Глава двадцать девятая

Момоко выглянула на темную улицу, услышав, как резко затормозившая машина въехала на край тротуара. А вот и Наоми. Идет своей стремительной пружинистой походкой. Идет так, что сразу ясно – обладательница этих юных ножек способна справиться с чем угодно, причем сразу. Но Момоко давно поняла, что походка ее дочери отражает не только молодость и темперамент. Достаточно было одного взгляда на эту девушку в вельветовых штанах и кроссовках, чтобы узнать походку ее отца: те же задор, уверенность, беспечность. Все то, что много лет тому назад так привлекало к нему усталый от тягот войны взор. Казалось, что сам Волчок, забравшись в кроссовки дочери, направляет ее шаги по дорожке к дому.

Наоми бросила сумку в коридоре, где та обычно и валялась до следующего утра. В гостиной она обернулась к стоявшей у стола Момоко и тихо проговорила:

– Я прочитала. – Потом обняла мать и как‑ то особенно долго не разжимала рук. – Было тяжело читать, – сказала она, ласково поглаживая руку матери. – Страшно подумать, каково пережить все это.

Момоко на мгновение задержала дыхание.

– Это было давно, – сказала она.

Возникла неловкая пауза, во время которой они смотрели друг на друга, в тайной надежде, что другая продолжит.

– Волчок? – На лице Наоми наконец мелькнуло подобие улыбки, но глаза не улыбались – Дурацкое имя. Я не буду его так называть. Если мне вообще придется это делать.

– Я не думаю.

– И «папой», конечно, тоже нет.

– В этом нет никакой необходимости.

– Что ты знаешь?

– Нe больше того, что сказала Эйко.

Наоми стояла неподвижно, слегка сутулясь. Затем она пожала плечами:

– Я беспокоюсь о тебе, мама, не хочу, чтобы ты снова страдала.

– Не буду. Я большая девочка. На взрослой работе.

Наоми пристально посмотрела на мать, не совсем уверенная в том, что та больше не нуждается в защите, и продолжила:

– Ты единственная, о ком я вообще беспокоюсь. Ты ведь знаешь это?

Момоко кивнула.

– Честно говоря, мне нет до него никакого дела, – продолжала Наоми, даже чересчур беззаботно. – Все, что ты написала, тронуло меня до глубины души, но это ничего не изменило. Он по‑ прежнему далеко. Ненастоящий. Как герой книги. Что‑ то вроде Мэгвича[16], ‑ она громко засмеялась, затем быстро взяла себя в руки, – но никак не мой отец. Я перестала о нем думать много лет назад. Когда у всех были отцы, у меня была ты. Ты была мне и мамой, и папой. Ты была всем. – Она усмехнулась. – Кроме того, у меня всегда был старина Чарли, был и остается. Я привыкла к этому. Столько сил потратила, пока тебя вырастила! А теперь отец мне просто не нужен. Может быть, когда мне было пять, десять, даже пятнадцать… Но не сейчас.

Она упала на стул. Момоко кивала, недоумевая, как будто она говорила с кем‑ то другим, а не со своей дочерью. Она оценивала эту новую Наоми, эту модан гару. Беззаботная, самоуверенная, невозмутимая, как все молодые люди, но что‑ то было не так.

– Допустим, – сказала Наоми, – только допустим, что он здесь. Чего он хочет спустя все эти годы? Что из всего этого может выйти?

Момоко все еще смотрела на свою невозмутимую дочь, ей было и радостно, и страшно оттого, что вся эта печальная история, все эти наполненные горем годы совсем не затронули Наоми. А вдруг в один прекрасный день она опомнится и не поверит в то, что сама только что говорила? Дай бог, если этого не произойдет. И все же Момоко страшилась того дня, когда невозмутимость дочери улетучится. Но почему она так на нее уставилась? Кажется, спросить что‑ то хочет.

– Ну, – не унималась Наоми, – чего он хочет?

– Немного душевного покоя, по всей видимости, – уклончиво ответила мать. – Лично я обрела его много лет назад. А он, надо думать, нет. Иначе с какой стати ему носиться по миру? Бедняга Волчок.

– Бедняга, – холодно согласилась Наоми и пристально поглядела на мать, будто сомневаясь, что та сможет обойтись без присмотра.

– Да, бедняга. Не повезло ему. Но вряд ли он нуждается в моей жалости.

Потом Момоко вышла, а Наоми осталась в комнате, она сидела у окна и смотрела на затихшую темную улицу. Она и сама не шевелилась, двигаюсь только трепещущее облако голубого дыма над ее пальцами. Всего в нескольких милях выброшенный Волчком окурок оранжевой кометой упал на ночную улицу. Она снова спросила себя: «Неужели так бывает?» она звала его, и он ответил? Неужели выдуманное ею чудовище наконец‑ то пришло требовать любви?

Ее размышления были прерваны Момоко, которая, вздыхая, вошла в комнату.

– Ты как, ничего? – спросила Наоми.

– Да, да, – поспешно ответила Момоко, но напряженный взгляд свидетельствовал об обратном, – что со мной может быть не так?

– Мам… – Наоми посмотрела на нее с укором. Пожалуй, она говорила немного громче, чем следовало, чересчур вызывающим топом. – Я тебя знаю. Вспомни, это я была рядом с тобой все эти годы, когда ты, бывало, плакала по ночам. Ночи напролет все плакала и плакала, так что я думала, что это никогда не кончится. Это ведь я была.

– Знаю. – Момоко подняла руку, призывая к спокойствию. – У меня такое странное чувство…

– Что он здесь?

Момоко кивнула, затем пожала плечами:

– Я бы этого хотела.

– А я нет. Почему ты этого хочешь?

Момоко слабо улыбнулась:

– Ты меня знаешь.‑ (Наоми не отводила от нее глаз, желая услышать правду.) – Я не люблю незаконченных историй. А кто любит?

Она смотрела, как Наоми взяла со стола сигареты и направилась к двери. Момоко пошла следом.

– Давай вместе пообедаем завтра? Я угощаю мою именинницу.

– Старина Чарли тоже будет?

– Нет.

– Жаль.

– На том же месте, в то же время. Идет?

– Идет.

Дверь закрылась, и в доме воцарилась тишина.