Турниры, или миф в действии

Однако есть такая сфера, где достигается почти совершенный синтез эротических и воинственных инстинктов и куртуазного идеала: она явно определяется ристалищем, где разыгрываются турниры.

Там ярость крови свободно проявляет себя, но происходит это под эгидой и в символических рамках некой сакральной церемонии. Это — спортивный эквивалент мифической функции Тристана в том ее виде, который мы уже определили: проявлять страсть во всей полноте, но непременно прикрывая ее. «Упоение романтической любовью не должно было происходить только при чтении, но — и это главное — в ходе зрелища. Такая игра может иметь две формы: драматическое представление и спорт. Последний в средневековье имел наибольшее значение. Драма в целом воспринималась как нечто священное; любовное приключение было в ней исключением. Средневековый спорт и особенно турниры, напротив, были в высшей степени драматичны и, кроме того, содержали в себе большую долю эротизма. Всюду и всегда спорт объединял в себе эти два фактора: драматический и любовный, однако если современным видам спорта свойственна греческая непритязательность, то турниры конца средневековья со своим богатым убранством и мизансценами могли выполнять функцию самой драмы».

Ничто, я думаю, так не способствует воссозданию мечтательной атмосферы «Романа о Тристане», как описания турниров, о чем можно прочитать в произведениях Шастелэна и в «Мемуарах» Оливье де ла Марша (de la Marche); оба автора являются историографами утопавшего в роскоши рыцарского герцогства Бургундии XV в.

Любовь и смерть сочетаются у них в искусственной и символической атмосфере, отмеченной крайней меланхолией. «Героизм ради любви — таков романтический мотив, который должен являть себя всегда и всюду. Этот мгновенный переход чувственного влечения в самопожертвование, как кажется, относится к области этики... Проявление и удовлетворение желания, кажущиеся недостижимыми, превращаются во что-то более возвышенное: героический поступок совершается во имя любви. Смерть становится единственной альтернативой исполнения желания, и, следовательно, тем самым обеспечивается освобождение обеих сторон».

Мизансцена турниров заимствует свои идеи из романов о рыцарях Круглого стола. Так, в XV в. известный Поединок у Источника слез основывался на воображаемом романтическом приключении. «Источник устроен следующим образом. Целый год в первых числах каждого месяца у этого источника неизвестный рыцарь ставит шатер, там восседает дама (то есть ее изображение), которая держит единорога с тремя щитами. Каждый рыцарь, если он коснется одного из щитов, вступает в поединок по правилам, сформулированным в „статьях", регламентирующих схватку. Коснуться щитов мог только рыцарь на лошади: для этой цели у рыцарей всегда найдутся лошади». «Рыцарь непременно анонимен; это — „белый рыцарь", „неизвестный рыцарь", иногда он — герой романа и зовется „рыцарем лебедя" или носит герб Ланселота, Тристана или Паламеда... Чаще всего на этих поединках лежит налет меланхолии: „Источник слез" самим своим названием свидетельствует об этом; белые, фиолетовые и черные щиты усыпаны белыми слезами; щитов этих касаются из сострадания к „Даме слез". На поединке около „Пути дракона", организованном по случаю отъезда дочери короля Рене, ставшей королевой Англии, сам король появляется в черном, на вороном коне, покрытом черной попоной, у него черное копье и щит песочного цвета, усыпанные серебристыми слезами... На поединке у „Древа Карла Великого" щиты тоже черные и фиолетовые, на них золотые и черные слезы».

Эротический элемент турнира проступает также в привычке рыцаря носить с собой вуаль или другую деталь одежды своей дамы, которые после битвы он возвращает ей — иногда запачканные кровью. (Так поступал Ланселот в романах «Круглого стола».)

«Атмосферой страсти, царящей на турнирах, объясняется враждебное отношение церкви к этим видам воинского спорта. Порой они приводили к нарушению супружеской верности, как об этом свидетельствует монах из Сен-Дени, рассказывавший о турнирах 1389 г., на которого ссылается Жан Жювеналь дез Урсен».

*

Между тем огромная популярность турниров является свидетельством заката рыцарства. К началу XV в. (битва при Азенкуре) рыцарство столкнулось с жесткими материальными реалиями, что оттеснило его в литературу, праздники и символические действа: «Рыцарство как воинский принцип исчерпало себя: военное искусство давно уже отказалось от установленных правил: в войнах XIV и XV столетий подкрадывались незаметно, нападали внезапно, устраивая набеги». Но и «в 1400 г. украшения на шлемах, знамена и боевые кличи придают битве характерные черты, напоминая о благородных спортивных состязаниях». Однако в XV в. наблюдается еще одно новшество: начинают использовать барабан, этот восточный элемент. «Барабан, бой которого нарушает гармонию, оказывая гипнотическое воздействие, символизирует собой переход от эпохи рыцарства к эпохе современного военного искусства; он выступает составной частью процесса механизации войны». Наконец, последний удар рыцарству будет нанесен изобретением артиллерии. «Разве не было своего рода иронии в том, что Жак де Лален, краса странствующих рыцарей в бургундском духе, был убит пушечным выстрелом?»

*

Тем не менее союз войны и куртуазной любви наложил свой отпечаток на западные нравы, который исчез только в XX в.

Идея о ценности индивида или о военном подвиге, представленная дуэлью и «храбростью» (турнир, схватка двух людей при свидетелях); идея упорядочения сражений в соответствии с будто бы сакральным протоколом, аскетическая концепция военной жизни (продление молодости перед военными испытаниями); соглашения, позволяющие определять победителя (например, победителем является тот, кто по полю битвы проходит словно сквозь ночь); наконец и главным образом, очевидный параллелизм между эротическими и военными символами — все это будет определять способ ведения войны в последующие века. Даже если нам удастся разглядеть все трансформации военной тактики в их отношении к изменениям в понимании любви, и наоборот.