Глава четвертая 5 страница

«Эта сука в больнице». Ребенок. Кровотечение. Смерть. «На этот раз у тебя не будет другого шанса. Даже отцы в конце концов теряют терпение…» Я встал.

– Дейв, мне нужно идти.

– Но еще не принесли поесть!

– Съешь за меня. Вот. Тут хватит.

– Ты странный парень, Уокер. Спешишь домой писать? Не забудь про мою долю.

На улице не было такси. Я чувствовал такое нетерпение, будто вот-вот обмочусь. Не в силах стоять на месте, я двинулся на поиски телефонной будки. Одна нашлась в двух кварталах. Я позвонил в палату к Марис. Она обедала. Чувствовала себя лучше. Сказала, что наверняка прибавит в весе – так хорошо кормят. Но это не уменьшило моего беспокойства.

Звук ее голоса немного охладил огонь у меня в животе, но я знал, что это временно. Навредит ли старик ей? Это и означало «потерять терпение»? Вон что он сделал с Лиллисом Бенедиктом. Не становится ли он все злее и мстительнее с каждой моей жизнью?

Надо было двигаться, куда-то идти. Выйдя из телефонной будки, я огляделся и увидел в тумане серый и мокрый Зюдбанхоф. Пойду туда и сяду на какой-нибудь поезд. В Раке, посмотреть на горы. Да, целый час в поезде я смогу сидеть, смотреть в окно и думать об этом новом кошмаре.

Движение было оживленным, и я не сразу перешел улицу, чтобы войти в вокзал. Внутри толпились сотни людей, отбывающих в разных направлениях. Юная американская парочка с пастельными рюкзачками и в походных ботинках «Маунт-Эверест» бежала на двухчасовой поезд в Филлах. Под табло прибытий и отправлений собралась группа пожилых мужчин с тонкими портфелями. Турецкие и югославские семьи с множеством дешевых чемоданов и перевязанных толстыми веревками коробок печально сидели на своих пожитках, ожидая поезда на юг.

В Раке поезда не было, и я решил сесть на двухчасовой, сойти на Винер-Нойштадт и там пройтись пешком. Ладно, решено. Я побежал по лестнице вслед за молодыми ребятами с рюкзачками, радуясь их возбужденным, знакомо звучащим голосам.

– Переночуем в Филлахе, а потом сядем на утренний поезд в Триест.

– А что в Филлахе?

– Не знаю. Горы. Бежим!

Навстречу нам по лестнице неторопливо спускалась толпа футбольных фанатов, одетых в бело-фиолетовые цвета команды «Австрия Мемфис». Их была целая ватага, и все, похоже, пьяные.

– Эй, Филлис, я хочу такую шляпу. Думаешь, я найду такую в Филлахе? – Американский паренек был среднего роста, но согнулся под тяжестью своего рюкзака.

– Америка! Эй, долбаная Америка!

– Не отвечайте. Просто пройдите мимо. Ребята удивленно посмотрели на меня, услышав родной язык.

– Что вы сказали?

– Не обращайте на них внимания. Ничего им не говорите.

Но было поздно. Один толстяк из группы, напоминавший Германа Геринга в молодости, приближался, чтобы загородить нам дорогу. Его друзья улыбались и с пониманием переглядывались.

– Эй, американки! Я говорю по-английски. Поговорите со мной.

– Проваливай, толстяк.

Детина посмотрел на девушку и осклабился.

– Толстяк? Ты сказала: толстяк?

– Отойди с дороги.

Он картинно шагнул в сторону, но, когда девушка проходила мимо, схватил ее за локоть, прижал к себе и лизнул в лицо.

Ее парень, галантный и глупый, вступился:

– Убери руки!

Детина быстро и сильно толкнул его, и парень кубарем полетел вниз по лестнице.

Пока молодой Геринг хохотал, я поднялся на две ступени и ткнул ему пальцами в глаза. Он завопил и, отпустив девушку, прижал руки к лицу.

– Я ослеп!

На мгновение ошарашенные случившимся, его приятели замерли, а потом бросились ко мне.

Не задумываясь, я сжал кулак, обхватив пальцами большой палец. И инстинктивно поднес его к своему подбородку. Вся банда носила длинные фиолетово-белые шарфы. Как один, шарфы взлетели к их лицам и, загоревшись, начали плавиться на коже.

Крики, черный дым, запах горелого мяса.

Сам не знаю, как я это сделал.

Американский паренек поднимался на ноги.

– Убегайте! Бегите!

Они бросились в одну сторону, я в другую: назад в Вену, к Марис, к моему отцу.

У входа в вокзал я ненадолго остановился, чтобы собраться с мыслями.

Медленно описав круг, передо мной остановилось такси. Так близко, что мне пришлось взглянуть. За рулем был папа.

– Запыхался? Только не ты, мальчик. Я же говорил, что в тебе по-прежнему есть магия.

С визгом покрышек он отъехал.

Я побежал следом, но чем ближе подбегал, тем сильнее разгонялось такси. Вписавшись в движение, старик высунул из окна голову.

– Скажи мне мое имя, Вальтер.

Когда я пришел домой, мне на колени прыгнул Орландо. Я положил руку ему на голову и поворошил теплую шерсть. Он замурлыкал. Не глядя на него, я сложил руку в кулак, накрыв большой палец. Поднеся его к подбородку, я попытался вспомнить все, что промелькнуло у меня в голове. Я ощутил, как мягкие лапы колотят меня по руке, и, опустив взгляд, понял, что к Орландо вернулось зрение. Он снова мог видеть.

Дорогие Марис и Уокер!

Полагаю, вы слышали про наше землетрясение. Однажды я пережил несколько подобных жутких секунд в Перу, но с этим никакого сравнения. Когда произошел толчок, мы со Стрейхорном были в Тако-Белле, неподалеку от «Центра Беверли». Сначала я подумал, что подавился тостадой, но, когда треснули стены, а в окне вылетело стекло, я понял, что мы круто попали.

Как вам нравится зрелище собственной гибели? Фил все повторял: «Это не кино! Это не кино!» Старый добрый Стрейхорн. Я оцепенел, но он вовремя вытащил меня оттуда. Мы стояли на автостоянке и смотрели друг на друга, чувствуя, как выплясывает земля под ногами. А что еще, черт возьми, нам оставалось?

Чтобы сократить печальную историю, скажу, что оба наших дома сползли в каньон, а вместе с ними и все мало-мальски ценное из нашего имущества. Ну и что? Мы остались живы, в то время как очень многие из здешних – нет. Очень много моих друзей пропало и до сих пор не объявилось. Мы предполагаем худшее, будь оно проклято, ей-богу!

Бог. Забавное созданье, не правда ли? Особенно когда видишь все эти страдания и утраты. Я говорил вам, что регулярно ходил в церковь? Вот именно: ходил.

Естественно, кое-что изменилось. Мои перспективы теперь совсем другие. В данном контексте быть знаменитым киномагнатом кажется абсурдом. И потому, что бы ни случилось, я решил, что когда смогу выгрести отсюда все, что осталось, то сбегу от этих развалин (часть их так ужасна) и буду путешествовать. Очень удачно, что наша студия выдержала землетрясение. Большинство студий устояли.

Разве не прекрасно для Голливуда? А значит, я должен закончить «Чудесного», но это не займет много времени.

Получив за «Чудесного» деньги, я отправлюсь путешествовать. Стрейхорн говорит, что мне нужно купить новый дом, но я не хочу здесь оставаться. Может быть, это не навсегда. Посмотрим. Весь этот словесный понос – только для того, чтобы сказать: рано или поздно я бы хотел приехать в Вену и увидеться с вами, если вы не против. Начну с Нью-Йорка, так что смогу разузнать новости о моей подруге Каллен Джеймс (помнишь ее, Марис? Твоя копия), а потом в Европу. Не знаю точного расписания, но я буду вам писать. Не хочу жестко привязываться к часам или календарю.

Зачем это письмо? Просто я понял после всех этих бед, что очень вас обоих люблю. Когда увидишь блеск косы столь близко, понимаешь, как важно быть с людьми, вместе с которыми хочется жить на свете. Вы как раз такие люди, и я вам благодарен за это. Хочу верить, что это взаимно. Я свяжусь с вами. Не покидайте Вену!

С любовью

Вебер

Дорогие Марис и Уокер!

Сплошные неудачи: Марис, ты в больнице, а я здесь, в разбитом Лос-Анджелесе, и кажется, что для нас, младших Йорков, пора бы выпасть хорошей порции удачи. Как уже говорил тебе по телефону, физически я в порядке, чего не скажешь про мое душевное состояние.

Смерть Тленна выжгла во мне здоровенную дыру. Молюсь, чтобы вы никогда не пережили такого – смотреть, как умирает кто-то любимый. Каким бы храбрым и сильным ты себя ни считал, утрата любимых посыпает слоем пепла все, что раньше имело значение. Его одежда, его мотоцикл, который всегда так шумел, его недоконченная пачка сигарет в куче обломков зовут меня по имени, и ничем не заткнешь уши. Вы меня знаете – я всегда слишком отстранялся от всего и относился к жизни не слишком серьезно, чтобы позволить ей глубоко запустить в меня зубы, но теперь понимаю, что это существование Тленна позволяло мне так дистанцироваться от всего. Он компенсировал все своим полным включением во все наши общие проблемы. Мне не хватает его стука в дверь, я вспоминаю, как он поднимался по лестнице, чтобы рассказать о даме с сумочкой на Голливудском бульваре, которая угостила его глазированной булочкой. А главное – он бы не стал говорить, как это было мило с ее стороны. А только какой великолепный вкус был у той булочки в жаркий полдень.

Надеюсь, ты и Уокер в порядке, несмотря на эту историю с больницей. Я никогда не распространялся на эту тему, когда вы были здесь, но мне очень понравился твой новый мужчина. Мне лишь жаль, что мы мало провели времени вместе. Как его сны магия? Разгладились или объяснились? Мой многолетний опыт общения с людьми, которых касалось нечто чудесное, сводится к тому, что если они достойны своего дара и уделяют ему достаточно внимания, то справляются с ним. Многие из них овладели им и пользовались этим могуществом во благо. Не знаю, что могу сделать для вас, но если что-то могу, пожалуйста, сообщите.

Землетрясение разрушило наш дом, так что я в последнее время лишь бродил по развалинам в поисках чего-нибудь уцелевшего. Такого осталось немного. Я поселился у одного друга, пока не подыщу новое место. Но с этим можно подождать. На этот раз мне не нужен дом. Дома – для тех, кого больше одного. Для одного там слишком много пустого пространства. А пустое пространство не бывает хорошей компанией.

Больше особенно сказать нечего. Калифорнийцы так и не могут поверить в случившееся. Много лет люди говорили о грядущем землетрясении, но никто по-настоящему не верил, что оно случится. Каждый купил несколько лишних фонарей и сложил в кладовке запас консервов, но мы даже смущались своей предусмотрительности. Какая ирония в том, что именно Тленна охватила совершенная паранойя по этому поводу. Мы не раз спорили о землетрясениях. За неделю до того, как оно все-таки случилось, он признался мне, что серьезно подумывает о переезде из Калифорнии, так как чем дальше, тем больше его пугает такая возможность.

– Как ты можешь уехать из Калифорнии, когда у тебя здесь такой успех?

– У того, кто умер, не может быть никакого успеха, Инграм.

Позвони мне, если что-то понадобится, – номер ниже. Я скучаю по тебе, счастлив за Истерлингов и рад будущему ребенку. Больница – это не надолго, Марис. Уверен в этом. Остальное, все радости, будут ждать тебя, когда ты вернешься домой, и у тебя будет целая жизнь, чтобы наслаждаться ими.

Люблю,

Инграм

Она со слезами на глазах посмотрела на меня.

– Бедняга. Что мы можем сделать для него?

– Наговори на пленку и пошли ему.

– Нет, что-нибудь побольше. Вся его жизнь ушла, Уокер. Самое близкое к этому чувство я испытала, когда в Мюнхене меня преследовал Люк. Эта ежедневная мука. Быть здесь, в больнице, – пустяк по сравнению с этим.

– В своей пленке скажи ему, чтобы позвонил парню по имени Майкл Билла. Я дам тебе номер.

– Кто это – Майкл Билла?

– Один мой знакомый в тех краях. Они понравятся друг другу.

– Откуда тебе знать, что он не погиб во время землетрясения?

– Я… на днях говорил с ним. Поверь мне, Марис. Они созданы друг для друга.

– Хм-м. Чего-то ты не договариваешь. У тебя сжались губы. Как всегда, когда ты что-то скрываешь.

Я поцеловал ее в лоб и улыбнулся, точно прожженный политик.

– Я знаю тебя, Уокер. Ты в эти дни много чего скрываешь от меня. Разве не так?

– Не так уж много.

– Достаточно. Что случилось с тем психом на велосипеде? Ты выяснил что-нибудь еще?

– Думаю, он притаился. Хочет, чтобы я еще немного подумал о мистере Карандаше.

– А как твои сны? В них еще что-нибудь случилось?

– Ничего.

– Вот, опять поджал губы.

– Марис, у тебя и так есть о чем подумать. Я не скрываю ничего, с чем не могу справиться. Конечно, сны продолжаются, и меня беспокоит велосипедист, но в этом ничего нового. Больше всего меня беспокоишь ты. Ты и ребенок важнее всего остального. Если хочешь помочь мне, береги себя. Инграм прав. Наше землетрясение – это твоя болезнь. Но у нас еще есть шанс победить ее. Я не пытаюсь тебя излишне оберегать от всего, но если ты сумеешь продержаться до выздоровления, мы сможем сказать: «Плевать нам на всякое землетрясение. Наша жизнь принадлежит нам самим».

Я не знал никакого Майкла Биллы. Его имя и телефон возникли у меня в голове, как «кулак к подбородку» на вокзале. Я лишь знал, что, когда Билла и Инграм Йорк встретятся, они полюбят друг друга.

– Вам помочь, сэр?

– Я ищу отдел детской литературы.

– Через два прохода направо. Вы ищете что-то конкретное?

– Я хотел узнать, есть ли у вас какое-нибудь издание сказок братьев Гримм.

– Есть несколько разных. Я уверен.

Я миновал отдел художественной литературы. Мое внимание привлек новый роман Стивена Кинга «Плоть и кровь» (переведенный на немецкий как «Schmerz»), и я задумался, не купить ли его. Но немецкий заголовок («Боль») напомнил мне, как сильно перевод может отличаться от оригинала. Из уважения к Кингу я решил дождаться, когда в город прибудет английская версия.

Отдел детских книг был небольшой, но уставленный этими высокими, тонкими, красочно иллюстрированными книжками, которые так дорого стоят и от которых у ребенка так мало остается после одного-двух прочтений. Десять долларов за одиннадцать слов на каждой странице о потерявшемся мячике, который нашел дорогу домой.

Там и сям рядом с ними теснились стандартные издания классики. Ганс Христиан Андерсен, Шарль Перро, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. В детстве я не так много читал, но запомнил именно эти книги и еще кое-каких старых друзей, создававших настоящие миры, а не длинные страницы с яркими красками и вялыми кульминациями.

Я увидел два экземпляра братьев Гримм: одна книжка была для совсем маленьких, а другая без выкрутасов и иллюстраций, напечатанная старым немецким шрифтом. Я выбрал вторую. Вспомнив рассказ Бака о «каноническом» тексте сказок, найденном в Оленбергском монастыре, я глянул на титульный лист.

– Это то, что ты ищешь.

Узнав голос, я обернулся. Он подстриг бороду и облачился в темно-синий двубортный костюм, точно такой же, как был у меня.

– Красивый костюм.

Ему это как будто польстило.

– Я тоже так подумал, когда увидел тебя в твоем. Яблочко от яблони…

– Почему ты теперь нормального роста?

– Перемены. Что-то новое. Новые перспективы. Так тебе нужна эта книга или нет? Я купил ее для тебя, можешь взять. Я уже знаю сюжет. – Он улыбнулся, показав белые ровные зубы.

– И новые зубы?

– Тебе не нравятся? – Он сложил руку в кулак – знакомый жест, и поднес к подбородку. Когда он снова улыбнулся, его зубы представляли собой коричневое кладбище, которое я видел раньше. – Так лучше?

– Зачем ты здесь?

– Ты все еще хочешь поговорить со мной, Вальтер. Мне казалось, я один раз давал тебе уже такую возможность. – Он отдернул обшлаг и посмотрел на золотые часы. – У тебя пять минут.

– Этого мало, слишком быстро. Ты должен дать мне время подумать, о чем спросить.

– Я ни хрена тебе не должен, сынок. Хочешь поговорить со мной? Говори.

– Это ты вызвал у Марис кровотечение? – Да.

– Зачем?

– Чтобы кое о чем тебе напомнить.

– Ты оставишь ее в покое, если я уйду к тебе?

– Я оставлю в покое обоих – и ее, и ребенка. Это мальчик, если интересуешься. И будет больше похож на нее, чем на тебя, – если когда-нибудь вырастет.

– Зачем тебе вредить ей? Какой смысл?

– А зачем ты вредишь мне, мальчик? В этом больше смысла? Я открыл перед тобой все возможности в мире. Но теперь впервые ты в точности знаешь, что происходит, так что это финал… Если останешься и попытаешься быть человеком, я остановлю тебя. Если вернешься ко мне, то оставишь после себя счастливую вдову и ребенка. Твой сын вырастет с чудесными мыслями о своем умершем папочке, а твоя жена больше не выйдет замуж. Она очень любит тебя. На этот раз сделай разумный выбор. Не как та гречанка.

– Это ты сделал Лиллиса таким?

– Да. У тебя полторы минуты.

– А что, если я пойду с тобой?

– Сначала ты здесь умрешь. Мы покинем этот мир и вернемся в тот, которому ты принадлежишь. И тогда мне придется снова показать тебе, как стать самим собой. Тем, кем ты должен быть.

– В одном из снов ты сказал, что наше место в Вене!

– В другой Вене, Вальтер. В городе, который ты забыл. В прошлом ты столько раз был здесь со мной. И в каждой жизни ты чувствовал тягу жить здесь, но так и не понимал почему. Вена – город твоего отца. Последний вопрос.

– А что, если я скажу нет?

– Не скажешь. Ты слишком любишь Марис. Это одна из твоих хороших сторон. Осознав, что выбора нет, ты вернешься домой.

– А что, если не вернусь?

– Марис умрет, а ребенка заберу я. И ты ничего не сможешь с этим поделать. До свидания… Нет, не прикасайся ко мне! Пока ты не знаешь моего имени, твоя магия действует только на них. Иногда. Тогда, в моей комнате, когда я не мог тебя видеть, это была просто шутка. Не считай это знаком. Вот почему я хочу, чтобы ты вернулся домой. Я хочу научить тебя всему, что ты забыл. – Он нежно дотронулся до моего плеча. – И первым уроком будет – выяснить, как зовут твоего папу.

– Сколько у меня времени?

– Месяц.

– И до тех пор ты оставишь нас в покое? В полном покое. Никаких хитростей, слежки…

Он взглянул на меня.

– Что ж, это справедливо. Я оставлю вас в полном покое. Нет, я дам вам время до твоего дня рождения. Это двадцать шесть дней. Я дам вам двадцать шесть дней покоя, чтобы вы попрощались. Это достаточно долгий срок.

Я внес в комнату новый монитор и подключил к компьютеру. Потом перебрал дискеты, снова ища текст-процессор. Я надеялся, что при включении не повторится то, что случилось в прошлый раз.

Названия компьютерных программ звучали как жаргон вахтенных в сериале о звездолете «Энтер-прайз»: «V-Ram», «Copy Star», «Signum».

– Я думаю, нам следует установить V- Ram щиты, мистер Спок. Мы приближаемся к Сигнуму.

– Это всего лишь копия звезды, сэр. Нет повода для беспокойства.

Среди этих космических слов появилось «Дега».

– Дега? Это еще что за новость? Я вставил диск в компьютер и включил его. Это оказалась одна из художественных программ Марис.

После некоторых манипуляций я умудрился вызвать из машинной памяти чертежи домов и городов.

Как она все-таки талантлива! Талант, юмор и удивительная интерпретация мира. Она не любила показывать незаконченные работы и рассердилась бы, узнав, что я роюсь в ее файлах. Но я тут же простил себя и продолжал смотреть.

Я никогда не спрашивал, не хотела ли она стать архитектором, вместо того чтобы проектировать фантастические города в миниатюре. Когда человека нет поблизости, чтобы ответить, к нему всегда возникают вопросы. Она верила в магию и верила в Бога. Но что она думала о рае и аде? Кого она больше хотела, мальчика или девочку? Чем я действовал ей на нервы, о чем она мне не говорила? Что я должен сделать, чтобы исправиться?

Я увидел эскиз музея клоунов в форме волшебной шляпы, виллу у моря в виде женской руки, тянувшейся к воде.

Под одним из рисунков была цитата из стихотворения Джона Силкина, которое я показал ей:

Страшна любимых смерть

Как предзнаменованье:

И ты умрешь, любовь!

Под другим рисунком, эскизом церкви, было написано: «Противоположностью любви всегда было исчезновение (Патрисия Гиэри)».

И Марис, и я были заядлыми коллекционерами цитат, но что означала эта? Я хотел обернуться и спросить, но Марис не было. Ее не было и больше никогда не будет в моей жизни, если я выполню требование отца.

Как он устроит мою «смерть»? Что будет делать Марис потом? Неужели она действительно, как сказал отец, сохранит мне верность до конца своей жизни? Сначала эта мысль показалась мне утешительной, но потом я понял, как эгоистично желать этого. Неужели он думал, что мне будет спокойнее знать, что та, кого я любил больше всего на свете, проживет остаток жизни «на привязи», полагая, что для нее больше нет других возможностей?

Какое злобное, отвратительное существо мой отец!

Я все смотрел на рисунки, пока не устал.

– Еще один. Но этот «еще один» оказался таким интересным, что я посмотрел еще три.

Четвертый стал бы последним, но на нем был изображен фрукт. Такой фрукт, аромат которого вдохнешь разок – и становится понятно, каким образом апельсин вырывается из мира цвета в мир запахов, когда протыкаешь его кожуру.

Это был рисунок города. Средневекового города, а возможно, и еще более древнего. Я никогда толком не знал историю, но этот город был мне знаком. Это была Вена, о которой «папа» говорил в книжном магазине:

– «Другой город. Город, который ты забыл».

Я знал эти улицы, эти дома. Я знал звуки, раздававшиеся в этом городе в летние дни. Ее рисунок был серией ломаных и кривых, колонн и скульптур, фонтанов и зданий. Это был мой город, и то, что он откуда-то явился Марис, можно было объяснить только любовью.

Когда глубоко кого-то любишь, то знаешь его еще невысказанные тайны. Или тайны, о которых он сам еще не знает. Я не применял к Марис магию. И дело не в том, что я не умел пользоваться скудным могуществом, бессознательно таившимся во мне. Это я знал наверняка. Я не зачаровал, не околдовал ее, чтобы она влюбилась в меня. Я лишь надеялся и стремился к ее любви, зная, что это самый тяжелый труд в жизни. Я любил ее за то, что она такая, как есть, и за то, какой она становилась. Я не мог представить, что в нашей совместной жизни наступит момент, когда бы я обернулся и подумал: «Это ошибка. Она не та, кого я любил. Она не тот человек, за которого я ее принимал». Марис была именно той, с кем я хотел разделить жизнь. И все мелочи жизни, поскольку они тоже входят в магию человеческих отношений: все в твоей жизни важно для твоих любимых, и они помогут тебе справиться.

Хорошо зная ее, я не сомневался, что и она чувствует то же. Картинка передо мной подтверждала это, и, если бы наш мир еще не заполнили чудеса и беды в равной мере, я бы очень испугался увиденного на экране. Марис вошла в ту часть моего сознания, к которой даже я сам не имел ключа или пароля.

Рисунок занял почти весь экран, но в уголке были напечатаны слова: «Дыша тобой на твой день рождения, Уокер. Я тебя люблю». Это был город, который Марис собиралась подарить мне на день рождения. Она лишь не знала, что создала город, с которого я начинал. Ее любовь проникла туда, пусть и бессознательно, и показала мне не только город, но и как пройти по нему, чтобы узнать имя моего отца. Моего второго отца.

Перед отъездом из Вены мне приснился еще один сон.

Мой отец на июль снял виллу на озере Маджоре в северной Италии. Это был старый солнечный дом с балконами в каждой спальне и с широкой верандой, выходящей на озеро внизу. В любое время мне дозволялось по грунтовой дорожке спускаться к нашей частной пристани. Лодки у нас не было, но торчащий из воды бетонный палец был прекрасным местом, чтобы наблюдать за рыбой и мечтать. В то лето у меня было вдоволь свободы, чтобы сидеть на пристани, ощущая солнце на плечах и охлаждая ноги в коричневой воде. Если присмотреться, вдали за озером можно было разглядеть поезд, петлявший по направлению к Стрезе и швейцарской границе. Папа читал роман под названием «Прощай, оружие!» и однажды прочел мне отрывок про влюбленных мужчину и женщину, живших в отеле в Стрезе.

Среди больших детей загар был очень моден, и, поскольку делать все равно было особенно нечего, меня тянуло подолгу сидеть на солнце, чтобы придать коже как можно более темный оттенок, и глядеть на проплывающие мимо лодки, выискивая в них знакомых. У нас был всего месяц на озере, так как в начале августа папе нужно было на работу. Чтобы сдержать данное себе слово, до возвращения домой мне нужно было прочесть три книги и сильно-сильно загореть.

Но хотя погода днем обычно стояла хорошая, солнечная, ночью все менялось. Каждую ночь гремели грозы, каких мне никогда раньше не доводилось видеть. Их приближение иногда было слышно за два часа до того, как за окном начиналась буря. Звуки приближающихся раскатов грома или вид жуткой белой молнии над горами заставляли меня хватать мои игрушки и убегать в комнату.

Комната была желтая. Вся мебель была желтая, и, кажется, даже лампы были желтые. Папа говорил, что это мебель «ар-деко», но мне эти слова ничего не говорили. Кресла отличались тем, что все они были толстые, круглые и приветливые. В них можно было упасть из любого положения, и будет удобно. Мое любимое носило тайное имя «Синдбад», и все знали, что это мое кресло. Все даже вставали и уступали мне место, когда мне хотелось сесть. Мы с Синдбадом дружили. Когда ветер дул и завывал, как чудовище, двери во дворик оставляли открытыми, потому что папа любил смотреть, как снаружи мимо – именно мимо, а не вниз – пролетает ливень. Ветром его задувало в самых сумасшедших направлениях, и иногда это вызывало у меня страх, но не настоящий.

Лучшее начиналось, когда буря расходилась не на шутку, и тогда папа шел в гостиную, садился за пианино и начинал играть под дождь и гром. Он играл очень хорошо и знал тысячи разных песен и мелодий классической музыки. С каждым ударом грома он извлекал из пианино какой-нибудь красивый аккорд. Когда дождь и ветер высоко вздымали занавеси, он играл музыку Делиуса, звучавшую, как дождь. Папа говорил, что такое пианино утихомиривает бурю, и мне никогда не надо бояться грозы, под которую он играет.

От грома и молнии мое заячье сердце уходило в пятки, и первые признаки бури всегда раньше всех загоняли меня в комнату с моими комиксами, или книжками-раскрасками, или что там еще занимало меня в это время. Но рано или поздно заходили также мой брат Инграм или мама, и мы все втроем слушали дождь, а папа играл на пианино, и для меня это было как рай. Все мы чувствовали себя в безопасности, защищенными, в уюте среди бури, окруженные желтым светом и папиной музыкой. Это были самые лучшие моменты того лета.

– Ты надолго уедешь?

– Думаю, всего дня на три. Как пойдут съемки. Мне сказали – на три дня.

Она с упреком посмотрела на меня.

– А что, если мне понадобится помощь?

– Я прилечу первым же самолетом. Я ведь уезжаю всего лишь в Германию, Марис. Мне заплатят две тысячи долларов за то, что я высоко подниму бутылку шампанского. От такого трудно отказаться.

– Видела я эту рекламу шампанского. Толпы красоток с глубокими декольте.

– Ты серьезно или просто ворчишь?

– Ворчу. Сама знаю, что ты должен ехать. Эта больница стоит недешево.

– Об этом не беспокойся. Ты знаешь, что за фильм мы получили кучу денег.

– Когда кто-то ложится в больницу, куча денег заканчивается через час. Я не хочу, чтобы ты уезжал, потому что мне будет тебя не хватать. Никаких других причин. Даже если тебя нет здесь, но я знаю, что ты в городе, мне легче. Это по-детски?

– Мне это нравится. И ты тоже, за то, что так чувствуешь. Послушай, хотел тебя спросить еще кое о чем: ты с семьей когда-нибудь проводила лето на озере Маджоре в Италии, когда была маленькой?

Она кивнула.

– Да, неподалеку от городка, который назывался Лавено.

– Что-нибудь помнишь из тех дней?

– Довольно много. А что?

– Помнишь «Синдбада»?

– «Синдбада»? Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Прошлой ночью мне приснился сон про тебя. Мне приснилось, что я – это ты, и мы живем в том доме в Италии.

– Ты был мной?

– Я был тобой, и сидел в большой желтой комнате, где все собирались во время ночной грозы. А твой отец играл на пианино, чтобы утихомирить дождь.

Она резко выпрямилась на кровати.

– Верно! Ой, Уокер, а я совсем забыла. Просто мистика! Расскажи мне все сейчас же. Во всех подробностях.

Когда я закончил, ее щеки горели и на лице светилась широчайшая улыбка из всех, что я видел в эти дни.

– Это так… У меня просто мурашки по коже. «Синдбад»! Как ты мог узнать про «Синдбада»? А знаешь, почему я прозвала его так? Потому что иногда я воображала, что это мой парусник и я отправляюсь навстречу приключениям. Проплываю мимо острова сирен. Я просто затыкала уши и думала, что нужна уйма воску, чтобы не слышать их голосов. В то время моим любимым фильмом было «Седьмое путешествие Синдбада». Ты видел этот фильм? С циклопами и принцессой, которую уменьшил злой волшебник. Я даже помню актера, который его играл. Торин Тетчер.

– Ты говоришь, как Венаск. Он знал, кто исполнял роли в любом фильме.

– Синдбад. Я смотрела этот фильм шесть раз. Когда джина в лампе просили что-то сделать, он кланялся и говорил: «Попытаюсь, мой господин, попытаюсь»… Ты был мной, маленькой девочкой в Лавено. Уокер, это должно означать что-то хорошее. Может быть, поворотный момент. Все другие твои сны были такие странные и тревожные. А в этом только детство и волшебство.