Цивилизация против Традиции

Кто же так несправедливо поступил со Сципионом?

Не важно кто, важны причины. А они крылись в том, что в это переломное время на улицах и площадях Рима, а главное, в головах римлян столкнулись две волны — Варварства и Цивилизации, Древности и Современности, Прошлого и Будущего, Деревни и Города.

Тусклый провинциальный Рим стал превращаться в мегаполис. То есть в Цивилизацию мирового уровня. До того Рим был цивилизованным только относительно-относительно испанских дикарей, например. А тут…

Словно прорвало какую-то плотину — вот что это напоминало. Римляне последние два десятка лет жили с чужим мечом над головой — по стране разгуливало враждебное войско с непобедимым полководцем, само существование Римской республики было под вопросом. И вдруг все резко изменилось. Не только исчезла угроза отечеству, но и само отечество вдруг взлетело на седьмое небо хозяев мира. У римлян теперь не было врагов. Не врагов вообще, но врагов равных, таких, какой была Карфагенская республика. Победители вдруг осознали в полной мере то, что поняли уже все в Средиземноморье — Рим теперь правит вселенной! Кессонная болезнь.

Веселящий газ ударил в головы римлян. Начался знаменитый римский ренессанс. Рим стал стремительно преображаться. Доселе он представлял собой довольно унылое зрелище. Вот как описывает город Плутарх: «Рим не имел и не знал ничего красивого, в нем не было ничего привлекательного, радующего взор — переполненный варварским оружием и окровавленными доспехами, сорванными с убитых врагов… он являл собой зрелище мрачное, грозное и не предназначенное для людей робких».

Близко познакомившись с тем, как обитают люди за границей, римляне вдруг открыли для себя, что можно, оказывается, жить не только в аскезе и сплошных тяжких трудах, как диктовала им вчерашняя мораль, но и в развлечениях. Комфорт! = Гедонизм! = Цивилизация! = Культура!..

Заграница произвела на римских солдат и центурионов то же впечатление, что на русских солдат периода наполеоновских войн произвели виды и установления Европы. В Риме появился масскульт в виде легких греческих комедий, начались пирушки и гулянки, в город зачастили знаменитые иностранные актеры. Римляне открыли для себя нечто невиданное доселе — деликатесы. Огромной популярностью стали пользоваться необыкновенно приготовленные блюда, а раб, умеющий хорошо и интересно готовить, стал стоить бешеных денег… В пьесах этого периода одни герои-римляне — поклонники греческой культуры — называют других героев-римлян — поклонников старых суровых традиций — «варварами-кашеедами». Потому что извечная римская крестьянская еда — каша — стала ассоциироваться с примитивностью и варварской простотой.

Город начал украшаться греческими статуями, фонтанами… Римляне больше не желали, как их предки, жить в темных и тесных домах — начался строительный бум, возводилось жилье по лучшим мировым стандартам. А внутри жилищ помимо окровавленных военных трофеев предков стали появляться украшения в современном понимании этого слова — бронзовые статуэтки, вазочки, дорогие столики из наборного дерева, приличная посуда, греческие диваны на бронзовых ножках, ковры и картины…

Как когда-то дикие степные кочевники, завоевавшие китайские, азиатские и европейские города, оцивилизовывались, впитывали чужую культуру и оседали на месте («выпадали в осадок», как я это называю) под влиянием Города, так римляне, словно губка, жадно впитывали греческую культуру.

Кстати, по поводу оседания… Масинисса, получивший после Второй Пунической из рук Сципиона обратно свое царство и успевший нанюхаться цивилизованной жизни, пообщавшись со Сципионом — большим знатоком греческой культуры… так вот, став царем, Масинисса начал энергично цивилизовывать свое царство и осадил свой кочевой народец на землю. А потом возмечтал завладеть Карфагеном… Так же как нынешняя Америка не дает спокойно жить современным варварам из Глобальной Деревни, Карфаген вызывал у окружавших его диковатых народов двойственное чувство — они ненавидели великую цивилизацию как средоточие всемирного зла и вместе с тем ужасно завидовали богатому городу и хотели жить, как живут в Карфагене. Аналогичные чувства вызывал у варваров позже великий Рим…

Ренессансный Рим бурлил, как котел. Пьесы, философские рассуждения о сущности и смысле бытия, астрономия, математика, механика, поэзия, литература, история, пиры, увеселения, развитая кулинария — все это возникло в победившем Риме как бы вдруг. Затрещали устои…

Это был системно-необходимый процесс культурного насыщения. Можно, будучи варварской Деревней, завоевать цивилизованный Город, но нельзя удержать завоеванную цивилизацию, будучи непроходимой деревенщиной. Нельзя править народами, не имея культурной элиты, не зная, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. А многие знания неизбежно ведут к гуманизации социальных отношений и смягчению нравов. Мягкие руки ученого «не конгруэнтны» мечу и оралу. Человек, посещающий спектакли, читающий книги, привыкший к рефлексии и ощущению собственной самоценности, с меньшим успехом может считаться стойким оловянным солдатиком: он больше не оловянный…

И вот уже среди римлян, полагавших раба вещью, начинают появляться люди, сомневающиеся в человечности самого института рабства. Это сначала проявляется в философских рассуждениях, а потом, как обычно и бывает, проникает из науки в масскульт. Скажем, одна из народных пьес Плавта выплескивает на римского обывателя прямую мораль: относись к рабу человечно, судьба превратна: он вчера был свободным — теперь раб, а ты или твой сын-солдат сегодня свободны, а завтра — тю-тю…

Как заметил один из друзей Сципиона, Ганнибал пришел в спящую Италию и разбудил римлян. Он был прав лишь отчасти. Не Ганнибал, а победа над Ганнибалом пробудила Рим. А победу, как и всю африканскую кампанию, затеял и сотворил один человек. Так же, как ганнибалова война в Италии держалась волей одного человека — самого Ганнибала, так и победа Рима во Второй Пунической была принесена Риму волей и упрямством одного Сципиона. Он был символом времени, сияющим пиком, маяком, на который ориентировалась эпоха.

Сципион Африканский построил в честь своей победы неподалеку от Капитолия большую триумфальную арку, украсил ее семью золочеными статуями, а перед аркой устроил два мраморных бассейна. С тех пор все триумфаторы старались архитектурно украсить свой родной город. Город расцветал и превращался в красивейший мегаполис и центр мировой культуры.

Бурное время перемен породило конфликт Отцов и Детей, который забил фонтаном, оросив всех в вечном городе. О старых нравах предков и новых нравах молодежи спорили везде — это обсуждалось на рынках и на Форуме, в храмах и семьях. Про это ставились пьесы… Почему отец имеет право женить меня не по любви против моей воли?.. Должны ли дети слушаться старших, как прежде?.. Через этот конфликт проходили многие цивилизации.

«Наша молодежь любит роскошь, она дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям», — это сказал Сократ в V веке до нашей эры.

«Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна», — это сказал греческий поэт Гесиод в VIII веке до нашей эры.

«Наш мир достиг критической стадии. Дети больше не слушают своих родителей. Видимо, конец мира уже не так далек», — это высказывание принадлежит египетскому жрецу и сделано примерно за 2000 лет до нашей эры.

«Молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Они никогда не будут походить на молодежь былых времен. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру», — эта надпись сделана в Вавилоне 5000 лет тому назад.

По всей видимости, конфликт Отцов и Детей испытывают все бурно меняющиеся общества, когда старые парадигмы, традиции, которые несут отцы, уже не работают, потому что слишком быстро изменились условия жизни, а новые установления слишком непривычны для геронтократов.

Каждый социальный конфликт имеет человеческое измерение. И если новым лицом Рима был Сципион, то кто же был воплощением старого?..

В одном этом человеке воплотились все те чисто крестьянские качества, которые так ценили в себе и своих предках римляне. Собственно, он и был обычным деревенским жителем. Высокий, жилистый, худой, голубоглазый. И огненно-рыжий! Его идеал — Маний Курий, тот самый, который репу в горшке варил и послал самнитских послов с их золотом куда подальше.

Наш герой был владельцем крохотного именьица и простенького домика. Лично пахал землю, пироги пек, волов лечил. Все мог сделать своими руками. Был строг и ограничен в еде и удовольствиях… В общем, идеал римлянина. Его сосед — знатный римский патриций Валерий Флакк — имел латифундию рядом с участком нашего сурового героя. Приезжая летом к себе на «дачу» и наблюдая за жизнью своего рыжего соседа — грубого и простого, но при этом чрезвычайно смекалистого, ироничного и образованного, Валерий решил, что тому самое место в столице. И привез поклонника римских ценностей в Рим. Так в мировую историю вошел Марк Порций Катон.

Рим — большой город. А большой сложный город размывает простые крестьянские установки. Так вот для напоминания жителям Рима о том, какими идеально-кристально-прочными они должны быть, Валерий и привез дивный человеческий экспонат в город. Вовремя! Аккурат к Ренессансу.

Вы только представьте… Среди новоявленных модников, среди красивых колесниц с наряженными в пурпур лошадьми, среди разноцветных мозаичных полов, модных духов, греческих оркестров, завитых кудрей… вдруг возник длинный, загорелый, мрачный Катон. Он сразу привлек к себе внимание. Его римский дом не только не имел мозаичного пола, но даже не был оштукатурен. В столице он носил все туже неброскую одежду, которой пользовался в деревне. Он не пил дорогих вин, обходясь тем, что пил плебс. Вто время, когда римские олигархи платили за редкую рыбу к обеду столько, сколько стоил бык, Катон никогда не обедал дороже, чем на 30 ассов.

Но главное — он обличал! Талантливый человек, красноречивый оратор, по духу чем-то напоминающий смесь Говорухина с Солженицыным, гневно обрушивался на новые нравы, утверждая, что Рим погряз в аморализме. Роскошь и иноземная (греческая) культура — вот два врага, на которых Катон не жалел словесных стрел.

И с ним легко соглашались. Как соглашаются с любым моралистом, талдычащим прописные, но слегка заплесневелые истины: неудобно же спорить с истинами, которые считаются общеизвестными, а своей головы, чтобы подвергнуть привычное критическому анализу, как правило, не хватает…

И сына своего Катон воспитывал соответственно: «В своем месте я расскажу тебе, сын мой Марк, то, что я узнал об этих греках в Афинах по собственному опыту, и докажу тебе, что сочинения их полезно просматривать, но не изучать. Эта раса в корне развращена. Верь мне, в этих словах такая же правда, как в изречениях оракула: этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование».

Вот еще пара цитат из Катона: «…Римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество. …Пусть философы ведут ученые беседы с детьми эллинов, а римская молодежь по-прежнему внимает законам и властям».

Добившись цензорства, Катон стал одним из самых суровых римских цензоров. Именно он «уволил» сенатора за вполне невинный поцелуй жены в щечку…

Если Сципион был катализатором новых нравов, то Катон — их ингибитором. Кстати говоря, впервые лицом клицу эти люди столкнулись еще во время войны, будучи довольно молодыми. И произошло это так…

Консул Сципион, как мы помним, отправился тогда на Сицилию готовить африканскую кампанию. Сиракузы, куда прибыл Сципион, были греческим, а значит, высококультурным городом — с театрами, с не представляющими себя на войне изнеженными богатыми юнцами, с гимнастическими залами, философскими посиделками… Сципион, обожавший греческую культуру (римской-то практически не было) с головой окунулся в океан мудрости и красоты, накопленный греческой цивилизацией. Восторженный Румата Эсторский!.. Он снял с себя римский прикид, оделся по-гречески и в перерывах между военными приготовлениями носился по театрам, библиотекам и — страшно даже сказать! — гимнастическим залам.

Когда слухи о столь развратном поведении римского консула дошли до Рима, на Сицилию отправили инспектором Катона — проверить, действительно ли так низко пал римский консул или в нем еще осталось что-то человеческое… Суровый, степенный Катон, увидев этакие непотребства, схватился за голову. Между Катоном и Сципионом состоялся жесткий разговор. Как подобает римлянину, Катон с резкой прямотой осудил нравы Сципиона. Сципион вежливо, но весьма конкретно послал Катона в термы. С тех пор они стали врагами. Вернее, Катон стал держать Сципиона за врага. А Сципион, как вы понимаете, по своему складу характера личных врагов вообще не имел. Это они его имели…

Заметьте, веселые и талантливые люди, способные легко забить болт на традиции предков, редко считают кого-то своими врагами. Скорее вынужденными противниками — например, когда африканский царь Сифакс предложил Сципиону при личной встрече помирить его с карфагенским военачальником, Сципион пожал плечами и ответил, что он никогда с ним и не ссорился, хоть и воюет… Звездные люди предпочитают заводить друзей. А люди принципиальные, желчные, моралисты до мозга костей, заводят себе огромное множество врагов. Такова разница между черным монахом на службе Традиции и прогрессором.

Между прочим, своим разгромным докладом римскому сенату, в котором он обвинял Сципиона во всех смертных грехах, Катон едва не сорвал африканскую экспедицию консула. То есть чуть не изменил итоги Второй Пунической. И ход мировой истории… Так Традиция чуть не загубила Цивилизацию. Мир тогда балансировал в точке бифуркации и мог покатиться по двум разным траекториям развития.

По счастью, тогда Катон потерпел поражение. «По счастью» — сточки зрения обитателей той исторической траектории, на которой оказались автор данной книгой и его читатели.

Еще одно неприятное поражение ждало Катона на ниве эмансипации.

Если бы кто-то взялся изучать положение женщины в римском обществе по римским законам, он бы ужаснулся. По этим законам женщина пикнуть не могла без разрешения мужа. Прямо как у греков! У тех женщина была в промежуточном положении — между рабом и свободным человеком. Таковой она должна была быть и у римлян, но…

Но здесь железные римские законы почему-то отчаянно буксовали. Де-факто римлянки находились в совсем ином положении, нежели гречанки. Конечно, по вполне естественным причинам, они не обладали правом голоса. Зато и не воевали. И не пахали… Можно сказать по-другому: женщины не воевали и не пахали, и поэтому не обладали правом голоса. Логично, если судьбы страны определяет тот, кто за нее погибает, а не тот, кто варит кашу в горшке (подробнее об этом см. в моей книге «Конец феминизма, или Чем женщина отличается от человека». — А. Н.).

И все-таки, не имея власти юридической, римские женщины играли в римском обществе очень заметную роль. И эта особенность отпечаталась и позже проявилась в той цивилизации, которую мы называем Западной.

Столь исключительное (на фоне прочих стран) положение римских женщин, возможно, определялось архитектурой римских домов. В римских домах не было гинекеев, то есть отдельных помещений в задней части дома специально для женщин, как у греков. Римские женщины не жили в отдельных гаремах, как на востоке, или в уединенных теремах и светелках для девиц, как на Руси. Римский дом совсем другой: его центроосновой был атриум — нечто похожее на внутренний дворик, зал вокруг маленького бассейна, куда стекала дождевая вода из светового проема в крыше. Атриум — это как бы маленький домашний Форум, вокруг которого концентрировалась жизнь семьи. Такой дом просто конструктивно не предполагает слишком сильного разделения членов семьи.

Римская женщина не была изолирована от общественной жизни, она появлялась с мужем на пирах, гуляниях, на представлении в амфитеатре… Женщин сажали на почетные места, их уважали, даже консул, идя по улице, уступал женщине дорогу. Случалось, римские жены поколачивали своих мужей, чего и представить себе невозможно на Востоке. «Везде мужи управляют мужами, а мы, которые управляем всеми мужами, находимся под управлением наших жен», — саркастически восклицал Катон.

Ах, эти римские женщины! Прямой нос, темные глаза, гордый поворот головы, завиток волос на изгибе шеи… Боевые подруги — вот кем они были по своему статусу. «Особенно замечательно, — пишет историк Поль Гиро, — что среди героинь древнего Рима, в противоположность Греции, не было ни одной куртизанки; все это чистые девушки, верные жены, преданные своему долгу матери… Римляне поняли, что семейные добродетели так же необходимы для существования государства, как доблесть…»

Это позже, перед самым закатом империи, римские матроны пустятся во все тяжкие, а тогда, на переломе времен, они вполне разделяли убеждения Сенеки в том, что для женщин «разврат не просто порок, а нечто чудовищное».

Напрямую римские женщины в политике не участвовали, но опосредованно… Тот же самый Сенека был обязан высокой должностью хлопотам своей тетки — она возглавила его избирательную кампанию.

«Дело дошло до того, — продолжает Гиро, — что однажды в сенате поставлен был на обсуждение вопрос, можно ли позволять правителям провинций брать с собой жен. Один суровый сенатор — Цецина Север — горько жаловался на всевозможные злоупотребления, причиной которых были женщины, и заявил… что женщины царствуют в семье, в суде и в войсках. Резкость Цецины не нашла, впрочем, сочувствия и, хотя обычно сенат не упускал случая восхвалять прошлое, но на этот раз большинство было того мнения, что… очень хорошо сделали, смягчив суровость вредных законов (против женщин. — А Н.), и проконсулам была оставлена свобода брать с собой свои семейства. Все, однако, должны были признать, что… не было ни одного обвинения в лихоимстве, в котором не была бы замешана жена правителя, и все провинциальные интриганы обращались к ней, и она вмешивалась в дела и решала их… бывали женщины, которые на коне около своего мужа присутствовали при учении, производили смотр и даже обращались к войскам с речью. Некоторые из них приобретали популярность в легионах, и не раз солдаты и офицеры скидывались, чтобы поставить статую жене своего командира… Такой независимостью женщины пользовались вследствие вошедшей в обычай снисходительности по отношению к ним, а не на основании каких-нибудь правил. Гражданские законы совершенно этому противоречили, философия относилась к этому не менее сурово».

Да, все так, законы были суровы. Но римляне любили своих женщин больше, чем законы…

Брак римлянина и римлянки был вполне равноправным союзом. Он считался господином, она — госпожой. На супружескую жизнь смотрели вполне современно: супруги должны вместе пройти по жизни и в горе, и в радости. «Я вышла за тебя замуж, — говорит, по свидетельству Плутарха, Порция своему мужу Бруту, — не только чтобы спать и есть с тобой, как гетера, но чтобы делить с тобой и радость, и горе».

Развод был редким явлением. Скажем, когда римский полководец Эмилий Павел задумал развестись, друзья хором отговаривали его от этого неблагоразумного поступка. Эмилий ничего не отвечал, лишь молчал угрюмо. А мог бы ответить, как один из героев Плутарха: «Некий римлянин, разводясь с женой и слыша порицания друзей, которые твердили ему: «Разве она не целомудренна? Или не хороша собой? Или бесплодна?» — выставил вперед ногу, обутую в башмак… и сказал: «Разве он не хорош? Или стоптан? Но кто из вас знает, в каком месте он жмет мне ногу?».

В Риме процветали даже женские организации, которые играли определенную роль в общественной жизни, вмешиваясь в дела муниципий, — вот сколь далеко продвинулась эмансипация в этой древней цивилизации!..

Вернемся, однако, к столкновению женщин и Катона. Этот случай имеет свою предысторию. После поражения при Каннах, в то невероятно тяжелое для страны время, был принят закон о трауре. Закон Оппия (именно этот трибун внес в сенат данный законопроект) запрещал женщинам носить украшения весом более 13, 5 г золота, наряжаться в пурпур, ездить с мигалками в пределах Садового коль… тьфу!.. ездить в экипаже в пределах городских стен и ближе полутора километров от них.

Никто и не думал нарушать этот закон, когда шла тяжелейшая война, когда Ганнибал бросал вожделенные взгляды на Рим с высоты Эсквилинского холма, а трупами римлян была покрыта вся Италия. Но после Великой Победы… Во время разгульного веселья Ренессанса… Когда уже и мужчины стали наряжаться, завиваться, душиться и следить за модой… Обстоятельства настоятельно требовали отмены устаревшего закона! Женщины Рима собрались на Форуме и начали бессрочный митинг, добиваясь от сената аннуляции закона Оппия. Как замечает один из историков, «они шли на приступ закона с не меньшей стремительностью, чем их братья и мужья шли в это время на приступ македонских крепостей». (Я выше писал, что настал мир, но не настолько, чтобы уж чужих крепостей не брать…)

Вот тут и внес свой пятачок Катон. Он подговорил двух сенаторов наложить вето на отмену закона. Катон часто действовал через подставных лиц. И в деле с обвинениями Сципиона, и когда свои денежки в рост давал, что тогда считалось весьма и весьма некомильфо… «Женщин украшают не золото, не драгоценные камни и не пурпурные или расшитые платья, а стыдливость, любовь к мужу и детям, покорность и скромность», — говорил Катон. Он всерьез полагал, что приличным римским женщинам пристало носить только черное и неброское. Это же надо настолько не понимать женщин!..

Дальше случилось следующее. Виллы двух трибунов, которые наложили вето на отмену закона Оппия, окружили толпы возмущенных римлянок. Не в силах выдержать морального давления и криков слабого пола, трибуны замахали руками, сдались и отозвали свое вето. В конце концов, они ведь тоже были женаты!

Тогда к женщинам на площадь решительно вышел сам Катон. Вышел и… смутился под их взглядами.

И вот опять история через тысячи лет доносит до нас мелкую психологическую деталь, живую человеческую реакцию, которая вдруг освещает все удивительным светом…

Катон смутился. Непреклонный, аскетичный, злой, бледноглазый, рыжий Катон, чьим вторым именем была суровость, смутился.

Даже если бы мы ничего не знали о положении женщин в Древнем Риме, только этот момент открыл бы нам все. Да, юридические нормативы, касающиеся женщин, были строги, приравнивая положение женщин чуть ли не к рабскому. Но мог ли смутиться Катон под взглядами рабов? Раб есть вещь. Катон в своих трудах по сельскому хозяйству (очень был разносторонний человек) нудно перечисляет, чем правильно кормить рабов и как их размножать. Пишет, что старых и негодных лучше продавать. Раб для Катона — тот же вол. Можно ли смутиться под взглядом вола?..

Катон смутился под прямыми взглядами женщин. Господи, как порой мелочи тонко характеризуют и людей, и эпоху!..

Но Катон не был бы Катоном, если бы не попытался сопротивляться. Он хотел остановить великий блуд. И речь его, как речь каждого человека, убежденного в своей правоте, была полна горьких упреков, обращенных к женщинам: «Какая муха укусила вас, что вы бегаете по улицам и обращаетесь к людям, которых не знаете? Разве вы не могли обратиться с заявлениями дома к своим мужьям? Каким благовидным предлогом можно оправдать этот женский бунт? Послушайте-ка вот эту: я хочу золота и пурпура, я хочу блистать, я хочу таскаться по городу, сколько мне вздумается, на глазах у Законодателя, забрызгивая грязью простаков… я хочу тратить без меры и удержу, простота для меня — то же самое, что нищета. Но ведь закон избавляет вас от этой неприятности, устанавливая для всех равенство!.. Бойтесь граждане, опасного соперничества! Богатые захотят во что бы то ни стало отличиться, а бедные из ложного стыда будут тянуться изо всех сил, чтобы с ними сравняться». Социалист, однако…

«Не только женщин коснулась эта живая и резкая обличительная речь Катона, — пишет Гиро, — тут досталось всем — и Сципиону, и коринфским статуям, и нечестию современного общества, и самому оратору. Досада и грусть слышны были в каждом его слове.

Пусть бы еще патриции наряжались, завивались, пудрились и носили парики — уж таково их назначение. Но ведь даже честные крестьянки, соседки Катона, и те стараются скрыть свой золотистый цвет лица под белилами и румянами, готовы спустить свое хозяйство, свои поля, чтобы на эти деньги купить ожерелье и нацепить его себе на шею… Как храбрый воин, вынужденный отступить, пускает в ход свою последнюю стрелу, так Катон, хотя и чувствует, что ему не удастся убедить слушателей, все-таки громит женщин и язвит их своими сарказмами и каламбурами. В самих успехах Рима он видит роковую причину его будущей гибели. Но римляне были слишком упоены своими триумфами, чтобы испугаться зловещих предсказаний Катона. К тому же в то время еще не существовал закон, устанавливающий тайную подачу голосов, и благодушным мужьям приходилось подавать свой голос на глазах у своих жен. Таким образом, закон был отменен».

«Благодушные» — вот самая лучшая характеристика римских мужей. Согласитесь, трудно относиться без симпатии к таким людям…

Рухнувший закон Оппия плеснул нового топлива в костер Ренессанса. Женские моды теперь менялись каждый год — римляне все время видели на своих женщинах тонкие ткани из Пергама, карфагенский пурпур, оборки, кружева, пышные шлейфы, элегантные башмачки. Стали пользоваться бешеным спросом профессии ювелира и парфюмера. Колье, диадемы, браслеты, кольца, заколки, египетские благовония, пудра, краска для волос (большой популярностью пользовалась та, что придавала волосам цвет и блеск золота) — все это римлянки использовали по полной… Матроны выезжали в свет с пышными свитами, состоящими часто из нескольких десятков рабов.

Римские завоевания вырыли огромный пустой имперский котлован, который тут же стал заполняться близлежащей родственной культурой. Которая заодно слегка размывала строгие прямые стенки котлована…

Все происходящее Катону страшно не нравилось. Он не уставал произносить по поводу новых развратных нравов гневные речи, которые современники метко прозвали «воплями Катона». Вот так вот — люди легко соглашаются с моралистами, ибо те всегда трындят внешне правильные вещи; люди даже выбирают моралистов цензорами и депутатами, но при этом люди моралистов не любят. Моралисты скучны и говнисты. Причем последнее — самая гнусная черта ревнителей старой морали. Я бы даже ввел термин «говнистость моралиста» во все учебники по психологии, социопсихологии и политпсихологии.

Уж не знаю, почему так получается, но самые большие моралисты — не только страшные ханжи, но и двуличные люди. Не допуская попрания своей любимой моральки другими, они часто вполне допускают для себя отступления от Традиции.

…Катон «исключил» из состава сената одного дядьку, который чмокнул жену в присутствии дочери — за аморалку. А сам до старости лет шастал по публичным домам. И, будучи 80-летним стариком, женился на 15-летней девушке.

…Катон сравнивал ростовщичество с убийством человека и рекомендовал юношеству никогда не заниматься столь омерзительным делом. А сам через подставных лиц, обходя закон, вовсю давал деньги в рост под 20 % годовых (кому давал под меньший процент, пусть откликнется, я лично извинюсь).

.. Катон трындел о традиционных римских ценностях, уважении к богам и показном равенстве богатых и бедных. Но при этом к концу жизни сколотил такое состояние, про которое богохульно утверждал, что даже сам Юпитер не смог бы отнять у него всех капиталов. А на рынке торговался с бедным торговцем за каждый асс.

…Катон вещал о внутренней чистоте, скромности и простоте. А сам занимался работорговлей — занятием, которое даже в рабовладельческом Риме считалось постыдным.

Я встретил Марка Порция Катона на набережной Яузы в Александр-хаусе, роскошном здании с видом на Кремль. Ныне Катон не высок и не жилист, а, напротив, пузат и грузен, небрит и волосат. Да и зовут его Александр Гельевич Дугин. В остальном — точно такой же отморозок. У нашей встречи была одна цель — я хотел познать Дугина (не в библейском смысле, упаси боже). Познал. Катон чистой воды!

Тот же запал, та же ненависть ко всему новому и превознесение старого. Та же декларативная борьба за Традицию против Цивилизации. И то же жульничество: для себя Дугин считает возможным то, чего не допускает для других. Например, стиральные машины. Кондиционеры. Мобильный телефон. Автомобиль…

Не знаю, возможно, это и странно для такой книжки, но я, пожалуй, вставлю сюда кусок нашей беседы с Дугиным. Должны же вы получить полное представление о катонах. Вот вам современный тип защитника Традиции. Абсолютно такой же, как две тысячи лет назад…

Формальным поводом для нашей встречи явилось следующее. Незадолго до этого я прочитал в одной из «славянских» газет программную статью московского Катона о мерзости современных нравов. Дядя Дугин призывал в статье к сакральной революции, возвращению к патриархальным традициям и пр. Весь современный мир, глаголил Дугин, есть не что иное, как глобальные похороны сакрального… Что африканский дикарь, не имеющий стиральной машины и с полной душой наблюдающий закат над Замбези, живет гораздо правильнее, поскольку по самые яйца набит сакральностью… И что для спасения Третьего Рима, а вместе с ним и заблудшего человечества, нужно эту самую загадочную субстанцию — сакральное — изо всех сил стараться производить, а проклятые стиральные машины, которыми так гордится Запад, выбросить на свалку истории.

Я: Александр Гельевич, друг мой, высчитаете, что хорошо было древним дикарям, они сидели себе на бережку и умели восхищаться простыми вещами типа стеклянных бус. Не то что нынешнее племя. А западный горожанин, у которого стиральные машины и кондиционеры, имеет мертвую душу. Вы что, хотите отнять у нас стиральные машины и кондиционеры?

Дугин: Да. Я хочу отнять у вас кондиционеры, я хочу отнять у вас стиральные машины, я хочу отнять у вас тот смысл, который вы вкладываете в технический прогресс, и хочу вернуть вас к тем ценностям, которые принадлежат к сфере Абсолютного, к сфере человеческого бытия, к сфере Неподвижного, к сфере человеческой души. Мы живем в мире, который представляет собой разрушение традиционных ценностей. Собственно, современность и возникла как прямое отрицание традиционного общества. Дух Просвещения, Ренессанса, дух Модерна, Нового времени был последовательным отторжением той системы взглядов, мифов, догм, верований, представлений, которые предопределяли жизнь в традиционном (сельскохозяйственном. — А. Н.) обществе. Именно тогда был осуществлен ценностный перенос с духовного на материальное, с вечного на временное, с абсолютного на относительное.

Люди стали вкладывать большой смысл во второстепенные предметы, стали противопоставлять: что лучше — честь или деньги; деньги или удобство. Происходит вырождение ценностных систем. Современному мышлению внушено, что комфорт и удобство, техническая ловкость есть сами по себе ценность. Но если вы придете в храм и спросите муллу, раввина, православного батюшку, является ли комфорт человеческой ценностью, можем ли мы судить по наличию стиральной машины о качестве общественного устройства и уровне жизни? Он вам ответит: нет.

Я: Хорошо, что я не хожу в церковь и не задаю глупых вопросов. Никто не мешает мне наслаждаться комфортом.

Дугин: В том-то и дело. Вы — дитя эпохи. Современность, Просвещение начались с чего? С того, что Бога нет, религия — сказки, есть только то, что человек физически может ощутить. А вот когда человек эвакуирует, элиминирует метафизику, говорит, что это его больше не интересует, тогда стиральная машина действительно является для него важным критерием. Поэтому для современности стиральная машина, комфорт и удобство — реальная ценность. А для традиции нет, вообще не ценность.

Я: Эмансипированные женщины будут недовольны. Ведь удобнее с машиной, чем со стиральной доской.

Дугин: Мало ли, что удобнее! Удобнее ходить без штанов, удобнее не соблюдать супружеский долг и пост. Удобнее быть животным.

Я: А у вас самого стиральная машина есть?

Дугин: Есть. Но для меня это не ценность! Я езжу на автомобиле, звоню по мобильному телефону, но для меня это все не ценность.

Я: Хорошо устроились. Вы говорите: я лично все это иметь буду, пусть дальше ребята изобретают, но я буду иметь все эти материальные блага не как ценность! А у вас отниму!

Дугин: Да. Потому что это не сакральные ценности. Сакральное — когда человек сосредотачивается в себе, сталкивается с опытом собственной души и, соответственно, души мира…

Я: Простите, я тоже имею стиральную машину не как ценность, а исключительно для стирки, наверное, я тоже очень духовный человек, но, тем не менее, не понял последней фразы: что такое «опыт души мира»? Вы не могли бы попонятнее изложить нам, людям Просвещения?

Дугин: То, что вы у нас отняли в эпоху Просвещения и чего теперь нет в Современности. Опыт души — это когда человек сталкивается с тем, что…

Здесь я на время прерву катоновские вопли и вернусь к ответу Дугина на мой вопрос чуть позже, когда будем подробнее говорить о перерождении римлян под влиянием Ренессанса и разрушении Карфагена. (Перерождение — это перепрограммирование, изменение ментальных установок, перемена самоощущения и ощущения мира, поведения, представлений о собственной идентичности…)

А сейчас завершим наконец бесконечный рассказ о переломном времени и о том, какую роль в нем сыграли очеловеченная Традиция (Катон) и очеловеченная Современность (Сципион).

Карфаген должен быть…

Уничтожить и унизить Сципиона Катону не удалось. Удалить из политики и из города — вполне. Но семена, брошенные Сципионом во влажную почву Ренессанса, проросли. Катон полол эти сорняки Современности всю свою жизнь. А жизнь у него, в отличие от жизни Сципиона, была долгой и полной сил (помните, в 80 лет женился на 15-летней). Он был окружен большим почетом — практически как Солженицын, которого все бесконечно уважают, но давно уже никто не слушает.

Катон пережил всех своих друзей и врагов. Он пережил даже своего любимого сына Марка. (Кстати, миллионер Катон похоронил сына по самому дешевому разряду.) Катон остался один. Совсем один. Да, он победил почти всех своих врагов. Персональных. Но теперь вокруг одинокого старика возвышалась густая буйная поросль нового времени. Эллинизм, ненавидимый Катоном, пророс в головах молодого поколения, и Катон с грустью следил за закатом той эпохи, которую так любил. Как и Дугин, он чувствовал себя проигравшим.

Почти все самые известные нам яркие и красивые фигуры того времени — поэты, полководцы, политические деятели — помечены любовью к эллинской культуре. Дух эллинизма навсегда поселился в Риме. А идеи аскезы, проповедуемые старым пердуном, отчего-то не нашли понимания в умах ни у лучших, ни у худших представителей Рима. Зато другая идея Катона засела в умах римлян, как гвоздь…

После блестяще выигранной Второй Пунической войны Рим ввязался в азиатскую кампанию, разбил царя Антиоха и стал уже фактически полновластным правителем Средиземноморья. Между тем Карфаген постепенно оправлялся от поражения. Ему было запрещено держать большую армию, и все деньги город вкладывал в реальный сектор экономики, отчего богател не по дням, а по часам. Чем не жизнь?

А тем, что другу покойного Сципиона нумидийцу Масиниссе не давал покоя богатый город. И он постоянно совершал разбойничьи набеги на территорию Карфагенской республики. Карфагеняне, которые по договору не могли начинать войну без санкции Рима, засыпали римский сенат жалобами на бесчинства Масиниссы. В Риме колебались: Масинисса поступал несправедливо, но он был твердым союзником Рима. А Карфаген — враг. Тем более хитрый Масинисса постоянно слал в Рим докладные, предупреждающие о том, что карфагеняне замышляют недоброе и втайне готовятся к реваншу. Скорее всего, он не сильно кривил душой, поскольку партия демократов в карфагенском сенате действительно бредила реваншем. А кто бы не бредил после двух унизительных Версалей?

Римское посольство, которое приехало в Карфаген разбираться с ситуацией, возглавлял 80-летний сенатор Марк Порций Катон.

Карфаген потряс его. Он ожидал увидеть униженный бедный город, но богатство перло в Карфагене из всех щелей. С тех пор в башку Катона втемяшилась знаменитая фраза, прописанная во всех учебниках: «Карфаген должен быть разрушен». Эту фразу Катон, как вы помните, твердил в конце каждого своего выступления в сенате, чему бы оно ни было посвящено.

Менее известна фраза другого сенатора: «А я считаю, что Карфаген должен существовать»! Этот человек вскакивал и произносил свою фразу каждый раз, когда изо рта Катона вываливалось требование о разрушении Карфагена. Сципиона к тому времени уже не было в живых, но идейные продолжатели его дела остались. Вот они-то и защищали Карфаген.

Мысль Катона была ясна: гнойник Карфагена будет набухать снова и снова, до тех пор пока однажды Рим не надорвется в этой борьбе. «Карфаген нужно уничтожить», — требовала Древность (Деревня, Традиция.).

«Карфаген нельзя уничтожать ни в коем случае», — возражала Современность (Город, Цивилизация.). Ведь Карфаген — не просто город. Это великий город. Это ЦИВИЛИЗАЦИЯ. Неужели не жалко? А если вам нужны более практические соображения, то вот они, пожалуйста: Карфаген является сдерживающим фактором и одновременно центральным пунктом римской самоидентификации. Сколько раз в будущем у римлян-победителей будет возникать вопрос, насколько жестоко наказать тот или иной побежденный город, столько раз они будут вспоминать Карфаген и утихомиривать свои чувства. Потому что нет города, который бы причинил вреда Риму больше, чем Карфаген, и все равно Рим проявил гуманность, не уничтожил его, не обложил данью и даже сохранил карфагенскую политическую автономию и весь цивилизационный облик города (нравы, обычаи предков, религию). Если уж не уничтожен Карфаген, то и подавно не нужно стирать с лица земли города иберов, галлов… Живой Карфаген нужен Риму как маяк гуманизма. Рим славится своей справедливостью и милосердием. Таковы мы, римляне. И уничтожив Карфаген, мы уничтожим все лучшее в себе, свою самость. Римская идентичность базируется ведь не только на том, о чем говорит Катон, — на старых и жестких патриархальных традициях, а на сбалансированном сплаве старого с новым. Для этого сплава мы возьмем все лучшее из прошлого — душевное благородство и справедливость, а из современности — эллинскую культуру с ее гуманизмом и наукой, без которых так и останемся варварами… Отринем излишнюю непреклонность и жесткость старины, как легко отринули ее в женском вопросе! В общем, «к людям надо относится мягше, а на вопросы смотреть ширше» — таков был пафос партии гуманистов.

Трудно сказать, кто был более неправ в этом споре. Могла ли аграрная по своей сути экономика того времени выдержать груз подобного гуманизма? Не рановато ли было? Не знаю. Знаю только, что Карфаген был разрушен, а Римская империя в конце концов пала.

Впрочем, пока что до падения далеко. Пока что у нас перед сенаторами стоит Катон и готовится привести свой последний аргумент за войну на уничтожение. Марк Порций, видимо, судящий о людях по себе, решил надавить на жадность сенаторов — в Карфагене он набрал с дерева плодов инжира. Смоквы были здоровенные, в отличие от мелких римских. Высыпав из подола перед сенаторами эти крупные ягоды, Катон поманил:

— Земля, рождающая такие плоды, лежит всего в трех днях морского пути от Рима!..

В это время в Карфагене к власти пришла воинственная демократическая партия. Партия реванша. А Рим, как всегда, колебался. В его идейном конфликте Древности и Модерна Отцы были еще слишком сильны, а Дети — не слишком влиятельны, хотя и многочисленны. Но Карфаген сам подтолкнул войну.

Когда Рим уже склонился к тому, чтобы решить спор между Карфагеном и Мисиниссой в пользу не дружбы, но справедливости, когда римское посольство вновь появилось в Карфагене и намекнуло карфагенскому парламенту, что они утрясут вопрос с Масиниссой, когда карфагенский сенат начал колебаться… Вот тогда с места вскочили карфагенские депутаты от демократов и обрушились с пламенной ура-патриотической речью на римских послов. Карфагеняне, как мы помним, люди сверхэмоциональные, неврастенические даже. Речь демократов так завела депутатов, что они в патриотическом угаре едва не прибили римских послов. Тем пришлось бежать, чтобы спастись!

Это было оскорбление. И это было еще не все! Подтвердились слухи, что Карфаген спешными темпами строит флот и нанимает армии. Эти спешно набранные армии во главе с Газдрубалом Карфаген бросил на войну с Масиниссой — тем самым формально разорвав мирный договор с Римом, который запрещал Карфагену воевать без римского разрешения.

В Риме была объявлена мобилизация. Она вызвала величайший энтузиазм. Молодежь с радостью записывалась на войну. Давно по-большому не воевали…

Вот тут я сделаю небольшое отступление, а то потом мысль потеряю. Глядя на человеческую историю, можно заметить такую штуку: перерыв в войнах словно бы вызывает у людей и государств некий застой в крови. Очень хочется повоевать!.. Великий XIX век, потрясенный наполеоновскими войнами и гуманизированный успехами науки и литературы, привел просвещенную Европу к мысли о том, что с войнами покончено раз и навсегда. Всего-то чуток прошло, и вот вам, пожалуйста, — две мировой войны, обе — на территории цивилизованной Европы.

Как ошиблась европейская аристократия, предрекавшая конец войнам и наступление эпохи гуманизма! А все потому, что по себе судила о плебсе. Если вы когда-нибудь увидите фотографии европейских городов 1914 года, сделанные сразу после объявления войны, обратите внимание на сияющие лица простых граждан. Война пришла! Полный восторг! Все норовят записаться добровольцами и вернуться домой без ног… Почему так?

В 1939 году Эйнштейн и Фрейд обменялись письмами о том, можно ли искоренить войны. Эйнштейн полагал, что человеку изначально присущ инстинкт разрушения и потому всякая попытка искоренить войны «завершится прискорбным провалом». Фрейд соглашался, он писал, что люди, как и прочие звери, решают проблемы насилием и только мировое государство, которому не с кем воевать, сможет прекратить войны. Ну что тут сказать?..

Эйнштейн был физиком, а не психологом. А Фрейд… По-моему, он чересчур увлекался сексом. Болезненная акцентуация на этой сфере сыграла с ним злую шутку — а как еще можно назвать психоанализ?.. К тому же в позиции Фрейда видно противоречие: если причина войн — лежащая в глубинах подсознания тяга к насилию, то как сможет прекратить военное насилие глобальное государство? Насилие все равно прорвется в той или иной форме. В форме сепаратизма, например, или насильственных преступлений… К тому же во времена, когда жил Фрейд, не было науки этологии. Которая показывает, что отнюдь не все проблемы звери решают насилием. Более того, у животных есть масса программ, направленных на снижение внутривидового насилия… А если бы Фрейд и Эйнштейн обратились к экономистам, те расписали бы во всех подробностях, что в основе войн лежат человеческая выгода и жадность. Известная точка зрения, которая тоже имеет право на существование. В самом деле, пограбить соседей — разве это не причина для войны? Воин и разбойник — одно и тоже. Особенно в древности…

Однако многие современные исследователи считают, что причины войн не столько экономические, сколько психологические. Война позволяет людям получить то, чего им недостает в обыденной жизни, а также проявить свои лучшие качества. Аффилиация, настоящая дружба и взаимопомощь, героизм, осмысленность и наполненность существования, накал чувств и эмоций — вот что дает война. В обмен на жизнь, правда. И этим она напоминает наркотик. На войне все просто и резко очерчено: там враг — здесь друг. Именно поэтому примитивно организованным людям (крестьянам по духу) война так нравится. Да и терять особо крестьянам нечего, кроме своих скучных цепей…

Так было две тысячи лет назад. Так было еще совсем недавно — век назад. И только в сегодняшней Европе объявление войны уже не вызовет радости и энтузиазма. Люди стали совсем другие. Попритухли как-то. Средний класс появился, стиральные машины, кондиционеры, телевидение… Внешнее благополучие и спокойствие вышло на первый план. Развлечений теперь столько, что никакая война не нужна. А что касаемо наполненности жизни, аффилиации… Аффилиация, кстати, — это потребность действовать группой, коллективом, сообща, стадом. Мы же стадные животные!.. Потребность в единении с себе подобными ныне, по счастью, здорово подразмыта индивидуализмом. Что же касается смысла жизни, то есть психологической наполненности существования, то ныне жизнь наполняется погоней за разными интересными вещами и удовольствиями.

И слава богу, я считаю. Лучше быть бездуховными (в терминах ортодоксов), чем воевать.

Что же и почему изменилось за последние сто лет в людях? А всего-то ничего: просто почти на всей планете завершился процесс урбанизации. Деревня практически растворилась, исчезла (лишь 4 % самодеятельного населения в развитых странах сегодня работают в сельском хозяйстве). Возник Глобальный Город. Горожане 1914 года были, как правило, людьми городскими только в первом поколении. То есть по духу деревенскими. Да и вообще дух Деревни царил среди европейского плебса до середины XX века. Мы же помним, города-миллионники появились только в начале XX века. А Цивилизация, Современность, Модерн — это не просто город, это в первую очередь мегаполис… Гитлер, идя к власти, апеллировал к пасторальным, деревенским ценностям, традициям предков, духу отцов… И его очень поддерживали. Сейчас такой номер может прокатить только в странах, где урбанизация либо в самом разгаре, либо в начале. Там возможны тоталитарные режимы, восторг от войны, общие на всю народную массу идеологемы.

Современный горожанин устроен гораздо сложнее деревенского парня. Он уже не делит мир на своих и чужих, плохих парней и хороших, черное и белое. Он понимает, что добро и зло относительны, что нужно быть терпимым и толерантным к людской инаковости. (А иначе при такой скученности в городе просто не выжить: мегаполис — великий уравнитель и великий примиритель.) Горожанин для себя уже принял, что лучше компьютерная война, чем обычная, поскольку во время компьютерной войны можно есть пиццу, принесенную прямо на дом, и не рискуешь потерей конечностей, а то и самой жизни.

Но что же делать в современном мире природным Героям? Еще встречающийся даже в западном мире психотип Героя (я бы даже сказал, фенотип Героя) сегодня реализует свои внутренние потенции в наемной армии, командном спорте, уголовном мире, органах правопорядка. Блатной романтик, благородный рыцарь, храбрый солдат — это ведь все один и тот же человеческий психотип. Формы реализации разные.

Римская молодежь охотно записывалась на войну… Однако пройдет пара-тройка сотен лет, и на излете империи римская молодежь начнет бегать от армии. Как сейчас это происходит в России. Как это было в Штатах во время непопулярной вьетнамской войны… Но на Третью Пуническую войско римляне набрали быстро.

Тем временем старенький Масинисса разбил Газдрубала. Карфагеняне, как это у них водится, решили казнить Газдрубала за проигрыш сражения, но Газдрубал сбежал, сколотил банду и стал грабить окрестности. А карфагеняне пришли в ужас: война Риму объявлена, а войска нет. Карфагенские послы опять отправились в Рим, рвали волосы, выли, дико извинялись, катались по земле… Вся программа.

Военного столкновения между Римом и Карфагеном еще не случилось, но Карфаген уже объявил о полной и безоговорочной капитуляции. Однако в римском сенате уже возобладали погромные настроения: Карфаген решено было разрушить. Разрушить город — обезглавить цивилизацию. Римляне это понимали и даже не решились сказать об этом послам. Но карфагенские послы сами обратили внимание на некую странность в поведении римлян. Те, как и прежде, обещали оставить карфагенянам свободу, самоуправление, имущество и территорию, но за всю их речь ни разу не было произнесено слово «город». А вне судьбы Города всякие речи о сохранении цивилизации — пустой звук.

История донесла до нас имена двух римских консулов, которые высадились в Африке с экспедиционным корпусом в 149 году до нашей эры — Марций Цензорин и Маний Манилин. Именно этим двум людям было суждено сообщить пунийцам страшную весть: их самих решено оставить в живых, а их цивилизацию — нет.

Консулы, расположившись с войском у стен Карфагена, выдавали карфагенянам информацию порционно. Сначала они потребовали 300 заложников из числа карфагенской знати. На следующий день велели выдать все оружие, сдать свежеотстроенный флот и катапульты. Карфагеняне стали было возражать, говоря, что в окрестностях рыщут банды Газдрубала, но римляне ответили, что отныне охрана внутреннего порядка — их дело.

Карфагеняне разоружились — они вывезли из города и сдали более 200 000 комплектов пехотного вооружения и 2000 катапульт. (Как выяснилось позже, схитрили пунийцы — сдали не все.)

И только после этого римские консулы выдвинули главное требование. Далось это им чисто по-человечески нелегко. Они понимали, что делают. Одно дело — выиграть сражение и уложить сто тысяч человек народу — бабы еще нарожают. И другое дело — уничтожить цивилизацию, то есть накопленное сотнями лет и десятками поколений.

Карфагенские послы шли к римским консулам через строй блистающих железом легионеров. В полной тишине. Консулы сидели на возвышении, которое было предусмотрительно отделено от послов веревкой — чтобы сразу не подходили близко. Все было необычно в этот день. Но главное, необычны были лица римских консулов — гордые римляне выглядели подавленными. Консулы переглянулись.

Вот опять история через тысячелетия донесла до нас мимолетную деталь, ярко осветившую момент. Консулы переглянулись. Не зная, кому из них придется высказать сейчас карфагенянам эту тяжелую весть…

Заговорил Цензорин. Вначале он попросил пунийцев мужественно выслушать последнюю волю сената. И лишь затем объявил: жители должны уйти из Карфагена, они могут выбрать себе любое место для поселения, но не ближе 80 стадий (15 километров) от Карфагена. А Карфаген будет разрушен.

Поначалу пунийские послы повели себя обычным образом. Они выли, катались по земле, царапали лица ногтями. Единственное отличие — послы поносили римлян самыми грязными ругательствами, так что консулы даже подумали, будто пуницы делают это специально, чтобы разгневать римлян и заставить их убить послов — и тем самым навлечь на римлян несмываемое бесчестье.

Но не таковы римляне. Сжав желваки, консулы терпеливо переносили самые страшные оскорбления. Не двигались и солдаты. Все они стали свидетелями исторического момента, накал которого пережил тысячелетия…

И вдруг все изменилось: поведение пунийцев более не напоминало поведения пунийцев. Карфагенские послы молча застыли на земле и долго лежали так недвижно. А потом встали и заплакали. Просто нормально, по-человечески, заплакали.

И настолько это было необычно для римлян, привыкших к показной гипертрофии чувств, настолько горько пунийцы плакали, что римских консулов тоже пробило — на их глазах заблестели слезы. Римляне были по-крестьянски сочувствующим народом. Увидев их слезы, пунийцы заголосили с новой силой. Будучи людьми более чувственными, нежели думающими, они решили, что человеческое сочувствие к их горю не позволит римлянам погубить великий город. Но они ошиблись. Это пунийцы могли в гневе растерзать, а через пять минут прослезиться и простить приговоренного. Ау римлян превыше чувств стоял долг.

Поэтому от того же Цензорина пунийцы услышали, что он ничего не может поделать, все разговоры вообще бессмысленны, потому что у него есть приказ сената. А далее он произнес весьма показательную речь. Из которой внимательный читатель может сделать интересные выводы.

Суть его речи сводилась к следующему. Мы разрушаем Карфаген для вашей же пользы, карфагеняне, ибо условия проживания в этом городе сформировали у вас такое мироощущение, такой поганый менталитет, который не позволяет вам спокойно жить. Вы все время идете вразнос! Вы хотели захватить Сицилию и потеряли Сицилию. Вы захватили Иберию и потеряли Иберию. Потеряли в первую очередь не потому, что проиграли войну нам, римлянам, а потому, что не смогли наладить нормальных взаимоотношений с местной элитой. А наладить отношения, в свою очередь, вам помешала ваша, блин, восточная спесь, дурной характер, который вы передаете своим детям из поколения в поколение. Еще один огромный минус — вы недоговороспособны!.. А воспроизводит этот характер, эту вашу внутреннюю культурную гнильцу, ваш мегаполис. Конечно, Карфаген — великий город и страшно жаль его, но…

…Да, это была не физическая, это была ментальная зачистка местности. Полное форматирование диска. Далее я приведу речь консулов более близко к тексту.

— Самая лучшая жизнь, — начали уже открыто внушать карфагенянам свои ценности римляне, — есть жизнь не на море, а на суше, жизнь сельская, а не торгово-пиратская морская! Да, конечно, сельское хозяйство менее выгодно, чем торговля, но и в голове от него штормит меньше. Город на море — тот же корабль, который постоянно качает военно-политически. А город в глубине материка — надежная опора, символ устойчивости.

…Прямо-таки любимые дугинско-хаусхоферовские пассажи о различии континентальных и морских цивилизаций!..

А еще чувствуется отголосок внутриримской борьбы между Новым и Старым. Такое ощущение, что Цензорин убеждает не карфагенских послов, а своих более молодых эллинизированных соотечественников, ориентированных не на традиционные крестьянские ценности, а на заморскую культуру.

— И не говорите, что вами движет забота о ваших святилищах, кладбищах, алтарях — продолжил Цензорин свое обращение к карфагенянам. — Кладбища ваши, где были, там и останутся — под землей, алтари и храмы построите на новом месте. И эти новые храмы вскоре станут для вас родными. Не в храмах дело. Мы пришли уничтожить другое!

Именно. Старый Рим пришел уничтожить в Карфагене не только чуждую коварную ментальность, но и то, чего не мог уже уничтожить внутри себя — отход от традиционной крестьянской самобытности, поворот к морской торговле и широкому культурному обмену.

— Мы даем вам шанс начать с чистого листа, — примерно так завершил свою речь Цензорин. — Мы обещали, что Карфаген будет автономной провинцией Рима. И мы не обманули, поскольку считаем Карфагеном не город, а вас.

Красивый пассаж. А главное, верный, хоть и хитрый. Верный, потому что не мертвые стены Карфагена, а живые люди есть носители ментальности и идентичности, навыков, знаний, привычек… А хитрый потому, что, разрушив инфраструктуру, выковыряв мягкое тельце цивилизации из раковины города, римляне выбросили его в открытое поле, где оно иссохнет и неминуемо будет рассеяно ветром.

Цивилизация — это коралловое дерево. Миллионы мягких мелких полипов рождаются, живут и умирают незамеченными, оставляя после себя крохотный, почти невидимый глазу известковый кирпичик. А из этих кирпичиков складываются огромные известковые коралловые рифы. Исчезни вдруг полипы — останется мертвый коралловый риф. Или, в нашем измерении, пустые городские стены, которые заметет песок или одолеют джунгли. А если вдруг исчезнет «коралловый риф» в виде великих построек цивилизации, которые являются хранилищами культуры, мелким неутомимым человеческим полипам придется начинать строительство с нуля. Если вы хотя бы день работали над документом в компьютере, а потом из-за сбоя в системе всю дневную работу потеряли, на одну миллионную долю вы прочувствуете, что я хочу сказать.

Цивилизация — вот что главное. Она главнее нашей животности, нашего гедонизма, наших чувств, наших любовей, привязанностей, страданий… Помню, когда мой сын был еще маленьким и только-только постигал жизнь, все привычное взрослым казалось ему удивительным. Однажды притихший трех — или четырехлетний мальчик долго молча смотрел в окно автомобиля на Москву, после чего сказал маме:

— Нет, нуты представляешь, сколько всего нужно, чтобы построить город! Столбы-ы, провода-а всякие, стекло, чтобы окна делать, кирпичи, урны из железа…

Оглянитесь вокруг и удивитесь вместе с трехлетним ребенком — сколько всего нужно, чтобы построить город!..

Априорная ценность цивилизации интуитивно понятна каждому. Любимый герой американских блокбастеров — одиночка, спасающий мир. Почему такое разнесение по масштабу — одинокий человеческий полип, вклад которого в общее дело построения «коралла цивилизации» практически незаметен, и — целая цивилизация? Может ли она зависеть от героизма и решений одного человека? Разве что теоретически. История знает массу примеров, когда гениальные одиночки меняли пути развития своих цивилизаций, но чтобы само существование цивилизации зависело от воли одиночки… Не припоминаю. И вряд ли так будет. Отчего же современным искусством так любима эта тема — один человечек, спасающий мир от коварных пришельцев или дьявола, грозящего уничтожить все сущее?

Дело, мне кажется, не только в склонности искусства (тем более массового) к преувеличениям. А в том, что человечество подобным сравнением несравнимых масштабов раз за разом напоминает себе о том великом здании, которое построено им за тысячи лет. И о тех ценностях, которые оказались слегка подразмытыми гедонистическим индивидуализмом Городской Современности — о коллективных ценностях, берущих свое начало… нет, даже не в крестьянском и не в племенном укладе. А в стаде.

Уж простите меня за это словосочетание «коллективные ценности»… Хотел написать «всеобщие», но осознанно подставился под удар и употребил выражение, которое многим напомнит о нацизме, расизме, коммунизме… да, это все варианты коллективных ценностей. Я бы их назвал ценностями корпоративными. Сейчас лучшими людьми глобализированных элит все более осознается тот факт, что любые корпоративные идентичности и ценности должны уступить место макроколлективной, сверхкорпоративной, общепланетарной ценности — я бы назвал ее цивилизационной идентичностью. Впрочем, об этом мы еще поговорим в своем месте, а пока вернемся к несчастным пунийцам. Они страдают…

Экспрессивные пунийцы ждали послов в большом нетерпении, иные даже забрались на стены и стояли там несколько часов в ожидании, когда же покажется посольство. Как дети. И вот посольство показалось…

После оглашения римского решения город взвыл. В свойственной их ментальности манере пунийцы начали рвать на части послов, принесших дурную весть, городских старейшин, подписавших капитуляцию, случайных прохожих. Не меньше мужчин в этих погромах усердствовали и женщины.

Римляне не мешали. Они понимали, что сейчас происходит в душах пунийцев. У римлян была своя история, свои архивы, свои победы, свои легенды. В их архивах хранились записи о сотнях лет родной истории, они могли точно назвать имя двух консулов в любой год существования Рима, имена полководцев, имена героев. У них были тысячи книг. Они помнили перипетии партийной борьбы, когда и кем был покорен и присоединен к Риму тот или иной город, та или иная область. Они гордились своими обычаями, славными делами, храмами, предками и детьми. Они имели за плечами то, что делало каждого римлянина больше, чем отдельно взятым человеком — великую историю. Поколения предков смотрели на них. Причем смотрели почти буквально! В Древнем Риме существовал такой обычай: на похоронах уважаемого человека гости и родственники надевали на лица маски славных предков усопшего (эти маски хранились в доме покойного на почетном месте — рядом с трофеями, внимательный читатель должен это помнить). И так шли за гробом. Сыновья и внуки усопшего патриция в буквальном смысле видели, как их отца и деда провожают в мир теней его не менее славные предки. Когда-нибудь так же похоронят и их. А потом так же будут хоронить своих потомков они сами — уже в виде масок, надетых на лица потомков.

Цепь поколений. И в этой цепи нужно было оказаться достойным своих предков.

Римляне понимали: великая история, великие предки и великие подвиги есть и у карфагенян. А вот теперь ничего больше не будет. История цивилизации умрет вместе с городом, его архивами, его зданиями, его площадями и улочками, к которым были привязаны живой нитью разные памятные события. Взять хотя бы колонну Ганнона, погибшую в разрушенном Карфагене… Великий пунийский мореплаватель Ганнон за столетия до описываемых событий совершил беспримерное плавание вдоль западных берегов Африки, он дошел почти до территории современного Камеруна. Позже, через 2000 лет этот его подвиг смогли повторить португальцы на более современных кораблях — каравеллах. Много интересного видел Ганнон… Впечатленные его подвигом соотечественники поставили в Карфагене памятную колонну, на которой был целиком высечен судовой журнал этого великого путешествия. И любой взрослый пуниец мог объяснить любому карфагенскому мальчишке, для чего тут стоит эта колонна и что на ней написано. А к чему подходить мальчику вне города? Чем интересоваться? Волами да козами?

Поэтому римляне не торопились. Они дали городу выплакаться. И просчитались. Пожалуй, в первый раз карфагеняне поступили мужественно — они решили защищаться. Сами. Без наемников. Как организм, который перед смертью вдруг на время преображается, зажигая на щеках румянец, город преобразился. Пунийцы даже не были похожи на пунийцев в этот момент — ими овладела чисто римская жажда деятельности, великий порыв объял всех. В критический момент они вдруг вспомнили, что они едины, собрались и начали готовиться к обороне.

Пока римляне думали, что карфагеняне хоронят свою память, карфагеняне доставали удачно «недосданное» пехотное вооружение, карфагенские женщины отрезали свои длинные черные волосы и заплетали их в веревки, чтобы делать приводы катапульт, которые сколачивали мужчины. К разбойничающему в окрестностях Газдрубалу был спешно выслан посыльный, он передал полководцу следующее известие: приговор о его смертной казни (за проигрыш Масиниссе) признан несколько поспешным, а сам Газдрубал реабилитирован и назначен командующим обороной города с момента ознакомления с депешей. И когда римляне подошли наконец к городским стенам, их встретили запертые ворота и готовый умереть, но не сдаться город.

Город не сдавался три года. Пока, наконец, его не взял штурмом Публий Корнелий Сципион. Младший.

Я не буду углубляться в генеалогические тонкости, скажу лишь, что Сципион Эмилиан Младший был неродным внуком Сципиона Старшего (его усыновил сын Сципиона Старшего). Но по своим иделогическим воззрениям, некоторым личностным характеристикам и даже вехам в биографии Младший Сципион очень напоминал Старшего. Он тоже был благородным человеком, всегда держал данное слово. Он тоже начал свою военную карьеру в Испании (ох уж эта Испания!). Он также увлекался греческим искусством и наукой. Его также выбрали консулом в нарушение закона — по прямому требованию народа. Он тоже был гуманистом. У Сципиона Старшего лучшего друга звали Гай Лелий. И лучшего друга Сципиона Младшего тоже звали Гай Лелий! Наконец, он был столь же великим полководцем, как и его великий предок. Про него говорили, будто дух Сципиона Великого переселился в младшего Сципиона. Девяностолетний старик Масинисса прослезился, когда увидел Сципиона Младшего. И обнял его, сказав, что вновь увидел того, чье имя освещало и согревало его всю его жизнь. Много мистического было в совпадении судеб этих двух людей…

В общем, как только Сципион прибыл в Африку в качестве консула, затянувшаяся осада пошла веселее. И вскоре Карфаген был взят. Брали его страшно.

Вот как описывает картину штурма древний историк Аппиан: «Все было полно стонов, плача, криков и всевозможных страданий, так как одних убивали в рукопашном бою, других, еще живых, сбрасывали с крыш на землю, причем иные падали прямо на поднятые копья, всякого рода пики или мечи. Но никто ничего не поджигал из-за находившихся на крышах, пока к Бирсе не подошел Сципион».

Бирса — это внутренний кремль Карфагена, его историческая часть — первая крепость, вокруг которой позже развернулся великий город. Сципион велел поджечь три узкие улицы и сокрушить все строения, чтобы дать проход войскам и тяжелой технике (катапультам и пр.).

Аппиан: «…Огонь сжигал все и перекидывался с дома на дом, а воины не разбирали дома понемногу, но, навалившись всей силой, валили их целиком. От этого происходил… грохот, вместе с камнями падали на середину улицы и мертвые, и