесами, будет невольно качаться во все стороны, как на облучке, будет дудеть в рожок, хлестать кнутом воображаемых лошадей. Разве это не исчерпывающая, абсолютно реальная, живая, действующая деталь дилижанса?

Кроме того, хорошо сделав закулисную сцену прихода дилижанса, вы ее недостаточно подали на самой сцене. Надо, чтобы часть ваших действующих лиц, участников сцены прихода дилижанса, обязательно встречала дилижанс и провожала его отаезд.

Это характерная пейзажная деталь всякой станции, полустанка, почтовой конторы. Это сразу внесет правдоподобие в сцену. Замечательно будет, если вы найдете среди наших молодых актрис двух-трех травести, которые захотят сыграть мальчишек в сцене прихода дилижанса. Уличные мальчишки для Парижа (впрочем, думаю, и для всякого города) —типичное явление, наиболее бурно реагирующее на всякое событие городской жизЛи. Пообещайте, что мы, режиссеры, сделаем им какой-нибудь забавный эпизод-пантомиму.

И последнее: обязательно введите в вашу звуковую партитуру шум подъезжающего дилижанса, ржанье лошадей. Этот звук очень легко имитируется, а я заметил, что зритель очень любит и верит ему, хотя, конечно, великолепно знает, что живых лошадей на сцене не может быть. Надо спросить психологов, в чем тут дело? Вообще зритель охотно верит животным, которых мы условно воспроизводим на сцене: змее в ящике («У жизни в лапах»), лаю собак, крику петуха, мягкому чучелу кошки, попугаю в клетке и тому подобному. Настоящих зверей он на сцене театра не любит, они, как мне думается, разбивают его внимание, подчеркивают ему, что все вокруг ненастоящее; они слишком натуралистичны, даже по сравнению с загримированным и костюмированным актером.

Ржанье лошадей сделайте обязательно. У нас на нем было построено все звуковое оформление в картине боя между войсками Брута и Кассия в «Юлии Цезаре». Эффект был ошеломляющий. Зритель знает по многочисленным описаниям в литературе, что в те времена, да еще, пожалуй, и при Бородине, лошадь была одним из главных персонажей в сражениях, и верит втрое больше картине закулисного боя. Насколько помню, это замечательное открытие сделал и показал нам на сцене Владимир Иванович. Это был один из его многочисленных «трувайлей»[57] в постановке «Юлия Цезаря».

Значит, схема прихода дилижанса такова:

1. На сцене постепенно собираются встречающие дилижанс. Мальчишки пришли первыми, затеяли игру во что-то.

2. Первый далекий рожок. Все прислушались; мальчишки взобрались на парапет. Смотрят в ту сторону, откуда придет дилижанс.

3. Звуки все ближе и ближе, все разнообразнее. Топот копыт, грохот колес, дребезжат железные части. Рожок. Встречающие все уже у парапета. (Вот он «вырос» у вас еще на метр — перед ним ведь «забор» из встречающих!) Они стараются разглядеть подъезжающих, машут им платками, шляпами, тростями. Мальчишки умчались вперед, навстречу дилижансу.

4. Звуки подъезжающего дилижанса нарастают. Говор встречающих превращается в приветственные возгласы. Рожок трубит на полную силу! Ржанье лошадей, звон колокольчиков на сбруе. Дилижанс, то есть багаж и верхняя часть кучера, хлыст, труба в руках кондуктора вкатились (надо тянуть фурку за веревку) за парапет и остановились в пролете арок. Все встречающие, как всегда в таких случаях, сделали общее движение вперед, назад, в другую сторону вперед и опять назад... (Вес это Константин Сергеевич рисует стрелками на блокноте.)

5. Мальчишки суетятся больше всех. Из дилижанса (по вашей лестнице снизу) из-за парапета появляются первые приезжие. Поцелуи, громкий общий разговор в десятом номере (номер громкости. — Н. Г.) Мальчишки предлагают донести багаж! Кто-то плачет от радости, кто-то ищет и не находит тех, кого он рассчитывал встретить, расспрашивает всех приехавших, села ля в Дижоне[58] толстая дама, его теща, не вывалилась ли сна где по дороге!..

Весело смеется Константин Сергеевич! Чудесными кажутся мне его дворик, скамейки, расставленные полукругом под сенью тополей, застекленный тамбур веранды, внутри которого поднимается широкая деревянная лестница на второй этаж, в квартиру Станиславского, весенний ласковый вечер, голос Марии Петровны Ли-линой из окна: «Костя, иди обедать! Довольно уж на сегодня заниматься, они ведь никогда тебя не отпустят...»

Я раскланиваюсь с Марией Петровной и прощаюсь с Константином Сергеевичем.

— Одну минуту, — останавливает меня Станиславский. — Последний кусок: среди приезжающих и встречающих появляются, держа друг друга за руки, Генриэтта и Луиза. Они радостно возбуждены приездом. Ничуть не испуганы, так как уверены, что дядя Мартэн находится тут где-то рядом и ждет их. Тащат свой багаж. Вообще чемоданов, картонок, портпледов должна быть у всех приезжающих уйма! Это ведь, во-первых, дилижанс из провинции (кто-то даже фикус с собой привез), а во-вторых, вещи объемом заменяют на сцене количество людей. Если много вещей, кажется, что вдвое больше людей приехало!

Но вот опять сигнал трубы: дилижанс едет дальше. Теперь на него никто почти, кроме мальчишек (один из них сел на чемоданы багажа — прокатиться), не обращает внимания, только Генриэтта оглянулась и помахала рукой кучеру-кондуктору. Ведь

это последнее, что связывает сестер с родной деревней, с местом, откуда они приехали...

— Костя... — слышится снова голос Марии Петровны.

— Надо итти, — совершенно серьезно говорит Станиславский и вдруг- неожиданно спрашивает: «Может быть, и вы пообедаете с нами? Как вы вообще питаетесь? Как живет наша молодежь?»

— Хорошо, Константин Сергеевич. Василий Васильевич нам много помогает в театре, в наших бытовых делах, — отвечаю я. Благодарю за приглашение и стремлюсь поскорей уйти, понимая, что нарушаю режим Станиславского.

— Не забудьте, что приезжие и встречающие не торопясь расходятся: они должны дать возможность Генриэтте рассмотреть их всех, к кому-то подойти, спросить, не знает ли кто дядю Мартэна? Площадь должна пустеть постепенно. Последними уходят, оглядываясь на печально усевшихся на свои чемоданы сестер, мальчишки и фонарщик с лесенкой, зажигающий единственный тусклый фонарь на площади. У вас ведь есть фонарь, кажется?

— Есть, Константин Сергеевич, — говорю я, отступая к воротам.

— Костя, куда ты.ушел? —доносится к нам снова голос Марии Петровны из дома.

— Если вы сделаете хорошо, ручаюсь, что на приезд дилижанса будут аплодировать, — говорит мне на прощанье Станиславский. Я прошу у него его листки с чертежами-рисунками из блокнота, благодарю его и спешу исчезнуть.

Не исключена возможность, что завтра В. В. Лужский мне скажет: «Провожать Константина Сергеевича провожайте, но не утомляйте его расспросами. Ему надо отдыхать минут двадцать перед обедом. Мне сегодня Мария Петровна намекала, что он вчера после вас во время обеда записывал какие< -то мысли в блокнот, вместо того чтобы спокойно кушать».

Такие случаи со мной уже бывали, и В. В. Лужский, надо сказать, очень серьезно относился к нарушению нами режима жизни Константина Сергеевича.

В ближайшие дни я собрал исполнителей первой сцены — «У булочной» и второй — «Приход дилижанса». Я рассказал им весь рисунок, который предлагал нам Станиславский для решения этих сцен.

Мы увлеклись и хорошо репетировали несколько раз. Потом показали Константину Сергеевичу. Ему понравилось, он похвалил нас и оказался... пророком: нередко на спектакле приход дилижанса, когда мы играли, точно соблюдая рисунок сцены, внимательно и с одушевлением, вызывал у зрителя дружные аплодисменты.

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.