Глава 9. — Не помню, где я, — говорю я потом, — куда я задевал

— Не помню, где я, — говорю я потом, — куда я задевал…

— Вот, — говорит Лена, подавая мне очки, — ты как всегда оставил их…

— Ага, спасибо. Так что?

— И что Жора? Зачем тебе очки?

— Я должен дописать.

— И что Жора? — снова спрашивает Лена. — Я сама допишу.

Прекрасно! И теперь мне очки не нужны!

— Жора, — говорю я, — Жора… Да-да…

Уже третий день, как мы в Турее, но я до сих пор так и не выполнил своего обещания: дорассказать о распятии.

— Рассказывай, — говорит Лена. И включает диктофон.

Мы лежим в стоге сена…

— Да-да, — говорю я, жуя травинку, — значит так… Жора… Жору… Крест тогда ещё не успели поставить на попа… Когда раздался первый звук удара молотка по гвоздю (тиннн! …), Жора просто повернул голову в сторону звука. И даже, когда брызнули первые капли крови на футболку…

— На какую футболку?

— На мою. Я же показывал тебе! И на футболку, и на всех, кто разинув рты…

— Но ты говорил, что тебя там не было…

— Было-не было… А где же я был?

— Играл в шахматы! Или в футбол… Да мало ли в какие игры ты играешь, спасаясь одиночеством. Я знаю, что мог даже…

— Мог!.. Послушай, Лена дорогая…

— Слушаю, слушаю. Я тебя внимательно слушаю!

Лена даже усаживается поудобнее в нашем стогу, чтобы лучше видеть мои глаза.

— Лен, — произношу я тихо, — ну какие могут быть игры, когда распинают твоего лучшего… Даже не друга! Учителя, я бы сказал, учителя и, конечно, друга, друга… Больше чем друга! И учителя… Я до сих пор не могу взять в толк, кем для меня является твой Жора! Просто — лучший! Понимаешь, — лучший из лучших! А ты говоришь — «шахматы». Какие к чёрту «шахматы»?!

— Понимаю…

— Так вот, когда «тинннул» первый гвоздь в левую ладонь…

— Ты говорил в правую.

— Да? Да какая разница! …и кровь оросила всех жаждущих крови, Жора лишь посмотрел на свою изувеченную ладонь с каким-то сожалением, мол, что же вы, черти, делаете, он же не мог даже пошевелить рукой, спутанный скотчем, как бинтами с головы до ног, как мумия Тутанхамона. Или Рамзеса. Но живая… Я видел, как живы были…

— Ты видел?

— Вот этими глазами, как были живы его пальцы, пальцы… И только пальцы, его крепкие длинные пальцы с обкусанными ногтями зашевелились, встав на дыбы, как клешни краба… Ни окрика, ни вскрика… Да и с чего бы?! Проткнули гвоздём ладонь — э-ка невидаль!..

Я помню, как Жора учил меня терпеть боль. Учил! Физическую боль он вообще не замечал! Когда кровь хлестала… Он научил меня превозмогать такую боль, такую боль… Скажем, предательство… Или… Никакая рана не сравнима с раной души. Рана кожи заживёт и забудется, рана же души — жива всегда! Она даже не рубцуется… Кровит постоянно… Тина как-то сказала…

— А что Тина, — спрашивает Лена — как она отнеслась к распятию.

— Какая? — спрашиваю я.

— Что — «Какая»? Их что у вас было… пруд пруди? Ваша Тина. Какая же ещё?!

Лена злится. С недавних пор она, по природе своей терпеливая и во многом уступчивая, не совсем разделяет наши поступки. Вдвоём мы провели немало времени, и все эти дни она с нескрываемым восторгом и восхищением выслушивала мой рассказ о том, как мы строили новый мир, новую, нам казалось, совершенную жизнь… Мы добрались до промысла Божьего… И вот с этого момента… Лена не совсем принимала наш подвиг — клонирование Иисуса. Я стал замечать, как она ёжилась и сторонилась меня, когда я развивал эту тему. Более того, некоторые мои подробности из строительства Пирамиды она стала принимать в штыки. Будучи наделённой талантом чувствовать насилие над природой, Лена старалась избегать меня, убегая как от огня. И за это я обязан ей огромной благодарностью! Как только я это замечал, я душил в себе низменные порывы свой очерствелой души — менял тему или старался рассказывать не столь экзальтированным языком, как делал это прежде. Но бывало и срывался на крик:

— Какая, какая?!

Лена в таких случаях, чтобы не омрачать мгновение, улыбалась своей доброжелательной мягкой улыбкой, и я тотчас притишивал тон.

— Я же рассказывал, — говорю я, — что у нас было… Есть!.. У нас есть две Тины, две — раз и два! Тина та, кто…

— Как же вы их различаете, — спрашивает Лена, — раз… и два?..

— Да как?! А как отличают звезду от лампочки, Моцарта от Макаревича, Ван Гога от… Как отличают?.. Так! Ты же знаешь, что…

— Да знаю я, Рестик, знаю, — улыбаясь и прикоснувшись рукой к моему плечу, — произносит Лена, — раз… и два! Мне интересно, как вела себя ваша, клонированная Тина, Тина-два.

— Тина-два?

— Я полагаю, что Тина-раз это настоящая Тина. Не ваша!

— Не наша?

— Конечно, не ваша! Ваша та, которую ты сам, придумал, сконструировал и слепил… искусственная, иллюзорная, та, которую вам удалось клонировать — кукла!

— Кукла?!

— Ну да! Такая же, как и все ваши гильгамеши-навуходоносоры-клеопатры-наполеоны-ленины-сталины-ергинцы… Или как там их?..

— Как там их?

— Ергинцы или Чергинцы? — Спрашивает Лена. — Ты их то так называешь, то этак…

— Не имеет значения — плесень, планктон, пиявки и мокрицы… Планарии!.. Что же касается Тины, она…

— Точно такая же, как все эти ваши болванчики, что выползли на свет божий из вашей стеклянной «Милашки», гомункулосы, которыми вы вдруг захотели ухайдакать всё человечество.

— Ухайдакать?!

Лена впервые за все эти годы вдруг выразилась в таком неуважительном тоне.

— Ухайдакать?! — переспросил я.

Лена ничего не ответила, но и не улыбнулась навстречу.

— Понимаешь…

Я не знал, что на это сказать.

— Так какая же Тина есть Тина? — спросила Лена. Чтобы вывести меня из ступора. — Вам бы следовало их хоть как-нибудь различать. По крайней мере — тебе! Тина-раз, Тина-два… Они же не схожи как две капли воды! Наверняка есть различия, по которым ты легко… И зачем вы её вообще клонировали?

— Зачем? Как зачем? Ясно зачем…

— Зачем же?

Я не знаю, что на это ответить! Я только смотрю на Лену — как так зачем?

— Ясно зачем, — уверенно говорю я, — чтобы не ослепнуть!

Теперь Лена смотрит на меня с удивлением.

— Чтобы рассмотреть её получше, привыкнуть к ней, узнать её, сделать другом… Чтобы…

— Чтобы что?

— Чтобы, когда она явится к нам в полной своей красе, — говорю я, — не ослепнуть!

— В полной красе?

— Чтобы приблизившись к ней, прикоснувшись, — говорю я, — не растаять…

— Не растаять? — Лена не понимает.

— Как Икар! — киваю я, — приблизившись к Солнцу!

Теперь мы молчим. Я и сам поражён своим вымыслом: Тина — Солнце! Ничего худшего я придумать не смог. И куда уж лучше!

Тина — как свет! Как источник жизни… Нет-нет, это — немыслимо!..

— Понимаю, — наконец, произносит Лена.

А я думаю, не чересчур ли я замахнулся на Тину самим Солнцем!

— И ты можешь сказать, как вы их различали? Есть какие-то признаки, по которым…

— Запросто! — восклицаю я.

— Вот, — говорит Лена. — И какие же?

Я знаю какие! Никто не знает! Я знаю! Даже Жора их путал… Хотя я не совсем уверен. Нет, он уверенно отличал Тину от Тины. Как же, как же: есть Тина и есть Тина! Он ни разу не ошибся. А со мной случалось. Конфузился. Потом я, конечно, научился. Собственно, ничему и не надо было учиться: во-первых — запах, немыслимый аромат, тссс… Даже если бы мне залепили ноздри глиной или цементом или залили воском или даже свинцом, я бы узнал этот дурман живой Тины — кожей… Я бы расслышал его через тысячу верст! Я бы рассмотрел его в абсолютной темноте, даже в самой чёрной дыре Вселенной! Так пахнут… богини… И еще не придумано слов, не намешано красок, чтобы расписать этот Тинин запах.

Полынь? Да! Но полынь какая? Неземная… Небесная… До сих пор никому на земле неведомая…

— А вот какие, — говорю я, — смотри…

И добываю из кармана рядом лежащей куртки томик Тининых стихов.

— Слушай, — говорю я, не раскрывая книжицу, — слушай же…

И цитирую по памяти:

Когда нам подменили Бога,

молчали небо и земля.

Молчала пыльная дорога

и вдоль дороги тополя.

Молчали люди, внемля кучке

святош, раззолочённых в прах.

Но не молчали одиночки …

Я вижу, как Лена, прикрыв глаза, внимательно слушает, кивая в такт рифме. Я продолжаю:

… колоколам, срывая бас,

Они кричали с колоколен,

Они летали до земли.

Шептались люди — болен-болен”.

Иначе люди не могли …

И Лена, кивнув в очередной раз, теперь качает головой из стороны в сторону: не могли!

… А Бог стоял, смотрел и плакал.

И грел дыханьем кулаки,

Менял коней, обличье, знаки,

пролётку, платье, башмаки.

Искал ни дома. Ни участья.

Ни сытный ужин. Ни ночлег.

Бог мерил землю нам на счастье.

Устал. Осунулся. Поблек …

Я наблюдаю за Леной: она только кивает: «Устал. Осунулся. Поблек…». Лена согласна с Тиной — Бог устал делить нам землю на счастье, мерить Своим справедливым аршином… Мне вспомнился Булат: «Пока Земля ещё вертится, пока ещё ярок свет… Дай же Ты всем понемногу, и не забудь про меня…».

Ты не забыл про меня, мысленно спрашиваю я Его.

Молчит. Всевышний… Всемогущий…

Дай же! «Дай нам днесь»!

Ни гу-гу…

Я слышу только Тину: «… Но где нога Его ступала, где Он касался ковылей — Там пело, плакало, дышало и грело души у людей».

Теперь и мы молчим…

— Теперь, — затем тихо произносит Лена, — и я знаю, как Ты их различаешь… Своих Тин.

Мне тут нечего сказать.

— «Тиннн…» — говорю я.

— «Там пело, плакало, рыдало…» — повторяет Лена.

— «…плакало, дышало…» — поправляю я.

— Я бы написала «рыдало», — говорит Лена.

Я соглашаюсь: греть души людей, рыдая — звучит очень чувственно. Это «рыдая» не только звучит очень чувственно, оно возвышает и умиротворяет это чувство согревания душ. Плакать мало — хочется рыдать… Благоговеть…

— Благоговеть, — повторяет Лена, — это… Это да! Это…

— Да, — соглашаюсь я, — это… Это да!

Лена любуется мной:

— Ах, ты мой восковый мальчик! Икарушка…

Вечером Лена всё-таки ещё раз спрашивает:

— Но разве все те прежние стихи…

— Конечно, — говорю я, давно ожидая этого вопроса, — конечно, Тинины! А чьи же ещё?! Живые!.. Их ни с какими другими не спутаешь, ни с железными, ни со стеклянными, ни с деревянными… Я имею в виду — клонированными…

— Это ясно, — говорит Лена, — это понятно, но скажи мне ещё раз…

Лена задумывается, не решаясь спросить, затем-таки спрашивает:

— Получается, — произносит она, решительно глядя мне в глаза, — получается, что ты был свидетелем Жориного распятия?

— А как же!.. И не только я.

— Кто же ещё?

— Все! Все!.. Ииии…

Под её пристальным взглядом я начинаю заикаться. Она не жалеет:

— Значит и соучастником!

Это уже не вопрос, а утверждение, если хотите, — приговор:

— Значит и соучастником! — повторяет Лена.

— Получается, — говорю я. — И не только я. Все, все мы… И…

— И?..

— И Жора тоже…

— Хм, и Жора! И Жора — это понятно! А где ж ему быть?

Об этом я пока не рассказываю. Успеется…

Собственно, я это уже сто тысяч раз рассказывал! Но и сто тысяч первый раз не помешает…

Relata refero! (Я рассказываю рассказанное! — Лат.).