Глава 2. — да, так вот, — говорю я, — мне казалось, я знаю эту породу людей, которые сомневаются в каждом своём шаге

— … да, так вот, — говорю я, — мне казалось, я знаю эту породу людей, которые сомневаются в каждом своём шаге. Такие никогда не вызывали во мне…

— А у тебя есть его текст на айфоне? — спрашивает Лена.

— И на айфоне, и так… Ты читай-читай…

— Да мне, по правде сказать, не совсем удобно. Всё-таки чужие страсти…

— Ничего страшного, — уверяю я, — вообще это не только мне адресовано — миру. Ну, хочешь я сам прочту. Для меня важно, что ты об этом думаешь.

— Ты меня просто спас, — говорит Лена, — знаешь… чужие письма…

— Это — не чужой, это… Ладно, слушай…

Я читаю:

«Есть люди, которые приходят в твою жизнь, чтобы подарить тебе целую жизнь и увести тебя в совсем другой мир. Открывают двери, а за ними лето и море...».

Я отрываю глаза от текста, чтобы убедиться, что Лена слушает. Слушает. Я продолжаю. «... есть такие, у которых нет своего мира и поэтому они просто хотят стать частью твоего... ну, хоть вот тут в уголочке...».

Лена кивает и пожимает плечами, мол, есть и такие, и глазами указывает на угол комнаты, где мы читаем — «… тут в уголочке…».

«…а у меня уже есть человек, который подарил мне свой мир такой, какой у него был, он бы подарил лучше, но у него просто не было другого и, наверное, нам в этом мире не нужны никакие параллельные Вселенные и другие миры…».

Я снова смотрю на Лену, она снова кивает — наверное…

«… ну если только в гости...» — читаю я.

«… коронована гордостью, или гордыней: живешь… взрослеешь не по четкой родительской схеме, а как жизнь учит — вне ложной морали любого толка... и в постели вопреки команде «руки поверх одеяла!» я сворачивалась клубочком-ладошки между коленок и никогда не понимала этого нацистски внезапного сдергивания с меня одеяла нашей воспитательницей… взгляд направо-побег…налево-к стенке…».

— Извини, — говорит Лена, — там, кажется, нам звонят. Где наши телефоны?

Она встаёт и уходит. А я не знаю, зачем я читаю ей об этих «руках поверх одеяла, о побегах… Читаю дальше.

«… учишься смотреть волчьи и ощущать себя волчьим выкормышем, случайно подброшенным в человеческую семью… Живешь и подспудно знаешь, что гнев твой страшен, что оскал-прекрасен, что перекатываются под такой человеческой кожей и там над губой и в горле волчьи вольные, скрытые до поры рыки… что под косынкой на девчоночьей шейке-следы вчерашних неумелых поцелуев… и это — просто ходьба в нехоженое и очень далеко от любой из страстей… Наверное, мама моя, когда опомнилась хотела бы пришить меня к юбке…никуда не отпустить…но я приходила, пропахшая лесом и костром и в мои глаза-свечки было больно смотреть… возможно в память об этом никогда не пыталась ни на полсна, ни на полшага, ни на полшва пришить к себе мою рыжую девчонку…».

— Позвони Юле, — входя, говорит Лена, — она снова собирается в Ауровиль.

— Зачем? — спрашиваю я.

— В Ауровиль? — спрашивает Лена. — Ну ты же знаешь, что она теперь… На!

Она вручает мне мобилку.

— Зачем звонить? — спрашиваю я.

— Сами разбирайтесь, — говорит Лена. — Ну и что ты ещё тут без меня вычитал?..

Я не знаю, что ответить, говорю:

— Да так… Что-то волчье и юбочное… в полшага, в полсна…

Надо всё-таки позвонить, решаю я, надо сказать ей несколько слов на прощание…

— Волчье? Лубочное? — переспрашивает Лена.

— Я счас, — говорю я, — подожди минутку.

— Телефон возьми…

Она даёт мне мой телефон.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Иди-иди, я подожду… Что тут надо читать, — спрашивает она, взяв айфон, — это?

— Без меня — ничего, — говорю я, вставая.

— Что так?

— Так!

Я выхожу на улицу… Стынь жуткая… Половина второго ночи… Спит уже, думаю я о Юле, спит наверняка… Но ведь только что вот звонила. Среди ночи. На неё это не похоже — режим! Что-то грохнуло? Что случилось?

Холод просто собачий! Вся кожа взялась пупырышками… От холода ль?

Что там у неё, у нашей Юли стряслось?

Позвонить?

Я наощупь выискиваю мобилку в карманах, шарю рукой то в одном, то в другом… Ах, вот ты где — в левой руке!

Позвонить?

«… в горле волчьи вольные, скрытые до поры рыки…».

Что этим «до поры» Тина хотела сказать?

Наверняка спит уже, думаю я о Юле, не может же она сидеть и ждать моего звонка! Половина второго ночи, даже больше! Вот уже 01: 33. Перевалило за половину. Не может же она…

«… ни на полшва пришить к себе…».

Значит, пришила!

Это страшнее, чем все ваши коллайдеры и HARP, ы вместе взятые!

— На, накинь куртку хоть, — приоткрыв входную дверь, Лена бросает мне мой пуховик, — отхаживай потом…

Нет, не зло, а заботливо…

— Да спит она, как сурок! — говорю я.

— Ты звонил?

— Ну вот, — говорю я, показывая ей телефон, — только что…

Лена уходит, закрывая за собой дверь.

— Звони, звони, — только и удаётся расслышать.

Юле я не звоню — спросонья она не поймёт, что я от неё хочу. А что я хочу?

Сегодня уже седьмое ноября. Надо не забыть поздравить Барака с победой на выборах… Вот только дождаться Чикагского утра. Тинка наверняка поздравит его одной из первых. Интересно, что она ему скажет, это: «Слишком? Слышишь? Крыши выше, Неба выше. Мы же стрижи! Скажи им. Скажи!»? У них свой язык. Птичий? Крыши… Стрижи… У меня нет никаких сомнений, что и Ромни…

Да и вот ещё — Тинино «у нас мало времени». Хорошо, что она прислала это странное письмо…

Её кроссворды… Ребусы… Иероглифы…

Клинопись финтифлюшная…

Что, собственно, я хотел сказать Юле?

В куртке-то гораздо теплее.

Я уже знаю точно, что не позвоню.

— Позвонил? — спрашивает Лена, когда я возвращаюсь. — Я тут без тебя…

— Давай спать, — предлагаю я.

— Я как раз, — говорит Лена, — вот что читаю. Читает: «…и вот странно — не спится ночами… и мое одиночество ночное — просто неумение спать рядом с человеком…и некому меня убаюкать…».

Я вдруг думаю, что и сам, собственно, не менее одинок. Тем более, что… Но при этом легко предоставляю Лене право себя убаюкивать. Да нет, нет, грех жаловаться! Ленка… Если бы не Лена… Хо! Одинок… Да ты просто обвис, облеплен вниманием, обласкан с головы до ног! Нашёл одинокого!

И уже засыпая, я вдруг думаю… Нет-нет, я не думаю, я вижу: он приходит, садится на край постели — hola (привет, — исп.). Ну, привет, говорю я, раз уж пришёл.

— Ты с кем разговариваешь? — спрашивает Лена.

Я и не думаю разговаривать, я просто ответил на его приветствие.

— Чьё приветствие?

— Гуинплена.

— Глаза открой! — требует Лена.

Да пожалуйста! Я вижу: он сидит на краю постели…

— Гуинплен, — говорю я Лене, — это наш первый клон, помнишь? Я рассказывал… Когда мы заварили всю эту кашу… Азу помнишь?

— Конечно! Азу? Конечно!.. Что Аза? Где она?.. Столько лет прошло… И что твой Гуинплен? А как, кстати, Ленин, Сталин, Наполеон, Тутанхамоны… Ну, вся эта ваша свора? Думаешь они…

Я не знаю, на какой из Лениных вопросов мне отвечать.

— Аааааааааааааааааа… — ору я.

— Э-гей… Рестик… Глаза-то открой…

Я открываю…

— Я орал? — спрашиваю я.

— Как всегда, — говорит Лена, — что-то приснилось?

Что-то!..

— Хорошо-хорошо, милый, — говорит Лена, — спи, спи… я тут, с тобой… Ты спи, я почитаю… Забавно! Эта ваша Тина…

Спи… Как же, как же! Уснёшь тут…

— Я просто полежу, — говорю я, закрывая глаза и натягивая на голову одеяло, — ты читай вслух, я тоже послушаю.

Лена читает:

Пусть-будет-грусть, пусть-давит-грудь, пусть-пуст-слов-хруст…

Пусть-вкус-не-тот, пусть-гнут-противосолонь,

Но груб-стон-ста-труб, ещё чуть-чуть и ты-труп…

Наг-стеб-ель, зимы злы и свет-бос…

Снять снасть, столб-гол, забудь …

Здесь пауза, затем:

…не-пре-ко-словь…

От такого грохота слов, от такой канонады я окончательно просыпаюсь…

— Стоп, — прошу я, — не бомби…

— А мне нравится, — говорит Лена и продолжает:

… хорошо… бродить словоблудием бредить…

бередить… бороздить атлас кож безжалостным лезвием языка

из-у-чай — (я?)… задыхаясь желанием простого — SO-участия…

SO-причастности к Чуду Тебя …

— «…к Чуду Тебя…»! — какая прелесть, — восклицает Лена. — Ты не находишь?..
Я нахожу её восхитительной!

— Лен, — говорю я, — ты… знаешь… ты просто… Иди сюда…

Я тяну к ней руки — иди же! Брось эти бомбы куда-подальше…

— Да спи ты уже, — говорит Лена, — продолжая листать айфон.

Дался он ей!

Нет уж вот нет! Не надо было будить…

— Ле-эн…

— Вот послушай ещё, — говорит Лена и читает дальше:

… я тебя из сердца высосу, аки яд змеиный...

я тебя недовыношу-недовынянчу, мой любимый...

я с тобой, мой лелеемый Лель, мой линялый июль

дефлорация тонких рифм, декораций тюль...

мед зеленый в глазах или яд — разберемся потом.

взяли из колыбели дитя — уложили фантом.

куклой Вуду, вот — лежит, ножки тонкие,

мне считает деньки...

кукушонк-Ami...

— Аки яд, — говорит Лена, — Ami… Ты знаешь, что значит это «Ami»?..

— Кукушонок, — говорю я, — вот что. А что? Ты идёшь?..

— Да так…

Я укладываю себя на бок и, не высовывая головы из-под одеяла, снова засыпаю. Когда я просыпаюсь, Лена, заметив меня проснувшегося, торжественно заявляет:

— Дочитала! А знаешь…

Будто бы она взяла Бастилию! Аромат кофе сводит с ума!..

— Понимаешь… — говорит она.

Мне интересно, что она скажет. Ведь я уже сто тысяч раз перечитал это письмо, эти Тинины скрижали — послание богов! — мне интересно знать, что там вычитала Лена. Надо же — всю ночь не спать!

Но Лена ничего не говорит, сидит задумчиво, затем:

— Кофе будешь?

— Хорошо бы…

— Держи, — говорит она, — подавая мне дымящуюся чашечку, — я всю ночь дудлю…

Она так и говорит — «дудлю»! Время от времени она позволяет себе словца, не существующие ни в одном словаре мира, зато, как считает Лена, ярко подчёркивающие момент истины той или иной ситуации — «дудлю!», и всё тут!.. Значит — пью в избытке, аж чересчур!

— Ух! — восклицаю я, — а-ага… сенк, милая…

И, пригубив, делаю первый глоток: нет в мире ничего восхитительнее!))

— С коричкой, — говорю я, и благодарю Лену ещё раз.

— Я дочитала, — говорит Лена, — вот послушай.

Она даже не листает айфон:

Я, возможно, зачата в похмелье

В пьяном раже. В горячем бреду

А иначе я вряд ли б сумела

Выжить в трижды треклятом аду.

Я, возможно, несчастлива …

— Понимаешь, — говорит Лена, — чтобы выжить в этом мире, надо и в самом деле жить начинать с запоя. Твоя Тина, видимо…

— Или с похмелья…

— Ты, пожалуйста, не перебивай меня, ладно? Послушай… Здесь хочется до конца…

И сощурив свои неожиданно потускневшие, Лена, словно сквозь вдруг нахлынувшее на неё неизбывное горе, цитирует:

Я, возможно, несчастлива. Всуе,

в мире троллей, принцесс и погонь,

я пытаюсь собою умаслить

в подреберье горящий огонь.

Я наверное нищая вечно.

Я полцарства себе отхвачу.

Там, где всем отведенное место.

Где правителю и палачу

Одинаковы почести. Теста

Хватит ровно на сорок хлебов

И отслужит последнюю мессу

Поп-расстрига для отчих гробов…

Оттого ли скупыми стихами

по дырявым карманам звеня

их теряю налево-направо,

и все больше «их есть у меня».

Оттого ли времен не считая,

Не считаясь... изменам взамен,

с головою опять я бросаюсь

в леденящий поток перемен.

И меня — Эх! заносит в такие

позабытые богом края,

где какие-то странные силы

по старинным лекалам кроят

человечью материю …

Лена умолкает, вдруг таращит глаза и быстро-быстро мигает ресницами, затем указательными пальцами смахивает вдруг вызревшие на щеках бусинки слёз…

— Извини, — говорит она, — прости, пожалуйста, не могу…

Видимо, судорога сдавила ей горло.

Я в замешательстве. Я не знаю, что предпринять и инстинктивно делаю очередной глоток. И смотрю на Лену взглядом провинившегося ученика.

Взяв себя в руки, помолчав и прокашлявшись, она продолжает:

… Скальпель испокон над любым занесен.

И не нужно на серое капать,

и с бездушными петь в унисон.

О душе. А потом для прикола

Сделать шаг — чтоб обрушиться вниз.

...

Непокойною яркой заплатой

Клок рубахи украсил карниз…

…из-мо-ча-ле-на …

Без единой запинки… Ровно… Чтец от бога! Не прикасаясь к айфону, даже не глядя на него, устремив взор в угол комнаты. По памяти!.. Я всегда завидовал её способности запоминать текст страницами и воспроизводить его с безукоризненной точностью до каждой запятой, до точки. Мы как-то даже поспорили…

Затем следует пауза тишины. Эта пауза, я понимаю, нужна Лене, чтобы совладать с нахлынушей волной восторга. Она вот-вот вспыхнет огоньком разгорающейся спички, да какой там спички — ярким сполохом новой звезды… Мне бы следовало хоть каким-то словом, хоть каким-то движением проявить своё участие во вдруг возникшей ситуации, но я и сам охвачен внутренним трепетом этого восторга, сижу, молча рассматривая свои ладони, совершенно обездвижен и нем…

Медитирующий йог. Если не мумия Тутанхамона! Сидящего в позе лотоса…

— «С бездушными петь в унисон. О душе», — это круто! — тихо произносит Лена.

Такова сила слова!

Тинкиного!

Наконец, она берёт себя в руки, смотрит мне в глаза и, прокашлявшись, произносит:

— Не понимаю, как такое возможно…

И смотрит на меня, растеряно хлебающего немыслимо вскусный кофе с ложечкой коньячку, из своей горяченькой мирненькой ленивенькой чашечки… С голубой каёмочкой…

Я никогда прежде не видел, чтобы Лена так на меня смотрела!

— Хочешь? — неожиданно для себя спрашиваю я и протягиваю ей чашечку с напитком.

— Да-да… Спасибо-спасибо…

Она берет и делает несколько неспешных глотков.

— Ты можешь пояснить мне, — спрашивает она, — как так может быть?

Да, с радостью! Я мог бы всю эту словесную вязь, эту магическую глубину и мощь Тининых слов расшифровать и представить Лене наилучшим образом в самой простой и доступной форме. Да, конечно!.. Ведь всё дело в том, что…

Я мог бы…

Я этого не делаю: хм! если бы я мог это знать! Как только начинаешь излагать своими словами весь этот волшебный феномен, тот же час теряется вся его таинственность. Рассказать словами о значении слов — трудная задача и по силам лишь людям сведущим, рассказать же тайну Тининых слов — для меня непосильная! Надо быть… Да, не меньше! Ведь вся, так сказать, трансцендентность и весь экзистенциализм этой тайны в том и состоит… Даже мысленно я не могу себе сформулировать… А кто может?

Лена с лёгкостью принимает моё очевидное бессилие, и не дожидаясь моих пояснений, снова берёт айфон, листает…

— «Так я была измочалена лишь однажды…».

Думает, затем снова листает, листает… Говорит:

— «Завод кончился… Я просто ушла. Вслед за караваном…».

Снова листает…

…а я стоном дрогну…

Затем читает, что-то бубня себе под нос…

«Чую беду…» — только и удаётся мне расслышать. Наконец говорит громко:

— «… а сейчас мы будем слушать скрипичный концерт Гайдна…».

Я не совсем понимаю Лену: какой концерт, какого Гайдна? Молча смотрю на неё вопросительно. Я решительно не могу взять в толк, о чём она говорит!

— И фото моё убери, — произносит Лена, — мне его тиражирование не нужно.

Ну, мать, думаю я, это уже чересчур, это уж слишком. И вот что ещё поразительно: она ни словом не упоминает о Жоре! Будто этой истории с его распятием никогда и не было, будто он до сих пор не висит на кресте, роскошествуя своей непокорностью пламени вовсю разгорающегося костра! Жорино пламя для Лены — пшик, мелкая рыбёшка…

Я жду. Чего, собственно? Я знаю, что это ожидание может оказаться тщетным: у Лены даже мысли о костре не возникнет! Её мысли порабощены Тиной.

— Держи, — произносит она, глядя куда-то в сторону и отдавая мне чашку с остатками кофе, — спасибо…

Пожалуйста!

Лена смотрит на меня как на кактус, задумавшись, молчит. Проходит минута. Затем:

— Это всё? Или…

— Да, — говорю я, — всё… обе…

— Что обе-то?

— Половинки…

Я беру обе половинки… и сопоставляю их по месту разлома. И хотя это только копии этих самых Жориной и Тининой финтифлюшек, сделанные из какого-то пластика, удержать их на весу не так-то легко. А что говорить об оригинале! Помню…

— Тут, — говорит Лена, указав бровью на слепленную из половинок табличку, — всего несколько жалких карлючек… птички, зайчики, человечки… Детский сад…

— Ни одного зайчика, — поправляю я, — птички, стрелочки, человечки…

— Пусть, — говорит Лена, — пусть нет зайчиков и синичек… Но ты мне уже целый месяц читаешь какой-то взбалмошный текст о каких-то там золотых рыбках и скрипичном концерте Гайдна, о талерах и йенах… Бред какой-то! Ты вот уже… ноябрь на дворе! с конца лета… Ой, какого лета?! Сколько я тебя знаю, ты только и лепишь мне об этих ваших финтифлюшках… Жора на блошином рынке в Стокгольме сто лет тому назад… Не понимаю, почему на рынке?..

— Да не было никакого рынка! Это был Жорин бзик…

— Жорин что?..

— Ну… Жорина закрутка…

— Рест, скажи по-русски!

— Ну, выдумка, придумка… Бзик! Неужели не ясно?

— Зачем?

— Чтоб не приставали с расспросами.

— И?..

— И вот, когда удалось расшифровать этих зайчиков из детского сада…

— Слушай, — говорит Лена, — как могут эти несколько зайчиков с синичками и червячками вмещать в себе столько неприкрытой белиберды. Ты сам-то, когда читал мне, хорошо уразумел, что там написано?

— Детский сад, — отвечаю я, чем ещё больше возмущаю Лену.

Она молчит, смотрит на меня, не мигая, затем встаёт, всем своим видом показывая, что больше не намерена меня слушать. А я ведь искренне хочу донести до неё: то, что нам удалось расшифровать… Тинино письмо, текст…

Детский сад!

В этом-то всё и дело! Лена, сама того не подозревая, подтвердила известную мудрость: «Устами ребёнка глаголет истина». Всё дело в том, что…

Да, в этом-то всё и дело: Элис!

Но об этом — потом…

— Оказалось, — теперь уверяю я, — что весь этот набор Тининых словотворений, что называется, тютелька в тютельку совпадает с последовательностью нуклеотидов в ДНК Элис. Что это и есть тот ключ, за которым тысячи лет охотились… Тот философский камень… алхимики многих поколений… Тот самый-пресамый…

Я не подбираю слова, нахожу самые точные, самые сильные, даже не пытаясь связать их в простые и ясные предложения.

— …эликсир бессмертия, — заключаю я.

— Пожалуйста, — просит Лена, — помолчи, пожалуйста…

Она теперь стоит у окна, рассматривая с высоты птичьего полёта свой любимый Питер. Я подхожу — город как на ладони: вон Исаакий, левее… а там дальше — синий извив залива и бесконечная, слившаяся с небом, притуманенная молочной дымкой ноябрьская даль…

Чтобы знать её настроение, я беру её за плечи. Ни единым движением она не противится моим объятиям, только произносит тихо:

— Побрейся…

И затем:

— Смотри…

Я эту картинку видел уже сто тысяч раз.

— Смотри, — повторяет она, — берём ДНК…

Ничего неожиданного в её словах нет — мы ведь уже вспоминали о ДНК Эллис. Эллис или Элис? Тина не принимает никаких искажений: Эллис и Элис — два разных человека! Это я и сам понимаю.

— Итак, — говорит Лена, — берём ДНК… А кто эта Элли? — спрашивает Лена.

Я же рассказывал уже много раз! Я и сам до сих пор… Малышка!.. Та, что время от временя появляется в моей жизни совсем неожиданно, как снег на голову, совершенно случайно… Совершенно!.. То там, то тут…

— Ну, помнишь… я тебе рассказывал, как она знакомилась со мной в Кейра? Глаза — бриллианты, пухлые удивлённые губки, комочки Биша на щеках…

— Комочки?

И комочки, и эта копна рыжих волос — маленький взрыв!.. Словно антенна, пышным цветком распустившаяся на этой чудной головке (головка Эриннии!) и нацеленная своими щупальцами в Космос, точно выпытывающая у него его тайны — чем живёшь, Малыш?

— Ага, говорю я, — комочки…

И, конечно, взгляд, этот проникающий в тебя и пронизывающий насквозь Элин взгляд… Невозможно устоять!..

— Биша, — говорю я, — комочки Биша, свидетельствующие о её возрасте. Они исчезают сами по себе уже через… А у неё ещё ярко выражены — дитя… Ну, вспомни, я же тебе рассказывал, как она… Комочки, — уточняю я, — как тест на детскость! Это — важно! До того как они схлынут, нам надо успеть…

— Помню.

Я жду.

— А люди, — говорит Лена, кивнув на город, — как горох… Видишь… Смешные… Катятся как горошины из стороны в сторону… Смешные, жалкие…

Я жду.

— Тебе жалко людей?

— Нет, — говорю я, — не жалко.

— И мне тоже…

Пауза.

— С комочками мне всё ясно, — говорит Лена, — ясно, что ей едва ли набежало года четыре... ЭлЛис, — уточняет Лена, — или Элисс… Это важно?

— Очень, — говорю я. — Как раз в этом возрасте надо успеть…

И рассказываю нашу историю знакомства и случайных встреч с Эл ещё раз. Бесконечную историю её детства, возрастные характеристики… всё, что успел узнать о ней из её уст, пока бдительная няня не выхватила ее у меня, таща за руку, машущее на прощанье ладошкой, маленькое Чудо!

И почему нам так необходимо успеть…

— Всё дело в том, — говорю я, — что её ДНК, только её ДНК является…

Теперь-то я не только твёрдо уверен, я это знаю наверняка!

История…

Ясно одно: если бы не Тина… Если бы она тогда… Человечество б ещё пару тысяч лет блуждало в потёмках. И вот, значит, Тина… Несомненно! И Элис, и Элис… Вот поколение!.. Элис — как воплощение совершенства! Но и ключ к пониманию… Только в этом колене спрятана тайна спасения, только здесь надо рыть наш колодец!

Как мессия!

Лена мягко освобождается от моих объятий…

— Ты опять говоришь загадками… Обрывки мыслей и фраз… Ты можешь хоть когда-нибудь сосредоточиться и простым русским языком…

Если б мог — рассказал бы!

— Русским?

— Завтракать будем? — спрашивает Лена.

— Пожалуй, обедать, — говорю я, посмотрев на часы.

— Что тебе приготовить?

— Как всегда, — говорю я, — яйцо всмяточку, тостик с граммиком маслица, крепенький чёрный чай…

— Апельсиновый фреш?

— Нет, спасибо, — говорю я, — фреш потом…

Мы уже сидим за столом в кухне, Лена колдует с тостером, я выжидаю минуту, когда смгу наброситься на тепленькое яйцо и, когда тостер выстреливает первую порцию моих любимых поджарышей, беру первый попавшийся, с золотистым бочком…

— Нож?

— Ах!..

— Да…

Приходит в голову мысль о том, что Лена совершенно не умеет метать нож так, как Тина. Не научена. Я сам несколько раз пытался метнуть в дерево, подражая

Тине — бряк… бряк… Ничего не вышло. У Тины это, я позже понял, у неё это в крови — нож, конь, стих… Род, Ковчег…

— Прости, пожалуйста.

Да уж — в крови… Род!..

Завтрак отменный! Чай с морошковым вареньем, янтарная струйка мёда… Хрустящий хлебец… На яйцо всмятку Юля никогда бы не согласилась. Помню, как она убеждала меня в том, что яйца, даже самые диетические…

Но я ем с наслаждением!

Есть то я ем, пью свой чай, осторожно тяну губами из чашки… Щурюсь, дую… Стараясь не смотреть Лене в глаза. Хруст тоста — как защита от преследования! Ленина претензия о том, что я не могу связать в предложение несколько слов до сих пор остаётся ведь неудовлетворённой.

Завтрак отменный!

— Рест, я прошу тебя, не клади мёд в горячий чай. Просто больно смотреть, как ты убиваешь…

— Прости, я…

— Допивай, — говорит Лена, — мне надо бежать. Я позвоню. Прости…

Я киваю, жуя…

Ещё полчаса уходит в ожидании, и когда я слышу щелчок замка, позволяю себе не думать о Тине. О Юле, о Жоре, о Папе и об Иисусе я тоже стараюсь не думать. Я вдруг думаю о белой вороне. Когда группу людей попросили сосредоточить свои мысли на решении какой-то очень простой задачки (какой из предметов домашнего обихода вы бы взяли с собой выходя из дома в дождливую погоду?) и при этом не думать о белой вороне, никто так и не смог ответить — все только и знали что думать об этой чёртовой вороне!

Так и я.

Как сказала бы Тина — «ты уже заточен на это!».

Я прекрасно понимаю: «это» — мой крест.

Когда Лена уходит, я беру новый пакетик чая — два! — беру чистую чашку, и нагрев её кипятком, завариваю свежую порцию. И кладу, кладу в янтарную дымящуюся ароматную жидкость янтарную порцию завораживающего мой взгляд, утекающего меда. Ложечку за ложечкой! Сладкий-пресладкий чай с мёдом — моя слабость! И пусть прослыву я последним садистом, изгаляющимся над живым существом, я не могу удержать себя от этого тончайшего наслаждения! Я и не подумаю ограничивать свою страсть — пью, причмокивая, прищуриваясь, дуя и думая… И думая! Я просто не могу не думать о своей белой вороне — о Жоре, о Юле, об Ане и Тине…

Теперь вот и Элис — крепкий предмет моих дум. Орешек!

Итак, давайте-ка мы снова попробуем… Для себя! Надо же в конце концов уяснить: КАК жить дальше?! Интересно, думаю я, если бы можно было разработать компьютерную программу для самого мощного сегодня компьютера, занести в неё все исходные данные о нашей Пирамиде, о целях и задачах, о роли Жоры и Реста, Гильгамеша и Гитлера… О роли Лены и Юли, Клеопатры и Таис, и Ани, и Переметчика, и Валерочки Ергинца… О роли амёб и спирохет, планктона и планарий… Об их роли в достижении вершин совершенства… О роли Иуды… И Христа, и Христа, и, конечно, Христа!.. И этот до сих пор разгорающийся Жорин костёр, Жорин крест, мой крест, крест человечества…

Наконец, о роли Тины…

И, конечно, о роли Элис! Или Эллис!

Как теперь стало ясно это — краеугольная, так сказать, роль!

Поскольку у меня нет под рукой плазменного компьютера, я доверяю выяснение этих ролей своему мозгу. Чем не компьютер! Серость его вещества — как сгусток плазмы!

Чай с мёдом — горючее для полёта ракеты моей мысли!

Итак, значит, роль…

Проходит не меньше часа прежде, чем мне удаётся ухватить Ариаднову нить моих рассуждений о роли ролей… Я зацепил, что называется, просто прирос к ней, пророс ею, чтобы неустанно тянуть эту нить, разматывая этот тугой клубок нашей жизни с тем, чтобы, наконец, ухватить хотя бы за лапу эту неуловимую Жар-птицу, эту истину истин — как достичь высот совершенства!

Как?..

Я думаю. Я думаю, что все пути постижения мне давно известны, все выкладки, факты и аргументы давно сформулированы, все чистые листы бумаги разложены в строгом порядке, счёты и арифмометры, весы и калькуляторы, чернила сварены, ручки подобраны, перья отточены — работай!.. Вот стол, вот стул, чай выпит часа полтора тому назад… Что ещё?..

Ах, да — фреш, апельсиновый фреш! Пришло время фреша. А как же! Где же мои апельсины?!

Вдруг звонок.

— Если будешь пить фреш, — говорит Лена, — не забудь выдернуть шнур из розетки. Там барахлит рычажок. Как бы не случилось короткого замыкания. Ну ты помнишь…

— Помню, — говорю я.

— Давно мог бы починить сам или отнести мастеру.

— Сам, — говорю я.

— Буду поздно, не скучай без меня.

— О’кей! Не буду…

— И побрейся, пожалуйста, к моему возвращению.

— О’кей, — обещаю я.

Итак, настраиваю я себя снова, первая роль — Ленина! Не Ульянова-Ленина Владимира Ильича, мумии и христопродавца, а Ленина — Лены! Нет никого, кто мог бы взять это первенство на себя! Главная роль…

Но сперва — фреш… Не спеша, глоток за глоточком…

И с рычажком разобраться! Я не могу его осилить вот уже… с лета, да с лета!

Стыд, просто стыд!

«…из-мо-ча-ле-на…».

Как это сочетается с Элис?..

И другие вопросы…

Да и вот ещё что — побриться!