Религиозное законодательство Израиля.

Для понимания смысла ветхозаветного законодательства необходимо прежде всего понять, с каким типом права мы в данном случае имеем дело. Исторически известно два основных таких типа. Наиболее распространённым на сегодняшний день является т.н. кодифицированное право. Основой его являются кодексы, т.е. сборники законов, посвящённых той или иной правовой сфере, в которых исчерпывающе описываются все возможные в данной сфере юридические случаи, ситуации и коллизии. Суд любой инстанции оказывается при этом лишь интерпретатором существующих законодательных норм применительно к конкретному случаю. Будучи на сегодняшний день распространённым наиболее широко, кодифицированное право, однако, появляется исторически довольно поздно: первые в истории кодексы были составлены в VI в. по Р.Х. в Византии по указанию императора Юстиниана. Другим типом права является право прецедентное, на сегодняшний день применяемое прежде всего в Великобритании, но также и в некоторых других странах, из которых многие были прежде английскими колониями (отсюда второе название этого типа права — «английское»). Прецедентное право не предполагает наличия кодекса как исчерпывающего сборника законов; оно, напротив, основано на законодательной традиции, включающей в себя нормы самых различных исторических периодов, действующих параллельно и нередко противоречащих друг другу. Естественно, в такой ситуации многое зависит от интерпретации этих норм судами различных инстанций, и в системе прецедентного права судебное решение может, т.о., в свою очередь стать источником законодательной нормы. Следует к тому же учесть, что в системе прецедентного права любая законодательная норма продолжает действовать вплоть до явной её отмены законодательным или судебным органом, в отличие от системы кодифицированного права, где принятие, напр., нового кодекса автоматически отменяет нормы кодекса, действовавшего прежде. Надо заметить, что все сборники древнего права, включая и те, которые мы находим в Ветхом Завете, являются примерами именно прецедентного права, даже в тех случаях, когда в исторических исследованиях они традиционно называются «кодексами» (как, напр., знаменитый «кодекс Хаммурапи», представляющий собой древневавилонский законодательный текст XVIII в.). Кроме того, важно иметь в виду, что большинство древних законодательных сборников (и ветхозаветные в данном случае не исключение) являются дополнением к существовавшему в каждом древнем социуме своду законов т.н. обычного права, т.е. правовых норм, восходящих, как правило, к догосударственному периоду и формирующихся в родоплеменную эпоху. Собственно, именно развитие новых социальных и политических институтов в процессе складывания древних государств и вызвало необходимость внесения корректив в нормы обычного права, по традиции сохранявшиеся в устной передаче. Эти изменения, вносившиеся в традиционное законодательство по инициативе вновь сформировавшихся общественных или государственных институтов, обычно фиксировались письменно с тем, чтобы сделать их общеизвестными и придать им официальный статус государственных законов. Собственно, письменность любого древнего народа начиналась с хозяйственных и законодательных текстов, и народ еврейский не был здесь исключением. Наиболее типичные примеры таких ранних текстов мы находим в Книге Исхода и в Книге Чисел. Чаще всего это результаты подсчёта численности народа (Числ. I, 20 – 46), отчёты о внесённой подати (Числ. VII, 2 – 88) и об израсходованных материалах (Исх. XXXVIII, 21 – 31) или перечисление захваченной на войне добычи (Числ. XXXI, 32 – 52). Там же, в Книге Исхода, находим мы и самый ранний вариант еврейского законодательства (Исх. XX, 22 – XXXIII, 33). Складывается оно, по-видимому, вскоре после еврейского завоевания Палестины и перехода евреев к оседлости, когда появилась необходимость внести изменения в существовавшие в кочевой период нормы обычного права из-за изменившихся условий жизни. Второй, более поздний его вариант находится в Книге Второзакония, которую, судя по некоторым особенностям языка и по характеру находящихся в ней правовых норм, можно отнести к существенно более позднему периоду и которая, вероятнее всего, появляется в IX в. в пророческих кругах Северного царства, о которых нам ещё придётся говорить. Вопрос о влиянии на формирование этих сборников законодательств соседних народов остаётся пока открытым. Отрицать такое влияние, разумеется, не приходится, однако вопрос осложняется тем, что оно могло быть связано как с Вавилонией, так и с городами северной Палестины и Финикии, также имевших к моменту еврейского завоевания Палестины сложившуюся законодательную традицию. К тому же, приходится учитывать большую взаимную культурную и цивилизационную близость западносемитских народов, предполагавшую, очевидно, как сходство у них норм обычного права, так и сходные принципы его дальнейшей законодательной корректировки. К тому же, при всём сходстве норм ветхозаветного законодательства с аналогичными законодательными нормами сопредельных народов, следует учитывать, что оно имеет характер законодательства теократического, и это отличает его от законодательства любого соседнего народа. О теократии нам ещё придётся вести речь в дальнейшем, сейчас же для нас важно лишь то, что теократическое религиозное законодательство предполагает отношение к религиозной норме как к норме правовой, притом имеющей значение, подобное тому, какое в светском законодательстве имеет норма конституционная. Можно было бы сказать, что для всех вариантов ветхозаветного законодательства Декалог и был своего рода конституцией, притом не только духовной, но и юридической. Для нас, однако, важнее всего то, что, при всех возможных интерпретациях, сам Декалог остаётся неизменным. Тем самым библейский автор даёт нам понять, что именно Декалог и является тем духовным ядром, от которого нельзя отказаться ни в каком случае; возможных же вариантов его истолкования может быть множество, ведь, если даже в библейском тексте мы их находим по меньшей мере два, то, очевидно, единственно возможного и не предполагается. Именно поэтому Церковь позднее сочла для себя возможным выработать новое религиозное законодательство на основе всё тех же Десяти заповедей, дав им собственную интерпретацию и отказавшись следовать букве законодательства ветхозаветного.

Однако отказ следовать букве не означает отказа от ветхозаветного закона вообще, и речь в данном случае идёт не об одном лишь Декалоге. Ведь в основе любого законодательства лежит всегда некий правовой принцип, та основная идея, которая проявляет себя и в выборе юридических аспектов, законодательством регулируемых, и в выборе приоритетов, и в характере устанавливаемых юридических норм, а с этой точки зрения законодательство ветхозаветное является для нас безусловно важным и сегодня. При таком рассмотрении, однако, важно помнить, что речь в любом ветхозаветном законодательном сборнике идёт об изменениях и дополнениях, вносимых в нормы обычного права, о чём нам уже приходилось говорить, а также об исторической относительности любого его варианта (за исключением, разумеется, Декалога, о чём у нас уже также шла речь). Наибольший интерес с этой точки зрения представляет Пролог Книги Второзакония (Втор. I – XI), написанный, как и вся книга, в VI в., однако восходящий, по-видимому, к ранним её редакциям, т.е. к IX в. Именно здесь мы находим призыв, превратившийся затем в молитвенный возглас и напоминающий о Боге Израиля и об отношениях с Ним (Втор. VI, 4 – 5). Замечательно, что они показаны здесь в развитии, предполагающем всё большую вовлечённость в них человека. Отношения эти описаны как любовь к Богу, зарождающаяся в сердце и охватывающая затем всё существо человека (евр. נ פ ש нефеш в данном случае обозначает не только и не столько «душу» в современном смысле слова, сколько внутреннюю жизнь, и перевод «всем существом своим» или «всем нутром своим» был бы более адекватен), а затем полностью меняющая всю его жизнь (евр. מ א ד моэд обозначает не столько «крепость», сколько «силу», т.е. нечто, проявляющееся вовне, и его можно было бы в данном контексте передать именно этим словом, так же, как, в известном смысле, и словом «способность»). Если иметь в виду, что в IX в. словом «сердце» нередко в религиозных текстах обозначалось духовное «я» человека, то станет понятно, что Бог, касаясь вначале именно этого духовного «я» и меняя его направленность (и, следовательно, воздействуя на волю, через которую оно себя и проявляет в первую очередь), охватывает затем всего человека изнутри, обновляя прежде всего его психику, т.к. без такого обновления невозможно отрешиться от прежнего образа жизни и изменить его так, как того требуют заповеди Декалога. Но процесс не завершается одними внутренними изменениями, и следующим шагом становится перемена самого образа жизни человека, при которой меняется уже не внутреннее его состояние, а то, как использует он свои силы, способности и возможности, действуя в окружающем мире. Очевидно, что законодательство при таком подходе должно прежде всего создавать условия для того, чтобы человеку легче было соблюдать заповеди; дальнейшее же зависит от времени и от эпохи, ведь в различные исторические периоды представление о том, как именно их нужно соблюдать и какие условия для этого необходимы, также могут существенно различаться. И всё же в тексте Пролога мы можем найти указания на некоторые духовно значимые условия, без которых такое соблюдение невозможно в принципе. Прежде всего, обращает на себя внимание норма, запрещающая народу самому избирать себе места поклонения (Втор. XII, 13 – 14). Конечно, исторически она была связана с перенесением яхвистского культового центра в Иерусалим при Давиде, где он оставался и при последующих правителях; однако речь идёт ещё и о типе религиозности, допустимом или недопустимом с яхвистской точки зрения. Для язычника нередко местом поклонения оказывалось нечто, привлекающее его внимание (возвышенность, источник посреди пустыни, красивая роща и т.п.). При этом на первый план выходит сам человек со своими представлениями о том, что является священным и где следует искать встречи с божеством. Для яхвиста такой подход неприемлем, он не должен выбирать место поклонения по своему вкусу, он должен, напротив, идти туда, куда укажет ему Бог, на место, избранное Им для встречи. Очевидно, речь идёт ещё и о том, кто стоит на первом месте в религиозной жизни человека: Бог или он сам. Не менее важным оказывается и момент актуализации тех событий, с которых начинается история народа Божия. Именно с этим связан призыв рассказывать детям о происходивших во время Исхода и позднее событиях (Втор. VI, 20 – 25). Конечно, такой рассказ был чрезвычайно важен с точки зрения религиозного воспитания и образования детей; однако не менее важно было для каждого следующего поколения и пережить заново все те события, о которых в нём говорится. Исход как чудо вмешательства Бога в судьбу Своего народа должен был переживаться каждым не просто как история, но как реальность его собственной жизни. Кроме того, обращает на себя внимание и напоминание народу о том, что избранником Божиим делает его отнюдь не собственная праведность, а лишь любовь Бога и верность Его Своему слову, данному отцам, равно как и грехи народов, чью землю наследует народ Божий (Втор. IX, 3 – 6).

Что же касается собственно законодательных норм, то здесь важна прежде всего система приоритетов. Как и в любом теократическом законодательстве, на первый план в законодательстве ветхозаветном выходит поддержание чистоты веры. Понимается она и в раннем, и в позднем его варианте одинаково: в народе-общине не может и не должно быть язычников, поклоняющихся языческим богам; он по определению может состоять лишь из яхвистов. Очевидно, что речь в данном случае идёт о соблюдении первой заповеди и, говоря шире, о соблюдении первых трёх заповедей из десяти. Отсюда следует запрет любых языческих культов и смертная казнь за отступление от яхвизма в язычество (Исх. XXII, 20; ср. Втор. XIII, 1 – 17; XVII, 1 – 7). Надо заметить, что в ряде случаев в законодательстве особо оговаривается запрет на участие в некоторых (по-видимому, особенно распространённых и популярных) языческих обрядах и церемониях (Исх. XXIII, 19; Втор. XXII, 5; 9 – 11; козлёнок в молоке был, по-видимому, языческим ритуальным блюдом, а ритуальные переодевания в одежду противоположного пола были частью целого ряда языческих праздников, к которым, между прочим, восходят и современные карнавалы). Особо подчёркивается в обоих сборниках недопустимость магии во всех её проявлениях (Исх. XXII, 18; ср. Втор. XVIII, 10 – 12). Смертная казнь в данном случае, конечно, обусловлена конкретной исторической практикой и была в аналогичном случае законодательной нормой своего времени; но есть здесь, очевидно, и нечто большее, а именно понимание того, что верность Богу и вере важнее сохранения человеческой жизни. И дело здесь не в верности избранной идее: ведь Бог действительно может дать человеку всё, что мир может у него отнять за то, что он хранит Ему верность. Должно было, однако, пройти не одно столетие, и нужно было прийти Христу, чтобы истина эта была понята во всей своей глубине, и тогда на смену свидетелям, отнимавшим во имя торжества своей веры жизнь у других, пришли свидетели, ради этого торжества с радостью отдававшие свою. Но для такого преображения в мир должно было прийти Царство Божие, а до его прихода представление о чистоте веры было неотделимо от представления о необходимости наказания для отступников. И всё же человеческую жизнь ветхозаветное законодательство ставит очень высоко, это следующая по значимости ценность после чистоты веры. Кроме отступничества, смертная казнь применялась в случае умышленного убийства (Исх. XXI, 12, 14; ср. Втор. XIX, 11 – 13) (для убийц по неосторожности существовали специальные места убежища, см. Исх. XXI, 13, ср. Втор. XIX, 1 – 7), похищения людей с целью продажи их в рабство (свобода, как видно, ценилась не меньше жизни) (Исх. XXI, 16), прелюбодеяния (Втор. XXII, 22 – 24), в т.ч. в извращённой форме (Исх. XXII, 19) а также за оскорбление, насилие или непослушание по отношению к родителям (Исх. XXI, 15, 17; ср. Втор. XXI, 18 – 21), т.е. за нарушение пятой, шестой и седьмой заповеди. Надо заметить, что в случае умышленного убийства в действие вступал принцип талиона, т.е. воздаяния подобным за подобное, вообще широко распространённый в древнем законодательстве (Исх. XXI, 18 –19, 22, 23 – 25; ср. Втор. XIX, 21). Он обозначал третий по значимости приоритет ветхозаветного законодательства — справедливость, понимаемую, впрочем, несколько формально (что вообще неизбежно для всякого законодательства), и когда этот принцип применялся по отношению к человеческой жизни, то плата, очевидно, не оказывалась чрезмерной. Относительно же прелюбодеяния и нарушения этики семейных отношений можно думать, что и на то, и на другое смотрели, по-видимому, не как на обычные проступки, но как на нечто, подрывавшее основы народной жизни и угрожавшее поэтому самому существованию народа-общины, чем и объясняется столь суровое наказание. Относительно прелюбодеяния следует заметить, что санкции за него заметно ужесточаются в позднем законодательстве по сравнению с ранним, что отражает, вероятно, характерную для раннепророческих общин Северного царства атмосферу, по-видимому, напоминавшую ту, что царила в евангельский период в фарисейской среде, особенно среди представителей крайнего её направления. Так распределяются приоритеты ветхозаветного законодательства: чистота веры и нравов, жизнь и свобода человека, справедливость в межчеловеческих отношениях. Конечно, меры для сохранения в народе этих ценностей избирались порой, с современной точки зрения, весьма жёсткие, но это было обусловлено исторической спецификой соответствующей эпохи.