Глава пятая

Крупный лысеющий мужчина, майор Адлер, до войны служил в калифорнийском рекламном агентстве, а сейчас был одним из начальников Отдела информирования и просвещения населения. Беседуя с Волчком, майор одновременно листал только что отпечатанный текст. Это было продолжение радиопередачи, призванном разоблачить милитаристов и спекулянтов. Волчок уже присутствовал при записи первой части, а сейчас должен был в течение двух дней перевести вторую, с еще более подробным перечнем имен военных преступников и рассказом о японской агрессии.

– К четвергу текст должен быть у актеров. Сделаете?

Волчок кивнул и взял протянутую через стол папку.

– Потом будет музыка. Нам всем нравится эта вот мелодия из «Унесенных ветром». Надо что‑ то вдохновляющее, понимаете? Впрочем, это все не ваша забота, – добавил майор Адлер и указал Волчку на дверь.

Два дня подряд Волчок работал не разгибая спины, а на третий свалился и уснул как убитый в комнате Момоко. Впервые в жизни ему снились сны по‑ японски. Пробуждение его скорее напоминало выход из транса. Солнечный свет заливал комнату сквозь забранное матовым стеклом окно. Лучи падали прямо на две акварели: на одной был изображен горный пейзаж, на второй – обнаженная с темным браслетом на запястье. Волчок принялся лениво разглядывать рисунки и решил, что пейзаж исполнен с холодным мастерством, тогда как этюд проникнут живым чувством. Наверное, со своей моделью художник был знаком так же хорошо, как и с искусством рисунка.

Под акварелями на двух полках стояли вперемешку хорошо знакомые японские и английские книги. Лежа на футоне, Волчок мог разглядеть собрания сочинений Танидзаки, Одена, Макниса и Т.С. Элиота[9], были там и другие поэтические сборники, какие‑ то забытые, никому теперь не известные романы и несколько довоенных, ныне, увы, безнадежно устаревших сочинений по истории Европы.

Наверху, как всегда, раздавался стук молотка.

– Как тебе удалось заполучить такую квартирку? спросил Волчок, стараясь перекричать шум.

Момоко на миг подняла глаза – она заваривала чай.

– А она у нас всегда была. По возвращении из Лондона я упросила папу, и он позволил мне здесь жить. А дом уцелел. Здесь не очень‑ то бомбили: слишком близко от дворца. Раньше тут все выглядело получше, – добавила она, обведя комнатку критическим взглядом.

Волчок неотрывно следил за четкими движениями ее рук: вот они развернули пакет с драгоценными листьями английского чая, вот снова свернули. Будто оригами складывает, подумалось ему.

– А когда твоя семья вернулась в Японию?

Момоко положила пакет с чаем обратно в жестянку.

– Незадолго до Перл‑ Харбора. То есть я сейчас это так говорю. Нас просто отозвали, и все. Я забыла, какова была официальная причина, но отец знал, в чем дело.

Вода закипела. Момоко налила кипяток в заварочный чайник.

– Как сейчас помню, до отъезда оставалось несколько дней, а я ездила но Лондону на автобусах, будто хотела вдоволь на все наглядеться. Я впервые в жизни проехалась в подземке, представляешь?

Волчок покачал головой.

– Да, да, правда. А еще однажды я взяла из дому сэндвичей, села на Трафальгарской площади и съела их там, одна, представляешь? Будто конец света настал. – Момоко поставила у футона поднос с двумя чашками и чайником. – Каких я только планов не строила! Например, решила, что лучше поступлю в Оксфорд, а не в Кембридж. – Она усмехнулась. – А потом мы вернулись в Японию, и будущего вовсе не стало.

Волчок нежно погладил разливавшую чай руку.

– А твой отец?

– Он умер, – проговорила она медленно, не отрывая глаз от чаинок на дне чашки.

Они помолчали, затем Волчок тихо спросил:

– Бомбежки?

– Нет, ничего такого. Дело в том, что… – Момоко запнулась. – Я точно не знаю. Мой отец принадлежал другой Японии. Он был японский либерал, а они в то время уже все перевелись. Понимаешь, когда мы приехали обратно, тут уже взяла верх военщина и повсюду чувствовалось невидимое присутствие полиции, мы как будто вернулись совсем не в ту страну, из которой уезжали в двадцать девятом. Нас не было десять лет. То, что мы здесь увидели, привело отца в ужас, – Момоко поставила чашку на поднос. – Отец всегда сохранял спокойствие, даже когда гневался. Но гнев пробирал его до самого сердца. Поначалу он пытался спорить, возражать, но в конце концов просто ушел в себя. Было время, когда такие, как папа, были нужны, но это время прошло. А ему было так стыдно, так мучительно стыдно за все происходившее…

Солнце все так же ярко светило прямо на рисунки. Момоко молча поглядела на игру лучей и красок.

– Когда бомбежки участились, родители переехали в деревню в Паре. Отец сам родом из Нары, покойные дедушка с бабушкой завещали ему прелестный домик. Он стал возделывать свой сад. Папа был отличным садоводом и гордился плодами своих трудов. Казалось, он вполне счастлив. Но настал день, когда все деревья, кусты и цветы были высажены и выхожены. Тогда папа вынес из дома самодельный шезлонг, поставил его на солнце и просидел весь день, любуясь на дело своих рук. Он долго не откликался на мамин зов, она подумала было, что он уснул, и решилась потревожить его лишь вечером, когда стало прохладно. Стала его тормошить, а он, оказывается, вовсе не спит.

Момоко уставилась в пол, туго обхватив руками колени. Где‑ то в недоступной посторонним взорам глубине ее существа лились тайные слезы. Наконец она взглянула на Волчка:

– Ты спрашиваешь, от чего умер мой отец, Наверное, это звучит глупо, но я уверена, что он умер от разбитого сердца. От этого, бывает, тоже умирают. – Она покачала головой. – Его прах мы погребли в саду. Он никогда об этом не говорил, но я думаю, таково было его желание.

Волчок приподнялся с футона и потянулся к ней, но его остановило мягкое движение приподнятой руки. Этот жест будто говорил: «ты очень добр, спасибо, ты безупречно внимателен, и все же не стоит». Ей лучше просто посидеть и постараться в очередной раз осознать неумолимую реальность: любимого отца больше нет, в ее жизни навсегда останется пустота, которую ничем не заполнить. Конечно, Момоко будет весела, довольна своей работой, счастлива в любви, но порой она будет ощущать эту грусть и даже не сразу сможет вспомнить причину.

Волчок глядел на возлюбленную, примостившись на краю футона. Уже несколько недель подряд Момоко делила с ним все – мысли, чувства, тело. Он принадлежал ей, а она ему. Это было понятно без слов. Они прониклись друг другом, стали единым целым. Опьяненному этими первыми неделями любви, Волчку стало казаться, что рано или поздно они смогут раскрыться друг перед другом до самого конца. А сейчас перед ним предстала Момоко, до которой ему никогда не дотянуться, Момоко, которая всегда станет ускользать от его ласки и утешения. Момоко, которая навсегда останется для него тайной.

Они замечтались, сидя в трамвае, идущем в Аракава‑ ку. Зимнее солнце играло на развалинах и на обломках, которые бульдозеры сгребли в кучу. Какие‑ то ребятишки решили воспользоваться погожим деньком и устроили бейсбольный матч. Полем им служил образовавшийся после бомбежки пустырь, битами – обычные палки. Волчок откинулся на спинку и прикрыл глаза. До него доносился запах свежей рыбы и обрывки разговоров.

Трамвай ехал не спеша. На остановке пассажиры устремились к выходу. Волчок открыл глаза и обернулся к Момоко. Она дремала, прислонившись головой к оконному стеклу.

– Еще долго?

Она открыла глаза и улыбнулась:

– Недолго. Тебе там поправится. Там совсем не бомбили. Почти совсем не бомбили.

Чем дальше они ехали, тем больше менялся пейзаж. Унылые, расчищенные бульдозерами пустыри, сожженные дома и заброшенные фабрики остались позади. Теперь за окном виднелись чисто выметенные улочки и узенькие, как будто лишь для украшения, проложенные дорожки.

Трамвай остановился у обсаженной сакурой аллеи. Сейчас на деревьях лишь кое‑ где виднелись редкие прошлогодние листья. Но пройдет месяц‑ другой, подумал Волчок, и деревья покроются цветами, как снежными хлопьями, а мостовую запорошат белые лепестки.

Они пообедали лапшой и сладким картофелем, сидя на ступенях старого синтоистского храма. Влюбленные невольно вспугнули расположившуюся там стайку ребятишек: дети тут же шмыгнули в сторону и принялись перешептываться, время от времени они поглядывали на иностранную форму, но явно не осмеливались подойти. Порой до Волчка доносился смех, неожиданно звонкий и музыкальный. Дети, игравшие среди унылых развалин и заброшенных фабрик, так не смеялись.

Внезапно дети вскочили. Один мальчик вытащил бумажную шапку, наподобие форменной фуражки американских солдат, и надвинул ее на лоб, подражая янки, потом взял под ручку стоявшую рядом девочку и, к величайшему удовольствию своих товарищей, стал чинно прохаживаться с ней взад‑ вперед, как взрослый кавалер со своей дамой. Теперь уже Момоко и Волчок выступали в роли зрителей, только глядели без улыбки.

– Во что это они играют?

Момоко не сразу решилась ответить, а потом проговорила с едва заметным вздохом:

– Они играют в американского солдата и шлюху. Популярная игра. В этом году в нее все играют.

Волчок нахмурил брови и рванулся было вперед, но ласковое «Чур не злиться» заставило его рассмеяться и снова смягчило его лицо.

– Они ведь просто дети, – добавила Момоко, – чудо, что они вообще еще играют.

Волчок прислонился к ступеням храма и залюбовался отблесками зимнего солнца в ее волосах. Момоко потрепала его за ухо:

– Счастлив?

– Очень.

Он улыбался. Это была не особо широкая и не особо открытая улыбка. Просто довольная улыбка. Момоко усмехнулась, Волчок вопросительно уставился на нее:

– Ты над чем смеешься?

– Над твоим видом.

– А какой у меня вид?

– Расслабленный у тебя вид, такой вид, будто тебе наконец дали команду «вольно», солдат. Я же говорила, тебе здесь поправится.

– Мне здесь очень нравится.

Согретый солнцем и смехом, Волчок чуть было не добавил «и я люблю тебя», но слишком долго прикидывал, как бы сказать это поестественнее, и к тому времени, как он наконец нашел нужное сочетание слов, жестов и тона, момент уже был упущен. Но ничего, еще успеется. Волчок найдет время и слова, чтобы рассказать об этой удивительной силе, что преобразила все его существо и заставила жить, а не наблюдать жизнь со стороны. Была жизнь до Момоко и жизнь с Момоко. А между ними был некий рубеж, миг, когда произошло нечто бесконечно важное. И об этом Волчок непременно расскажет, только бы найти подходящий момент.

Они уж собрались уходить, как вдруг один из ребятишек подбежал к Волчку, тронул его за рукав и так же стремительно убежал, скрывшись за спинами товарищей.

– Им интересно, – объяснила Момоко, – ты для них герой‑ победитель, им хочется тебя потрогать.

А может быть, им просто жевательной резинки хочется. Волчок порылся в карманах, но ничего не нашел. Сам он никогда эту мерзость не жевал, но иногда таскал с собой на такие случаи.

Прошли годы, но запах лапши и вкус сладкого картофеля оказывали на его намять все то же магическое влияние, пробуждая утраченные образы, совсем как размоченное в чае печенье «мадлен» у Пруста.

На следующий день Волчка вызвали в управление Отдела информирования и просвещения населения, где его уже поджидал капитан Босуэлл. По дороге в казармы новый начальник кратко обрисовал их рабочий план на ближайшие несколько недель. Волчка премного позабавила фамилия капитана, и он почти уж воображал себя новым доктором Джонсоном в компании любезного Босуэлла[10].

– Послезавтра едем с проверкой по сельским школам! – рявкнул капитан, перекрикивая встречный ветер.

– Зачем?

– Эти учителя проклятые, – фыркнул капитан, – они ведь все еще воюют, уж в глубинке тем более. Не верю я им и никогда не верил. Кто, по‑ вашему, первый проповедовал весь этот нацистский бред? – Он постучал себя по виску. – У них мозги насквозь средневековые. Как, впрочем, и вся эта чертова страна.

Дорога была вся в колдобинах, и они сбавили скорость.

– А что мы будем искать?

– Оружие. Запчасти. Боеприпасы. Гранаты… – Босуэлл объехал глубокую яму. – Наше дело искать. Ваше – разговаривать и слушать. Особенно когда никто об этом не подозревает.

Вечером Волчок лежал на койке и вслушивался в доносившиеся с улицы голоса. Несколько солдат пытались переговариваться с японской ребятней. Дети радостно хватали жевательную резинку и старались выразить свой восторг, нещадно коверкая пару известных им английских слов. Смешение языков неожиданно всколыхнуло забытые воспоминания, и Волчок задумался о силах судьбы, что привели его сюда.

Это было после уроков. Волчок ходил в привилегированную частную школу в самом центре города, родители отдали его туда, желая дать сыну все то, чего сами были лишены. Он скинул ранец прямо на натертый пол отцовской лавки и стоял в ожидании лакричной конфеты из огромной банки на прилавке. Волчку пошел четырнадцатый год, и в элитарной дорогой школе он чувствовал себя белой вороной. С ним никто не дружил, и перемены он проводил за книжкой. Мальчик стойко скрывал свои муки и только уныло жевал конфету.

Раз во время очередной бесконечной одинокой перемены до Волчка вдруг дошло: главное не в том, чтобы нравиться, главное в том, чтобы обладать чем‑ то таким, чего ни у кого нет. Это делает тебя интересным, востребованным. А потом, листая журнал, он наткнулся на рекламу морского круиза. Женщина в бледно‑ зеленом кимоно сидела посреди сада камней, за ее спиной струился водопад, а надпись обещала «открытие таинственного Востока». Как по наитию, Волчок понял: вот это что‑ то новое, что‑ то особенное. Он ничего не знал про Японию, кроме того, что тетка его переписывается с девушкой из города, который называется Осака.

Волчок навел справки и в ту же субботу сидел на утреннем занятии по японскому языку в женской гимназии Макробертсона в Южном Мельбурне. Позднее он сам удивлялся этому не по годам зрелому шагу, но тогда, в тринадцать лет, он казался более чем естественным. Он теперь будет не такой, как все, ему будет чем выделиться. Уже не скучный тихоня, не горе‑ спортсмен и сын лавочника, а мальчик, который умеет говорить по‑ японски.

Трамвай, каждую субботу доставлявший Волчка на занятия шел мимо озера в Альберт‑ парке. Десятки его сверстников толпились там у входа на футбольное поле. Ну и пусть, а он будет учить иероглифы и твердить японские фразы. В девятнадцать лет Волчок поступил из классическое отделение Мельбурнского университета, но и там продолжал заниматься японским на факультативе. Он был зачарован никогда не виданной страной, ее неведомой культурой, и увлечение это все длилось и усиливалось, подобно долгой и чистой любви на расстоянии.

Волчок улегся на койку, закинул руки за голову и предался раздумьям о том, что же в его жизни произошло случайно, что было сделано умышленно, а что лишь прикинулось игрой случая. Разве не странно: ненароком увиденная реклама стала причиной столь важных перемен? Друзей у него, правда, так и не прибавилось, он и в университете оставался все тем же скучным тихоней, неспортивным сыном лавочника. Только какое это имеет теперь значение? Избранный тогда путь привел в эту страну, в этот город, на эту вот койку. Все оказалось правильно, ведь теперь Волчок не один.