Символ Веры

Завтра в Мультимедиа Арт Музее откроется выставка «Верушка. Автопортреты». С легендарной моделью, которая впервые собирается приехать в Россию, встретилась Карина Добротворская

8 АПРЕЛЯ КАРИНА ДОБРОТВОРСКАЯ

Я превратилась в фаната­ Верушки с того момен­та, ­ как она вплыла в кадр антониониевского «Фо­­тоувеличения» со слова­ми: «А вот и я». Ее царственное явление изменило моду. Но к моде, особенно современной, Верушка относится­ почти враждебно. Обижается, когда ее по старой памяти называют моделью. Еще больше обижается, когда называют первой супермоделью. Хотя, казалось бы, никому этот титул не подходит больше, чем ей, с ее невероятным для шестидесятых ростом, сорок третьим размером ноги, инопланетной андрогинностью и отрешенным меланхоличным взглядом.

Вера фон Лендорф в платье Kostas Murkudis на улицах Берлина, 2012

Нынешняя Верушка предпочитает называть себя художником. И между модой и искусством возводит настоящую Берлинскую стену. Именно в Восточном Берлине она и живет, вернувшись на родину после многих лет, проведенных в Италии, Лондоне, Париже и Америке. И именно здесь она наконец согласилась со мной встретиться.

Я жду ее в баре Hotel de Rome. За свою журналистскую жизнь я брала сотни интервью, но, наверное, никогда так не волновалась. И не только потому, что я ее люблю. Просто я знаю, что ей сейчас семьдесят три года. А я больше всего на свете боюсь того, что время делает с красотой.

Уличный перформанс. Бердин, 2011

Когда она входит в бар, мне на минуту кажется, что ей не больше тридцати пяти. Она такая же грациозная, такая же величественная, такая же породистая, как и сорок лет назад. Распущенные седые волосы, бандана на голове, военные штаны хаки, тяжелые ботинки, серая шифоновая блузка, надетая поверх черной майки, на груди — крохотные темные очки на цепочке. Я жадно разглядываю ее лицо вблизи и вижу на нем все следы времени и ни одного следа пластического хирурга. Но у нее все те же высокие скулы, невероятный по красоте костяк лица и сияющие светлые глаза. В ней столько жизни, что о работе времени, а значит, и о работе смерти, просто перестаешь думать.

Уличный перформанс. Бердин, 2011

На улице жаркий солнечный день, и ей не хочется сидеть в темном баре. «Пойдемте на крышу, там так красиво», — говорит она низким хриплым голосом с сильным немецким акцентом. На крыше она заказывает апфельшприц и немедленно начинает кормить печеньем воробьев. Птицы слетаются к ней маленькой стайкой, почувствовав не столько поживу, сколько родственную душу — Верушка фанатично любит всяческую живность. Котов, собак, воробьев... Мне всегда казалось, что Верушка сама похожа на экзотическое животное. Она двигалась в плавной и развинченной кошачьей манере, она любила раскрашивать свое тело под пантеру или тигрицу, она взмахивала длиннющими руками, как крыльями. Так бы, наверное, в наши дни одевалась и выглядела Айседора Дункан. Когда я говорю ей об этом, она смеется грудным смехом:

— А ведь я мечтала быть танцовщицей. Ходила в балетный класс, но в четырнадцать лет была уже такая высокая, как сейчас. Когда дошли до пуантов, стало ясно, что с такими ступнями и с таким ростом балетная карьера невозможна. Но я и на съемках старалась как-то особенно двигаться. Всегда хотела быть другой, необычной. В каждом образе, в каждой роли, в каждой картинке. Понимаете?

Первая фэшн-съемка. Фото: Джонни Монкада. Сардиния, 1964.

Прекрасно понимаю. Вся ее жизнь и вся ее карьера — изобретение себя другой. Графиня Вера Готлиб Анна фон Лендорф, родившаяся в богатой прусской семье в Кенигсберге, дочь офицера, повешенного в сентябре 1944 года за участие в антигитлеровском заговоре. Маленькая девочка, отправленная с матерью и сестрами в концентрационный лагерь. Долговязый подросток, сменившая тринадцать школ и преследуемая демонами прошлого. Хорошенькая белокурая ученица немецкого текстильного института. Студентка флорентийской арт-школы, которую однажды увидел на улице фотограф Уго Милас. Начинающая и не самая успешная модель, выпадающая из всех модельных стереотипов того времени. И наконец, совсем новая женщина, похожая на Барби, присланную из туманности Андромеды, со странным именем Верушка и не менее странной легендой.

Первая фэшн-съемка. Фото: Джонни Монкада. Сардиния, 1964.

— Я уже работала моделью, но все говорили, что я слишком долговязая. В Париже меня увидела Айлин Форд, директор знаменитого американского модельного агентства: «Приезжай в Америку, там любят таких высоких блондинок». Я послушалась, приехала в Нью-Йорк, позвонила ей из отеля: «Я та самая высокая девушка из Парижа». А она ответила: «Я вас не помню». Я провела в Америке несколько месяцев, потом вернулась в Европу и решила: «Надо сделать так, чтобы меня запоминали — сразу и навсегда. Надо кого-то изобрести». И так родилась Верушка.

— А почему Верушка?

— Это ведь по-русски — маленькая Вера, да? Я решила стать русской. Подумала, это смешно — быть такой длинной и называться маленькой.

Когда Вера стала Верушкой, в разгаре была холодная война, и все, что было связано с Россией, казалось опасным и загадочным. Из знаменитых русских на Западе жил тогда Нуреев — его появление было настоящей сенсацией, художественной и политической. А Верушка стала единственной девушкой из собирательной Восточной Европы.

В садах Мандора, Индия. Фото: Генри Кларк, VOGUE US, 1968

— Неужели вы выдавали себя за русскую?

— Нет, я неопределенно отвечала, что жила на границе. В сущности это правда: я ведь родилась в Кенигсберге — как бы между Россией, Польшей и Германией. Но я боялась прямо говорить, что я русская. Боялась, что я встречу кого-то, кто говорит по-русски, и буду разоблачена. Эта моя уклончивость в деталях биографии сыграла мне на руку, создала такую загадочную ауру. Это было так здорово — придумать другого человека и играть в этого другого. Да еще с таким успехом.

В первый ее приезд в Нью-Йорк никто не запомнил немецкую фройляйн по имени Вера. Верушку запомнили все. Она с головы до ног одевалась в черное — надо помнить, что тогда черный еще не стал модной униформой, девушки носили цветное. Она надевала огромную шляпу на распущенные светлые волосы. Она двигалась как будто в замедленной съемке и говорила с фотографами небрежно, со своим «славянским акцентом»: «Привет, я увидела ваши картинки в Vogue и подумала, что было бы любопытно, если бы вы меня сняли».

— Фотографы ежедневно видят сотни девушек. Значит, моя девушка, моя Верушка, должна была сразу отличаться от всех прочих. Я выглядела так странно и вела себя так дерзко, что даже великий Ирвин Пенн робко спросил: «Вы были бы не против примерить несколько платьев для Vogue?» И вскоре уже все хотели со мной работать.

С Джеком Николсоном, Нью-Йорк, 1972

Верушка стала сенсацией модного мира и любимой моделью Дианы Вриланд, тогдашнего главного редактора Vogue. Вриланд, ненавидящая все буржуазное и ординарное, влюбилась и в ее экзотическую внешность, и в ее меланхолию, и в ее легенду. Вспоминая Вриланд, Верушка забавно имитирует, как та тянула гласные, когда произносила свое неизменное: It is so-o-o bo-o-oring.

— Диана больше всего на свете боялась скучного. Всегда была в экзальтации и хотела, чтобы все вокруг тоже были в экзальтации. Я могла позвонить ей посреди ночи и рассказать, что мне пришла идея такой-то съемки в Китае. И она отвечала: «Потрясающе! Сделай это!» Она никогда не говорила: это сложно, проблематично, дорого и так далее. Если идея ей нравилась, то она делала все, чтобы ее осуществить. А я довольно быстро поняла, что мне недостаточно просто демонстрировать одежду, мне в фотографии нужна идея, смысл. Ведь что получается? Фотография — такая, как хочет фотограф. Одежда — такая, как хочет стилист. Ну а я-то что делаю? И мне повезло, что Вриланд подсказала мне фотографа, вместе с которым я могла бы творить сама.

Вриланд познакомила ее с Франко Рубартелли. Знакомство переросло в долгое сотрудничество и роман — Верушка несколько лет прожила с гениальным и взрывным итальянцем в Риме. Они выбирали одежду, искали экзотические места для съемок и отправлялись туда вдвоем — без стилистов, ассистентов, визажистов и парикмахеров. Верушка все делала сама, творила свой образ и свой спектакль, а модные редакторы полностью ей доверяли. Так она работала не только с Рубартелли, но и с Ричардом ­Аведоном, Питером Бирдом и Ирвином Пенном.

С фотографом Франко Рубартелли, Рим, 1971

— Сейчас ведь все не так, правда? — несколько раз спрашивает она. — Девушки не влияют больше на процесс, они куклы в руках целой команды стилистов. Я бы так не смогла, у меня была свобода. Если я что-то делаю, я должна творить сама. И в этом должен быть смысл. С модой покончено. Я занимаюсь искусством.

— Вы несправедливы к моде, ведь мода и создала Верушку. А вы потом с этим мифом играли и работали.

— Я стала слишком знаменита в моде, и это сыграло роковую роль. Тогда на моду смотрели как на что-то легкомысленное, развлекате­льное. Сейчас времена постепенно меняются, ­модельеры делают арт-проекты, выставляются в музеях. Но тогда! Когда я занялась искусством, никто меня не воспринимал всерьез, все просто смеялись: «А, та самая Верушка из «Фотоувеличения»!»

Уход Верушки из моды многие объясняют конфликтом с Грейс Мирабеллой, пришедшей в 1971 году на мес­то Дианы Вриланд в американский Vogue. Та требовала от ­Верушки укоротить длинные волосы, смотреть в камеру (Верушка часто смотрела «мимо») и призывно улыбаться, чтобы быть понятней и ближе читательницам.

«Паук с Уолл-Стрит», Серия «Автопортреты Верушки», 1996–1999

Думаю, Верушка вошла в конфликт с самой эпохой семидесятых — прозаичной, буржуазной, приземленной. Новому времени не нужны были инопланетянки. Верушка занималась фотопроектами, перформансами, снималась в кино, преображалась в мужчин, создавала инсталляции. И фанатично увлеклась боди-артом, которым заинтересовалась, еще работая моделью, — на съемках в Африке с Питером Бирдом она маскировала свое тело то под диких животных, то под экзотические растения, используя вместо краски ваксу для ботинок.

— Я уже тогда хотела как бы выйти из человеческого­ обличья. Не просто надеть или сменить одежду, но сме­нить кожу.

Уйдя из моды, Верушка стала работать с немецким художником Хольгером Трюльшем, на долгие годы ставшим ее личным и профессиональным партнером. Ей приписывают множество романов — с Аль Пачино, Джеком Николсоном, Дастином Хоффманом, Питером Фондой, Уорреном Битти. Но если они и были, то быстро обрывались.

С актером Дэвидом Хеммингсом на съемках фильма «Фотоувеличение», 1966

Главными мужчинами в ее жизни становились только те, с кем ее связывала работа, творческое содружество. С Рубартелли она прожила пять лет — он буквально замучил ее своей патологической ревностью и жарким мачизмом. С Трюльшем оставалась куда дольше — и до сих пор сохранила отличные отношения, каждый день беседует с ним по телефону. Последним спутником стал ее ассистент, художник и музыкант из ГДР Миша Вашке, который был на тридцать лет ее моложе и который несколько лет назад оставил ее ради юной русской девушки.

Своих детей Верушка так и не завела, хотя говорит, что обожает детей, а они ее.

— Я для них как женщина-фантазия из сказки. И во мне самой много детского, я жизнь до сих пор воспринимаю как игру.

— Вы живете одна?

— Ну да, со своими котами. Это мой выбор — жить одной. День принадлежит только мне, я совершенно свободна. Это хорошо для креативности. Хотя я обожаю чувство влюбленности. А вы разве нет? Вы видите, этот воробей хочет поклевать мое печенье? Я размочу печенье в вашем чае, чтобы ему было полегче, ладно?

Про этих воробьев и про своих котов она говорит с такой нежностью, с которой другие говорят о детях (в Нью-Йорке котов было десять, в Берлине — всего три). Из-за них она отказывается от многих поездок — боится, покормит ли их вовремя соседка. Верушка — вегетарианка и осуждает себя за тот знаменитый снимок для Vogue на сафари, где она, одетая в Yves Saint Laurent, стоит с винтовкой в руках, как гордая белая охотница-колонизатор.

VOGUE US, 1968. Фото: Франко Рубартелли

Денег за свою модельную карьеру, она, кстати, так и не заработала — после интервью повезла меня показать свою квартиру на улице Бизе, довольно скромную.

— Про меня говорили, что я зарабатывала миллионы. Ерунда! Деньги никогда для меня много не значили. А Рубартелли и вовсе уговорил меня, чтобы все деньги шли на его счет. Я не была похожа на тех девушек, которые сделали на модельной карьере целое состояние. Вроде Линды Евангелисты или Клаудии Шиффер. Я всегда была прежде всего художником. Снималась в основном для Vogue, рекламных кампаний сделала всего четыре или пять. Да и платили тогда за это не так уж много.

В разговорах с Верушкой про моду я чувствую незажившую рану, старую обиду. О моделях она говорит со странной смесью ревности и жалости. Ее расстраивает, что по подиумам они ходят как роботы, никак не общаясь с публикой («В наше время было не так!»). Ее пугает их ненормальная худоба («Я тоже была худая в «Фотоувеличении», но это потому, что я перед съемками переболела дизентерией»). Ей неприятно депрессивное настроение, которое так часто чувствуется в современных фотосессиях («У меня всегда была такая смесь меланхолии и едва заметной улыбки»). Ее отвращает то, что цифровые спецэффекты способны убить индивидуальность и всех превратить в красавиц с одинаково безупречными лицами и телами («Мы вообще не знали, что такое ретушь, все было по-честному!»).

В Yves Saint Laurent, 1968. Фото: Франко Рубартелли

Еще одна болезненная тема — плагиат. Верушка глу­боко обижается, когда видит, как бесстыдно другие используют идеи и приемы, которые рождались в муках и многолетних поисках. Эн­­ни Лейбовиц, с которой Верушка была хорошо знакома, сделала свой знаменитый снимок Деми Мур в мужском костюме, на­рисованном на голом теле, вдохновившись похожими работами Верушки и Трюльша. Мик Джаггер в своем видео использовал прием, когда девушка отделяется от стены — точно так же, как это делала Верушка в «Трансфигурациях». И даже Синди Шерман с ее перевоплощениями в раз­ных персонажей явно работает в стиле верушкинской серии автопортретов, где Верушка оборачивается то Гретой Гарбо, то Марлен Дитрих, то бомжом, то трофейной женой.

Я пытаюсь ей объяснить, что в современном мире граница между плагиатом и вдохновением стала совсем тонкой.

— Но тогда пусть они скажут, что использовали мои работы как точку отсчета. Но они же этого не делают. Я не так давно видела Энни, и она начала говорить: «Верушка, я твоя главная поклонница...» Я просто сказала: «Забыли!»

И наконец, еще один мучительный вопрос, которым одержима современная культура. Юность и старость. То, о чем я думала, дожидаясь Верушку в баре и готовясь к тому, что мне придется наблюдать разрушение абсолютной красоты. Но моя зацикленность на этом кажется ей обидной и абсурдной.

— Все одержимы идеей молодости. На каждой баночке с кремом написано anti-age. Но я не хочу быть против возраста, я не хочу с ним и с природой сражаться. Это неправильно, потому что это вгоняет людей в панику, они начинают молодиться, делать операции. А я считаю, что поздняя красота — самая интересная. В юности мы все хорошенькие, но это естественная прелесть молодости. А вот потом мы становимся красивыми.

Она по-прежнему работает над несколькими арт-проектами одновременно — и видеофильмы, и фотографии, и трансформации. Последняя страсть — картины, которые она создает из пепла:

— Только это очень грязная работа, нужно много пространства вокруг. Но я ни дня не могу прожить без моей работы.

Соседи знают, кто она такая, но никто не называет ее Верушкой, только — Верой.

— Верушка — моя маска. Это для посторонних. В жизни я Вера.

Конечно, Вера. Вера без дел мертва.