Снимаю иго с вас, благословен вам час.

Народ, услышав сие, пал на землю и от сокрушенного сердца благодарил милостивого бога.

Пришед из храма и поблагодарив домашних богов за великое их снисхождение, сели потом за стол; и когда подали горячее кушанье, то, открыв, Нутрозор увидел в сосуде весьма чудное явление: между другими вареными рыбами в горячей воде плавала одна живая, у которой на спине написаны были сие слова: " Всего полезней человек".

Все пришли от того в великое удивление и не знали, как растолковать сие приключение. Нутрозор хотел ее вынуть, но она, выпрыгнув на стол, упала на тарелку к некоторому жрецу. В одну минуту слова на ней пропали, и сделалась она подобною другим рыбам.

Все определили, чтоб употребил ее в пищу тот жрец, к которому попала она в сосуд. И как только раздробил он на части, то внутри увидел сие слово: " Молчаливость", - и когда показал всем, то не меньше удивилися они, как и прежнему. Но жрец встал из-за стола и, ставши на колена перед Нутрозором, каялся пред ним в своем прегрешении: ибо намерен он был объявить о Кидале Нахаю и советовать ему, чтобы тот истребил его и тем бы пресек намерение ко избавлению Оланову и всех его подданных.

Нутрозор, выслушав сие, ужаснулся и благодарил милосердых богов, что они начали уже миловать хотынское поколение. Он не намерен был простить жреца и хотел послать его в заточение; но Кидал и Алим, употребя неотступную свою просьбу, избавили винного от наказания, представляя Нутрозору, что, когда умилосердились над ними боги, тогда уже никакие происки смертных вредить им не могут.

По окончании стола начали советовать все о похвальном намерении Кидаловом, и всякий старался наполнить его мужеством. Нутрозор уверял его поминутно о покровительстве всесильных богов и говорил, что, конечно, предприятие его без награждения не останется.

- Хотя мы и не знаем, где находится теперь Плакета, но когда обещали тебе ее боги, то, конечно, не может быть сие лживо, и я не думаю, чтобы ты, будучи столь просвещен и добродетелен, отважился сомневаться в словах великого Перуна, которые всегда бывают неподвижнее гор каменных, и когда один раз сказаны, то не должно уже ожидать повторения.

Кидал не только не хотел когда-нибудь оставить свое предприятие, но по всякий час наполнялся большим к тому желанием, и думал всякую минуту отправиться на каменную гору к Тризле, и для того говорил Нутрозору, что он идет сей час ко исполнению божеского определения и своего намерения. На что говорил ему первосвященник так:

- Похвально твое усердие и добродетель ко избавлению народному; но время еще не приспело, в которое должен ты показать храбрость свою и неслыханную еще доселе отважность. В откровении мне сказано было богами и сие: в некоторую ночь затмится луна, и сделается на нашем горизонте такая тьма, о которой еще от начала света не слышно было. Тогда придет великий страх на всех лунатиков, и они, оставив все свои стражи, скроются в домах. Тогда должно мне принести домашнюю жертву и с домашними богами проводить тебя на берег и там всю ночь умолять богов о благополучном успехе твоего оружия.

Итак, должен ты ожидать сего времени и не прежде производить предприятие твое в действо; а в ожидании сего времени можешь ты уведомиться об обстоятельствах нашего владения, рассмотреть местоположение: ибо сие тебе непременно надобно знать для того, что, совокупившись с Плакетою, будешь ты города сего защититель; а чтоб веселее осматривать тебе оные, то бери с собою друга твоего чужестранца, о котором мы еще никакого известия не имеем и не знаем его имени, кое он от нас утаивает, и какая тому причина, мы и того не ведаем; но известно только, что он имеет в себе беспримерную добродетель.

Таким образом, оставил Кидал до определенного времени свое предприятие и вознамерился по совету Нутрозорову осмотреть город, все места, кои достойны были примечания, гавань и берег. В некоторый день пригласил он с собою Алима, и пошли они в рощу, которая стояла на самом устье реки Рвани; пришед туда, сели на берегу морском. Алим, вздохнув весьма прискорбно, начал говорить Кидалу:

- Я не сомневаюсь, чтобы ты не простил мою неучтивость, что, находясь с тобою довольное уже время, не уведомил тебя, кто я таков: ибо имею я причину утаивать мое поколение и имя от сего народа до избавления его от рабства. Я владетель Млакона и Ния, двух островов, тебе, думаю, известных, сын несчастного Олана и Тризлы.

- Что ты говоришь! - вскричал тогда Кидал.- Милосердые боги, - продолжал он, - так вы делаете меня больше счастливым: я буду иметь в Алиме друга и сродника; и обязуете меня, чтоб я служил Хотыни еще с большим усердием.

По сих словах облобызали они друг друга, и Алим продолжал говорить ему так:

- Ты выбран богами избавителем несчастному отцу моему и всем его подданным; определение богов, чтоб отец мой царствовал на своем престоле, а мать бы моя, избавяся от муки, скончалась, каким образом, того тебе, как сказывал ты, неизвестно; итак, прошу тебя для дружбы твоей ко мне как можно уменьшай против нее твою свирепость, ежели соизволением богов будешь ты оную чувствовать к моей матери и ежели должна она умерщвлена быть твоими руками; и если возможно будет миновать тебе сие определение, оставь ее жить на свете, то только избавленную от сего мучения, которое она теперь претерпевает.

- Возлюбленный мой друг, - отвечал ему Кидал, - не воображай себе, чтобы я подумал когда-нибудь о таком свирепстве, и ежели боги определят меня отнять у нее жизнь, то я лучше сделаюсь воле их преслушен и претерплю какое-нибудь за сие наказание, нежели учиню такое варварство. Будь уверен, что употреблю к тому все мои силы, чтобы радость отца твоего и твоя была совершенна; боги определяют меня избавителем, а не варваром, и думаю, что милосердие их избавит меня от противного добродетели моего поступка.

Потом просил его Алим, чтобы он не объявил о нем жрецам и также никому, уверяя, что время само покажет его народу и сердечное чувствование Оланово представит ему потерянного сына, который и сам весьма долгое время не знал своего отца и не имел об оном никакого известия.

В сих разговорах увидели они два корабля, плывущие из моря к их городу; по снаряду оных не могли они узнать, какого владения были сии суда; оные впущены были прямо в гавань. Кидал и Алим поспешили в оную, чтобы увидеть, кто приехал в их город; и как только пришли они к кораблям, то вышел из оных, как казался по виду, государь, окруженный множеством господ; платье на них было весьма чудное и не походило ни на какое, которое носят разные народы обыкновенно, и у всех закрыты были лица черным флером, и так пошли они во дворец, чему Алим и Кидал весьма много дивились. Но удивились они тогда больше, когда увидели на носу одного корабля поставленную человеческую голову и прочитали написанные над оною сии слова: " Голова Ранлия, омарского вельможи".

Владетель того города, прочитав оное, затрепетал и не знал, что должно было ему думать о таком приключении; не меньше его удивился и Алим: ибо он слышал от Кидала, что сей добродетельный муж был его опекуном и убит неистовым тираном, Азатовым сыном. Таким образом, чтоб не было примечено сие их смущение, пошли они немедленно домой и вознамерились наутрие разведать эту тайну, ибо разрывала оная Кидалово сердце и приводила в великое беспокойство и Алима.

Судьба Оланова назначила в сей день начало своего милосердия. По закате солнечном взошла на хотынское небо луна; окружена она была лучами и казалась светлою больше обыкновенного, но в третьем часу ночи начала меркнуть и в скором времени покрылась вся темнотою; потом охладел весь воздух, и такая разлилася мгла по земле, что люди не могли ничего видеть. Лунатики почли сие божеским гневом и думали, что прогневался на них месяц; наполнилися все великим страхом и заперлись в домах своих отовсюду. Всякий рыдал из них неутешно, ожидал последнего конца непременно и не дерзал уже умилостивлять прогневанную луну.

Нутрозор, видя, что время приспело ко избавлению народному, позвал к себе Кидала и, орошая его своими слезами, говорил:

- Возлюбленное чадо, прошу о тебе милосердых богов, чтоб оные укрепили тебя к сему претрудному подвигу и чтобы всесильная их рука пребывала всегда над тобою.

Алим и все жрецы тогда плакали, подобно как будто бы отпускали на смерть Кидала; но сие предприятие страшнее было и оной. Потом великий священноначальник, возжегши домашнюю жертву, стал на колена и, облившись горькими слезами, просил с великим сокрушением богов покрыть щедротою своею еще в цветущих летах храброго Кидала; потом возложил на него освященную гривну, о которой получил приказание от богов и коя снята была с Олана для сего предприятия. По утушении сей жертвы простился он с омарским обладателем и приказал учинить то же всем. Все оплакивали тогда Кидала, но он наполнился мужеством и ни о чем больше не думал, как о храбрости, весьма потребной в сем случае. Итак, взявши пламенники и несколько кумиров, пошли они на берег спокойного тогда моря. Жрец и все бывшие тут люди учинили вторичное моление и готовы уже были расстаться с Кидалом. Вдруг из глубины морской вынырнул великий дельфин и, посадя Кидала к себе на спину, пустился в пространное море. В одну минуту луна осветилась солнцем, и сделалась ночь весьма светлою. Люди, увидев толикое чудо, возблагодарили богов от радостных сердец и остались вместе с великим первосвященником умилостивлять богов и просить счастливого успеха Кидалу во всем том, что будет он предприять ко избавлению их.

Багряная заря на востоке отворила свой храм, устланный и испещренный розами, и, севши в алую колесницу, возвышалась на хотынское небо; тусклые облака, изъявляющие всегдашнее несчастие, как будто бы стыдяся ее вида и претворившись в прах, падали в непроходимые леса и горы. Отлетающие до сего времени зефиры возвращалися в поля на нивы и в долины; речные нимфы, которые оставили совсем чистые струи реки Рвани, в то время приходили омывать лица свои на берегах хотынских. С высоких гор пастухи и пастушки сходили в долины и усыпали дороги цветами, начали петь и играть песни, и казалось, что будто встречали они некакий праздник, - словом, везде разливалось непонятное веселие, и всякий хотынец предчувствовал радость. В великолепных стенах города обновлялся воздух, и всякая стихия принимала другой образ.

Море не колебалось, и следовала одна только тонкая струя за дельфином, на котором путешествовал по водам Кидал. Нереиды и тритоны, проводив на небо солнце, встречалися с Кидалом и изъявляли ему радость свою и восхищение. Некоторые морские чудовища, не видав еще никогда едущего по водам человека, дивились такому позорищу и, окружая его со всех сторон, провожали с радостию и старались угнетать камни и пучины, могущие вредить или по крайней мере устрашить путешественника. Усердие их простиралося весьма далеко: они подбегали часто к дельфину и старалися подавать помощь ему в плавании. Кидал, смотря на их усердие, весьма много веселился и почти не чувствительно достиг до той горы, на которой находилась Тризла.

Жалкое сие позорище привело его в великое сожаление: птицы в то время терзали ее груди, отчего грудь ее вся была покрыта кровью и платье орошено было ею же довольно. Дельфин, устремясь весьма сильно, преодолел сердитые пучины и почти весь выдался из воды на камень, и, тут спустив с себя Кидала, возвратился в бездну морскую.

Омарский владелец приближился к Алимовой матери и почти со слезами смотрел на ее мучение; однако не дерзнул вооружиться против хищных птиц: ибо знал он, что сие ему невозможно. По отлетении свирепых воронов и по утолении совсем ее болезни говорил ей Кидал:

- Государыня моя, сколько ты несчастлива на этом свете, и мне кажется, что и ад не производил еще никогда такого мучения, которое ты теперь претерпеваешь. Когда несносно мне смотреть на оное, то как уже возможешь ты сносить толикое страдание.

- Незнакомый, - говорила ему супруга Оланова, - не умножай моей горести напоминанием о моем несчастии, которому подобного не было еще на свете; но скажи мне, каким случаем принесен ты на сию гору и какое имел к тому намерение?

- Государыня моя, -отвечал ей Кидал, - несчастие ашего дома, народа и города были причиною тому, что сжалившиеся над вами боги избрали меня избавителем вашего племени; многими от оных прорицаниями послан я на сие место исполнить совсем незнаемое мною дело, о котором приказано мне просить от тебя уведомления: в оном состоит и твое избавление, то я не сомневаюсь, чтоб ты мне того не открыла.

Тризла, услышав сие, весьма много обрадовалась и уведомила его теми же словами, которые она употребляла с Аскалоном.

- Ступай, - продолжала она потом, - ко избавлению несчастного народа; ступай и возвратись со славою оттоле: сие предприятие выше всех человеческих дел; слава твоя не умолкнет вовеки, ежели исполнишь сие до конца, народ наш возвысит имя твое до небес и почтет выше отца несчастных; будь тверд и не страшись погибели нимало, восходи выше смертных и уподобься всесильным богам.

Кидал, обнадежив ее, что будет всеми силами стараться наполнять себя храбростию поминутно, и, простившись с нею, бросил в море рог, данный ему от кабалиста. Внезапно вокруг горы пучины почернели, седые валы начали ударять вершинами в камень, смесили влагу и песок, с кипящих их верхов орошал великий дождь Клаигова сына, густая пена расстилалася по водам, и шум от оной от часу умножался. Наконец вырвалась со дна весьма страшная струя, и казалось, что прервет предел между воздухом и морем; потом выступила на поверхность вод раковинная колесница, в которую впряжены были два морские и весьма свирепые чудовища: оные дышали дымом, черною водою и седою пеною, чешуя на них была светлая и казалась подобно медным щитам… Яряся, порывали они колесницу, которая без всякой тяжести поскакивала по волнам, подобно той, в которую весьма безрассудно садился Фаетонт, не слушая своего родителя и не умея править ефирных и огнедышащих коней.

Омарский владетель не для приобретения тщеславия, но желая исполнить волю богов, прияв от судьбины вожжи, кои вложены были в пенющиеся челюсти сердитых животных, вскочил поспешно на колесницу и, не желая безрассудно подниматься выше облаков, пустился между волнами.

Чудовища, почувствовав в колеснице правителя, пуще освирепели; глаза их сверкали тогда наподобие раскаленных углей и из страшных челюстей метали влагу и пламень; ударили они извитыми хвостами по водам и бросились весьма поспешно раздирать волны, которые сколь были ни свирепы, однако уступали стремлению колесницы. В скором времени приближился Кидал ко очарованному острову, и как только стал подъезжать к оному, то сильные вихри устремилися на запад, на восток, на север и на юг, рвали волны в части и мутили воздух; дождю навстречу дождь, волна навстречу волне со всех сторон летели; ужасный шум помутил весь понт, и ничего не видно было, кроме слиянных с морем небес.

В таких опасных случаях сердце человеческое не бывает без трепета. Кидал, находяся посередине сей великой напасти, возводил глаза на небо и просил милосердого Перуна, чтобы он ниспослал ему помощь в таком свирепом волнении двух стихий. Без сомнения, отец богов не отвращал тогда очей своих от сего ироя и нарочно воздвиг сию бурю, чтобы та осторожная птица в сем страшном реве волн и ветров не почувствовала приближения Кидалова к берегу, который, скочив с колесницы на остров весьма осторожно, удерживал дыхание и продирался между кустов и каменьев с великою тишиною; наконец увидел он то страшное чудовище, от которого затрепетал больше, нежели от волнения морского.

Птица сия спала тогда на высоком пригорке; малая ее голова лежала на камне и находилась всегда в движении. Сложение ее подобно было птице, но ноги были коневьи, вместо копыт имела львиные когти, вместо хвоста виден был рыбий плюс; а тело прикрыто волосами, выключая крыльев, которые одни только состояли из перьев черного и кровавого цвета; ростом же была она втрое больше человека. Дыхание ее слышно было издалека, и, несмотря ка узкое прохождение горла, испускала она весьма страшный рев, так что казалось, будто бы от того колебался пригорок.

Кидал, смотря на нее, стоял долго неподвижен и думал, что сей ему трудности преодолеть никоим образом невозможно. Пригорок был весьма крут и почти весь объят телом страшного сего чудовища, так что никоим образом подступить было к ней невозможно. Ожидать, чтобы она проснулась, предстояла ему погибель, приближиться к ней- сделается то же.

Итак, омариянец наполнялся мужеством и предприял не страшиться смерти. Удерживая дыхание, пошел к той стороне, на которую лежала ее голова: чувствовал он тогда, что море сильнее колебалось, и великие волны, ударяя в берег, производили весьма сильный шум, так что движения его совсем было не слышно. Кидал утвердился на некотором бугорке, который выдался несколько из большого пригорка, достиг до камня и ухватился руками весьма крепко за ее голову.

В самое это мгновение ока вздрогнула спящая птица столь сильно, что остров весь поколебался, и тот пригорок, на котором она лежала, казалось, что двигнулся с места. Кидал, исполненный трепета и страха, едва не опустил из рук головы ее вместе со своею жизнью.

Буря утихла, ветры усмирели, море не волновалось, и сердитые пучины перестали пожирать в себя воздух и воду; солнце разогнало страшную тучу и торжественным лицом смотрело на позорище, учиненное молодым и отважным ироем, который тогда превосходил победою своею завоевателя всей вселенной.

Объятое руками Кидаловыми чудо вопило ужасным голосом, и когда отпустил его омарский владетель, то, двигнувшись с пригорка, пошла сия птица по берегу острова весьма тихими стопами, и казалось, как будто шаталась из стороны в сторону; катящиеся из глаз ее весьма обильно слезы падали на траву, которая в одну минуту от оных блекла и совсем исчезала. Много раз порывалася она к одному месту, но видя, что Кидал всюду за нею следует, отходила от оного и орошала слезами все свое обитание, и столь жалобно стонала, что Клаигов сын пришел об ней в сожаление.

Чудовище, чувствуя свою погибель и зная, может быть, что конец жизни его приближается, следовало к своему яйцу и начало пробивать его носом. Кидал, сожалея весьма много об нем, не хотел препятствовать ему в сем труде, а взяв несколько с яйца на перст свой смирны, пошел и помазал коренья двух дерев, стоящих друг подле друга. Как только он сие учинил, то сильнее, нежели громовое поражение, ударило в коренья помазанных дерев, и оные с превеликим треском оставили свои места и пожали других, подле них стоящих.

В сие отверстие вступил Кидал и едва перенес только за оные ногу, то увидел с великим стремлением бегущего к себе великого и страшного змия. Сретающая его погибель вселила в него великое проворство и бодрость: он весьма поспешно озрелся на все стороны и как увидел шлем и булаву, то бросился к оным и, ухватив их, изготовился к сражению. И как приближился к нему змий, то из челюстей его стремящееся пламя и дым объяли Кидала и лишили совсем зрения, и он совсем не видал, каким образом поражать ему неприятеля.

Наконец, как получил некоторую способность, то одним замахом лишил змия трех голов, от чего умалилась ярость его и пожигающее Кидала пламя. Отважности его в сем случае страх не препятствовал, и он чем больше вступал в сражение, тем больше показывал свое мужество. Когда осталася одна голова на сем чудовище, то ни самый сильный град, ни беспрерывно льющийся дождь не имели в себе столько влажности, какую пропасть вод изрыгал тогда змий на Кидала. Сие несчастие беспокоило его больше, нежели прежнее; однако в последний раз столь сильно ударил его в голову, что оная потеряла совсем свое подобие, и свирепый змий, поваляся на землю, начал весьма сильно об оную ударяться, так что тряслись от того окрестные места и поднималась пыль столбом ко облакам.

Кидал, ударив его поперек булавою, лишил совсем движения и дыхания. Потом распорол ему чрево и как только выпустил на землю ядовитую его желчь, то в одну минуту загорелися все вещи и сама земля обнялася пламенем.

Пожар восходил до небес, и лютости огня описать никоим образом не можно. Видимый Кидалом горизонт весь побагровел от пламени, и казалось, что воздушные огни, совокупяся с ним, намерены зажечь всю вселенную, по примеру безрассудного солнцева сына. Омарский владетель, увидев, что вся земля обнялася пламенем, выбежал весьма поспешно на берег острова, и там, нашед птицу, которая оплакивала свою кончину, взял ее за голову и держал во все то время, пока огонь летал по острову.

В скором времени занялись и те деревья, которые окружали остров: они горели весьма сильно, однако не сгорали. По утолении пламени сделались голубыми и потеряли совсем зеленый природный их цвет. Когда утих везде огонь, тогда восстали умеренные ветры, которые разнесли смрад, дым и пепел, очистили остров и сделали землю подобною снегу белизною. По отлетении сих наследовали их место тихие и теплые зефиры: оные на прелестных крылах разносили благоухание по всем местам, которые принесли они из хранилища сокровищей природы.

Похвально преодолеть равного себе силою неприятеля; но стократ славнее победить превосходящего могуществом злодея. Сим человек ищет имени своему бессмертию и гласящей во всех концах вселенной славе, которая вовеки умолкнуть не может; величается победитель и нередко сам себя считает выше всего смертного племени! Но что еще сего похвальнее, похвальнее то, как человек преодолевает самого себя, покоряет пристрастия свои разуму, которые страшнее нам всякого неприятеля.

Кидал не только в сие время, но и всегда следовал сей похвальной добродетели. Он не желал величаться победою над двумя невоображаемыми и страшными чудовищами, но сердечно сожалел о их погибели. Оставив сию птицу, глядел он на нее почти слезящими глазами и боялся, чтобы в отчаянии не убила она себя о камень. За сию его добродетель сами боги вспомоществовали ему в сем страшном намерении: око их над ним надзирало и рука покрывала от напастей: ибо никакое доброе дело без награждения от них не остается, и хотя видимо или невидимо, однако платят всегда за наши добродетели.

Когда сей храбрый воин вступил в середину острова, то открылся пред ним театр, превосходящий все те места, которые деланы на украшение природы человеческими руками. Почему он узнал, что суетно трудится человек превзойти искусством своим природу; хотя оная не так поспешно трудится в создании удивительных вещей, но по окончании оных определяет им вечность и дает бессмертия образ; а произведенное человеческими руками есть тлен и пепел: первое съедает древность, а другое разносят ветры.

По середине круглой той ограды сделано было не весьма возвышенное место из самой чистой и белой слоновой кости. Края ступеней обведены были светлым металлом, который блистал от солнца. На оном стояло здание, подобное божескому храму, сделанное все из голубых каменьев, которые от солнечных лучей блистали и как будто переходили с места на место. Крышка на оном находилась во всегдашнем движении и вся опущена была на игру ветров, по чему догадываться надобно, что сделана она была из легкой материи. Наружность стен украшалася некоторыми изображениями животных, но только таких, которых еще не видно было в природе, о которых и хины не имели еще сведения, хотя оные и стараются выдумывать сверхъестественные вещи. Сапфирные ворота совсем подобны были тем, которые делал Вулкан в Солнцев храм: к оным от земли посланы были по лестнице золотые ковры, превосходящие красотою тех, которыми одевали индийцы тех слонов, на коих долженствовал ехать их обладатель, а скифы одевали царских коней.

На первой ступени лежали два великие леопарда. Оные как скоро увидели Кидала, то бросились к нему весьма поспешно; валялись пред ним на земле, обнимали его своими большими хвостами, ластились около его ног и мешали ему идти, к которым он не только что не прикасался, но и не глядел на них ласково; а как скоро вступил на первую ступень лестницы, то оба они, уткнувши рыла под оную, ужасным образом заревели, так что казалось, будто бы и земля вместе с ними застонала.

В скором времени появилось у дверей невоображаемое чудо. Выдуманная восточными народами химера не только что сему не подобна, но ниже одной ноги составить сего не могла: подобия оно никакого не имело и казалось ни круглым, ни квадратным, ни продолговатым; на теле его изображена была смешная пестрота: перья, волосы, щетина, чешуя и иглы составляли прикрытие сего безобразия, и казалось, все оное чудо составлено из голов, или все оные вделаны были в его тело; отовсюду светилися глаза и малые и большие, везде видны были челюсти и зубы, куда ни посмотри, везде уши, птичьи носы и рыбные перья.

Омариянец, увидев его, остановился. Удивление рассеивало его разум, и он подумал, что есть такие на свете твари, что ежели взглянет на них человек, то непременно должен будет лишиться жизни, и что в природе нам весьма многое неизвестно.

Как скоро отверзло прелестные двери сие премерзкое чудо, то все находящиеся в нем головы испустили голоса. Сие весьма дикое согласие, поразившее слух Кидалов, привело к великому страху, и он затем опасался вступить в то здание и думал, что, конечно, проснется от того спящая незнакомая ему девица; и так, находясь в великом страхе, ожидал он успокоения сих животных.

Наконец, когда умолк сей естественный и несогласный орган, вступил Кидал в сапфирные двери и вошел, как казалося ему, в Солнцев храм или в то здание, в котором обильная природа сохраняет все свои сокровища; стены и потолок в сей зале представлялися сделанными из разноцветной ртути, которая переливалась всякую минуту. Преломление солнечных лучей, которые проходили в сие здание, блистание каменьев и разных металлов, разные цветы и удивительная работа, драгоценные статуи и неоценимые мозаичные картины, удивительные часы и невоображаемые столовые украшения разделили разум молодого ироя, и он не знал, как наименовать сие место, и думал, что восхищен во обитании богов.

Подле той стены, которая была к востоку, стояла кровать, сделанная искусною рукою из белой слоновой кости; вместо столбов у оной сделаны были нагие женские статуи, которые держали подобранные занавесы; вверху в средине сих забралов виден был Морфей, находящийся в самом крепком и приятном сне, осыпанный маком, разломленными маковицами и сих же цветов ветками. Они составлены были из живой материи и всякое мгновение ока шевелились, чем представляли сонные привидения.

На самом верху сего удивительного ложа стоял павлин с распущенным хвостом, который сделан был из каменьев, однако находился в движении, отчего блистал наподобие ярких звезд; вместо подножиев видны были львы из такой же кости; тонкая простыня покрывала их всех, и видны были одни только головы; сверх простыни находилось покрывало, плетенное из самого тонкого шелку, и казалось больше воздухом, нежели другою вещью.

Все видимые Кидалом прелести не столько имели высокую цену; но когда увидел он лежащую на сей кровати девицу, тогда вышел совсем из своего понятия и не соглашался верить, что видит он все сие наяву, а думал, что представляется ему все сие видение во сне. Но рассудив опять, что сон представляет нам то, что можем мы вообразить и видеть в природе, а сверхъестественного представить он не может, пришел в пущее помешательство.

Наконец, перемогая свое удивление, начал он осматривать сию небесную богиню. Тело ее превосходило всякую красоту смертную как белизною, так и розовым румянцем, который играл в щеках и на губах ее беспрестанно, и столь она была нежна, что никак оного вообразить не можно. Платье на ней было из самого тонкого и белого флеру, смешанного с розовым цветом, сквозь которого все члены беспрепятственно рассматривать было можно. Прелестные груди подымалися вместе с нежными ее вздохами и изъявляли тем благосклонность сей богини к мужескому поколению. Приманчивые уста, находясь временем в движении, изображали приятные поцелуи и всегдашнее желание облобызать милого человека. Победоносные глаза хотя и закрыты были приятным и покойным сном, но любовная их сила проницала и сквозь соединенные ресницы; затворенные ее уста не произносили тогда голоса, но если бы сия небесная сирена промолвила хотя одно слово Кидалу, то действительно бросил бы он свое предприятие и пожелал бы лучше погибели, нежели славы, только бы насладиться прелестями сей прекрасной богини, которой все приятности должны были покориться, и признать ее своею богинею. Не прелестное то здание украшало ее собою, но сия бессмертная ироиня способна была украсить собою всю вселенную.

В каком положении находились другие члены, о том ведает тот, который определил себя к сему предприятию. В сем случае узнал он свою слабость и для того часто отвращал глаза свои и искал другого предмета, который бы усыпил волнение его крови; но глаза его прикованы были к спящей красавице, мысли- к ее прелестям, сердце-к благосклонности, а желание- к естественному услаждению. Правда, что он превозмогал себя по примеру великого ироя; но когда обращался к ней для исполнения божеского повеления, то тогда ослабевал больше, нежели пораженная женщина жестокою страстию.

Весьма долго боролся он с природою и с любовию и не мог исполнить похвального своего намерения. Наконец увидел, что он совсем к тому не способен; и так отчаявшись жестоко, вышел вон из сего бедственного для него здания и пошел на берег острова. Тут сидя, рассуждал он сам с собою, сколь бедственна и вредоносна для нас в иных случаях красота женская, сколь пагубна необузданная любовная страсть наша к оным: оною помрачается наш разум, погибает нередко честь, затмеваются великие и похвальные победы, гибнет наше здравие от всегдашнего сокрушения; и сия сильная в нас страсть съедает леты наши и век.

Какое ж нашел он к тому средство, думая весьма долго? Когда обходишься с прекрасною порочною или не принадлежащею тебе женщиною, оставь глаза свои дома, а с нею употребляй одни только уста. Итак, предприял Кидал закрыть очи и приступить к намерению своему без зрения; но в том он глазам своим не поверил и, пришед ко дверям, закрыл их полотном, обвязав свою голову. По приметам весьма тихо и приближился он к той постеле, на которой лежало его препятствие и пагуба; весьма в скором времени ощупал ее руку и без всякого труда снял с перста ее перстень, не касаяся к шару и не разбудив прелестной той богини. Вот в чем состояла тайна! И если бы Кидал приступил с открытыми глазами ко своему намерению, тогда бы он погиб; и можно ль было ему снять перстень, не касаясь к шару, который лежал на том персте так, как и на других, не разбудить девицы и не почувствовать к ней любви, от чего находилось сердце его в великом движении и трепетали все члены. Потребна тут была сия догадка: ибо чем труднее дело, тем острее бывает наш разум.

Омариянец, открыв свои глаза, торжествовал над сею победою и, любуясь на свое завоевание, надел его на руку, и, пожелав красавице покойно наслаждаться сном, следовал туда, куда ему должно было: ибо описание всего своего предприятия имел при себе. Перстень надел он на левую руку и положил ее под пояс, на котором висела его сабля, чтоб, забывшись, не прикоснуться им к чему-нибудь из сего здания.

Как скоро растворил он двери в другой покой, то увидел весьма чудное изображение в оном: тьма человеческих голов или более имели открытые рты и зевали друг друга чаще; всякая голова, зевая, произносила голос к тому приличный и старалась зевать больше других. Кидал употребил все свои силы, как возможно пробежать оную скорее, и как только вбежал в другой покой, то нашел несравненно большую для себя трудность: тут тишина, спокойствие, тягость, ослабление членов, великое изумление, сильная дремота, тяжкий и неодолимый сон обитали неисходно; почувствовал он, что члены его слабеют, разум теряет стройное течение, мысли предаются затмению и глаза закрываются, - одним словом, должен он был пасть на землю. Ободряся вдруг, бросился чрез покой, и хотя мешали ему повсюду спящие люди, однако достиг до своего желания; вышед из него, хлопнул он дверью столь сильно, что потряслось от того все здание: ибо он знал, что в то время не было уже никакой для него опасности.

В сем последнем покое увидел он кровать с черными занавесами, с белою бахромою, с такими же шнурами и кистями. Наверху оной сидела большая сова и около нее спали Алкионы. Посредине комнаты, на черном каменном подножии, стояло крылатое время: в одной руке держало оно косу, а в другой песошные часы. В ногах его лежали младенцы, изготовленные ему в пищу, которых оно обыкновенно пожирает.

В переднем углу стояла каменная пирамида, на ней поставлен был чудный истукан, в ногах которого лежал череп человеческой головы и две истомленные кости. По сторону его стояли песошные часы, а по другую переломившаяся свеча, которая казалась теперь только потухлою, и еще дым происходил от светильны. Пониже сего спал купидон, облокотяся на свою руку; окладен был он маковыми цветами и казался обрызган весь оным же соком.

На стенах сего здания изображены были годы, четыре оных времена, месяцы, дни и часы, которые все были с крыльями, и казалось, что летели весьма поспешно.

В головах кровати стояла статуя, изображающая человеческую участь. Она держала в руках своих закрытую книгу и хотела ее раскрыть, чтоб показать человеку, что с ним впредь приключиться может. В сие время сама природа старалась успокоить обремененного трудами молодого ироя, который, надев шлем свой на сию статую, лег на постелю во всем прочем вооружении и в одну минуту заснул.

Начало сна Кидалова Бог сна по приказанию Перунову сошел тогда на землю с той горы, которая именуется престолом богов и на которой обитает всегдашняя тишина и спокойствие; преселившись на тот остров, приближился к Кидалу, покрыл его мечтаниями и, положив на голову его руку, представил ему сие видение, по повелению отца богов и всесильной судьбины.

Подле морского берега лежала высокая и крутая гора, о которую разбивались морские волны; а еще с трех сторон окружала ее высокая и дремучая роща. При захождении солнечном сидел Кидал на вершине оной и смотрел в пространное море, как пресветлый оживотворятель дышущих и цветущих душ и око всех планет с предивной высоты опускался в объятия морской богини. Море и небеса тогда краснели, когда сложил он с себя блестящий венец и облобызал прекрасную богиню, лежавшую покойно на волнах. Тритоны, нереиды и сирены, лишившиеся великого зною, погружали себя в волнах и пели дела сего великого светила.

В самое это время увидел Кидал подлетающую к себе большую птицу, которая прямо стремилась на ту гору. Клаигов сын, усмотрев ее силу и великость, спустился несколько ниже той горы, чтоб не быть повреждену от сего чудовища. Страшная сия птица именовалася Роком. Прилетев, села на вершину горы и почти всю ее покрыла собою; потом говорила человеческим голосом Кидалу:

- Многих смертных счастливее человек! Судьба велела мне отдать тебе залог несчастного города Хотыня, который по всевидящему ее смотрению наказыван был до сего времени; взойди ко мне на спину и, утвердившися на оной, возведи глаза на небо и нимало не страшись твоей участи: ибо вы, смертные, ни для себя, ни для другого нималого счастия и несчастия предвидеть не можете. Всего более опасайся усумниться во власти того, который имеет больше твоих силы и которому открыты некоторые таинства природы, совсем тебе несведомые, ниже всему смертному племени. Это я говорю тебе о себе, и если ты не знаешь, как меня именуют, то я скажу тебе, что называюся Роком и имею такую ж власть над людьми, какую имеют боги; не изъясняясь еще далее, ступай! - примолвил он.

Кидал, услышав его слова, хотел беспрепятственно повиноваться; восшед к нему на спину, утвердился между крыл и по повелению его возвел глаза на небо. И так поднялся сей страшный бегемот на воздух и, разделяя оный, поднимался в небеса.

В скором времени почувствовал Кидал, что охладел воздух и сделался столь тонок, что едва мог он питаться; наконец, унялось его дыхание, и что было удивительно, то он и без оного мог препроводить свою жизнь. Потом обратил глаза свои на Землю, которая начинала уже казаться светлою, но только темнее, нежели Луна; высокие и крутые горы казалися ему такою малою вещию, которую и вблизи едва рассмотреть можно; а наконец и вся великая твердь показалася ему шаром, не больше тех, которые мы видим на тверди небесной.

Рок возвышался весьма поспешно, и чувствовал Кидал, что он весьма сильно боролся с вихрями; потом переменился опять воздух и сделался столь же густ, как и в земной атмосфере. Изумленный Клаигов сын, обратив глаза свои к новоявленной тверди, чувствовал, что оживляется он нечем новым и совсем ему непонятным. Кровь его пришла в особливое движение, и сердце трепетало от радости. Он видел пред собою весьма обширную твердь, подобно как земную; горы и леса, пустыни, пропасти и воды одевали лицо ее и служили наместо ризы, и чем ближе подвигался Рок к оной, тем большее благоухание поражало Кидалово обоняние. Наконец сел он на некоторую весьма возвышенную гору и приказал сойти с себя Кидалу; потом сказал ему, что при первом солнечном восхождении увидится с ним, и полетел от тверди сей неизвестно куда.

Кидал, оставшися тут, трепетал от радости и не знал, на какой предмет устремить свои очи. Все казалось для него прелестно; и что он ни видел, все было удивительно, все ново и все еще им никогда не видимо. Все играло в его глазах, и все старалося приводить его пред другим в большее удивление. Одним словом, весь сей новый свет казался ему далеко превосходящим и самые блаженные поля Елисейские.

Во-первых, обратил он глаза свои в некоторую долину, которая простиралась от подола сей горы весьма далеко. Увеселяли взор его различные цветы, рассеянные по долине, разного цвета и разной величины птицы, биющие беспрестанно ключи и протекающие излучинами чистые источники от оных. Удивляли его разум стоящие по всей долине каменные столы, на которых видны были большие хрустальные банки и также различные книги.

На другой стороне протекала река, окруженная лесом; листья же на древах совсем были отмениты от наших и казались различного цвета; как деревья, так и воды покрыты были все птицами, которые, осязаяся крыльями, играя между собою и ныряя в водах, изображали тем, что оная твердь во всем изобиловала.

В третьей стороне увидел Кидал чистое поле и весьма обширное, покрытое все различного рода скотом; и что его всего больше удивило, так то: свирепые звери, ядовитые гадины, хищные птицы соединены все были вместе и друг друга нимало не вредили; валяясь по холмам, утучнялися влажною травою и оживотворялися солнечными лучами.

Когда Кидал возвел взор свой в особливую сторону, увидел тамо город; но в оном не видно было ни крепости, ни окружающих его стен; также не видно было ни одного здания, которое бы составляло два или три покоя, но везде виделся один; но только чистота, изрядный оных вид и весьма простое украшение превосходили всякое великолепное здание.

Прельстившися сим зрением, сошел с горы Кидал и следовал к городу. Пришедши в оный, не видал он нигде и никакой стражи, ниже чем-нибудь укрепленного. Увидев народ, весьма много испужался: ибо между оного и во всяком месте ходили и лежали ехидны, аспиды, василиски, крокодилы, тигры, львы и леопарды, также скот и дикие птицы, и никто друг другу не вредил. Великое удивление поразило его разум, и он не знал, как о том подумать.

Наконец когда увидел его народ, то со всех сторон бежали к нему со удивлением; лица их изображали, что они не могут вместить во внутренности своей сей невиданный ими от века диковинки. Иной боялся к нему подступить, некоторый щупал его платье, саблю и все; другой смотрел ему в очи; однако всякий опасался и думал, что не свиреп ли сей животный. Образ он имел такой же, как и те люди, но платье и вооружение представляли им его таким чудом, который упал к ним с другой сферы, что была и действительная правда; но они оного не понимали и думали, что родился он на их же тверди, но в каких-нибудь диких и непроходимых горах, и для того дивилися они ему чрезвычайно. Не меньше их удивляющийся Кидал, увидев, что они приходят от того в робость, принял на себя униженный и ласковый вид и старался уверить их о своей добродетели.

Увидев сие, незнаемый ему народ весьма много обрадовался и старался услужить ему всеми силами; всякий просил его к себе в дом и обещался угостить его самым лучшим образом. Кидалу сие было весьма приятно, и он пошел в тот дом, который ближе всех подле него находился. Язык их был совсем несходен с нашим, но Кидал понимал его совершенно: ибо сие было во сне.

Пришедший во оный, нашел он хозяина весьма учтивого и ласкового, который, стоя пред ним, дрожал и ожидал повеления от пришедшего, чтоб только ему ни понадобилось. Потом вошла его супруга: она была весьма прекрасна, так что во многом превосходила самую первую на земле красавицу. Платье на ней было белое и столь чисто, что уподоблялося снегу; вошед, поклонилася она Кидалу и, не сказав ему ни слова, спросила у своего мужа, что он прикажет ей делать.

- Мы должны, -говорил он ей, - употребить все силы, чтобы угостить этого человека; он чужестранец, и как видно, то человек добродетельный и милостивый; все его полюбили и стараются угодить во всем; должны мы предложить ему все наше имение, и сколько ему угодно будет, пускай возьмет.

Красавица на сие была согласна, и не только что все свое имение, но и сама отдавалась в волю незнакомого чужестранца. Кидал удивлялся сему чрезвычайно и думал, что принесен он в такое место, где обитают золотые веки, в чем и не обманулся. Он просил чистосердечного и добродетельного сего гражданина, чтобы он уведомил его, на какой он находится тверди; сколько расстояния от Земли до сего мира; вся ли оная твердь обитаема; какие у них нравы; есть ли царства и владения. Выслушав сие, господин дома отвечал ему:

- В этом я тебя не могу удовольствовать, ибо в такие дела мы не входим, которых не понимаем; я человек ремесленный и стараюся вникать в мое художество, а высокое знание совсем ко мне не принадлежит; суть у нас люди ученые, оные могут уведомить о том подробно и представят все, о чем ты знать захочешь.

Кидал просил его, чтобы он отвел его к тем ученым людям; и как только выпустил он о том первое слово, то хозяин и прекрасная хозяйка взяли его под руки и повели к тому месту, где обитали их ученые люди.

Кидал, идучи к оным, воображал себе, что они таковы же, как и земные философы, но, увидев оных, переменил совсем свои мысли. В жилищах их нашел он необыкновенную чистоту и опрятность, и сколь высоко их понятие, столь и жили они богоугодно; приняли его весьма учтиво и старалися угодить всем лучшим.

Гнамол, так назывался первый из них мудрец, сколь превосходил других знанием, столь старался быть снисходителен и чтился завсегда оказывать больше всех смирения и никогда не желал возвышаться своими науками. Сия похвальная в нем добродетель привлекла к себе народ и производила в оном великое почтение к тому премудрому мужу, который с великим смирением и постоянностию взялся уведомить обо всем Кидала.

Таким образом вышед на улицу, и взошли на некоторое возвышенное место, и сели все на оном; но Кидала почтили первым местом. Сие учинил Гнамол для того, чтобы и народ сделать участником их рассуждения: ибо было там такое обыкновение, что никто не скрывал талана своего от другого и за открытие оного не требовал никакого воздаяния для того, что почитали они все общим между собою.

- Добродетельный иноплеменник, - говорил земному жителю Гнамол, - о чем ты прежде всего желаешь быть известен?

- Прошу тебя, почтенный муж, уведомить меня, в каком я нахожусь свете?

- Твердь сия, - отвечал Гнамол, - называется Луною, сколько же она имеет расстояния от Земли, о том мы не известны: ибо воздушного пути невозможно измерить чтоб в чем-нибудь не ошибиться; догадкою кладем мы что сия планета ближе всех к Земле и служит ей спутником. Впрочем, наука сия не многим здесь известна и весьма мало стараются вникать в оную; мы стараемся больше познавать того, кто создал всю вселенную, какую приносить ему за то благодарность, как прославлять его и просить отпущение нашим согрешениям; наконец стараемся изведать, что воспоследует с нами по окончании нашей жизни; а как сего узнать невозможно, то молим мы Творца, чтоб даровал он нам то, что для нас лучше, а не то, что нам угодно. В прочем никакой другой науки на сей тверди ты не сыщешь, как только сверх того вся кий человек старается познавать самого себя, учиться быть добродетельным и покорять пристрастия свои собственному своему разуму. Народом управляет у нас высшее существо; закона мы никакого не знаем и не слыхали о правах.

Не стараемся мы овладеть чужим и ничего лишнего при себе иметь; всякий довольствуется от своих трудов и никому не уделяет: ибо кому он даст, тот будет иметь лишнее, чего у нас никогда не бывает. Престарелый муж в своем поколении владетель и повелитель: все повинуются его приказам и исполняют оные с великим благоговением; по смерти оного наследует сие достоинство его сын и повелевает так же: и так равенство между нами не искореняется, от чего избегнули мы зависти и злости. Преступники и нарушители спокойствия судимы бывают всем обществом, и какое определят им наказание, такое они и претерпеть должны. Выдумывальщики чего-нибудь нового ненавидимы у нас так, как и преступники, и для того никогда оных и не бывает. Нужные для нас вещи, которых мы сами сделать не можем, берем у других, отдавая за то свои, которые им потребны. Питаемся всем тем, что производит наша твердь неодушевленного.

Кидал, выслушав сии слова, желал возблагодарить Гнамола за уведомление подробно, чему весьма много удивился. И в то время, как он ему рассказывал, услышал необыкновенное согласие музыки, которое началося вдруг по всему городу. Сие нечаянное приключение вселило в сердце Кидалово великую радость. Он спросил у Гнамола о причине оного, на что отвечал ему философ следующими словами:

- Сей день назначен у нас выбором невест, и таких бывает в году двенадцать. При захождении солнечном все молодые люди отходят от обитания в некоторую нарочно определенную к тому рощу и там веселятся различными забавами, и кто к чему больше способен, тот там показывает свое искусство; на такое позорище выходят все жители, для того что бывает оно иногда весьма удивительно, и нельзя, чтобы и ты не был оного свидетелем. Пойдем, - примолвил он, - может быть, увидим мы там что-нибудь достойное примечания, что у нас случается весьма часто.

Как скоро вышли они из обитания в поле, то увидели, что множество народа окружали молодых людей, которые находились посередине и шли в назначенную рощу. Один некакий человек был им предводителем: имел он в руках масличную ветвь, а на голове лавровый венок и шел, задумавшись, пред ними; казался один и изо всего общества печален. Подошед к назначенной роще, обернулся он к своим товарищам, отдал из рук им ветвь и с головы венок; потом вынял из кармана некоторый состав, вылил его на себя и сделался невидим.

В одно мгновение ока на том самом месте, на котором он скрылся, явилася великолепная гробница, да и такая, какой Кидал не видывал еще от своего рождения. Четвероугольное возвышенное место высечено из черного и светящегося мрамора; имело оно по шести ступеней со всех сторон кверху, на котором стояли четыре столба по углам из белого и чистого мрамора, и были они увиты поблеклыми кипарисными листами; на них утверждена была покрышка, которая состояла из серебра и на которой видны были черные местами полосы наподобие тесьмы: на оной изображено было летящее время; в правой руке имело оно косу, в левой песошные часы, а за плечами распростертые большие крылья; стояло оно одной ногой на большом шаре и от колебания ветров находилось всегда в движении; по краям крышки сидели печальные купидоны, облокотясь на иссохшие кипарисные ветви; венки на них были из сего же дерева, а тела прикрыты были несколько черною фланелью.

В середине столбов стоял каменный гроб, или высеченная из камня гробница; на наружности ее изображены были печальные приключения и плачущие гении. На крышке ее стояла урна, обыкновенно такая, в которой сохранялися пеплы умерших. В головах поставлена была плачущая статуя, которая, наклоняясь к гробу, казалось, как будто бы каждую минуту оплакивала кончину лежащего в оном человеке. В ногах стоял чудный и страшный скелет, или обыкновенно такой, которым изображают смерть: на голове у него был железный черный шелом, в правой руке обнаженный и окровавленный меч и другою волочил за собою косу.

По двум сторонам сей гробницы стояли по два дерева кипарисных, которые были, однако, не выше оной; ветви и листы имели они опущенные вниз, и казалось, что покрыты были все слезами, так, как утренней росою.

На третьей стороне в головах стояло лавровое дерево; оное опускало и поднимало свои ветви, для чего казалося одушевленным и изъявляло скорбь свою и мучение некоторым стенанием.

По малом времени приклонилися все сии деревья к гробнице и услышались от оных плач и рыдание. Гроб отворился- и встала из оного тень некоторой прекрасной девушки. Статуя перестала плакать, смерть сокрылася во гробе, и деревья унялись от стенания; потом явился на воздух орел и казался объят весь пламенем, ибо имел он в когтях громовые стрелы, около которых беспрестанно обвивалася яркая молния. Спустившись с высоты, сел он на урну и вручил огненный перун тени; оные как скоро его взяла, то ударила в кипарисные деревья, которые в одну минуту сотлели, а на место их явились четыре девушки, стоящие пред гробницею на коленях. Лавровое дерево приняло образ того человека, который предшествовал всему собранию: оный стоял и весьма горько плакал. Утомленная тень, озревшися на все стороны и увидя плачущего сего человека, прослезилася сама и бросилась в его объятия. Как скоро они обнялися, то вдруг и окаменели, и сии две плачевные статуи остались соединенными навек. Четыре те девушки, подошедши к ним, омывали их своими слезами и рыдали пред ними неутешно; потом вспорхнул орел и, прикоснувшись к ним, лишил их чувств и движения, и исшедшие из них души понес в неисследованную бездну.

Гробницы и всего украшения не стало, двое окаменелых покрылися мраком, и когда миновалася сия мгла, тогда и они сделалися невидимыми. Все собрание единодушно тогда сожалело, а сродники того пропадшего человека возвратилися с плачем и рыданием в свои обители. После сего началась опять музыка и назначенное от всех торжество.

Кидал не мог пробыть без великого удивления, увидев такое чрезъестественное приключение, чего ради обратившись к Гнамолу, просил от него уведомления, который объяснил ему сие дело такими словами:

- Человек, который предшествовал всему собранию, разумел весьма изрядно гадательную науку и, по оной предузнав свою кончину, избрал сие место для окончания своей жизни. Девушка, которая встала из гроба, была его любовница; а те четыре, которые обращены были в деревья, ее совместницы. Они любили того молодого человека столь, сколь и она; но, однако, он к ним не чувствовал ничего: чего ради предприяли они отравить любовницу его ядом, что в скором времени и исполнили. Когда же узнали сие люди, то выгнали их из нашего общества, и они пришед ко гробнице отравленной ими девицы, плакали над оною долгое время и наконец, не знаю каким случаем, превращены были в деревья. Такое чудное приключение считаем мы первым на нашей тверди, и о подобном оному никто еще не слыхивал.

В сие время началися различные забавы между молодыми людьми: всякий хотел показать свое искусство и к чему он был больше способен. Тут увидел Кидал театр, которого еще и никогда видеть ему не случалось, и он не походил совсем на те, которые начинались уже в ту пору на Земле.

Вначале появилось на сем театре дерево, украшенное листами и ветвями совсем невоображаемыми; по сторонам его шли два купидона и играли на свирелках, чем изъявляли желание и мысли движущегося дерева; потом появилось другое с такими же игроками, но, однако, оное убрано было не так великолепно, по чему догадаться можно было, что оно находилося под властию первого, и так далее.

По окончании всех вступлений, в которых находилось множество деревьев, также животных, воздушных и земных, началися другие игры; земля покрылася песчаными дорогами; явилися по местам сильные и страшные чудовища; выехали и храбрые ирои, одетые в разные одежды, начали сражаться между собою и потом со зверями. Все сие происходило с великою радостию и народным плесканием; все удивляло как Кидала, так и лунных жителей: ибо всякими видами обращалися люди и принимали на себя различные образы.

Настала ночь; всякий молодой человек засветил имеющуюся у него в руках свечу, и которая девушка больше всех ему показалась, то он подносил ее к той; некоторые задували, а некоторые не хотели; однако возвратилися домой все больше с радостию, нежели с неудовольствием. Музыка удвоила свое согласие, и всякий веселился различными образами.

Проводив их в город или в их обитания, просил Кидал Гнамола, чтобы показал он ему ту долину, которую он видел с горы, и так, нимало не медля, пошли они в оную. Различное благоухание, которое носилося по ней, вселило в сердце Кидалово великую радость. Во-первых, увидели они на столе хрустальную банку, у которой на крышке подписано было следующее: " Утоление жадности ко богатству"; на второй: " Воздержание подношения выше меры", на третьей: " Средство получить покой" - и так далее. Гнамол без просьбы Кидаловой принялся его уведомлять о сем.

- Все сие, что ты ни видишь, - говорил он ему, - приготовляет Рок и, принося отовсюду, кладет в сии банки. У нас есть лекарство душевное и лекарство телесное; душевное по большой части бывают книги, которые ты пред собой видишь; а телесное- некоторые составы, которые производит наша твердь, и желающие излечения сами сюда приходят и пользуются всем, что только потребно, от чего получают всякую пользу, выключая одних только стихотворцев неученых, которые никогда не хотят вылечиться и желают лучше бредить, нежели писать дело; безделье их увеселяет, а дело печалит, потому что оное для них трудно и невозможно. Долина же сия именуется местом здравого рассуждения, или, лучше, жизненным блаженством: всякое человеческое благополучие здесь сохраняется, и жребий оного царствует без отлучения.

Услышав сии слова от Гнамола, уведомил его Кидал, каким образом пренесен он на их планету, и просил его уведомить, есть ли что тому известно о его участи?

- Может быть, - говорил ему Гнамол, - должен ты разрешить какую-нибудь народную нестройность, и так Рок принес тебя сюда для взятия чего-нибудь к тому потребного: ибо он приносит сюда все, а отсюда не берет ничего, потому что ему невозможно. При солнечном восхождении хотел он быть сюда, как ты о том сказывал сам, то будем ожидать того времени с терпением, и оно откроет тебе всю тайну; а ты тем временем рассматривай нашу твердь и все то, что для тебя удивительно, для того что, пришедши на Землю, должен иметь сведение о том, о чем ты сказывать станешь; и не следуй тем, которые хотя ничего не видали, однако сказывают о многом.

Когда показалось солнце на тверди лунной, тогда он, возшедши на гору, увидел Рока, который, обратившись в человека, повел его в ту же долину, в коей был Кидал с Гнамолом. Как скоро пришли они на середину оной, то увидели тут древнее и великолепное здание, которое сделано было из черного мрамора, и на дверях оного находились сии слова: " Источник живой воды".

Рок, отворивши двери, вошел в оное, и ему последовал Кидал. Нутр сего здания состоял из разных раковин, и все стены занавешены были сетьми, плетенными из различного бисера и жемчугу, по которым ниспадала чистая вода наподобие росы; пол сделан был из зыблющей материи, коя казалась или белою губкою, или морскою чистою пеною. Оный пол пожирал в себя падающую воду и казался всегда ничем не орошенным. Посредине здания находился источник; окружность его состояла из белого и чистого мрамора, и простиралась она пятьсот сажен в землю, а тамо находилась оная живая вода.

Рок, положив руку на плечо Кидалово, а другою указал в водяную бездну и говорил ему так:

- Возьми сего неоцененного сокровища на перст и, пришед в Хотынь, коснись оным очам Олановым, от чего получит он зрение и прежние чувства.

Выговорив сие, толкнул его в пропасть.

Кидал весьма испужался и столь сильно вздрогнул, что проснулся от сего мечтания. Сердце его и наяву трепетало, и он не весьма в скорое время мог опамятоваться от сего привидения; а как получил прежние чувства, то усмотрел, что большой перст, именуемый между простым народом врачомНе знаю, кто наименовал у рук наших персты, но только это ведаю, что каждый из них имеет свое имя. Большой палец называется доктор, а по-нашему врач; указательный купец; подле указательного или средний, называется дураком; а тот, который подле мизинца, именуется ученым; мизинец же нарицается любовником. Doctor, mercator, ftultus, sludiofus, amator., орошен был водою, от которой происходило великое благоухание. Такому открытию Кидал, без сомнения, поверил и не хотел нимало усумниться, памятуя свой проступок, о котором уведомил его плачущий Пекусис, то есть генийГении- духи добрые и злые; они препровожают людей, помогают им при их рождении и имеют в своем охранении. Каждый человек посвящал день рождения своему гению; в жертву приносили им вино, цветы и ладан, запрещено было притом проливать кровь и также приносить какое-нибудь животное на сию жертву. Царства, провинции, города и народы имели своих особливых гениев., или покровитель города Хотыня: ибо осторожность, употребленная нами в нужном случае, остается всегда крепко в нашей памяти, а особливо в тех людях, которые желают исправить себя, или, лучше, познать самого себя.

Хотя ирои от рук природы происходят со всеми отменными достоинствами разума, храбрости и отваги, однако омарский обладатель, проснувшись, чувствовал некоторое в духе своем смущение, тем более что до сего подвиги его были ему назнаменованы, а от сего времени требовалось уже расположение единственно ума его и прозорливости. Но дела, употребленные к избавлению от бед рода человеческого, путеводительствуемы бывают самими богами; чего ради иройский дух его и разум, стремящийся всечасно к добродетели, в минуту назнаменовали ему путь в чрезвычайном его положении.

Вставши с постели, не успел он сделать шагу к подвигам добродетели, как предстал пред него Пекусис, или гений, покровитель города Хотыня с радостным лицом, увенчанный лавром и держащий в руке миртовую ветвь, сказав в восторге:

- Избавителю Хотыня воспета будет песнь неумолкными в вечность голосами, которую и все снедающая древность в глубокости своей прервать и умолкнувшею сделать не может; окончивай, счастливый смертный и возвышенный пред прочими ирой, окончивай богам подобные твои подвиги; все препятствия уже теперь миновались, ступай на остров к Тризле; путь с сего острова тебе отворен, и благодарные сильфы, обитающие в воздухе пространного владения Оланова, пренесут тебя на нежных раменах своих; а я, всеминутно пекущийся о благоденствии народа, предшествую тебе в Хотынь и исполню сердца подданных радости и веселия о оживотворении их обладателя, счастия их, благоденствия и покоя.

Расставшись с гением, отворил он двери в тот покой, где множество было людей засыпающих, и думал также скоро миновать оный; но увидел совсем противное тому уже действие. Великое то собрание людей стояли, изготовясь во ожидании его выходу. Все они казались в великой заботе, бледные их лица и сухощавый вид представляли их такими, которые долговременно не вкушали пищи, и смотрели все на него завистливыми и ядом преисполненными глазами, которые означали таковые же злые качества и сердца их, зараженного ужасным, неистовым, нечестивым, кровожаждущим, пронзающим оное ядовитыми своими стрелами и мучащим души их пороком, то есть завистию. Кидал, не презря их, но соразмерив несходство нрава их со своим, миновал сие собрание, оказав им учтивость наклонением своей головы и приложением правой руки к своему сердцу, также и головы, прежде зевавшие, а в то время такими ж ядовитыми глазами на него смотрящие, вступил с радостию в тот покой, в котором все прелести природы судьба в собрании видеть ему определила.

Но каким он поражен был удивлением, когда усмотрел встающую в то время с постели богиню не красоты и любви, но богиню зависти и непримиримой злобы, женщину страшную и престарелую, у которой голова обвита была змеями, груди отвисли, глаза косые с бельмами и в яме, кожа на ней вся иссохла, бледность и скаредность изображены были на лице ее, зубы черные и нечистые, сердце наполнено желчию, а язык покрыт ядом, казалась она беспокойною и печальною. Ревнивое ее чело и помертвелые губы показывали страх ее и заботу; бледное лицо и непрестанно терзающаяся болезнию нутренность изображали зараженную ее душу, которая всеминутно чувствовала мучение Тризлино: ибо виющаяся около нее змея беспрестанно уязвляла ее сердце; а из-под кровати видна была семиглавая гидраГидра- чудовище или змея преужасная, родилась от Пифона и Ехидны и имела множество голов, и когда одное у нее срубят, то на место ее в одну минуту вырастут две, ежели не приложат огня к ране; яд сего чудовища был смертельный, и когда намазанной им стрелою кого ранят, тот уже умрет непременно. Геркулес ее победил в то время, когда опустошала она поля и стада лернейские..

Пораженный таким видением, Кидал стоял долгое время безмолвен; наконец природное сие безобразие прервало молчание и произнесло сии ужасные слова:

- Не удивляйся, счастливый смертный, странному моему виду: я тебе вовсе незнакома и должной мне, так как от других, жертвы и милости от тебя не уповаю; я есмь богиня зависти, отец мой гордость, а мать безумство; я ненавистница всех смертных и дня; меня ничто ни усладить, ниже просветить не может, а услаждает только приключающееся людям несчастие, да притом приятны мне беседы нечестивых, а смотря на благополучные происшествия в свете, чахну с досады, мучусь непрестанно, муча тем других, о себе не сожалея; питаюсь змеями, и вместо крови в жилах моих обращается холодный яд, от коего они и замерзают, и горячатся. Сон никогда глаз моих не закрывает, и я никогда ж не смеюся, разве смотря на какое-нибудь несчастие людское; а заслуги других мне весьма тягостны. Жилище мое- подножие горы ГеликонаГеликон- имя горы в Беоции, на которой имели пребывание свое музы. в пропасти, где печальные тени пребывают; а на сем месте пребывала я для того, что имела удовольствие близко двадцати лет услаждаться стенанием народа обширной области Олановой и болезнию Тризлы; их благополучный жребий произволением богов отдан был в мои руки, но минувшую ночь их же определением взят оный от меня и находится уже в твоих руках.

При сем слове все ее члены задрожали, и она оперлась об стол, находившийся подле ее кровати, и, взглянув на перстень, бывший уже в его руках, вся помертвела и тем прервала страшные ее изречения, а умолкнув, дышала только злобою.

В ту минуту окружили ее все последователи ей, которых вошло к ней множество, и различными представлениями старались в отчаянности ее утешить, представляя ей состояния всех земнородных, ненависть их друг к другу, жадность к чинам и богатству, разные гонения и притеснения бедных, несогласие целых народов, войны и моровые язвы, чем она по восстановлении в Хотыне благополучия услаждаться еще может; но сия фурия по потерянии власти над несчастным народом ничем, казалося, удовлетворена быть не могла; она не преставала кипеть злобою и скрежетать зубами.

Кидал хотя и преисполнен был добродетели и снисхождения к слабостям человеческим, но таковая злость произвела в нем омерзение ко всему тому собранию и отвратила глаза его на другие предметы, которые не меньшее произвели в нем удивление.

Неописанное великолепие здания, которое он прежде видел, превращено было в сокрушенное глубокою древностию строение, величество и блеск его превратились в вид угрюмый и ужас наводящий малодушным, все побочные украшения исчезли, и осталось единое только основание огромного, но безо всякого вкуса построения; выступив из которого увидел он мраморное над собою небо, и гневные над островом тучи закрывали вид блестящего светила, угнетая влагою воздух; весь остров изменился, земля открыла пропасти и горы, чем прервалися все приятные равнины; деревья, увеселяющие взор, двигнулись и, пришед в беспорядок, оделись грубою корою, уронив свои листья и потеряв благоухание, что привело в великое смущение молодого ироя, понеже все сие было ему неизвестно, да и то сокрыто, что с ним теперь воспоследует.

В сем неведении облокотился он левою рукою на одно дерево и лишь только сие учинил, во мгновение ока сильный и неслыханный от века громовый удар разорвал весь сей остров в мелкие части и превратил все имевшееся на нем в пыль. Море почернело, и смесившийся с пылью воздух закрыл остатки происходящего сквозь мглу света, и во тьме сей ревел беспрестанно вихрь и сверкали молнии. Потом погрязло все во глубине морской,