Глава 7. — Слушай, Рест, — это ведь удивительная, бесконечно привлекательная, до мурашек по коже — просто дух захватывает

— Слушай, Рест, — это ведь удивительная, бесконечно привлекательная, до мурашек по коже — просто дух захватывает! — интересная и вполне правдоподобная история!.. Но скажи…

— Правда?

— Да. Но скажи, вся эта ваша затея со строительством какой-то виртуальной Пирамиды, с Натой, Аней, Юлей, Наной, Тамарой, с Юрой и Жорой, Лесиком и Ушковым, с Витом и Стасом, с твоей Людочкой и Светланой и со всеми вашими цезарями и эйнштейнами, с Леонардо да Винчи и… Наконец, с Иисусом, надо же!.. Это же… Ну это просто…

— Что?..

— Утопия. Это же чистой воды утопия… Ну, скажи!..

— Конечно!..

— Ну, ведь ясно как день: мир еще не готов! Сегодня ваша Пирамида — как бельмо в глазу. Люди…

— Конечно утопия, — говорю я, — но какая!.. Прекрасная и величественная! Верно: это утопия. Но и Путь. Это наше неизбежное завтра.

— Ты в это веришь?

— А ты?

— Да вас задавила обыкновенная жаба, ведь жажда признания…

— Верно. Желание славы — сегодня самый жаркий и неистребимый инстинкт современного человека. Но разве это постыдно? Ведь его удовлетворение поможет нам протиснуться сквозь узкое ушко совершенства.

— Ну, а цунами? Этот рукотворный подводный взрыв с сотнями тысяч жертв? Ты это тоже придумал?

— Разве ты не видела кадров хроники?

— Репортажи — да, но ты, Жора, Аня, Юля, Юра?.. Там же… И, потом, клоны, все ваши клоны? Это же…

— Это наше неизбежное завтра, — повторяю я, — у нас нет другого Пути.

— Слушай, ну весь этот твой бред… С Тиной, с Жориным распятием и костром…

И ты, и ты до сих пор не веришь? И ты до сих пор сомневаешься, что Тина, что наша Тина?!!

Тинннн!..

— Слушай, — говорю я, — Лен, ты меня…

— Ну хорошо, хорошо! Бог с ними, с твоей Тиной, с Жорой… А ты пробовал рассказать…

— Я сорвал голос, я рассказывал, убеждал, шептал на ухо и кричал, я неистовствовал, стучал каблуками и стучался лбом о стену, мой ор пропитал поры, а хрип леденил души в попытках донести до них, и до ученых, и до политиков, до олигархов и президентов, и даже до отцов церкви, донести элементарные знания о своей Пирамиде… И, знаешь, как ни странно меня понял мир, весь мир, но не свои, не домашние, не родные мне люди, нет, — чужие, ставшие мне самыми дорогими и близкими. Прав-таки Иисус: нет пророка в своем Отечестве.

И теперь, когда двери в прошлое захлопнулись за моей спиной…

Если бы я мог себе только представить, чем закончится для всех этих, избранных нами родоначальников нового мира, всех этих шумеров и египтян, евреев и китайцев, греков и римлян, византийцев и турок, и монголов, и скифов, всех этих знаменитых представителей всех эпох и народов, чем закончится для всех нас строительство нашей Пирамиды!

— Чем же?

— Видимо, и в этом права история — жертвы в таких огромных делах всегда неизбежны. Это следовало бы предвидеть, хотя бы спрогнозировать будущую картину мира с учетом нашего строительства. Но ведь хотелось все сделать побыстрей, поскорей одарить человечество счастьем. И что же? Спешка, как известно, нужна лишь в одном случае. Мы даже не насмешили мир, мы потрясли его, погрузив в пучину несчастий и бед. Очередная Вавилонская башня, ее руины… И в каких масштабах!

— Почему же вы, — спрашивает Лена, — не сотворили себе Нострадамуса или Эдгара Кейси, или того же Мессинга, на худой конец Глобу… А?

— На худой конец?

— Ну да! Вы ведь легко могли, клонировав их всех, предсказать свое будущее, будущее вашей затеи, вашей пирамиды. Глобу-то, надеюсь, вы вовлекли…

— Ты уже спрашивала об этом.

— Правда?

— Глобу — нет.

— Нет? Почему?..

— Ну, знаешь, не смеши, — говорю я, — Глоба… Ну нет-нет… Ну при чем тут эта Глоба? Он же пуст как дырявая алюминиевая кружка.

— Кружка?!

Лена вытаращила на меня свои огромные глазищи.

— Наша машина сказала, что…

— Машина сказала?

— Мы надеялись, что прогнозы, которыми нас снабжал наш электронный предсказатель…

— Не оправдаются?

— Собственно, в ее предсказаниях не было этого подводного атомного взрыва. Машина не могла знать настроение тех вояк, которые все это…

— Да-да, — говорит Лена, — я понимаю: машина — это машина. Ей, пожалуй, никогда не заменить ни Нострадамуса, ни Кейси… Только живой мозг способен распознать угрозу для человечества.

Я только согласно киваю: только живой мозг!

— Но слушай, — Лена берет мою руку, — из всего, о чем ты мне все это время рассказывал, можно не только создать какой-то там виртуальный образ или прекрасный сценарий фантастического фильма, из этого можно, это же очевидно! можно сделать красивый бизнес-план строительства нового мира! Ты согласен?

— Да. Но не в этой стране.

— Ты согласен?

— Ты меня спрашиваешь?

— Слушай, напиши! А ты напиши! Книгу! Напиши об этом целую книгу! Ведь такой необходимый, такой прекрасный и простой материал.

— Я пробовал, — говорю я, — но это…

— Что?

— Ты знаешь, что такое страх чистого листа?

— Страх чего? Ты чего-то боишься?! Ты представляешь, какой будет резонанс, какой будет фурор!

— Зачем нам фурор?

— Это должно быть похоже на «Крик»! — восклицает Лена.

— Мне кажется, мир уже обожрался ором, — говорю я, — мир жаждет нежной, если хочешь, волшебной тишины.

— Вот и напиши свою «Тишину», подобно тому, как Мунк написал свой «Крик».

— Ах, Мунк! «Крик»!

— Это будет величественно!

— Ты думаешь, у меня хватит красок?

— Все они в моем note-book’е. Зря ли я все, что ты мне рассказывал так старательно записывала и снимала? Как Лени Рифеншталь собрала своей кинохроникой всю историю нацизма, так и я всю историю строительства Пирамиды запечатлела в самых современных цифровых технологиях. И Юлин багаж! Там есть все… Даже слышно, как в прудах распускаются лилии… Ты же сам видел! И стоит только захотеть…

— Да-да, ты права, — верно, верно… Вот только…

— Что? Страх?!

— Кому это нужно? Лучше послушай:

Погас мой свет, и тьмою дух объят —

Так, солнце скрыв, луна вершит затменье

И в горьком роковом оцепененье

Я в смерть уйти от этой смерти рад.

Это Петрарка...

— Как красиво!..

— Я так не смогу, потому-то меня и одолевает страх. А вот:

Ты мой омут, острог и порт.

И несбыточная печаль.

Где немыслимый тот аккорд?

Для того чтоб любовь зачать,

Не хватило ветров и сил,

Недостало тебе огня —

Обесточенный мир остыл

С появлениями меня.

Ты дичаешь — отстань, отринь,

И, впиваясь, в мои соски,

Ты глотаешь свой горький Рим —

Квинтэссенциями тоски.

Тишина…

— Да, — тихо произносит Лена, — это — божественно!..

— Ну, а теперь, — спрашиваю я, — теперь ты веришь?

Лена встаёт. Она не понимает, во что она должна верить.

— Что?

Она только смотрит на меня, думая о чём-то своём. Я улыбаюсь.

— Лен?..

— Да…

— Теперь-то веришь в Тину?

— Я давно… Там есть ещё, — произносит она, — четыре строки. Помнишь?

Мы рисуем. Мазок. Каприз.

" Ты испачкал вот здесь. Утрись".

Мир, впечатанный в наш эскиз,

Подставляет живот под кисть.

Я помню, конечно, помню.

И вдруг я просто ору!

— Слушай!

Меня давно уже мучает этот вопрос:

— Почему — ты?! — спрашиваю я.

Лена не понимает. Выжидательно смотрит на меня удивленными глазами.

— Почему я рассказываю все это только тебе?

Лена улыбается:

— Ах, вот ты о чем!

— Да! Я мог бы все это…

Лена качает головой:

— Не мог!

— Объясни! У меня в жизни было столько прекрасных…

— Пойми, — говорит Лена, — в жизни каждого человека есть только один слушатель! Ты же сам говорил: у каждого Македонского свой Аристотель, у каждого Цезаря — свой Брут.

— Ты — мой Брут? Или мой Аристотель?

— Я — твоя Елена!

К этому добавить нечего, я и молчу. А моя Елена встает и выключает диктофон.

«Почему — ты?!». Разве этот вопрос требует ответа? Ведь чувства не лгут.

Ну и дурак же!

Мы стали близкими раньше, чем друзьями.

«Тинннн…».

Я помню!.. Этим и объясняется мой ор!

— Слушай, — снова говорит Лена, — напиши, а? Я тебя прошу!

— Да-да, — говорю я, — напишу-напишу…

Ведь нельзя терять то, что выстрадано и на что ушли лучшие годы жизни. Даже если это связано с риском для жизни!

— Я напишу, — обещаю я еще раз, — и это будет очень хорошая книга!

— Надеюсь, — говорит Лена, — воздвигни Жоре и всем вам памятник нерукотворный. Ведь книги обладают способностью быть бессмертными. Они, сказал кто-то, самые долговечные плоды человеческой деятельности.

— Напишу, — киваю я, — обязательно напишу!

Даже если это связано с риском для жизни!

— Ты ведь знаешь, что плоха та книга, за которую стыдно быть не убитым. Да, да, — повторяю я, — за которую могут не убить.

Лена только смотрит на меня и молчит. Но глаза ее полны вопроса: как не убить?

— Я, — говорю я, — напишу очень хорошую книгу! Правда?

Лена не знает, что на это ответить.

— А как же, — говорю я, — обязательно напишу! Хорошую настолько, что не стыдно даже умереть.

И беру чистый лист бумаги… Белый, как чаячий пух…

Юля бы сказала: как молоко молодой кобылицы или как распустившаяся лилия, или…

Позвонить Юле я не решаюсь.

…или как проснувшийся ландыш, сказала бы Юля, или как младенческий сон, как ствол юной березы, как молочное мороженное, как лебединая шея, или как подснежники, белые вдвойне, потому что они из-под снега, или как жемчуг, есть снежные кораллы, или океанские ослепительно белые раковины, или — мякоть перистых облаков…

Наконец, как снега Килиманджаро!!! Ты видел снега Килиманджаро, освещенные ранним пожаром рассвета, спросила бы Юля.

— ОК, — говорю я, — уже пишу…

И будь что будет!

— Пиши-пиши, — говорит Лена, — люди ждут.

— Пророка в своем отечестве? — спрашиваю я.

— Распятие сегодня уже не в моде, — говорит Лена.

— И я ни на йоту не сомневаюсь, что могу быть зверски убит…

(Tu quoque, Brute? (И ты, Брут? — Лат.))

— Убит? Убит?!

— Или распят…

— Распят?! Но за что, за что?!!

— А за что распяли Иисуса?

Тинка бы расхохоталась: сравнил!..