Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Рассказ о высокомерии человека, гордыне и самолюбии, которые не дают ему возможности быть счастливым ни в молодости , ни в зрелости.
В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульскихдорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, кдлинной избе, в одной связи которой была казенная почтоваястанция, а в другой частная горница, где можно было отдохнутьили переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатилзакиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройкадовольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. Накозлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанномармяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный стариквоенный в большом картузе и в николаевской серой шинели сбобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белымиусами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородоку него был пробрит и вся наружность имела то сходство сАлександром II, которое столь распространено было среди военныхв пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий ивместе с тем усталый. Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военномсапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевыхперчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы. -- Налево, ваше превосходительство, -- грубо крикнул скозел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своеговысокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево. В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистыйобраз в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертьюстол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшаядальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечтовроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом вбок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами --разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом. Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее водном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и сусталым видом провел бледной худой рукой по голове -- седыеволосы его с начесами на висках к углам глаз слегкакурчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранилокое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и оннеприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы: -- Эй, кто там! Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тожечернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожаяна пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдольщек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под краснойкофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под чернойшерстяной юбкой. -- Добро пожаловать, ваше превосходительство, -- сказалаона. -- Покушать изволите или самовар прикажете? Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкиеноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил: -- Самовар. Хозяйка тут или служишь? -- Хозяйка, ваше превосходительство. -- Сама, значит, держишь? -- Так точно. Сама. -- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело? -- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудьжить. И хозяйствовать я люблю. -- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя. Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь. -- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при господахвыросла, как не уметь прилично себя держать, НиколайАлексеевич. Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел. -- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо. -- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она. -- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку и вупор глядя на нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы невидались? Лет тридцать пять? -- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю? -- Вроде этого... Боже мой, как странно! -- Что странно, сударь? -- Но все, все... Как ты не понимаешь! Усталость и рассеянность его исчезли, он встал ирешительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановилсяи, краснея сквозь седину, стал говорить: -- Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюдапопала? Почему не осталась при господах? -- Мне господа вскоре после вас вольную дали. -- А где жила потом? -- Долго рассказывать, сударь. -- Замужем, говоришь, не была? -- Нет, не была. -- Почему? При такой красоте, которую ты имела? -- Не могла я этого сделать. -- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать? -- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила. Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал. -- Все проходит, мой друг, -- забормотал он. -- Любовь, молодость -- все, все. История пошлая, обыкновенная. С годамивсе проходит. Как это сказано в книге Иова? " Как о водепротекшей будешь вспоминать". -- Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость увсякого проходит, а любовь -- другое дело. Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся: -- Ведь не могла же ты любить меня весь век! -- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все однимжила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словноничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведьправда, очень бессердечно вы меня бросили, -- сколько раз яхотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоряобо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда явас Николенькой звала, а вы меня -- помните как? И все стихимне изволили читать про всякие " темные аллеи", -- прибавила онас недоброй улыбкой. -- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. --Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались? -- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вамотдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть. -- А! Все проходит. Все забывается. -- Все проходит, да не все забывается. -- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. --Уходи, пожалуйста. И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркойприбавил: -- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила. Она подошла к двери и приостановилась: -- Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор нашкоснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогдане могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в тупору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя.Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят. -- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответилон, отходя от окна уже со строгим лицом. -- Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста.Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажуоткровенно, -- жену я без памяти любил. А изменила, бросиламеня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все этотоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милыйдруг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел вжизни. Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее. -- Прикажи подавать... Когда поехали дальше, он хмуро думал: " Да, как прелестнабыла! Волшебно прекрасна! " Со стыдом вспоминал свои последниеслова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своегостыда. " Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни? " К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, всеменяя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал.Наконец сказал с серьезной грубостью: -- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, какмы уезжали. Верно, давно изволите знать ее? -- Давно, Клим. -- Баба -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги врост дает. -- Это ничего не значит. -- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если ссовестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива наэто. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя. -- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы неопоздать нам к поезду... Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровношлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинувчерные брови, и думал: " Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И нелучшие, а истинно волшебные! " Кругом шиповник алый цвел, стоялитемных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда несодержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моегопетербургского дома, мать моих детей? " И, закрывая глаза, качал головой. 20 октября 1938
Данная страница нарушает авторские права?