Грехи прямого убийства и самоубийства

Умышленное убийство

«Убийцам часть в езере горящем огнем и жупелом, еже есть смерть вторая» (Апок.21, 8), Один Бог, как Творец, может отнять у человека жизнь, когда захочет; следовательно убийца восхищает себе божеское право, убивая ближнего. Затем, у кого он отнимает жизнь, тому делает такое зло, что большего уже и нельзя представить; потому что жизнь и сама по себе есть первое счастье для человека: узнику, сидящему в тесной и смрадной темнице, также приятно дышать, приятно глядеть на свет Божий и сознавать, что он еще жив. Кроме существования жизнь дает возможность пользоваться другими благами, например, семейным состоянием; но всего главнее: чем дальше продолжается жизнь человека, тем больше ему времени — срока приготовиться к вечности. И вот убийца лишает всего этого своего ближнего! Далее он отнимает или у общества полезного члена или у семьи единственную подпору.—В самой природе человеческой вложено отвращение к убийству. Человек нравственный, богобоязненный не может и только слышать или произвести без страха слово: «убил, убийство...», а при рассказах об убийстве, которое только что где либо совершилось, он весь содрогается; вблизи убийцы, как опасного злодея, этот человек тяготится быть даже и короткие минуты. — По церковным законам намеренные убийцы в древности были лишаемы Св. Причастия во всю жизнь (Анк.22); по правилам позднейшим назначается им епитимия не менее 15 лет (Василий Великий, пр.56, и Григорий Нисский п.5). Итак, убийство, совершенное с обдуманным заранее планом во всех отношениях страшный, тяжко-ответственный пред Богом грех. Им нарушаются все законы, —и церковный и гражданский и естественный. Оно ничем не может быть оправдано. Фанатизм религиозный, как например, у раскольников, тоже нисколько не извиняет его.—О, когда же люди остановятся от этого ужасного преступления! Когда же не будет слышно более на свете человекоубийств! Тогда, христианин, — когда люди будут глубокими христианами, как вот в среде первых христиан и не было этого преступления (например, у апостола Павла много посланий, но не встречаем там обличений кого либо в убийстве (Рим.1.29, Гал.5, 21).

Повторение убийства

«И паки иного посла: и того убиша…: и многи ины …убивающее» (Мрк.12, 5). Известно, что совесть ни за один грех не мучит человека столько, как за человекоубийство. Убийцею и испытаны это угрызения совести; он был отвратителен самому себе, как «стеня и трясыйся»; по этим мучениям своей совести, которые он может быть старался заглушить в себе то вином, то другими грубыми увеселениями и удовольствиями, должен бы он заключить о силе того наказания, которое ожидает его за грехи убийства в будущей жизни. Но вот он снова решается на тот же грех! Значить он—безжалостный злодей к самому себе. А в отношении к тем, над которыми он совершает новые убийства, и чем больше числом, тем с большими истязаниями и жестокостями, —видим в нем как бы кровожадного зверя или же злого духа, которому только свойственно убивать всякое живое творение. Он и не выражает сожаления к тем, которые погибли от его руки: рассказывая об убийстве их, он дает видеть в себе скорее дальнего зрителя, чем главное действующее лицо. Несомненно, вечная мука ожидает этого человека. Впрочем, Господь Бог «не хочет (вечной) смерти грешника» (Иез.18, 13). Так-то, если и душегубец многих прибегнет с верою к Иисусу Христу, Искупителю погибающих грешников; если отдает себя в руки человеческого правосудия, на котором может быть по некоторым данным и предполагают уже в нем, но еще не видят ясно преступника; — если, наконец, будет до самого гроба своего стараться загладить свои преступления подвигами покаяния: то вот будет и он с разбойников «в paю» (Лк.23, 43).—Милосердый христианин! Ты помолись об избавлении от вечной муки и злых многоубийц, —будешь ли знать их или нет, например, когда бы тебе случилось видеть партию ссыльных преступников.

Телесное наказание кого-либо по жестокости до смерти

Если положим, наказание выполняется и без нарушения законного порядка, то к унизительности его не следовало присоединять бесчеловечие. Кого жестоко наказывают, нельзя не опасаться за жизнь этого человека, хоть бы не в тот самый час прекратилась его жизнь, хоть бы еще несколько часов или дней поболел он. Смысл убийства и имеет здесь только такое телесное наказание, за которым в данном случае последовала смерть, как действие или последствие за своей причиной. Наказание же может быть употреблено не бичами только (или розгами), но и лишением человека теплоты (арест— карцер в холодном месте), пищи (морить голодом) в воздуха для дыхания. При этом смерть человека, так наказанного, одинаково вменяется в вину, —непосредственно ли кто или же чрез других наказал его. Но вина наказавшего увеличивается; если тот, которого он подверг наказанию, умолял его о пощаде, если вслух отчаянно стонал. В этом случае представляется тем большее внутреннее участие воли его в проступке и тем большее предвидение им смертного случая, хотя все же его убийство «не предумышленное», а только «близкое к умышленному».— Ты, христианин—всего более опасайся запальчивости или раздражения в то время, когда будешь находиться в нужде наказать кого либо по праву!

Намеренное отравление тяжело больных для облегчения их предсмертных страданий

Саул говорил своему оруженосцу: «убий мя, яко объять мя тма лютая... И убих его: ведех бо, яко не будет жив» (2Цар.1, 9-10). Ни просьба самого Саула о том, чтоб скорее ему умереть, ни сожаление к его страданиям вследствие ран, которые он получил на войне, ни уверенность в неминуемой его смерти, ничто не извиняло того воина, который окончательно прекратил его жизнь: «кровь твоя на главе твоей», было сказано этому войну - убийце. Да; и последнюю нить жизни человека властен прервать только Господь Бог. К тому же бывали примеры, что больные, совсем приговоренные к смерти, мало помалу выздоравливали. Между тем вот иные решаются скорей прекратить жизнь больного в уверенности, что он должен же умереть. Тут главными действователями бывают врачи; но часто и родственники просят врачей о прекращении жизни больного отравою. У тех и других побуждение одно—жалость к больному: хотят, чтоб больной не мучался долго, допускают, чтоб он умер несколькими часами или днями прежде того времени, как должен умереть по ходу своей болезни. Неуместное человеколюбие! Но кроме того эти люди нарушают в отношении к больному долг человеколюбия и в другом роде. Чем бы больше больной у самого порога к вечной жизни пострадал от своей болезни, тем в большую заслугу милосердый Бог вменил бы ему эти страдания. А они, между тем, лишают его этой заслуги, этого средства к очищению им грехов еще в настоящей жизни, сокращая его часы. Да если б и сам он просил врача, чтоб скорей прекратить ему жизнь какими либо медицинскими средствами, —это нисколько не уничтожает преступности деяния со стороны врача. Человек может отчуждать от себя другому что либо только по своему имуществу, и то если не будет оттого вреда третьему лицу. Но жизнь и здоровье его не принадлежат ему: это Божии дары. Следовательно, и больной не может договариваться или соглашаться с врачом или с кем бы то ни было, чтоб для сокращения его страданий или вместе с тем, чтоб не беспокоить ему больше других прекращена была его жизнь.— Ты, друг наш, верующий в бессмертие души и в воскресение мертвых! Страшись выразить в таком виде жалость к тяжело-больному. Даже и не говори о нем таких слов: «скорее бы кончился, чем мучился», как было говорено к страдающему от болезни Иову (Иов.2, 9): но старайся облегчить его страдания своим сочувствием и пробуждением в нем надежд на будущую жизнь.

Покушение на чью либо жизнь, не исполнившееся только от случайных препятствий

Иудеи «совещаша, да и Лазаря убиют» (Ин.12, 10), а также «стрежаха» апостола Павла «врат день и нощь, яко да убиют его» (Деян.9, 24). Вообще покушением в настоящем случае нужно считать убийство начатое, но не выполненное. (Приготовление же к убийству, состоящее например, в приискании орудий, не составляет вполне и покушения; потому что взятые орудия и другие приспособления к убийству могут быть употреблены человеком и на иной предмет; потому что и после приготовления средств к убийству человек может отказаться от самого преступления. Иное покушение бывает «вполне оконченным», когда т. е. убийца сделал со своей стороны все, чтоб лишить человека жизни, но человек между тем остался жив от неожиданных причин; например, если приемы поданного яда оказались для него слабыми по его телосложению или же тотчас и нечаянно уничтожены в нем сильным противоядием; если он оставлен убийцею в покое потому лишь, что признан уже умершим: и зверь отходит от своей жертвы, которую растерзал, если не видит движения и дыхания в своей жертве. В этом случае вполне выразилась злая воля преступника, так что, если б он думал и остановить вредные последствия от своего злодеяния, не в силах уже был бы остановить. Человек, обреченный им на смерть, остался в живых по особенной милости Божией независимо от его воли и без предусмотрения с его стороны. Посему такое покушение на убийство достигает смысла оконченного преступления, хотя убийства на самом деле еще не случилось. Вина греха несколько смягчается на суде христианской совести из внимания к тому же обстоятельству, что тут оказана милость Божия, если не к самому убийце за какие либо его добрые расположения или дела пред Богом, то исключительно к его жертве.
Иное же покушение к убийству бывает только лишь «начатым»; например, неразумная женщина примешала отраву к пище для соперника своей связи и, увидев бездействие этой меры, остановилась и не захотела больше не предпринимать ничего. В этом покушении злая воля не вполне обнаружилась и человек сам останавливается от преступления, да еще и не в позднее время; нельзя о нем и со стороны сказать, что он непременно довершил бы преступление. Но все же этот человек на некоторое время убийца. Одно то смягчает его вину, что он не пошел против воли Божьей, что в чувстве веры понял, как все намерения его совершить преступление разрушаются Самим Богом. (Как же он должен прославлять милосердие Божие во всю жизнь свою!)
Наконец, иногда покушение на убийство бывает совсем не начатым, или «не обнаруженным во внешнем действии; например, человек, которого предположено было лишить жизни, не пришел в известный час или на известное место, или же броситься на него попрепятствовали посторонние лица. Но еще гражданский закон может не преследовать этого покушения, разве будет только предпринимать против него меры, так как человек, раз имевший убийственные мысли, в близком к этому времени может возобновить их и вторично. Гражданскому закону вообще нужны уже внешние действия, а мыслей, а намерений и планов в чьей либо душе он не касается. Он имеет в рассматриваемом нами случае и ту добрую цель, чтоб человек, зная будто во всяком случае—т. е. выполнит ли он или же не выполнит своего убийственного замысла—одинаково будет виноват и наказан, —чтоб зная это не решился уже выполнить. Но там, где законы гражданские судят снисходительнее, христианский же закон поступает с виновным строже, как в иных случаях, и даже часто, бывает опять и наоборот: причина здесь та, что законы гражданские преследуют внешние злодеяния, а христианский—и внутренние злые расположения, что первые действуют на целое общество и государство и пресекают зло страхом наказания, а последний трогает совесть и обращается к каждой верующей душе. Так и в настоящем случае. Пусть человек еще не сделал никакого вреда ближнему; пусть ни руки, ни оружие его еще не коснулись ближнего; пусть даже и не потревожен дух последнего таким опасением, что его хотят убить. Но согласие сердца на убийство уже последовало, так как «от сердца исходят пожелания злая, убийства» (Мф.15, 19).—О, вы несчастные своим злостным характером и при этом—пленом своей какой либо страсти! Берегитесь домысла на кого либо убийственного. Помысл сначала является в душе, как неясное желание. А потом желание развивается, затем—обдумывается план, и—вот готово покушение к преступлению! Сохрани вас Бог от первоначального-то умысла!

Самоубийство

«Шед (Иуда) удавися» (Мф.27, 5). Говорить или писать против самоубийства поздно уже для самоубийц; потому что они находятся на суде Божием. Так и гражданский закон уже не судит их и даже не числит преступления их в списке человеческих преступлений; потому что нет возможности наказать за это преступление. После самоубийцы остаются лица близкие к нему (если он не безродный человек); но родственники невинны в его проступке. Все, что может гражданский закон сделать в наказание самоубийце, —это относится к предсмертным его распоряжениям: никакое завещание самоубийцы не приводится в исполнение и не имеет силы. Таким образом, суд гражданский отсылает от себя самоубийцу прямо на суд вечный: таким образом, самоубийство есть не преступление, а исключительно грех. Равным образом, и Церковь подвергает самоубийцу только подобию наказаний. Она не судит его и не наказывает, так, как назначает епитимийные наказания другим грешникам, не теряя еще надежды на их обращение и исправление. Она (как и должно быть) только отталкивает от себя сознательных и намеренных самоубийц: она отказывает им в христианском погребении, не дает им и места—могилы для их обезображенных тел (не рукою смерти обезображены, а своею дерзостью) на общем православном кладбище. Но для живых, из которых выходят самоубийцы, необходима речь о самоубийстве, как она ни печальна.
Действительно, самоубийство, совершенное не в сумасшествии, а с сознанием и предварительною обдуманностью, виновнее всех человеческих преступлений. Оно преступнее всякого человекоубийства, хоть, по-видимому, человек тут не губит никого, а вредит одному себе. Почему же оно виновнее человекоубийства? Потому что закон охранять жизнь другого берется уже с жизни собственной: «возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе», сказано (Мф.22, 30). Чувство самосохранение без всякого сравнения, в человеке сильнее, чем в животных. Но и животным так крепко охраняют свою жизнь; что даже самые кроткие, мирные вооружаются, показывают в себе силы, каких раньше нельзя было в них и предполагать, —если кто хочет лишить их жизни. Вот первая сторона, почему самоубийство и еще противнее природе, еще отвратительнее для нравственного чувства, чем человекоубийство!
Затем, самоубийце (если он не был в сумасшествии, в болезненном состоянии души или в беспамятстве) не остается надежды быть прощенным от Бога, между тем, как убийца, который, допустим, лишил жизни и несколько человек, оставаясь сам в живых, может еще покаяться и исправиться. Из числа убийц известны и святые: а самоубийце какая же надежда к спасению? Безнадежность его судьбы на том свете, в котором он явится, как и все, хоть может быть и не думал явиться-очутиться, безнадежность его там видно из того, что св. Церковь отказывает ему не только в христианском погребении, но и в поминовении за упокой.—Грех его совершился может быть в одну минуту, с одним выстрелом оружия. Но не от случая и не вдруг пришла к нему такая смерть. Нет, сильные страсти, а более всего — упадок веры до отступления от Бога, до отрицания в Боге и милости и всеведения и всемогущества, чтоб отвратить его беду: вот что довело его до этой смерти! Здесь-то и заключается полная вина его. Кто не подавил в себе природного убеждения в бессмертие души; кто сознает, что «лежит человеком единою умрети, потом же суд» (Евр.9, 27); —верит, что все мертвые воскреснут и будет вечная мука для нераскаянного грешника: тот никогда не решится посягнуть на собственную жизнь. Значит телесное самоубийство подготовляется полным самоубийством души. Самоубийца есть тварь, возмутившаяся против своего Творца. Это изменник обществу и целому государству, потому что в обществе как постыдно жить только для самого себя, так позорно и умирать только ради себя. Это—безжалостный враг кровных своим; например, к детям, которых он бросает, оставив без всякой нужды сиротами; к братьям и сестрам, на которых полагает черное пятно пред всеми, а на долгое время, так что они новым или незнакомым лицам уже и не могут сказать, какой еще у них был брат или какая сестра.
И никакие причины, никакие побуждения к самоубийству не извиняют этого страшного греха. Так, если говорить, что «жизнь есть дар от Бога, а всякий подарок можно и не принять или отдать обратно», то такое поведение о даре совсем неприложимо к человеческой жизни. Человек не был бы волен принять или не принять этот-то дар от Бога, потому что до рождения своего никто не рассуждает и не действует. Следовательно, этот дар для каждого обязательный, или точнее сказать—это такой заем, которым никто не может распорядиться по своему произволу, от которого никто не может отказаться ни на одну минуту прежде того времени, как сам заимодатель возьмет его обратно (т.е. как Господь Бог позовет к себе человека из этой жизни). Да и возвратить дар можно было бы только в таком виде, как он получен, т. е. целым, полным, а не в обломках или негодных остатках его: между тем человек, получивший от Бога душу и тело и потом сам собой уничтоживши свою телесную жизнь, очевидно, не представляет Творцу своему обратно подарка жизни в целости. —Далее: в большом ходу суждение (как и сами самоубийцы объясняют в своих предсмертных записках), что «жизнь нисколько не радовала самоубийцу, что и впереди ему жизнь не обещала ничего приятного, словом, составляла лишь бремя для него, и что посему свойственно было ему скоро покончить с этою горькою жизнью». О, мечты, безумные мечты! Это—взгляд на жизнь просто изуродованный: он заимствован от легкомысленных людей или от чтения романов и трагедий, а не есть плод здравой мысли и опыта. Сегодня жить тяжело, завра же Бог даст легче (Пс.26, 6). А главное: настоящая жизнь человека уже не жизнь Адама в раю. Это—жизнь нужд и испытаний, особенно для того человека, который с первого раза подал о себе надежды, что «мзда ею на небеси» (Мф.10, 22). Но, вместе с тем, жизнь и не оставляет, в самой борьбе с ее нуждами и горестями, не оставляет верующего без утешений: всегда и каждому она предоставляет находить приятное, радостное в духовных трудах, например, в молитве и различных служениях Господу Богу, а особенно в частом приобщении св. Таин.—Извиняют самоубийцу тем, что «не возможно было ему больше выносить чьи либо притеснения, например, жене от жестокого мужа, подчиненному—от немилосердного начальника, или же терпеть нищету после жизни в довольстве». Но разве самоубийством в таком случае оканчиваются его страдания? разве так после этого он и получит венец мученический. Напротив, страдания его только лишь тогда в полном смысле начнутся; потому что он оказался трусом, потому что вначале же сражения отступил назад, между тем, как «претерпевый до конца, той только спасен будет» (Мф.10, 22).—«Самоубийством иные хотели избавиться от стыда человеческого, например, женское лицо, обесчестившее себя пред всеми своим поведением, равно как несостоятельный должник, для которого наступили сроки платежей, хранитель (казначей) казенных денег, растративший эти деньги». Какая же безумная защита от заслуженного позора человеческого! Самоубийца не хотел вынести временного и кратковременного стыда в этой жизни, а там его постигнет вечный стыд. Нет; когда бы он с сердечным сокрушением понес заслуженный им человеческий стыд, тогда и Господь Бог более умилосердился бы к нему, и люди скорее пожалели бы его. Да если б иное лицо, например, девица, и напрасно было обесславлено, как порочное, самоубийство, к которому иные прибегали в таком случае (Лавсаик, гл.36), также не извинительно. В нем тогда видна борьба не за целомудрие, которому не было насилия, а скорее за чрезмерное самолюбие. (Ефрем Сирин и многие другие из мужского и женского пола, —лица самой высокой жизни, выносили и такого рода стыд на этот раз, что при себе держали тех детей, которые будто бы были их незаконнорожденный плод) (Четь-Мин. под 28 янв.). – «Иной из боязни наказания за свое преступление самопроизвольно прекращает жизнь». Но, несчастный, тут же допускает новое преступление; потому что отнимает у суда земного возможность поступить с ним по закон правосудия. Суда же Божия он никогда не избегнет. А как «страшно есть, еже впасти в руце Бога Живаго» (Евр.10, 31).—Некоторые «поднимают на себя руки в припадке болезни, которая пришла от запоя». Но не виноват ли человек в том, что довел себя до этой болезни? не должен ли он был предполагать ее, а с него и скоропостижную смерть? —Наконец, допустим, что иной наложил на себя руки в болезненной задумчивости (в меланхолии), особенно после продолжительных бессонных ночей». Однако же не мог ли он преждевременно исправлять свой характер, склонный к чрезвычайной задумчивости, действительною жизнью, дружелюбным обращением с добрыми людьми, лечением у врачей, преданием во всем своей судьбы воле Божией и вздохов—стонов? И вообще меланхолия без помешательства еще не освобождается от вменяемости ивменения.
Нет, тот самоубийца, который в памяти и уме поднял на себя руки (некоторые даже, пригласив к себе гостей и будто просто стреляя в цель, поражали себя в одну минуту, тот самоубийца ни чем не может быть оправдан: и «добро бы было ему…» не родиться на свете» (Мф.26, 24). Ты, верующая душа, конечно, ограждаешь себя от сатанинской мысли о самоубийстве и мыслью загробной жизни и ангелом-хранителем своим и молитвою «о христианской кончине живота». Помятуй еще, что вообще от скоропостижной смерти спасет молитва к великомученнице Варваре (Четь-Мин. под 4 дек.).

Покушение на свою жизнь, соединенное с решительными действиями

«Темничный страж... извлек нож, хотяше себе убити» (Деян.16, 27). Подобные покушения на свою жизнь, когда например, уже был принят яд, но сила его оказалась слабою; или когда уже было возложено на шею вервие Иудино, но добрые люди успели сорвать вервие и возвратили к жизни полумертвого; или когда безумный сделал себе смертельные раны ножом, огнестрельным оружием, пригвоздил себя ко кресту (у раскольников), но ослабевшая рука не могла увеличить или повторить раны, а искусство врачей предотвратило опасность их для жизни: —подобные решительные посягательства на свою жизнь, если допущены в памяти и с сознанием, следует считать окончательным убийством. Если оказались слабыми меры, принятые для самоубийства, если воспрепятствовали совершиться греху люди внезапным приходом или помощью, оказанною без просьбы, и таким образом, жизнь осталась в целости, —это не смягчает вины ужасного греха. Самоубийца вполне «мертв бе, а оживе» (Лк.15, 32) не по своему намерению, или без ведома своего, по одной лишь чрезвычайной милости Божией. Только бы тогда вина его была облегченнее, когда бы он сам остановился вполовину своего преступления; когда бы вдруг просветила его душу добрая мысль не довершать преступления, и он употребил бы усилия не довершить, хотя и эта мысль все же принадлежала бы не ему, а его ангелу-хранителю; когда бы он послушал голоса других людей, как например, темничный смотритель повиновался голосу апостола Павла; когда бы, придя к придя к реке, чтоб утопиться, и увидев тут случайно поспевшее собственное дитя, почел это дитя своим ангелом-хранителем и с отвращением оставил бы бесовское намерение. Но, без сомнения, еще тяжелее, ужаснее вина того человека, который до нескольких раз повторяет покушение на свою жизнь. Тут преступно то, что этот человек не вразумляется чудесами Промысла Божия, который спасает его жизнь от него самого, что не трогается ужасами смерти насильственной, что не дорожит вечностью, в которой уже не будет ему возможности снова уничтожить себя.
О, несчастные искатели собственной смерти! С одной стороны, вам нужно радоваться, что милосердый Бог не допустил совершиться вашей преступной решимости, а с другой—остается вам во все остальные годы и дни своей жизни служить Богу каким либо особенным подвигом покаяния. Считайте же себя не иначе, как возвратившимися с того света, да еще из пропастей ада. Знайте, что и те люди, которые после честной, приготовленной смерти снова возвращались чудесно к жизни (как например, воскресший Афанасий печерский (Четь-мин. под 2 дек.), —и те не могли наплакаться в новые и остальные годы свои. увидев лицом к лицу страшную участь на том свете грешников. И так «прочее время живота (вашего) в... покаянии (строжайшему) скончати», —вот вам епитимия!

Одна мысль лишить себя жизни

Пусть не было еще никаких приготовлений к самоубийству, пусть мысль поднять на себя руки таилась в душе всего дня два-три, а затем оставлена навсегда и осталась тайною для целого мира. Но в таком случае уже начиналось отпадение от Господа Бога, вместо Него—последование внушениям дьявола. Да; не другой кто, как дьявол, человекоуийца искони, подавал такую мысль: усвоить себе его мысль хоть на кратчайшее время, не отвергнуть ее с первого же раза с боязнью и презрением, и значило уступить врагу. По опытам известно, что когда человек сделает такую уступку врагу, когда отпадет от Бога в духе веры, —враг так и заманивает к себе несчастного мыслью о самоубийстве, так и шепчет ему на каждом шагу: «пореши себя...». Особенно худо, если уже определялся в уме и род насильственной смерти, — петля, прорубь реки и т.п. Таким образом, мысль лишить себя жизни, хоть бы кратковременная, требует слезного покаяния пред Богом. Покаяние на сей раз может выразиться тем, чтоб в продолжение нескольких лет припоминать себе тот день, когда эта страшная мысль появлялась в душе, —чтоб освящать тот день исповедью или только служением покаянного молебна. Грех также и немалая опасность, не имея совсем мысли в душе, высказывать намерение поднять на себя руки или устрашать тем других, чтоб нас не трогали или не взыскивали с нас. Пусть будут это одни слова; однако враг-дьявол, выслушав их, может в самом деле развить в говорящем злую мысль. И кто со стороны слышит такие слова, такую похвальбу: тот не может не бояться, что человек, говорящий это, и способен совершить преступление, а потому не может не предпринимать меры против его злодеяния. А все это и для ближнего большая тревога.

Вызов и выход на поединок

Один, чувствуя сам себя или же за ближайшее лицо, например, свою невесту, жену, сестру, дочь, чувствуя сильно оскорбленным, вызывает своего оскорбителя на поединок, и думает этим восстановить оскорбленную честь; а другой, стыдясь имени труса и будто бы презрения от людей в случае отказа своего принимает этот вызов. Вот странное изобретение мудрости человеческой! Вот, вернее сказать, дикий предрассудок! Прежде всего, тут нет разумной цели и не достигается никакая цель. Если, допустим, оскорбленный накажет своего соперника решительною смертью, то к бесчестию своему, на которое может быть другой кто и не обратил бы серьезного внимания, он присоединяет не только истинное бесчестие, но и страшное преступление: дотоле страдало только его огорченное сердце, а теперь должна страдать целую жизнь его совесть, как преступника. Но может—оскорбитель же его снова возьмет верх: тогда этот к дерзости своей на словах прибавит грубейшую и богопротивную дерзость на деле, а за всем тем, т. е. и после страха казни, какому подвергался за оскорбление чужой чести, не сделается осторожным. —Затем, ни с той, ни с другой стороны нет и тени геройства, а видна одна трусость. У одного не достало духа перенести обиду; другой не был настолько великодушен, чтоб загладить свой проступок пред ближним извинением или другою удовлетворяющею мерою, — не был и настолько смел, чтоб отказаться от вызова на поединок, чтоб не побояться чьего либо говора о себе, как о трусе. Далее: эта выдумка защищать оружием свою честь с одной стороны, и эта готовность защищаться виноватому тем же оружием с другой стороны, —годны только для зверинца а никак не для соотношений между собой людей, имеющих сердце. Оскорбление чести и споры могут быть между людьми часто: я что будет, если люди везде начнут отстаивать себя один пред другим, — и не только честь свою, но и имущество, борьбою на смерть? Кто таким средством успеет отстоять себя, тот заслужит похвалу и уважение разве у разбойников, а не со стороны людей благомыслящих. А непозволительность этого средства к защите себя и для решения им спора с своим противником? а самоуправство и нарушение им общественного порядка? —Так дуэль составляет позор и великое зло для человека и тогда, как подвергнуть ее общечеловеческому рассуждению!
А как она преступна со стороны христианства! В евангелии сказано: «аще кто тя ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую» (Мф.5, 39); а тут вместо ланиты противопоставляют грубую силу и обнажение оружия. В Евангелии говорится: «шед…смирися с братом твоим» (Мф.5, 24), а тут не думают о примирении и примирителе, о сознании своей вины пред другим, напротив, приглашают к себе пособников при драке (секундантов). Евангелие требует любви к ближнему и всевозможного охранения его жизни: а тут подают счет сопернику в его необдуманных словах или оскорбительных поступках, —счет по которому он должен сделать уплату самою жизнью своею или, по меньшей мере кровопролитием—увечьем. Поединщик (дуэлист) вдруг совершает даже три преступления: а) хочет убить другого; б) решается быть самоубийцей в случае победы соперника; и в) поставляет своего ближнего в такое положение, что ближний может совершить человекоубийство. —Ты, благоразумный христианин, — имей на этот будто бы геройский поступок такой взгляд, что в нем нет ничего умного, что он - самое бесчестное средство для поддержания своей чести и что составляет многосложное душегубство!