Глава двадцать вторая. Еще раньше в тот же день Дэнис в поисках тишины и покоя удалился в свою комнату

Еще раньше в тот же день Дэнис в поисках тишины и покоя удалился в свою комнату. Он хотел поработать, но в этот час клонило ко сну, а недавно съеденный ленч отягощал тело и голову. Полуденный демон овладел им. Он был во власти той тяжелой, безнадежной послеобеденной меланхолии, которой боялись обитатели монастырей в прошлом и которая была известна им под названием «accidie»[28]. Он чувствовал себя, как Эрнест Доусон, «немного утомленным» жизнью. У него было настроение написать что-нибудь изысканное, тонкое, в духе квиетизма. Что-то чуть-чуть унылое и в то же время — как бы это выразиться? — чуть-чуть бесконечное. Он думал об Анне, о любви безнадежной и недосягаемой. Может быть, это и есть идеальная любовь — любовь без надежды, тихая, гипотетическая. В печальном настроении тяжелой сытости он вполне мог поверить в это. Он начал писать. Из-под его пера вылилось изящное четверостишие:

Любовь печальная похожа

На потаенный лунный свет,

Что, грудь уснувшую тревожа,

Бескровный воскрешает след...[29]

Но тут его внимание привлекли звуки, доносившиеся снаружи. Он посмотрел из окна вниз. Там были они — Анна и Гомбо, разговаривали и смеялись вместе. Они пересекли двор и, пройдя через калитку в стене справа, исчезли из виду. Это была дорожка к зеленому дворику и амбару. Она снова шла туда позировать ему. Его приятная меланхолия рассеялась от порыва горячих чувств. Он сердито швырнул свое четверостишие в корзину и сбежал вниз. Вот уж действительно потаенный лунный свет!

В холле он увидел мистера Скоугана. Тот, казалось, поджидал его в засаде. Дэнис попытался ускользнуть, но тщетно. Глаза мистера Скоугана загорелись, как у Старого Моряка в поэме Колриджа.

—Не так быстро, — сказал он, простирая свою маленькую, похожую на лапу ящерицы, руку с острыми длинными ногтями. — Не так быстро. Я как раз собирался в сад, на солнце. Пойдемте вместе.

Дэнис покорился. Мистер Скоуган надел шляпу, и они вышли рука об руку. На выстриженном газоне террасы Генри Уимбуш и Мэри сосредоточенно играли в кегли.

Дэнис и мистер Скоуган спустились по тисовой аллее. Вот здесь, подумал Дэнис, именно здесь Анна упала, здесь он целовал ее, здесь — тут он покраснел от стыда, вы тайного этим воспоминанием, — здесь он пытался нести ее и не сумел. Жизнь показалась ему невыносимой.

—Здравомыслие! — сказал мистер Скоуган, внезапно прерывая долгое молчание. — Здравомыслие — вот моя беда и будет ваша тоже, мой дорогой Дэнис, когда вы достаточно повзрослеете, чтобы выбирать между здравомыслием и безумием. В здравомыслящем мире я стал бы великим человеком. При нынешнем положении вещей, как оно курьезно сложилось, я вообще ничего собой не представляю. По сути дела, я не существую. Я просто vox et praeterea nihil[30].

Дэнис ничего не ответил. Он думал совсем о другом. В конце концов, говорил он про себя, в конце концов Гомбо красивее меня, он более занимательный собеседник, более уверен в себе. И кроме того, он уже что-то собой представляет, а я все еще только — нераскрытые возможности...

—Все, что вообще совершается путного в этом мире, совершается безумцами, — продолжал мистер Скоуган. Дэнис пытался не слушать, но речь мистера Скоугана, лившаяся с железной неотвратимостью, постепенно захватывала его внимание. — Люди вроде меня — и вас, каким вы, может быть, станете, — никогда ничего не достигали. Мы слишком разумны. Мы просто люди рассудка. Нам не хватает человечности, неодолимой, фанатической одержимости. Люди готовы, чтобы немного поразвлечься, послушать философов, как они слушали бы скрипача или фигляра. Но чтобы поступать так, как советует разумным человек, — никогда. Когда бы ни приходилось делать выбор между разумным и безумцем, человечество всегда без колебаний шло за безумцем. Ибо безумец обращается к самой сущности человека —к его страсти и инстинктам. Философы же обращаются к внешнему и второстепенному — к рассудку.

Они вошли в сад. В начале одной из аллей стояла зеленая деревянная скамейка в море благоухающих кустов лаванды. Именно здесь, хотя здесь совершенно не было тени и дышать приходилось горячим, сухим ароматом вместо воздуха, — именно здесь мистер Скоуган решил сесть. Под прямыми лучами солнца он блаженствовал.

—Рассмотрим, например, Лютера и Эразма. — Он достал трубку и, не прекращая разговора, начал набивать ее. — Если и был на земле человек разума, то это, конечно, Эразм. Его сначала слушали — новый виртуоз, играющий на изящном и богатом красками инструменте, каким является интеллект. Им даже восхищались, перед ним преклонялись. Но побудил ли он людей вести себя так, как он хотел, — благоразумно, пристойно или хотя бы чуть-чуть менее по-свински, чем обычно? Нет. И вот является Лютер, неистовый, страстный — безумец, по-сумасшедшему убежденный в невозможном. Он кричал, и люди бросались за ним. Эразма больше не слушали. Его поносили за рассудительность. Лютер — это было серьезно, это была реальность, как недавняя мировая война. Эразм — это только здравый ум и приличие. Он был мудр, но ему не хватило силы, чтобы побудить людей к действию. Европа пошла за Лютером и на полтора столетия предалась войнам и кровавым преследованиям. Печальная история!

Мистер Скоуган чиркнул спичкой. В ярком солнечном свете пламя ее было почти невидимо. К острому сладковатому запаху лаванды начал примешиваться запах тлеющего табака.

— Если вы хотите заставить людей вести себя разумно, то начинать убеждать их надо с заклинаний. Самые разумные наставления основателей религий распространяются только с помощью фанатизма, который здравомыслящему человеку не может не представляться прискорбным. Как унизительно убеждаться, насколько бессилен здравый рассудок. Он, например, говорит нам, что единственный путь сохранить цивилизацию — это вести себя порядочно и разумно. Здравомыслие взывает к человеку и убеждает. Наши правители погрязли в привычном свинстве, а мы молчим и повинуемся. Единственная надежда — фанатичный крестовый поход. Я готов, когда он начнется, громче всех бить в тамбурин, но в то же время буду несколько стыдиться самого себя. Однако, — мистер Скоуган пожал плечами и, держа трубку в руке, сделал жест, выражавший покорность судьбе, — бессмысленно жаловаться на то, что все так сложилось. Здравый рассудок сам по себе бесполезен — это непреложный факт. Нам в таком случае остается разумно использовать силы безумия. Мы, здравомыслящие люди, еще обретем власть.

Глаза мистера Скоугаиа засияли ярче обычного, и, вынув трубку изо рта, он разразился своим громким, сухим, почти демоническим смехом.

— Но мне не нужна власть, — сказал Дэнис. Он сидел, безвольно поникнув, на краю скамейки, прикрывая глаза от нестерпимого света. Мистер Скоуган, прямой, как палка, на другом краю, снова засмеялся.

—Власть нужна всем, — сказал он. — Власть в той или иной форме. Власть, которой вы жаждете, — это литературная власть. Некоторые хотят власти, чтобы мучить других людей, вы сублиг мируете жажду власти, добиваясь возможности мучить слова, выкручивая их, расплавляя на огне и переливая в другую форму, подвергая пыткам, чтобы заставить повиноваться себе. Но я отклонился от темы.

— Действительно? — слабым голосом спросил Дэнис.

—Да, — продолжал мистер Скоуган, игнорируя его замечание, — это время придет. Мы, люди интеллекта, научимся обуздывать безумие и ставить его на службу разуму. Мы не можем больше оставлять человечество на волю случая. Мы не можем позволить опасным фанатикам вроде Лютера, помешанного на своих догмах, вроде Наполеона, помешанного на самом себе, появляться время от времени и все переворачивать вверх дном. В прошлом это было не так страшно. Но механизм нашей сегодняшней жизни слишком хрупок. Еще несколько ударов вроде недавней войны, один-два Лютера — и все развалится на куски. В будущем люди разума должны позаботиться о том, чтобы безумие фанатиков направлялось в соответствующие каналы, чтобы его заставляли выполнять полезную работу, как горный поток вращает турбину динамо-машины.

—Производя электричество для освещения какого-нибудь отеля в Швейцарии, — сказал Дэнис. — Доводите до конца ваше сравнение.

Мистер Скоуган только отмахнулся.

—Нужно лишь одно, — сказал он. — Люди интеллекта должны объединиться, должны составить заговор и отобрать власть у слабоумных и фанатиков, которые сейчас правят нами. Мы должны основать Рационалистическое государство.

Жара, постепенно парализовывавшая умственные и физические способности Дэниса, прибавляла, казалось, мистеру Скоугану новые силы. Он говорил со все возрастающей энергией, делая руками резкие, быстрые, точные жесты, блестя глазами. Жесткий, сухой голос его звучал и звучал безостановочно в ушах Дэниса с неумолимостью работающего механизма.

—В Рационалистическом государстве, — доносился до Дэниса этот голос, — люди будут разделены на особые биологические виды — в соответствии не с цветом глаз или формой черепа, а с уровнем их интеллекта и с темпераментом. Психологи-контролеры такой квалификации, которая сейчас показалась бы чем-то вроде ясновидения, будут обследовать каждого родившегося ребенка и относить его к соответствующему виду. Надлежащим образом маркированный ребенок получит образование, которое необходимо для данного вида, и, став взрослым, приступит к выполнению функций, которые способны выполнять человеческие существа его вида.

—Сколько всего видов будет в Рационалистическом государстве? — спросил Дэнис.

—Несомненно, очень много, — ответил мистер Скоуган. — Классификация будет тонкая и сложная. Однако входить в детали —не во власти пророка, да и не его это дело. Я лишь укажу три главных вида, на которые будут разделены граждане Рационалистического государства.

Он помолчал, прочистил горло и кашлянул один-два раза, отчего Дэнис сразу представил себе стол, на нем стакан и графин с водой и лежащую поперек указку, которой пользуются лекторы, когда показывают иллюстрации с помощью волшебного фонаря.

— Три главных вида, — продолжал мистер Скоуган, — будут такие: руководящие интеллектуалы, фанатики и стадо. Из интеллектуалов будут отобраны те, кто способен мыслить, кто знает, как в определенной степени освободиться — и увы! как ограниченна эта свобода даже для самых интеллектуальных людей! — от духовного рабства своего времени. Элита интеллектуалов, выбранных из тех, кто занялся решением практических проблем, — вот кто будет править Рационалистическим государством. Орудием их власти будет второй важный человеческий вид — фанатики, безумцы, как я их назвал, — те, кто верит во что-то слепо, страстно и готов умереть за то, во что верит и о чем мечтает. Этим безумцам с их опасной способностью совершать как добро, так и зло больше не будет позволено непредсказуемо реагировать на непредсказуемые обстоятельства. Не будет больше Чезаре Борджиа, не будет Лютеров и Магометов, не будет Джоанн Сауткот и Комстоков. Старомодного человека веры и страсти — это необдуманное творение жестоких обстоятельств, который мог довести людей до слез и раскаяния, но равным образом заставить их резать друг другу глотки, заменит новый тип безумца, внешне все так же вспыхивающего огнем самопроизвольного воодушевления, но — о, как сильно отличающегося от безумцев былых времен! Ибо новый фанатик будет направлять свою страсть, мечты и воодушевление на осуществление какой-то разумной идеи. Он будет, совсем того не сознавая, орудием более совершенного интеллекта.

Мистер Скоуган злобно хихикнул. Казалось, будто он мстил исступленным фанатикам от имени рассудка.

— С самого раннего возраста, иначе говоря, с того момента, когда психологи-контролеры определят их место в схеме, классифицирующей человеческие виды, фанатики начнут получать специальное образование под наблюдением интеллектуалов. Сформировав свое мировоззрение в результате долгого процесса внушения, они выйдут в мир, проповедуя и претворяя в жизнь с неподдельным энтузиазмом сугубо рациональные планы, разработанные наверху Элитой. Когда эти планы будут осуществлены или когда идеи, бывшие полезными десяток лет назад, перестанут быть полезными, интеллектуалы внушат новому поколению безумцев новую вечную истину. На фанатиков возлагается функция направлять стадо, этот третий важный вид, к которому будут относиться бесчисленные миллионы тех, кто лишен умственных способностей или необходимого фанатизма. Когда от стада потребуется какое-то конкретное действие, когда будет необходимо ради сплочения усилий зажечь людей какой-то одной воодушевляющей мечтой или идеей, фанатики, которым будут заранее внушены простые и ясные убеждения, отправятся с миссией проповедовать ее. В обычные времена, когда высокий моральный накал, свойственный крестовым походам, становится вредным, фанатики будут усердно и без шума делать великое дело образования. Для воспитания стада будут научно использоваться почти безграничные возможности внушения. Систематически, с самого раннего младенческого возраста представителям этого вида будет внушаться, что вне работы и повиновения счастья быть не может. Их заставят поверить в то, что они счастливы, что являются исключительно нужными людьми и все, что они делают,

важно и значительно. Для низших человеческих видов Земля вновь станет центром Вселенной, а человек — высшим существом на Земле. О, я завидую уделу простых людей в Рационалистическом государстве! Отрабатывая свои восемь часов в день, повинуясь высшим по интеллекту, не сомневаясь в собственном величии, значении и бессмертии, они будут удивительно счастливы — счастливы, как никто до них на земле. Всю жизнь они проживут в розовом опьянении, так никогда из него и не выходя. Фанатики будут играть роль виночерпиев в этом длящемся всю жизнь вакхическом празднестве, снова и снова наполняя чаши согревающим напитком, который в грустном и трезвом уединении за сценой будут готовить интеллектуалы для опьянения своих подданных.

—А каким будет мое место в Рационалистическом государстве? — сонно поинтересовался Дэнис, прикрываясь рукой от солнца.

Некоторое время мистер Скоуган молча смотрел на него.

- Определить его не так-то легко, — сказал он наконец. — Физическую работу вы делать не можете, вы слишком независимы и не поддаетесь внушению, чтобы вас можно было отнести к стаду. У вас нет ни одного из качеств, необходимых фанатикам. Что же касается руководящих интеллектуалов, то они должны быть изумительно логичными, безжалостными и проницательными. — Он помолчал и покачал головой. — Нет, места для вас я не вижу. Только в камере смерти.

Глубоко уязвленный, Дэнис изобразил громкий гомерический смех.

— Скоро я получу здесь солнечный удар, — сказал он и встал. Мистер Скоуган последовал его примеру, и они медленно пошли по узкой дорожке, отводя руками голубые цветы. Дэнис сорвал веточку лаванды и понюхал ее, потом несколько темных листьев розмарина, пахнувшего, как ладан в пустой церкви. Они прошли мимо клумбы мака, лепестки которого уже опали, а круглые, зрелые головки с семенами были сухие и коричневые — словно трофеи полинезийцев, подумал Дэнис, — отрезанные головы, насаженные на шесты. Этот образ показался ему достаточно удачным, чтобы поделиться им с мистером Скоуганом.

—Словно трофеи полинезийцев...

Но, произнесенный вслух, образ показался менее красивым и значительным.

Они замолчали, и в наступившей тишине послышался стрекот жаток в полях, которые раскинулись за садом. Шум их нарастал, как волна, потом стал спадать и перешел в отдаленный рокот.

— Приятно сознавать, — сказал мистер Скоуган, в то время как они медленно брели вперед, — что множество людей трудятся на полях, чтобы мы могли говорить о Полинезии. Как и за все хорошее в этом мире, за свободное время и доступ к богатствам культуры надо платить. К счастью, однако, платить приходится не тем, кто имеет свободное время и доступ к богатствам культуры. Давайте же будем думать об этом с должной благодарностью, мой дорогой Дэнис. С должной благодарностью, — повторил он, выколачивая пепел из трубки.

Дэнис не слушал его. Он вдруг вспомнил Анну. Она сейчас с Гомбо — одна с ним в его студии. Мысль об этом была нестерпима.

—Пойдемте заглянем к Гомбо, — предложил он как бы невзначай. — Интересно посмотреть, что он сейчас делает.

Внутренне он рассмеялся, представив, как рассвирепеет Гомбо, увидев, что они пришли.