Часть первая 5 страница. Хуанита допила стакан Том-беби, и, когда напиток стал действовать, она опустила плечи, откинула голову и

Хуанита допила стакан Том-беби, и, когда напиток стал действовать, она опустила плечи, откинула голову и, закрыв глаза, сжала губы. С видом жрицы какого-то магического культа, она сделала глубокий вдох и стала быстро тыкать себя в различные части тела.

— Здесь болит, и здесь болит, тут болит, и тут болит. Кого это волнует? Меня нет. Боль меня не беспокоит. Дай-ка мне эту бутылку, Перри.

Том-беби Босоногий ввалился в комнату и снова расположился в кресле-качалке.

— Долорес хочет знать, — с облегчением сообщил он, — насколько сеньор стар. Я сказал, что ему примерно семьдесят три года. И теперь она плачет у себя.

Хуанита заставила его все повторить, пока наконец ясно не расслышала. Затем она распрямила ноги и встала. В это время Джой успел бросить взгляд на ее коленки, которые не имели ничего общего с его бабушкой: при той же костлявости Хуанита не вызывала такой же печали.

— Слушай, — сказала она Джою, — мне придется быть чертовски злой, так что я утащу Перри на кухню и пошепчусь с ним по секрету, ладно?

Джой с серьезным видом с готовностью махнул рукой и состроил на лице выражение, которое, как он надеялся, создаст у нее впечатление, что для него давно уже совершенно нормальное явление, когда возникает необходимость пошептаться по секрету на кухне борделя.

Выходя из комнаты, Хуанита остановилась рядом с ним, чтобы приглядеться к нему поближе. Затем она кивнула, по-прежнему не сводя с него взгляда и сказала:

— Ничего жеребчик, совсем ничего. Будь у меня такой, я бы на нем доскакала до Нью-Йорка. А здесь приходится иметь дело только с извращенцами, с деньгами и голодными бабами. Будь у меня в стойле такой молодец, уж я бы его обхаживала. — Пожав плечами, она направилась к дверям. — Но видишь, что мне досталось? — Хуанита проткнула воздух большим пальцем направив его в Том-беби. Затем они с Перри удалились в заднюю часть дома.

Джой ясно и отчетливо понимал, что женщина, которая только покинула комнату, просто ужасна. Она говорила вещи, от которых Том-беби Босоногий десятки раз мог уже повеситься, она была потрясающе эгоистична, ревнива, и с ней никоим образом нельзя было иметь дело. Он так же понимал, что у Том-беби, сидящего со спокойно скрещенными на животе руками, — так обычно любят сидеть степенные старушки — холодный черный язык без костей, напоенный ядом. И хоть ему приходилось немало сталкиваться с темными сторонами бытия, он казался средоточием этой темноты и вызывал ужас, как змеиное гнездо. Но он, Джой, пришел сюда по зову друга. Потому что в этом месте они стоят плечом к плечу, защищая друг друга от окружающего страха; и он ясно видит — даже не понимая, как назвать это чувство (любовь? ненависть?) — что пока они связаны друг с другом, им ничего не угрожает.

Джой поймал на себе мягкий взгляд полукровки. Он поднял свой стакан и сказал:

— С прибытием тебя, Том-бэби.

Тот не стал пить. Он сидел, крутя пальцами на животе и со слюнявой улыбкой смотрел на Джоя.

— Ага, я прибыл, — сказал он, продолжая улыбаться и смотреть на Джоя.

Когда сестры Эндрю запели «Саван святой Сесилии», в дверях появилась Хуанита.

— Сынок? — Она подцепила Джоя своей лапой. — Идем, идем! У нас есть кое-что для тебя.

Джой последовал за Хуанитой через столовую и по длинному темному коридору. Наконец они остановились у запертой двери. Хуанита стукнула в филенку тыльной стороной ладони.

— Все в порядке, Долорес. Ока глянула на Джоя.

— Валяй, сынок, и веселись. — Повернув ручку, она легонько подтолкнула Джоя.

В углу комнаты стояла девочка, которой было не больше семнадцати лет, невысокая, смуглая, с чистым лицом. На ней был длинный синий халат, который она плотно запахнула на теле, словно пытаясь защититься. Она смотрела на Джоя со смесью страха и враждебности и, казалось, прикидывала как бы вцепиться в него.

Закрыв дверь, Джой сделал шаг к ней. Девушка напряглась и оцепенела, когда он подошел к ней.

— В чем дело, мисс? — спросил он. Но она ничего не ответила.

Удивившись, Джой направился к дверям, но, когда он взялся за ручку, девушка окликнула его:

— Нет!

Повернувшись, он снова посмотрел на нее. Несколько секунд девушка изучала его лицо, а потом страх и враждебность постепенно покинули ее, оставив на себе лишь облегчение. Повернувшись к нему спиной, она начала неторопливо развязывать поясок халата. Освободившись от него, она сделала несколько торопливых шагов к кровати с таким видом, словно Джой хочет что-то украсть у нее. Девушка легла на спину, уставившись в потолок. Она лежала не шевелясь.

Помедлив, Джой подошел к кровати и заглянул ей в лицо. Она не глядела на него.

Он старался не смотреть на ее тело, догадываясь, что на самом деле она его не предлагает ему, но не мог совладать со своими глазами. Они быстро скользнули по кровати, отметив оливковый цвет кожи мягких округлостей, две из которых были увенчаны розетками совершенной формы и самое влекущее, самое таинственное место, закрытое темною порослью волос.

Он вытянул руки.

— Слушайте мисс, я, м-м-м…

Он хотел что-то сказать этой девушке, что-то важное и более глубокое о себе: занимаясь любовью, он понял, что не может просто так, теряя уважение, залезать на женщину, чтобы только получить удовольствие, ибо в таком случае он многое теряет. Но поскольку он сам с трудом понимал смысл владевших им эмоций, они не могли вылиться в форме речи.

— Я в общем-то не считаю… то есть, я думаю, что если вы не в настроении, почему бы нам просто не…

— Не болтай, — сказала она. — Тоже мне онанист.

Джой подошел к изножью кровати, где валялся сброшенный ею халатик. Подняв его, он накинул на нее одежду. Девушка с изумлением взглянула на него. Он несколько раз качнул головой, стараясь как можно вежливее дать ей понять, что отказывается. Она уставилась ему в лицо, пытаясь понять, какой номер он собирается откалывать. Джой предложил ей закурить. Она отказалась, и тогда он закурил сам.

Девушка долго смотрела на него, после чего, приподняв голову, положила ее на руки и пристальнее уставилась на него.

— Эй, — сказала она, приглашающе похлопав рукой по половине постели рядом с собой. Джой подошел и сел рядом. Взяв у него из рук сигарету, она потушила ее об основание кровати, оставив на его мраморе очередную черную метку.

Взяв руку Джоя, она поцеловала ее и улыбнулась. Джой тоже поцеловал ей руку. Затем она снова взяла его руку и поцеловала каждый палец отдельно. Джой ответил ей тем же и к тому же поцеловал ладонь руки. Они долго, не мигая, смотрели в глаза друг другу, а потом девушка нахмурилась и на ресницах ее повисли слезы. Видно было, ей есть что сказать, но она не хотела этого говорить, во всяком случае, в эту ночь, и не Джою Баку и, может быть, вообще никому. Наклонившись к ней, он слизнул слезы кончиком языка. Отведя голову от ее лица, он улыбнулся, демонстрируя такие прекрасные белые зубы, что девушка засмеялась. Она стала стягивать с него одежду.

Через мгновение оба они оказались рядом в постели, обнимаясь, тиская, лаская и целуя друг друга. И наконец наступил самый главный момент, преисполненная тишины секунда, нежный, опасный, самый главный момент, когда оба они затаили дыхание. До этого они дышали в унисон друг с другом. И вот после крепких неразрывных объятий пришло это легкое, легкое, легкое освобождение, когда берешь и отдаешь, даешь и берешь, и глаза девушки затуманились. Он томился в ожидании ее слов любви, которые были понятны в безмолвии, и, прождав достаточно долго, он постарался дать ей все самое лучшее, на что только был способен.

Внезапно он застыл без движения.

Девушка вцепилась ему в плечо.

Джой склонил голову набок, прислушиваясь к чему-то. Он оторвался от нее так стремительно, что девушка вскрикнула от боли, но он соскочил с постели и уставился на туалет в углу комнаты. Дверь его была приоткрыта.

Девушка села на кровати:

— Эй! Эй! Ты что, сумасшедший?

Но Джой продолжать стоять, застыв на месте, пока дверь не распахнулась сама собой. Он понял, что она вела не в туалет, а в соседнюю комнату.

На столе в ней сидел Перри. За ним стояла Хуанита, и над ними обоими возвышался Том-беби Босоногий.

Перри улыбнулся.

— Валяй, Джой, — сказал он. — Не обращай на нас внимания.

Через мгновение Перри оказался уже на полу спальни, а Джой, по-прежнему голый, сидел у него на груди и жестко работал кулаками, стараясь стереть с лица Перри эту ухмылку. Девушка завизжала, но сам Перри не сопротивлялся. Более того, он смотрел Джою прямо в глаза, явно стараясь побудить его на дальнейшие действия. Хуанита стала выкрикивать короткие неразборчивые фразы, состоящие из испанских ругательств. Джой, остановившись на секунду, поднес к лицу Перри кулак.

— И больше не улыбайся, — попросил он. — Прекрати это. Прошу. — Но Перри не прекратил, и избиение продолжалось. Девушка оказалась за спиной Джоя, изо всех сил вцепилась ему в плечи, его окружили Хуанита с Том-беби и, хватая его за разные обнаженные места, оттащили от истекающего кровью человека на полу. Джой рванулся, и в этот момент в живот ему воткнулся чей-то кулак. Кулак принадлежал Хуаните. У Джоя перехватило дыхание. Он рухнул на край кровати, стараясь набрать воздуха в грудь. Вокруг его склоненной головы стояли ноги, круг которых словно заключил его в камеру. Он чувствовал, как его ощупывает множество рук, и некоторые из них, мягкие и влажные, гладили его по спине и по бедрам. От боли в желудке и от этих прикосновений его замутило, и он начал давиться рвотой. Но он даже не мог сплюнуть. Руки продолжали прикасаться к нему, и действия одной из них привели его в панику, когда ему удалось втянуть в себя немного воздуха, он почувствовал, что готов к дальнейшей работе. Но в это время голос Хуаниты сказал громким шепотом:

— Ты хотел этого, Том-беби…

И тут раздался грохот, и все мгновенно исчезло, а когда всплыло вновь, весь мир предстал перед ним под совершенно иным углом.

Комната превратилась в яму, напоминающую колодец, и Джой лежал на самом дне его, глядя вверх. Нет, на дне была только его голова. Все остальное, даже его собственное тело, было над ним. И на самом верху стояли люди, которых он мог видеть за своими пятками: полукровка и эта ведьма. Они о чем-то спорили, но он почти не слышал их приглушенных голосов. Словно его уши были залиты какой-то жидкой субстанцией, сквозь которую до него ничего не доносилось. Женщина куда-то уплыла из поля зрения, и Джой остался наедине с какой-то огромной желтоватой штукой, склонившейся над краем кровати. Обоими руками она тянулась к Джою. Проем дыры, в которую он был опрокинут, напрочь закрылся этой толстой штукой, и все вокруг так потемнело, что ничего больше нельзя было разглядеть. Джой почувствовал, что ему не хватает воздуха, но, задохнувшись, понял, что все еще может дышать. Он отчаянно нуждался в свете и попытался едва ли не до боли выкрутить себе шею, чтобы хоть краем глаза уловить признак света.

Постепенно до него стало доходить, что кто-то наверху старается вытянуть его из тьмы и отчаяния. Словно какая-то чудовищная сила раздвигала стены, медленно таща Джоя все выше, выше, выше. И по мере того, как он понимал, что свобода все ближе и ближе, напряжение становилось все более и более невыносимым. Он изо всех сил старался помочь той силе, что тянула его наверх, напрягая мускулы, чтобы оказать ей содействие. И тут, когда он уже почти стал осознавать происходящее, что-то глубоко внутри его сломалось и он понял, что напряжение отняло у него все силы; густым потоком, с которым он не мог справиться, жизнь хлынула из него и, к стыду своему, он понял, что пришел конец битве. Но он ничего не проиграл, и кроме, дыры над головой ничего больше не существовало, и он валялся во прахе «там, куда Перри толкнул меня, — сказал он про себя. — Мой друг, мой Перри, столкнул меня в яму».

«Столкнул так, что и не выбраться! Ну, дер-р-рьмо! Любой бы на моем месте не выглядел лучше!»

Джой с отвращением смотрел на себя в зеркало. Прошли два дня, и он еще не покидал комнату. Он был бледен, у него были голодные спазмы и что-то не в порядке с затылком. Но даже в этом бедственном состоянии он без усилий усваивал новую идею, которая вертелась у него в голове: во всем этом мире есть только один человек, который принимает его интересы близко к сердцу, да и его самого.

— Ковбой, — сказал он своему отражению, обращаясь к нему с таким глубоким чувством, что его вполне можно было принять за любовь, — я буду заботиться о тебе, и никто не посмеет ухмыльнуться в твой адрес, и до самых последних дней я буду с тобой. Ты видишь эту берлогу, которая называется комнатой? Наступит день, и ты покинешь ее. И никто больше не трахнет тебя по башке… м-м-м, впрочем, пусть только попробует. — Ему нравилось слышать новые жесткие нотки в своем голосе, и в глазах появилось что-то новое, дикое и опасное, и он с удовольствием глядел на них.

В эти дни одиночества Джой обретал энергию, чтобы начать существовать. Постепенно он накалялся гневом, вспоминая старые и новые обиды — и Перри больше не представлял для него особого интереса, затерявшись среди остальных, — но вспыхивающие в нем искры ненависти дополняли друг друга и отравляли его душу яростью. Вытащив из глубин памяти все свои годы, как барахло, сложенное в сундук, он перебирал воспоминания, отбирая те из них, которые помогали поддерживать ярость, давшую основание новой силе, жившей в нем, и казалось, что все, что он мог вспомнить, шло в дело, утверждая его в мысли, что равнодушие мира к нему зиждется на ненависти. Он не знал, откуда она идет, но был уверен, что в нем есть нечто такое, из-за чего никто не хочет иметь с ним дело. Это ощущение всегда присутствовало у него в подсознании, было одним из многих, с которыми он не знал, что делать: ощущение существа, которому нет места в этом мире, чужестранца, не знающего своего флага, одного из тех, у кого нет даже соседей.

Даже там, где он рос с детства, он чувствовал себя чужаком и, осторожно оглядываясь по сторонам, вертел головой, пытаясь понять хотя бы намек на подлинный смысл слов языка, который он слышал, но который, конечно же, не был его собственным; пробуя землю под ногами, он делал каждый шаг, словно бы сомневаясь в прочности земли этой странной планеты. И теперь, тщательно, но неумело обдумывая свою жизнь, он приходил к выводу, что с самого начала стал жертвой направленной против него кампании — никогда, никогда, никогда он не должен забывать о своем положении чужака, иноземца. Он пришел к странному заключению, что почти каждый из всех, кого он знал или о ком слышал, были частью этого заговора. Даже многие из тех, с кем он делил сексуальные радости, — да они особенно — отказывались иметь с ним дело во всем остальном: получив удовольствие, они исчезали как дуновение ветерка, без всякого сомнения, издеваясь над ним за ту серьезность с которой он благодарил их. Полный гнева, он особо отметил их, но, в сущности, они не отличались от всех прочих. Он перебирал в голове и лица, и группы, и организации, которые были достойны его гнева, — и старых учителей, и армию, и своего маленького розового босса в кафе, и компанию Андриана Шмидта, что вечно толклась около магазина, и так далее. Но гораздо больше лиц проходили перед ним без имен. Среди них были и те, с кем он когда-то ходил в школу, мириады клерков, чиновников, продавцов и просто незнакомцев, которые обращались с ним со снисходительной брезгливостью или вообще не удостаивали его внимания. Список расширялся, пока не стал включать в себя учреждения, банки и библиотеки, смысл работы которых он не понимал и служители которых вечно относились к нему, словно он явился ограбить это учреждение или каким-то иным образом мешать им. В конце концов он отнес в эту категорию весь город Альбукерке, и эта мысль заставила его раскинуть мозгами: если Хьюстон ничем не лучше Альбукерке, смело можно ручаться, что Гонконг, Де Мойн и Лондон ничем не лучше Хьюстона. Следуя этой логике, карту всего мира можно окрасить в цвет его ярости.

Но как бы он ни смотрел на мир, Джой чувствовал, что кто-то скрывается за покровом его благопристойности: какой отменный сукин сын играет в прятки с его памятью. Но кто? Или что?

И как-то он вспомнил Салли Бак.

Салли Бак говорила по телефону: «Джой, что ты делаешь, радость моя? Вот и прекрасно, а теперь слушай: я договорилась о встрече на поздний час, и когда я доберусь до дома, то буду такой усталой, что, может быть, зайду в «Коня и Седло» выпить пива».

«Мой красавчик? Как ты себя чувствуешь? Слушай, вроде твоя бабушка отправляется в Санта-Фе на день Четвертого июля, и похоже, что у меня новый ухажер, неплохо для такой старушки, как я, а? А ты веди себя молодцом, идет?»

Салли Бак стоит в дверях его спальни:

«Ну сейчас и я завалюсь на боковую, сладенький мой, а то я прошлую ночь почти совсем не спала, надеюсь, что у тебя было все хорошо днем, вот ты мне все и расскажешь утречком, а то я сейчас ни одного слова разобрать не могу».

Салли Бак в своем косметическом салончике:

«Слушай, сахарный мой, эта приемная только для леди, а ты же знаешь, как они к этому относятся, так что, если хочешь, бери этот журнал домой и не играй тут».

«Эй, малыш, тебе нет смысла дожидаться меня. Я должна еще заскочить к Молли и Эду. Ну неужели ты не можешь накрыться одеялом и заснуть как хороший мальчик?»

«Табель? А разве я не подписывала его на прошлой неделе? Ты говоришь, что это было шесть недель тому назад? Господи, как время летит, давай его сюда, где мне расписываться, сзади? Вот так! А теперь беги, малыш, а то у меня и так голова кругом идет».

Салли Бак. Он так и не мог припомнить, за что же он так любил ее: глупая старая балаболка, никогда не посидит спокойно, вечно сует нос во все дырки, то вытаскивает деньги и покупает то, что давно обещала, вечно все путает, и из-под платья у нее торчит комбинация, о чем ей приходится напоминать. Единственное, что он с удовольствием вспоминал, так это ее длинные тонкие ноги и то, с какой грустью он смотрел на ее большие костлявые колени, когда она скрещивала ноги. Даже появившись привидением в этой комнате гостиницы в Альбукерке, она, в сущности, не обратила на него внимания, а просто сидела тут, болтая, как бы заполучить обратно ее дом, о поездках верхом и о прочей такой же чепухе. Скачи, Салли, старая дура, подумал он, скачи к дьяволу. И когда ты с ним встретишься, можешь сделать ему укладку. Дер-р-рьмо.

Так кто же, стараясь быть предельно честным, спрашивал он себя, так кто же относится к нему, как к существу, которому имеет смысл посвятить день или два? Кто? Вот так возьми и скажи — кто? В памяти у него всплыло два облика и ковбойская песня. Вот эти два лица он не мог забыть: одно из них принадлежало лихому парню, а другое — человеку, который не был во плоти и крови вот уже две тысячи лет. И осталась еще только песенка: «беги со мной, мой песик, беги со мной, беги со мной…»

Вудси Найлс!

Вот Вудси Найлс в самом деле был исключением. Но что толку от него здесь и сейчас? От него осталось в памяти лишь блистательное воспоминание, слишком неправдоподобное в своем великолепии, чтобы верить в его существование, от него не осталось ничего, кроме запаха хорошего табака, гитарного перебора, подарков в виде веселых чертенят и давным-давно ушедшего лета; все это было исключением, таким редким исключением, что ему не было места в сегодняшнем взгляде на мир. Так что сияющее веселым сумасшедствием досиня выбритое лицо Вудси Найлса и крупные костлявые коленки Салли Бак он изгнал из воспоминаний: они были опасны для него, ибо заставляли стихать жившие в нем гнев и ярость. А как-то ему стало понятно, что, если он собирается иметь дело с этим миром, ему нужен весь запас гнева, скопившийся в нем.

Теперь в моечной кафе «Солнечное сияние» Джой работал куда быстрее и с куда большим напряжением. С какой-то яростью он бросал тарелки на поднос и ставил их на ленту конвейера. Словно, если он запихает в ненасытную пасть этой машины миллионы тарелок, она успокоится и извергнет деньги…

Он толком не знал, для чего ему нужны деньги. Он знал лишь, что на всякий случай надо иметь их при себе определенное количество.

Три утра в неделю он проводил в спортивном зале, где изнурял себя упражнениями, колошматил висячий мешок и не менее восьми раз проплывал бассейн. Он видел, что его тело подсыхает и обрастает мускулами. Он массировал кожу головы, уделяя внимание волосам, понемногу приобретая предметы ковбойского гардероба, и в нем неизменно присутствовало чувство облегчения, что все изменится к лучшему, когда наконец он полностью обретет новый облик. Он представлял себе, каков он должен быть, настоящий ковбой, но старался не утруждать себя вопросом; что, в сущности, изменит в его жизни это новое обличье. Существовала индейская легенда, что рано или поздно юноша увидит во сне маску и, проснувшись, он должен приняться за работу, вырезая тот облик, что привиделся ему во сне, И вступая в схватку, он должен одевать эту маску, чтобы одержать победу. И Джой Бак чувствовал себя так, словно увидел такой сон и теперь жизнь его была посвящена лишь тому, чтобы вырезать свою маску.

В эти дни он не тратил времени, мечтая о других компаниях и вообще не позволял себе расслабиться. Если у него нет на свете ни единой живой души, о ком ему заботиться?

Но, покинув кафе, он бесцельно бродил по ночам. Хотя для Джоя такие прогулки были отнюдь не бесцельны. Спроси его, что он делает, и он не обратил бы внимания на вопрос или просто отбросил бы его, словно цель его поступков крылась гораздо глубже, чем позволяли понять вопросы и ответы. Но он бродил по городу явно с какой-то целью. Он был настороже и не упускал из виду ни одной детали улиц ночного Хьюстона, словно разведчик в стане врага. Мало что из попадавшего ему на глаза стоило запоминания. Большинство оставляло по себе след не больше того, чем мимолетное отражение в зеркале.

Но некоторые сценки из его бесконечных скитаний по городу запали в память и всплывали в ней снова и снова.

Одним из таких беглых воспоминаний было изображение молодого голливудского актера, которое, залитое светом, украшало здание кинотеатра. Ростом в два этажа, с выгоревшими завитками волос, падавшими ему на лоб, он стоял, расставив ноги, чуть откинувшись назад и вскидывая выхваченный револьвер. Тускло поблескивающий его ствол был направлен прямо на зрителя.

Вторым образом из этой коллекции встреч, собранной по ночам, была краткая сценка на углу. Длинная белая машина остановилась перед красным светом. Женщина за рулем уставилась на высокого красивого молодого человека в ковбойской рубашке, стоявшего на углу. Двигатель у нее заглох. Но она продолжала смотреть на юношу. Через секунду она сказала:

— Никак не могу его завести. И молодой человек ответил:

— Ручаюсь, что и не сможете без помощи, дорогая леди.

Третья картинка, запечатлевшаяся у него в памяти во время ночных прогулок, была не из тех, которые он с удовольствием вспоминал. Но нравилась ли она ему или нет, она стала одной из тех, которые он не мог забыть. Он увидел большой плакат с изображением бородатого молодого человека, в глазах которого была вся печаль мира. Над головой его венцом были расположены готические буквы послания, с которым он обращался ко всему миру, а внизу изображения густой малиновой помадой были намалеваны слова: «ИМЕЛ Я ТЕБЯ!»

И когда Джой Бак решил двинуться своим путем, он сохранил в памяти эти картинки.