Письмо восемнадцатое

Мой дорогой Гнусик!

Даже при Гаде ты должен был изучать основы техники сексуальных искушений, и, поскольку для нас, духов, это жуткая скучища (хотя и совершенно обязательная), я пропускаю их здесь. Что же касается более глубоких проблем, связанных с полом, я думаю, есть многое, чему и ты мог бы поучиться. По воле Врага люди стоят перед дилеммой: либо полное воздержание, либо единобрачие без послаблений. Но уже со времен первой великой победы нашего отца мы сделали воздержание исключительно трудным для них. Единобрачие же за последние века мы старались увести от пути к спасению. Делали мы это с помощью поэтов и писателей, уверяя людей, что то особое и обычно кратковременное переживание, которое они называют «влюбленностью», — единственно достойное основание брака, что брак может и должен сделать это переживание постоянным и, наконец, что брак, не оправдывающий таких ожиданий, теряет свой смысл. Эта идея пародирует идею Врага. Вся философия ада зиждется па аксиоме: или одно, или другое. Мое принадлежит мне, твое — тебе. То, что один приобрел, другой потерял. Даже материальный объект исключает все остальные возможные объекты из пространства, им занимаемого. Если он увеличится в размере, он отодвинет другие предметы в стороны или поглотит их. Всякая самость действует точно так же. Животные поглощают, поедая. У нас сильный поглощает волю и свободу слабого. «Существовать» — значит «соревноваться».

Враг непрестанно пытается обойти эту очевидную истину. Философия Его зиждется на противоречиях. Мир должен быть многообразен и в то же время един. Достояние одного должно быть достоянием другого. Вот эту чепуху Он и зовет любовью. Можно обнаружить это во всем, что Он творит, и даже во всем, в чем Он проявляется (или утверждает, что проявляется). Так, Ему мало быть простой арифметической единицей. Он, видите ли, одновременно Троичен и Един. Говорит Он так для того, чтобы вся эта чушь о любви могла найти основание в Его собственной природе. А с другой стороны, Он вводит такое бессовестное изобретение, как организм, в котором все части отвращены от своего естественного назначения — соревноваться — и приведены к согласию.

Истинная причина того, что Он использовал половое различие как способ размножения, совершенно ясна. Смотри, какую пользу Он из этого извлек. Половое различие, с нашей точки зрения, могло бы стать вполне невинным. Оно было бы просто разновидностью мучений слабого за счет сильного, что и происходит с пауками, у которых в завершение брачной близости невеста съедает жениха. Но у людей по милости Врага половое влечение соединено с взаимной привязанностью. Кроме того, Он установил зависимость детей от родителей и побудил родителей заботиться о детях, создав, таким образом, семью, которая напоминает организм, только похуже, ибо здесь члены еще независимей, а связанность их более сознательна и ответственна. В конце концов, это — еще одно изобретение, вовлекающее людей в любовь.

А теперь самое смешное. Враг назвал супругов «единой плотью». Он не сказал «счастливая супружеская пара» или «пара, женившаяся по любви». Ты же можешь сделать так, чтобы люди этого и не поняли. Кроме того, пусть они забудут, что все тот же Павел применял это и к неженатым парам. По его словам, совокупление как таковое делает людей «единой плотью». Надо, чтобы люди считали восторгами «влюбленности» то, что на самом деле — просто половое влечение. Воистину, когда бы мужчине ни случалось соединиться с женщиной, хочет он того или нет, между ними устанавливается некое запредельное отношение, которое вовеки будет им в муку или в радость. Исходя из того, что это отношение предназначено к созданию привязанности и семьи (а если в него полностью погружаются, так оно и бывает), людям можно внушить ложную веру, что только та смесь боязни и влечения, которую они называют «влюбленностью», создает святость или счастье брака. Эту ошибку совершить легко, ибо «влюбленность» в Западной Европе предшествует бракам, заключенным в послушание Вражьей воле, то есть тем, где предполагаются верность, снисходительность друг к другу и плодовитость. Вот тебе аналогия: и религиозная эмоциональность порой сопутствует обращению к вере. Пусть люди считают основой брака приукрашенный вариант того, что Враг обещает лишь как его результат. Отсюда вытекают сразу две недурные возможности. Во-первых, людей, не обладающих даром воздержания, можно удерживать от брака, ибо они не «влюблены» — благодаря нам мысль о браке «не по любви» покажется им низкой или циничной. Да, да, они так и думают. Они считают, что намерение вступить в брак для взаимной помощи, охраны целомудрия и продолжения рода ниже, чем случайная буря чувств. (Не пренебрегай возможностью, заставь своего пациента считать чин венчания весьма несовершенным.) Во-вторых, всякое сексуальное влечение, стремящееся к браку, будет считаться «любовью», а любовь подобного рода извинит любой грех и, вполне возможно, спровоцирует женитьбу па женщине совершенно мирской, глупой или развратной. Но подробнее об этом в следующем письме.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо девятнадцатое

Мой дорогой Гнусик!

Я много думал над вопросом, который ты задал в последнем письме. Как я уже разъяснял, все индивидуумы по самой своей природе находятся в конкуренции друг с другом и, следовательно, Вражья идея любви содержит противоречие: почему же я снова говорю о том, что Он действительно любит этих двуногих насекомых и действительно желает им свободы и вечной жизни? Я надеюсь, мой милый мальчик, что ты никому не показывал моих писем. Конечно, для меня это не имеет никакого значения. Каждый понял бы, что те ереси, в которые я впал, совершенно случайны. Кстати, надеюсь, ты понял, что мои нелестные слова о Гаде — просто шутка. Я его глубоко уважаю. И конечно, я в шутку сказал, что не собираюсь защищать тебя перед властями. Ты можешь положиться на то, что я буду блюсти твои интересы. Однако все мои письма непременно держи под замком.

Я по чистой небрежности сказал, что Враг любит людей. Разумеется, это невозможно, ведь они совершенно отличны от Него. То, что хорошо для них, для Него нехорошо. Все эти разговоры о любви, должно быть, прикрывают что-то иное. Неспроста же Он создал их и столько с ними возится. Иногда, случайно, скажешь, что Он любит их этой невозможной любовью, потому что нам никак не понять, в чем здесь загадка. Что Он собирается делать с ними? Неразрешимая проблема! Думаю, я вправе сказать тебе, что именно по этой причине отец наш поссорился с Врагом. Когда впервые поставили вопрос о сотворении человека и Враг открыл, что предвидит некое происшествие с Крестом, отец наш, естественно, стал добиваться разъяснений. Враг не дал ему никакого ответа, кроме этой невероятной истории, которую Он с тех пор и распространяет. Естественно, отец наш ей не поверил. Он умолял Врага выложить карты на стол, просил его и молил, но Враг ответил: «От всего сердца Я желал бы, чтобы ты узнал». Мне кажется, именно тогда отец наш возмутился незаслуженным недоверием, и это побудило его удалиться так далеко и так внезапно, что возникла версия о его изгнании с Небес. С тех пор мы начали понимать, почему наш Враг развел такую таинственность. На ней зиждется Его власть. Его приверженцы часто сознавались в том, что, если бы мы смогли понять Его любовь, война закончилась бы и мы бы вернулись на Небеса. Перед нами великая задача. Мы знаем, что Он не может действовать по любви, никто этого не может, ибо это бессмысленно. Если бы мы только обнаружили, чего Он хочет! Мы проверяли гипотезу за гипотезой и все еще ничего не добились. Однако мы не должны терять надежды. Все сложнее теоремы, все полнее сведения, все выше награды исследователям и больше их успехи, все страшнее наказания для тех, кто терпит неудачу. Если действовать так до скончания века, быстрее и быстрее, неудачи быть не может.

Ты жалуешься, что из моего последнего письма неясно, считаю ли я «влюбленность» желательной? Ну, Гнусик, такого вопроса можно ожидать только от «них»! Оставь им обсуждать, добро или зло, любовь, патриотизм, целибат, церковные обряды, отказ от алкоголя, высшее образование. Неужели тебе не ясно, что ответа нет? Ничто не имеет никакого значения, кроме состояния души: устремляется ли подопечный к Врагу или к нам. Однако было бы неплохо, если бы пациент стал гадать, добро или зло его «любовь». Если он надменный человек, презирающий все телесное из чистоплюйства, ошибочнее принимаемого за чистоту, или если ему приятно насмехаться над тем, что одобряет большинство его друзей, — непременно заставь его отрицать любовь! Укрепи в нем высокомерный аскетизм, а потом, когда отделишь его собственную похоть от всякой человечности, навяжи эту похоть снова, но уже в какой-нибудь жестокой, циничной форме. Если же он, напротив, человек эмоциональный и легкомысленный, питай его скверненькими поэтами и третьесортными романистами старой доброй школы, пока он не поверит, что «любовь» неотвратима и каким-то непостижимым образом благодетельна. Такая позиция, уверяю тебя, не так уж сильно побуждает к случайным связям, но она незаменима для продолжительных связей, «благородных», романтических и трагичных, завершающихся, если все идет благополучно, убийством или самоубийством. Если это не удастся, попробуй натолкнуть подопечного на полезный брак, ибо брак, Вражье изобретение, может принести пользу и нам. В окружении пациента наверняка есть несколько женщин, которые чрезвычайно затруднили бы его христианскую жизнь, если бы ты убедил его жениться на одной из них. Пожалуйста, доложи мне об этом в следующем письме. А пока помни, что даже «влюбленность» саму по себе нельзя считать полезной и благоприятной для нас или для Вражеской стороны. Это просто состояние, которым дано воспользоваться и нам, и им. Как и многое другое, сильно волнующее людей, — здоровье и болезнь, молодость и старость, война и мир, — влюбленность с духовной точки зрения главным образом — сырье.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцатое

Мой дорогой Гнусик!

С большим неудовольствием отмечаю, что Враг решительно положил конец твоим прямым атакам на целомудрие пациента.

Тебе следовало бы это предвидеть и остановиться пораньше. В настоящий же момент пациент открыл опасную истину: он знает, что такие нападения не длятся вечно. Именно поэтому ты и не можешь вновь воспользоваться нашим самым лучшим и испытанным оружием — убеждением невежественных людей, что от нас не избавишься, пока нам не сдашься. Надеюсь, ты пытался убедить его, что целомудрие вредно для здоровья?

Я все еще не получил донесения о женщинах его круга. Хотел бы получить его поскорее. Если мы не в силах использовать его половую энергию для воспитания развратности, хотя бы используем ее для подходящего брака. А пока я хотел бы дать тебе несколько советов о том, в каких именно женщин (я говорю о физическом типе) ему следует влюбляться, если уж лучше «влюбленности» мы ничего не придумаем.

В основных чертах этот вопрос, разумеется, разработан для нас более низкопоставленными сотрудниками преисподней, чем ты и я. Эти великие мастера неустанно извращают то, что можно назвать эротическим вкусом. Делают они это посредством узкого круга популярных актеров, актрис, портных, рекламных агентов, определяющих, какой тип в моде. А цель их деятельности в том, чтобы отдалить представителей одного пола от тех представителей другого пола, брак с которыми, вероятно, был бы верным, счастливым и плодоносным. Так, мы уже много столетий торжествуем над природой до такой степени, что некоторые второстепенные черты мужчин (к примеру, бороды) неприятны почти для всех женщин, и это, в свою очередь, приносит больше пользы, чем тебе кажется. Что же касается мужского вкуса, его мы меняли много раз. Одно время мы его направляли на величавый и аристократический тип красоты, смешивая тщеславие мужчин с их похотью и побуждая род человеческий размножаться главным образом через самых высокомерных и расточительных женщин. Потом мы культивировали чрезмерно женственный тип, слабый и чахлый, так что глупость, трусость и фальшь с духовной скудостью, сопутствующей им, стали чуть ли не положительными качествами. Сейчас у нас совсем иная задача. Время джаза сменило время вальса, и теперь мы учим мужчин любить женщин, которых с трудом отличишь от мальчишек. Поскольку этот тип красоты быстротечнее остальных, мы обострим хронический ужас женщин перед старостью, добьемся многих прекрасных результатов и снизим тягу и способность к деторождению. Это не все. Благодаря нам общество допускает все большую вольность обнажения (но не подлинной обнаженности) в живописи, на сцене, на пляже. Все это, конечно, подделка: тела на наших прославленных картинах искажены, женщины в купальных костюмах сжаты и затянуты, чтобы казаться стройнее и тоньше, чем допускает природа женской зрелости. Однако современный мир искренне убежден, что он все «откровенней», все «здоровей» и возвращается к природе. В результате мы все сильнее и сильнее направляем похоть мужчин на мнимости, увеличивая роль глаза в сексуальной области и делая мужские претензии все более мнимыми. Последствия ты и сам можешь себе представить.

Это — общая стратегия. Действуя в ее рамках, ты всегда сможешь направлять желание твоего подопечного в одном из двух направлений. Если ты осторожно всмотришься в сердце любого мужчины, ты увидишь, что его притягивают по самой крайней мере две вымышленные женщины — Венера земная и Венера бесовская — и влечение его к ним качественно различно.

К первому из типов он испытывает желание, естественно согласующееся с волей Врага. Оно сочетается с милосердием, готовностью к послушанию и вообще сияет тем светом уважения и естественности, который нам так противен. Ко второму он испытывает грубое влечение. Этот тип лучше всего использовать для того, чтобы совсем отвлечь его от брака. Но даже в браке с такой женщиной он будет обходиться как с рабыней, идолом или преступной соучастницей. Любовь к женщине первого типа иногда содержит то, что Враг называет злом, но только случайно. Например, мужчине не хочется, чтобы она была женой другого, и он глубоко сожалеет, если не может любить ее законно, но в отношении к женщине второго типа зло в том, чего он хочет, в «особом аромате», за которым он гоняется. На самом же деле аромат ее лица — в явной чувственности, хмурости, хитрости или жестокости. А аромат ее тела в достаточной степени явно далек от того, что данный мужчина называет красотой. Скорее, по здравом размышлении, он описал бы его как уродство, но благодаря нашему искусству такой аромат легко сыграет на нервах его чувственной одержимости.

Подлинную пытку бесовская Венера приносит, конечно, как любовница. Но если пациент — христианин, то, если как следует нашпиговать его всей этой чепухой про «неотвратимую и всепрощающую» любовь, его можно женить на ней. А это — дело стоящее. Ты потерпел неудачу по части блуда и по части одинокого самоудовлетворения, но есть другие, косвенные методы, позволяющие использовать человеческую похоть на его погибель. Между прочим, они не только эффективны, но и восхитительно милы, так как несчастье, вызванное ими, очень приятно и изысканно.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать первое

Мой дорогой Гнусик!

Да, период эротических искушений — прекрасное время, чтобы напасть заодно и на раздражительность подопечного. Можно даже направить главный удар именно туда, если пациент думает, что это — всего лишь «заодно». Но в это время, как и во всякое иное, дорогу для нападения нужно готовить, затемняя при этом разум.

Люди гневаются не от простой неудачи, а от неудачи, воспринятой как несправедливость. Чувство же несправедливости основывается на представлении, что их законные требования не удовлетворены. Чем больше требований к жизни предъявит подопечный (под твоим руководством), тем больше он будет ощущать несправедливость и тем чаще он будет в плохом настроении. Ты, может быть, обратил внимание на то, что он особенно сердится, когда время, предназначенное им для собственных потребностей, у него отнимают. Неожиданный посетитель, явившийся как раз тогда, когда он надеялся спокойно провести вечер, или жена друга, болтающая, когда он собирался поговорить с ее мужем, выведут его из равновесия. Пока что он не успел стать достаточно злым или ленивым, чтобы ненавидеть эти маленькие требования гостеприимства сами по себе. Они раздражают его, потому что он считает время своей собственностью, и ему кажется, что его обкрадывают. Ты должен ревностно охранять это странное предположение: «Мое время — мое!» Пусть ему кажется, что он начинает каждый день как законный владелец двадцати четырех часов. Пусть ему представляется тяжелым налогом та часть этой собственности, которую он оставляет на работе, и щедрым пожертвованием — та, которую он отводит на религию. И никогда не позволяй ему усомниться в том, что совокупность времени каким-то таинственным образом принадлежит ему сызмальства.

Здесь перед тобой щекотливая задача. Тебе надо, чтобы он держался идеи, столь нелепой, что даже мы не сумели ее оправдать. Твой подопечный не может ни создать, ни удержать ни мгновения времени, оно дается ему даром; с таким же успехом он вправе считать своими солнце и луну. Кроме того, теоретически он готов всецело служить Врагу, и, если бы Враг лично предстал перед ним и хотя бы на один день потребовал от него такого служения, он бы, разумеется, не отказался. Для него не было бы бременем, если бы главная тягота этого дня состояла в слушании разговоров какой-нибудь глупой женщины. И для него необременительно до разочарования, если бы Враг дал ему полчаса, сказав: «А сейчас иди и делай что хочешь». Задумайся он хоть на мгновение над своей собственной идеей времени, даже он смог бы понять, что он каждый день именно в такой ситуации. Когда я советую тебе лелеять в нем эту идею, это никак не значит, что надо давать ему какой-нибудь убедительный аргумент. Таких аргументов нет. Твоя задача — вроде цензуры. Не разрешай его мыслям касаться этого вопроса. Окружи его мраком, и пусть среди мрака покоится молчаливое, неисследованное и сильное чувство: «Мое время — мое!»

Вообще, чувство собственности всегда следует поощрять. Люди вечно заявляют о своем праве собственности, что звучит одинаково смешно как на небесах, так и в аду. Мы же должны их в этом поддержать. Основная причина современного вызова целомудрию в представлении людей, что они «собственники» своих тел, этих глубоких и опасных владений, где пульсирует энергия, создавшая миры, куда они помещены без их согласия, откуда их можно извлечь по Вражьей воле. Положение такое, словно отец, из родительской любви, назвал малолетнего принца правителем какого-нибудь края, которым в действительности управляют мудрые советники, а тот вообразил, что ему на самом деле принадлежат города, леса, урожаи, как принадлежат ему кубики в детской.

Чувство собственности мы порождаем не только при помощи гордыни, но и при помощи сдвига понятий. Мы учим не замечать разного значения притяжательных местоимений — той отчетливой градации, которую нетрудно увидеть, сопоставив выражения «мои сапоги», «моя собака», «моя горничная», «моя жена», «мой начальник» и «мой Бог». Мы учим сводить эти значения к тому, которое присутствует в выражении «мои сапоги». Даже ребенка можно приучить, чтобы он говорил «мой медвежонок» не в смысле «старый, любимый и живой, с которым у меня совершенно особые отношения» (ибо это именно то, чему учит их Враг, если мы не будем бдительны), а «тот, которого я могу разорвать в клочья, если захочу». Что же касается другого конца шкалы, мы приучаем людей говорить «мой Бог» в смысле, не совсем отличающемся от «мои сапоги», то есть имея в виду «Бога, к Которому я взываю на богослужениях» или «у Которого я так хорошо устроился».

А смешнее всего, что «мое» в полном смысле слова человек не может сказать ни о чем! В конце концов отец наш или Враг скажут «мое» обо всем существующем, в особенности — о каждом человеке. Не беспокойся, они еще узнают, кому принадлежит их время, их души и тела, — уж в любом случае не им. В настоящее время Враг с присущим Ему педантизмом говорит «Мое» на том основании, что Он все сотворил. Отец наш надеется тоже в конце концов сказать «мое» обо всем, но по более реалистической причине — потому, что мы победим.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать второе

Мой дорогой Гнусик!

Итак, твой подопечный влюбился, причем наихудшим для нас образом, и в девушку, даже не упомянутую в списке, который ты прислал. Тебе, вероятно, интересно узнать, что маленькое недоразумение между мной и тайной полицией, которое ты старался создать по поводу некоторых неосторожных выражений в одном из моих писем, теперь позади. Если ты надеялся таким образом подсидеть меня, ты просчитался. Ты поплатишься за это, как и за все остальные свои ошибки. А пока я прилагаю небольшую брошюру, только что изданную и посвященную новому исправительному дому для нерадивых искусителей. Она богато иллюстрирована, и ты не найдешь в ней ни одной скучной страницы.

Я отыскал досье этой девушки и в ужасе от того, что обнаружил. Она не просто христианка — она из самых гнусных! Отвратительная, подлая, глупо-улыбчивая, скромная, молчаливая, тихая как мышка, ничтожная как мокрая курица, девственная, истое дитя! Какая гадость! Меня просто тошнит. Ее досье читать просто противно. С ума сойти, до чего мир испортился. В прежние времена мы послали бы ее на арену, на растерзание зверям. Такие, как она, только на это и годятся. Правда, от нее и там было бы мало пользы. Она — двуличная обманщица (знаю я тихих): вид такой, будто готова упасть в обморок при виде капли крови, а умрет, гадюка, с улыбкой на губах. Да, законченная обманщица — выглядит строгой, а сама полна остроумия. Она из тех, которым даже я мог бы показаться смешным! Мерзкая, бесцветная, маленькая жеманница, а готова броситься в объятия этого болвана при первом же зове. Почему Враг не поразит ее хоть за это, если Он уж так помешан на девственности, чем смотреть и улыбаться?

В глубине души Он гедонист. Все эти посты и бдения, костры и кресты — лишь фасад. Пена на морском берегу. А на просторе Его морей — радость и снова радость. И Он даже этого не скрывает. В Его деснице, видите ли, вечное блаженство. Тьфу! Мне кажется, тут нет и намека на ту высокую и мрачную мистерию, до которой мы восходим в Мрачном Видении. Он вульгарен, Гнусик! У Него буржуазная душа. Он заполнил весь мир, весь Свой мир Своими же радостями. Люди целый день занимаются тем, что отнюдь не вызывает у Него возражений: купаются, спят, едят, любят друг друга, играют, молятся, работают. Все это надо исказить, чтобы оно пошло на пользу нам. Мы трудимся в крайне невыгодных условиях. Ничто естественное само по себе не работает на нас. (Однако это не извиняет тебя. Я вскоре собираюсь за тебя взяться. Ты всегда ненавидел меня и дерзил когда только мог.)

Потом твой подопечный, конечно, познакомится со всей семьей этой девицы и со всем ее кругом. Неужели ты не понимаешь, что даже в дом, где она живет, ему нельзя войти? Все это место пропитано жутким смрадом. Садовник и тот пропитался, хотя он там всего пять лет. Гости, приехавшие с субботы на воскресенье, уносят с собой этот запах. Кошка и собака заражены им. Этот дом хранит непроницаемую тайну. Мы уверены (иначе и быть не может), что каждый член семьи каким-то образом эксплуатирует других, но мы никак не можем разузнать, в чем там дело. Они так же ревностно, как и Сам Враг, оберегают тайну о том, что скрывается за обманом, называемым бескорыстной любовью. Весь этот дом и сад — сплошное бесстыдство. Они до тошнотворности напоминают то описание Небес, которое принадлежит перу одного из их поэтов; «Тот край, где жизнь царит и воздух дышит мелодией и тишиной».

Мелодия и тишина… До чего я их ненавижу! Как благодарны мы должны быть за то, что с тех пор, как отец наш вступил в ад (а это было много раньше, чем оказалось бы по человеческим данным), ни одного мгновения адова времени не было отдано этим отвратительным силам. Все заполнено шумом — великим, действенным, громким выражением победы, жестокости и силы! Шум и только шум способен защитить нас от глупого малодушия, безнадежных угрызений совести и неисполнимых желаний. Когда-нибудь мы превратим Вселенную в один сплошной шум. На земле мы сделали большие успехи. Под конец мы заглушим все мелодии и всю тишину небес. Я полагаю, что мы еще недостаточно громки. Но наука движется вперед. Ну а ты, отвратительный, ничтожный…

(Здесь манускрипт прерывается, потом — другой почерк…)

В пылу литературного рвения я обнаружил, что нечаянно позволил себе принять форму большой сороконожки. Поэтому я диктую продолжение своему секретарю. Теперь, когда превращение совершилось, я узнаю его. Оно периодически повторяется. Слух о нем достиг людей, и искаженная версия появилась у их поэта Мильтона с нелепым добавлением, будто такие изменения облика «в наказание» наложены на нас Врагом. Более современный писатель по имени Шоу понял, в чем здесь дело: превращение происходит изнутри и его должно считать блестящим проявлением той Жизненной Силы, которой поклонялся бы отец наш, если бы он мог поклоняться чему-либо, кроме самого себя. В своем нынешнем виде я еще больше жажду увидеть тебя и обнять крепко, крепко, крепко.

Подписано: Подхалим

по поручению его Преисподнего Адородия Баламута.

Письмо двадцать третье

Мой дорогой Гнусик!

Через эту девушку и ее отвратительную семью твой подопечный каждый день знакомится со все новыми христианами, и при этом — весьма умными. Теперь будет нелегко устранить духовные интересы из его жизни. Ну ладно, постараемся их извратить. Без сомнения, ты часто превращался в ангела света на тренировках. Что ж, пришло время сделать это и перед лицом Врага. Мир и плоть обманули наши надежды. Остается третья возможность. Если она приведет к хорошим результатам, победа будет — высший сорт. Низринутый святой, фарисей, инквизитор или колдун доставляют аду больше радости, чем такие заурядности, как тиран или развратник.

Прощупав новых друзей твоего пациента, я считаю лучшим местом нападения пограничную область между богословием и политикой. Многие из его новых друзей ответственно подходят к социальным следствиям религии. Само по себе это плохо. Но и этим можно воспользоваться на благо.

Ты обнаружишь, что многие социально-христианские писатели считают, что уже на ранней стадии развития христианство начало искажаться и отходить от доктрины Своего Спасителя. С помощью этой идеи мы снова и снова поощряем то представление об «историческом Иисусе», к которому различные ученые приходят, устраняя «позднейшие вставки и искажения», и которым затем пользуются, противопоставляя его всякому из христианских преданий. В прошлом поколении мы поддерживали концепцию «исторического Иисуса» на либеральных и гуманистических основах. Теперь мы выдвигаем нового «исторического Иисуса» по линии марксизма, мировой катастрофы и революции. У этих концепций (а мы собираемся менять их примерно каждые тридцать лет) множество достоинств. Во-первых, все они направляют благоговение человека на несуществующее, ибо каждый «исторический Иисус» неисторичен. Письменные источники говорят то, что в них сказано, и к этому ничего нельзя добавить. Поэтому после каждого «исторического Иисуса» приходится что-то вытягивать из них, преуменьшая одни стороны и преувеличивая другие, а также строя гипотезы (мы научили людей называть их «блестящими»), за которые никто не дал бы ни гроша, но которых достаточно для появления целой плеяды новых Наполеонов, Шекспиров и Свифтов в осенней рекламе любого издательства. Во-вторых, все эти концепции измеряют значение своего «исторического Иисуса» какой-нибудь специфической теорией, которую Он якобы провозгласил. Он должен быть «великим человеком» в современном смысле этих слов, то есть человеком, утверждающим что-нибудь сумасбродное, чудаком, предлагающим людям панацею. Так мы отвлекаем людей от того, кто Он и что Он сделал. Сначала мы просто превращаем Его в учителя мудрости, потом замалчиваем глубокое единство Его учения с учениями других великих учителей нравственности. Людям ни в коем случае нельзя увидеть, что все великие учителя нравственности посланы Врагом не для того, чтобы сообщить им нечто новое, а для того, чтобы напомнить, восстановить все древние банальности о добре и зле, которые мир так неутомимо отрицает. Мы создаем софистов — Он выдвигает Сократа, чтобы дать им отпор. Третья наша цель — разрушить молитвенную жизнь посредством этих концепций. Вместо подлинного присутствия Врага, обычно ощущаемого людьми в молитвах и в таинствах, мы, в виде суррогата, даем им существо вероятное, отдаленное, туманное, говорившее на странном языке и умершее очень давно. Такому существу невозможно поклоняться. Вместо Творца, перед которым склоняется Его творение, мы предлагаем тварь, вождя своих сторонников, а под конец — выдающуюся личность, которую одобряет рассудительный историк. В-четвертых, религия такого рода, помимо неисторичности своего Иисуса, искажает историю еще и в другом смысле. Всего лишь несколько человек из всех народов пришло в лагерь Врага, исследуя по правилам науки земную Его жизнь. На самом деле человечеству даже не дали материала для Его полной биографии. А первые христиане обращались под влиянием только одного исторического факта — Воскресения и одного только догмата — Искупления, который действовал на то чувство греха, которое было у них, — греха не против какого-нибудь причудливого закона, выдвинутого ради новинки каким-нибудь «великим человеком», а против старого, общеизвестного и всеобщего закона нравственности, которому их учили матери и няньки. Евангельские повествования появились поздно и были написаны не для того, чтобы обращать людей в христианство, а для того, чтобы наставлять уверовавших.

Вот почему всегда поощряй «исторического Иисуса», каким бы он ни казался нам опасным в некоторых отдельных пунктах.

Что же до связи христианства и политики, наше положение труднее. Разумеется, мы не хотим, чтобы люди разрешали своей вере проникать в их политическую жизнь, ибо что-либо похожее на подлинно справедливое общество было бы огромным несчастьем. С другой стороны, мы очень хотим, чтобы люди относились к христианству как к средству, в первую очередь, конечно, как к средству собственного успеха, но если это не удается, то как к средству для чего угодно, даже для социальной справедливости. Сначала заставим человека ценить социальную справедливость, поскольку ее любит Враг, а затем доведем его до состояния, когда он ценит христианство за то, что с его помощью можно достичь социальной справедливости. Враг не хочет, чтобы Его употребляли для извлечения пользы. Люди и народы, которые думают, что верой нужно добиться улучшений в обществе, могут с таким же успехом пользоваться услугами Сил Небесных, чтобы регулировать уличное движение. Однако, к счастью, очень легко уговорить их обойти эту маленькую трудность. Как раз сегодня мне попалось несколько страниц одного верующего писателя, где он рекомендует свою версию христианства на том основании, что «такая вера переживет гибель старых культур и рождение новых цивилизаций». Понимаешь, в чем тут пружина? «Верь не потому, что это истина, а в силу таких-то причин». В этом-то вся и штука.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать четвертое

Мой дорогой Гнусик!

Я написал Лестегубке, которая следит за дамой твоего пациента, и теперь разглядел маленькую трещину в ее броне. Это небольшой порок, который есть почти у всех женщин, выросших в интеллектуальном окружении, объединенном ярко выраженной верой. Женщинам этим кажется, что все посторонние лица, не разделяющие их веру, просто глупы и странны. Мужчины, которые встречаются с этими посторонними, относятся к ним иначе. Их убеждения, если они есть, — другого рода. Ее же убеждения, которые она считает следствием своей веры, сильно обусловлены представлениями, почерпнутыми от друзей: они не очень отличаются от того, что она ощущала лет в десять, когда думала, что рыбные ножи у них дома «правильные», «нормальные» и «настоящие», а в соседних семьях — «неправильные». Однако неведения и наивности тут так много, а духовной гордыни так мало, что у нас почти нет надежды на эту девушку. Но подумал ли ты о том, как можно воспользоваться этим, чтобы повлиять на твоего подопечного?

Новичок всегда преувеличивает. Человек, поднявшийся до вершин, — прост и свободен, молодой же ученик — весьма педантичен. В этом новом кругу твой подопечный кажется новичком. Здесь он ежедневно встречает христианскую жизнь, обладающую качествами, о которых раньше он не имел никакого представления. Он ревностно жаждет (фактически, Враг велит ему) подражать этим качествам. Заставь его подражать и этой ошибке и еще преувеличить ее, чтобы простительное чувство стало в нем самым сильным и прекрасным из грехов — духовной гордыней. Кажется, условия сейчас идеальные. Тем новым кругом, в котором он находится, можно гордиться не только потому, что они христиане. Это общество образованней, умней, приятней, чем все те люди, с которыми он раньше сталкивался. Кроме того, он не совсем верно представляет себе и свое положение в нем. Под влиянием любви он все еще считает себя недостойным девицы, но он быстро сочтет себя вполне достойным в других отношениях. Ему не видно, как часто они его прощают из доброжелательности и как много они толкуют в лучшем смысле, потому что теперь он вхож в эту семью. Ему и не снилось, что в его высказываниях они узнают эхо собственных своих взглядов. Еще меньше он догадывается, в какой степени восхищение, которое он к ним чувствует, зависит от того эротического очарования, которое, в его глазах, источает девица. Он думает, что ему нравятся их беседы и жизнь, потому что он соответствует их духовному уровню, тогда как в действительности они гораздо выше его, и, если бы он не был так влюблен, его бы просто озадачило и возмутило многое, что он сейчас воспринимает как естественное. Он похож на собаку, которая думает, что разбирается в оружии, лишь потому, что из охотничьего инстинкта и любви к хозяину она полюбила стрельбу.

Здесь-то ты и подключишься. Пока Враг при помощи любви и некоторых людей, далеко продвинутых на Его службе, поднимает этого молодого варвара на вершины, которых он иначе никогда не достиг бы, ты заставишь его думать, что он находит свой уровень, что это люди «его круга», что у них он — дома. Когда он будет общаться с другими, он найдет их блеклыми отчасти потому, что почти каждый круг людей, с которыми он общается, и в самом деле гораздо скучнее, но еще больше потому, что ему будет недоставать девицы. Заставь его принять контраст между ее кругом и кругом, где он скучает, за контраст между христианами и неверующими. Заставь его считать (лучше и не выражать этого в словах), «какие же все-таки иные мы, верующие!». Под «мы, верующие» он, хотя и бессознательно, должен подразумевать «свой круг», а под «своим кругом» не «людей, которые по своей доброте и смирению приняли меня в свою среду», а «людей, к которым я принадлежу по праву».

Удача зависит от того, сможешь ли ты его обмануть. Если ты заставишь его явно и открыто гордиться тем, что он христианин, ты, может быть, испортишь все дело: все же предупреждения Врага достаточно хорошо известны. Если же, с другой стороны, трюк с «мы, верующие» совсем не пройдет, а удастся только побудить его к кружковому самодовольству, ты приведешь его не к подлинной духовной гордыне, а просто к социальному чванству, что в сравнении с гордыней порок показной и ерундовый. Здесь желательно, чтобы во всех своих мыслях он тайно себя одобрял; никогда не позволяй ему задать себе вопрос: «А за что, собственно, я себя хвалю?» Для него весьма сладостно думать, что он принадлежит к какому-то кругу, посвящен в какую-то тайну. Продолжай играть на этой струне. Научи его, пользуясь слабостями девицы, находить смешным все то, что говорят люди неверующие. Здесь могут оказаться полезными некоторые из теорий, которые мы иногда встречаем в современных христианских кругах; я подразумеваю теории, возлагающие надежды общества на какой-нибудь определенный круг верующих, на неких ученых жрецов. Тебя совершенно не касается, правильны эти теории или нет, главное, чтобы христианство стало для него мистической кастой, а себя он чувствовал одним из посвященных.

Еще я тебя прошу: не заполняй свои письма всякой ерундой про войну. Ее окончательный результат, без сомнения, важен, однако это дело нашего Низшего Командования. Меня совершенно не интересует, сколько людей в Англии убито бомбами.

В каком душевном состоянии они умерли, я могу узнать из статистики нашего бюро. Что все они когда-нибудь умрут, я и так знал. Очень тебя прошу, занимайся своим делом.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать пятое

Мой дорогой Гнусик!

Самое плохое в том круге, где вращается твой подопечный, то, что они только христиане. Разумеется, у всех у них есть и индивидуальные интересы, однако связывает их вера. Мы же, если люди становятся верующими, хотим держать их в том состоянии, которое я называю «христианство и…». Ты понимаешь? Христианство и кризис, христианство и новая психология, христианство и новое общество, христианство и исцеление верой, христианство и вегетарианство, христианство и реформа орфографии. Если уж приспичило быть христианами, пусть будут христианами с оговоркой. Пусть для них заменой самой веры будет какая-нибудь мода с христианской окраской. Тут ты должен использовать их ужас перед старым и неизменным. Ужас, перед старым и неизменным — одна из самых ценных страстей, которые нам удалось вырастить в человеческих сердцах, неиссякаемый источник ереси в религии, безрассудства в советах, неверности в браке, непостоянства в дружбе. Люди живут во времени и переживают действительность как ряд последовательных происшествий. Поэтому, чтобы много знать о действительности, они должны обладать богатым опытом, иными словами, они должны переживать перемены.

Враг сделал перемену приятной, как сделал Он приятным употребление пищи (я тебе уже говорил, что в глубине души Он — гедонист). Но Он не хочет, чтобы перемены, как и еда, стали самоцелью, и потому он уравновесил любовь к перемене любовью к постоянству. Он умудрился удовлетворить обе потребности даже в сотворенной Им Вселенной, соединив постоянство и перемену союзом, который зовется ритмом. Он дает им времена года, каждое из которых отлично от предыдущего, однако всякий год такое же; скажем, весна всегда воспринимается как обновление и в то же время как повторение вечной темы. Он дает им и церковный год: за постом следуют праздники, и каждый праздник такой же, как и раньше. Мы выделяем любовь к еде для возбуждения обжорства, выделим же и естественную любовь к переменам, извращая ее в постоянное требование нового. Требование это — всецело плод нашей деятельности. Если мы презрим свои обязанности, люди будут не только довольны, но и восхищены новизной и привычностью подснежников в эту весну, восхода солнца в это утро, елки в это рождество. Все дети, которым мы еще не успели привить лучших навыков, совершенно счастливы годовым кругом игр, где санки сменяют пускание корабликов так же регулярно, как осень сменяет лето. Только при помощи наших неустанных трудов удается поддержать требование бесконечных, непрестанных перемен. Это требование ценно во многих отношениях. Во-первых, оно притупляет всякое удовольствие, увеличивая при этом жажду удовольствий вообще. Удовольствие новизны по природе своей больше, чем что-либо другое, подвержено закону «спада при повторении». А получать все новые удовольствия — недешево, так что жажда нового приводит к жадности, краху или к тому и другому. И опять-таки, чем необузданней жажда, тем скорее она поглотит все невинные источники радости и приведет к тем, которые запрещает Враг. Вот так, развивая ужас перед старым и неизменным, мы, например, недавно сделали искусство менее опасным для нас, чем оно прежде было, — противники разума среди поэтов и художников ежедневно измышляют теперь все новые и новые оргии сладострастия, неразумия, жестокости и гордыни. И конечно, жажда нового необходима, когда нам приходится поощрять моды и поветрия.

Мода в воззрениях предназначена для того, чтобы отвлечь внимание людей от подлинных ценностей. Мы направляем ужас каждого поколения против тех пороков, от которых опасность сейчас меньше всего, одобрение же направляем на добродетель, ближайшую к тому пороку, который мы стараемся сделать свойственным времени. Игра состоит в том, чтобы они бегали с огнетушителем во время наводнения и переходили на ту сторону лодки, которая почти уже под водой. Так, мы вводим в моду недоверие к энтузиазму как раз в то время, когда у людей преобладает привязанность к благам мира. В следующем столетии, когда мы наделяем их байроническим темпераментом и опьяняем «эмоциями», мода направлена против элементарной «разумности».

Жестокие времена выставляют охрану против сентиментальности, расслабленные и праздные — против уважения к личности, распутные — против пуританства, а когда все люди готовы стать либо рабами, либо тиранами, мы делаем главным пугалом либерализм.

Но самый великий наш триумф — это инъекция ужаса перед старым и неизменным в философии. Благодаря ей интеллектуальная бессмыслица может разложить волю. Современная европейская идея эволюции и исторического развития (отчасти — наша работа) оказывается тут весьма полезной. Враг любит банальности, Он хочет, чтобы люди, планируя что-нибудь, задавали себе вопросы простые: справедливо ли это? благоразумно ли? возможно ли? Если же мы заставим людей спрашивать себя: согласуется ли это с духом времени? прогрессивно это или реакционно? по тому ли пути движется история? — они не будут обращать внимания на то, что относится к делу. На вопросы, которые они себе задают, конечно, нет ответа. Они не знают будущего, а каково оно будет, во многом зависит именно от их выбора. В результате, пока их мысли кружатся в пустоте, мы располагаем наилучшей возможностью проскользнуть и склонить их к тем действиям, которые нам желательны. Проделана огромная работа. Когда-то они знали, что некоторые изменения — к лучшему, другие — к худшему, а третьи безразличны. Мы сильно это исказили. Описательную характеристику «без изменений» мы заменили эмоциональным словом «застой». Мы научили их думать о будущем как об обетованной земле, на которую вступят лишь привилегированные счастливцы, а не как о месте, куда каждый из них движется со скоростью шестидесяти минут в час, что бы он ни делал и где бы он ни был.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать шестое

Мой дорогой Гнусик!

Да, время влюбленности — самое лучшее для посева тех семян, которые десять лет спустя принесут обильную жатву семейной ненависти. Очарование влюбленности приводит к результатам, которые люди с нашей помощью могут принять за плоды милосердия. Воспользуйся двусмысленностью слова «любовь». Пусть он думает, что при помощи любви решил проблемы, которые только отсрочил или не заметил под влиянием влюбленности. Пока влюбленность продолжается, помогай проблемам созревать в тиши и делай их хроническими.

Главная проблема — самоотверженность. Обрати еще раз внимание на изумительную работу нашего филологического отдела, заменившего положительное Вражье слово «милосердие» отрицательным «самоотверженность». Благодаря этому мы приучаем человека отказываться от разных выгод не на благо и пользу кому-нибудь, а для того чтобы «отвергать себя» без всякой пользы для ближних. Другое хорошее наше подспорье в отношениях между мужчинами и женщинами — в том, что мы приучили их по-разному смотреть на самоотверженность. Женщины считают, что надо заботиться о других, мужчины — что не надо причинять другим беспокойства. Поэтому женщина на службе у Врага вредит нам много больше, чем мужчина, за исключением тех, кем отец наш уже всецело завладел. И наоборот, мужчина может жить очень долго во Вражьем стане, прежде чем он сам по себе начнет делать так много для людей, как делает каждый день обыкновенная женщина. Пока женщина думает о том, как делать доброе дело, а мужчина — о том, как никому не помешать, каждая сторона, без особых на то причин, считает другую намного эгоистичней.

К этим недоразумениям можно прибавить еще несколько. К примеру, влюбленность ведет к взаимной услужливости, в которой каждая сторона действует так, будто действительно хочет поступать по желанию другой. Они знают, что Враг требует от них милосердия, которое приводит к точно таким же результатам. Пусть они возведут в закон совместной жизни требование той самоотверженности, которая сейчас естественно проистекает из влюбленности, но на которую у них не хватит милосердия, когда влюбленность потухнет. Они не заметят ловушки, так как страдают двойной слепотой: 1) принимают влюбленность за милосердие и 2) думают, что эта влюбленность может длиться вечно.

И вот когда, наконец, официальная, легальная или мнимая самоотверженность установится как правило, а выполнить его невозможно, ибо эмоциональные ресурсы истощились, а духовные не накопились, мы получим самые прелестные результаты.

Обсуждая любое совместное дело, «A» поддержит предполагаемые интересы «B», себе в ущерб, а «B» поступит наоборот. Часто при этом совершенно нельзя понять, чего хочет каждая из сторон. В случае удачи они будут делать то, что никому из них не хочется, причем каждый будет ощущать приятное тепло самодовольства, ожидать наград за свою самоотверженность и испытывать тайное недовольство другим, который слишком легко принял его жертву. Позже можешь отважиться на так называемую «иллюзию конфликта великодуший». Эта игра лучше всего удается, если в ней участвуют больше двух человек, например в семье со взрослыми детьми. Допустим, захотели сделать что-нибудь совершенно обыкновенное, например попить чаю в саду. Один из членов семьи дает понять (и лучше — покороче), что ему это не нужно, но он, конечно, согласится из самоотверженности. Другие сразу берут назад свое предложение, вроде бы из самоотверженности, а в действительности потому, что не хотят быть объектом мелкого альтруизма. Но тот, первый, тоже не хочет, чтобы у него отняли упоение своей жертвой. Он уверяет, что готов делать «то, что и другие». Они уверяют, что готовы делать «то же, что и он». Страсти накаляются. Тогда кто-нибудь говорит: «Ну хорошо, тогда я вообще не хочу чаю». Начинается настоящая ссора, ведущая всех к обиде и горечи. Ясно, как это делается? Если бы каждая сторона просто следовала своим истинным желаниям, они держались бы в рамках здравого смысла и учтивости, но как раз потому, что спор вывернут наизнанку и каждая сторона борется за права другой, вся враждебность, происходящая из самодовольства, упрямства и накопившегося за последние десять лет раздражения, скрыта от них или искуплена «самоотверженностью». Конечно, каждая сторона понимает, какого низкого происхождения «самоотверженность» противника и в какое фамильярно-фальшивое положение ее самое пытаются поставить, но себя ощущает безупречной и невинной жертвой и не видит здесь ничего бесчестного.

Один разумный человек однажды сказал: «Если бы люди знали, сколько злых чувств вызывает самоотверженность, они бы не проповедовали ее так пылко». И еще: «Она из женщин, живущих для других. Это видно потому, как другие загнаны». Все это можно начать во время влюбленности. Крупицы настоящего эгоизма часто менее ценны, чем первые проявления этой искусственной и самовлюбленной жертвенности, которая когда-нибудь даст вышеописанные плоды. Некоторую обоюдную неискренность, некоторое удивление, что девица не всегда замечает его жертвы, уже и теперь можно подбавить.

Позаботься об этом, но главное — не давай этим молодым дуракам понять, что «любви» недостаточно, что милосердие необходимо, а они еще далеки от него и никакое внешнее правило его не заменит. И хотел бы я, чтобы Лестегубка поработала над чувством юмора у этой молодой особы.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать седьмое

Мой дорогой Гнусик!

Мне кажется, от тебя сейчас мало проку. Конечно, использовать его любовь, чтобы отвлечь его мысли от Врага, — правильная тактика, но, как видно, ты ее плохо осуществляешь, раз ты говоришь, что проблема рассеянности и духовной несобранности стала стержнем его молитвы. Это значит, что ты крупно проиграл. Когда рассеянность наполняет его мысли, побуди его сопротивляться ей простым усилием воли и продолжать обычную молитву, как ни в чем не бывало. Если же он осознает свою рассеянность как подлинную проблему, обратится с ней к Врагу и сделает ее главной темой своих молитв и борьбы, тогда ты не приобрел, а потерял. Все, даже грех, может приблизить человека к Врагу и отдалить от нас.

Но есть еще одна многообещающая возможность. Теперь, когда он влюблен, у него появилась мысль о земном счастье, и потому усилился пыл его просительных молитв о нынешней войне. Сейчас настало время создать в его душе проблемы по поводу таких молитв. Ложную духовность всегда следует поддерживать. Исходя из вполне благочестивого взгляда, что «истинная молитва — хвала и единение с Богом», людей можно довести и до прямого непослушания Врагу, ясно указавшему им (в Своем банальном и скучном стиле) молить о хлебе насущном и оставлении грехов. Ты, конечно, должен скрыть от него, что молитва о хлебе насущном, толкуемая «духовно», остается столь же прозаически просительной, как и при чисто материальном толковании всех слов.

Но поскольку твой подопечный приобрел противную привычку послушания, он, вероятно, продолжит свои «прозаические» и глупые молитвы, что бы ты ни делал. Однако ты можешь беспокоить его назойливым подозрением, что эта привычка абсолютно абсурдна и не может привести ни к какому объективному результату. И не забудь аргумента «голову вытащишь — хвост увязнет». Если то, о чем он молится, не исполняется, значит, просительные молитвы бесполезны: если же то, о чем он молится, исполняется, он, конечно, сможет найти какую-нибудь физическую причину и сказать себе: «Это и так бы случилось». Как видишь, исполнение и неисполнение просительной молитвы в равной степени хорошо доказывает, что молитвы неэффективны. Поскольку ты — дух, тебе нелегко понять, как он попадает в такие затруднения. Ты должен помнить, что для него время — безусловная реальность. Он считает, что наш Враг, как и он сам, воспринимает в настоящем одно, в прошлом помнит другое, а предвидит в будущем третье. Может быть, он и верит, что Враг вовсе не так воспринимает мир, но в глубине души он все равно этого не понимает. Если бы ты попытался объяснить ему, что сегодняшняя молитва человека — один из бесчисленных компонентов, используемых Врагом при создании завтрашнего бытия, подопечный ответил бы, что тогда Враг всегда знает, как люди будут молиться, другими словами, люди молятся не по собственной воле, а согласно предопределению. И добавил бы, что от сегодняшнего дня можно проследовать обратным ходом через всю цепочку дней до сотворения самой материи, так что все и в человеке и в природе порождено «Словом, бывшим в начале». Что ему следовало бы сказать, для нас совершенно очевидно: проблема соотношения определенного факта и определенной молитвы — лишь нынешнее проявление (в двух разных аспектах, согласно временному восприятию) общей проблемы соотношения духовного мира человека и мира материального. Творение во всей своей целостности действует в каждой точке пространства и времени или, вернее, человеческий тип сознания воспринимает целостный характер самосогласующего акта как ряд последовательных событий. Почему этот творческий акт оставляет место их свободной воле — проблема проблем, тайна, скрытая за всей этой Вражеской чепухой о «любви». Однако как это осуществляется, мы знаем: Враг не предвидит, как люди будут свободно содействовать будущему, а видит, как они действуют в Его безбрежном настоящем.

Казалось бы, ясно, что наблюдать за действиями человека — вовсе не то же самое, что вынуждать эти действия. Могут сказать, что некоторые писатели, сующие свой нос куда не следует, в частности Боэций, уже проболтались насчет этой тайны. Но при том интеллектуальном климате, который нам удалось создать во всей Западной Европе, это не должно тебя беспокоить. Только специалисты читают старые книги, а мы теперь так воспитали специалистов, что они меньше всех способны извлечь оттуда мудрость. Добились мы этого, привив им Историческую Точку Зрения. Историческая Точка Зрения, коротко говоря, означает следующее: когда специалист знакомится с мыслями древнего автора, он не помышляет о том, считать ли написанное истиной. Ему важно, кто повлиял на этого древнего автора, насколько его взгляды согласуются с тем, что он писал в других книгах, какая фаза в его развитии или в общей истории мысли этим иллюстрируется, как все это повлияло на более поздних писателей, как это понимали (в особенности коллеги данного специалиста), что сказали ученые в последнее десятилетие и каково «состояние вопроса в настоящее время». Видеть в авторе источник знаний, предполагать, что прочитанное изменит мысли или поведение, никто не станет, так как это «поистине наивно». Поскольку мы не можем обманывать все человечество во все времена, очень важно отделить каждое поколение от предыдущих и последующих, ибо там, где знание приводит к свободному общению поколений, всегда есть опасность, что ошибки, характерные для данного поколения, будут исправлены истинами, характерными для другого. Но благодаря отцу нашему и Исторической Точке Зрения великие ученые сейчас так мало питаются прошлым, как и самый невежественный мастеровой, считающий, что «в старину была одна ерунда».

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать восьмое

Мой дорогой Гнусик!

Когда я просил тебя не заполнять свои письма всякой чушью о войне, я подразумевал, что не жажду получать инфантильные и глупые опусы про смерть людей и разрушение городов. Но в той степени, в которой война влияет на духовное состояние твоего пациента, я, естественно, ею интересуюсь и жду подробных донесений. В этом же отношении ты, кажется, удивительно бестолков. Так, ты с ликованием пишешь, что можно ожидать тяжелых налетов на город, где живет твой тип. Это вопиющий пример того, на что я уже раньше жаловался, — твоей способности забывать главное в минутных радостях по поводу человеческой беды. Разве тебе неизвестно, что бомбы убивают? Как же тебе непонятно, что смерть твоего подопечного в настоящее время — именно то, чего мы хотим избежать? Он освободился от светских друзей, с которыми ты пытался его свести, он влюбился в глубоко верующую девушку и стал невосприимчив к твоим нападкам па его целомудрие, да и разнообразные методы, которыми мы пытались извратить его духовную жизнь, остались пока без результата. Сейчас, когда с полной силой приближается война и мирские надежды занимают все меньше места в его сознании, озабоченном оборонительными работами и мыслями о девушке, он вынужден уделять Врагу больше внимания, чем раньше, и увлечен этим больше, чем ожидал, «самозабвенно», как говорят люди. Ежедневно утверждаясь в сознательной зависимости от Врага, он почти наверняка будет потерян для нас, если его убьют сегодня ночью. Это столь очевидно, что мне даже стыдно писать тебе об этом. Иногда меня охватывает беспокойство: не слишком ли мы долго держим такой молодняк, как ты, на соблазнительской работе, не рискуете ли вы заразиться настроениями и воззрениями людей, среди которых вы действуете? Они, конечно, склонны считать смерть величайшим злом, а сохранение жизни — величайшим благом. Но этому ведь мы их научили. Будь осторожен, не попадись на удочку нашей собственной пропаганды. Я понимаю, тебе кажется странным, что твоей главной целью должно быть сейчас как раз то, о чем молятся возлюбленная и мать подопечного, — его физическая безопасность. Но это действительно так. Ты должен хранить его как зеницу ока. Если он умрет сейчас, ты его потеряешь. Если он выживет в войну, у нас всегда есть надежда. Враг защитил его от тебя во время первой большой волны искушений. Но если он останется жив, само время станет твоим союзником. Долгие, скучные, монотонные годы удач и неудач — прекрасная рабочая обстановка для тебя. Видишь ли, для этих существ трудно быть стойкими. Непрестанные провалы: постепенный спад любви и юношеских надежд; спокойная и почти безболезненная безнадежность попыток когда-нибудь преодолеть наши искушения; однообразие, которым мы наполняем их жизнь, наконец, невысказанная обида, которой мы учим их отвечать на все это, — дают замечательную возможность. Если же, напротив, на средние годы придется пора процветания, наше положение еще сильнее. Процветание привязывает человека к миру. Он чувствует, что «нашел в нем свое место», тогда как на самом деле это мир находит свое место в нем. Улучшается репутация, расширяется круг знакомых, растет сознание собственной значительности, возрастает груз приятной и поглощающей работы, и все это создает ощущение, что он дома на земле — а именно этого мы и хотим. Ты, вероятно, заметил, что молодые люди умирают охотнее, чем люди средних лет и старые.

Дело в том, что Враг, странным образом предназначив этих животных к жизни вечной, не дает им чувствовать себя дома в каком-либо еще месте. Вот почему мы должны желать нашим подопечным долгой жизни. Семидесяти лет только-только и хватает для нашей трудной задачи — отманить их души от Небес и крепко привязать к земле. Пока они могут чувствовать, что молоды, они всегда витают в облаках. Даже если мы ухитряемся держать их в неведении о вере, бесчисленные ветры фантазии и музыки, картин и поэзии, лицо красивой девушки, пение птицы или синева неба рассеивают все, что мы пытаемся построить. Они не хотят связывать себя мирским успехом, благоразумными связями и привычкой к осторожности. Их тяга к Небесам столь сильна, что на этом этапе лучший способ привязать их к земле — убедить их в том, что землю можно когда-нибудь превратить в рай посредством политики, евгеники, науки, психологии или чего-нибудь еще.

Настоящая привязанность к миру достигается только со временем и, конечно, сопровождается гордыней, ибо мы учим их называть крадущееся приближение смерти здравым смыслом, зрелостью или опытом. Опытность, в том особом значении, которое мы учим их придавать этому слову, оказалась очень полезным понятием. Один их великий философ почти выдал наш секрет, сказав, что для человека «опытность — мать иллюзии». Но благодаря моде и, конечно, Исторической Точке Зрения нам удалось в основном обезвредить этого автора.

Сколь ценно для нас время, можно понять по тому, что Враг отпускает его нам так мало. Множество людей умирает в детстве, из выживших многие умирают в молодости. Очевидно, для Него рождение человека важно прежде всего как квалификация для смерти, а смерть важна как вход в другую жизнь. Нам остается работать с избранным меньшинством, ибо то, что люди называют «нормальной длиной жизни», — исключение. По-видимому, Он желает, чтобы некоторые (но не многие) из этих человеко-животных, которыми Он населяет небеса, обрели особенно строгий опыт сопротивления нам. Вот здесь-то мы и не должны упускать возможности. Чем короче жизнь, тем лучше мы должны ею воспользоваться. И что бы ты ни делал, храни подопечного в безопасности, как только можешь.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо двадцать девятое

Мой дорогой Гнусик!

Теперь, когда ты знаешь наверняка, что немцы собираются бомбить город твоего пациента и обязанности погонят его в самые опасные места, мы должны обдумать твою тактику. Что нам поставить задачей: его трусость, мужество, ведущее к гордыне, или ненависть к немцам?

Ну, я думаю, что сделать его храбрым нам не удастся. Наш отдел научных исследований пока еще не открыл ни одного способа побуждать хоть к какой-нибудь добродетели (хотя здесь мы со дня на день ожидаем успехов). Это серьезное препятствие. Для сильной и глубокой злости человеку нужна еще и добродетель. Кем бы был Аттила — без мужества или Шейлок — без аскетичности? Поскольку мы не можем привить этих качеств, остается воспользоваться теми, которые привиты Врагом, что, конечно, дает Ему точку опоры в людях, которые без Него были бы полностью нашими. Работать в таких условиях очень, трудно, но я верю, что когда-нибудь мы сможем делать это лучше.

Ненависть нам вполне по силам. Напряжение нервов у людей во время шума и усталости побуждает их к сильным эмоциям, и остается направить эту уязвимость в правильное русло. Если его разум сопротивляется, запутай его как следует. Пусть он скажет себе, что ненавидит не за себя самого, а за невинных женщин и детей и что христианская вера должна прощать своим врагам, но не врагам ближнего. Иными словами, пусть он чувствует себя достаточно солидарным с женщинами и детьми, чтобы ненавидеть от их имени, и недостаточно солидарным, чтобы считать их врагов своими и потому прощать.

Ненависть лучше всего комбинируется со страхом. Трусость — единственный из пороков, от которого нет никакой радости: ужасно ее предчувствовать, ужасно ее переживать, ужасно и вспоминать о ней. У ненависти же есть свои удовольствия. Часто она оказывается ценной компенсацией, возмещающей унижения страха. Чем сильнее страх, тем больше будет ненависти. И ненависть — прекрасный наркотик против стыда. Если ты хочешь сильно ранить его добродетель, порази сначала его мужество.

Однако сейчас это дело рискованное. Мы научили людей гордиться большинством пороков, но не трусостью. Всякий раз, когда нам это почти удавалось, Враг попускал войну, землетрясение или еще какое-нибудь бедствие, мужество сразу же делалось прекрасным и необходимым для людей и вся наша работа шла насмарку; так что все еще есть, по крайней мере, один порок, которого они стыдятся. Но, побуждая твоего пациента к трусости, ты, к сожалению, можешь вызвать в нем подлинное отвращение к самому себе с последующим раскаянием и смирением. Ведь в прошлую войну тысячи людей, обнаружив в себе трусость, впервые открыли нравственную сферу жизни. В мирное время мы можем заставить многих совершенно игнорировать вопросы добра и зла. Но во время опасностей эти вопросы встают перед ними в таком виде, что тут даже мы не сделаем их глухими. Перед нами сложная дилемма: если мы поддержим справедливость и милосердие, это будет на руку Врагу, если же не поддержим, то рано или поздно разразится война или революция (Он это попускает), и безотлагательность вопроса о трусости и мужестве пробудит тысячи людей от нравственного оцепенения.

Это, вероятно, одна из причин, побудивших Врага создать мир, чреватый опасностями, то есть мир, в котором нравственные проблемы иногда становятся главными. Кроме того, Он, как и ты, понимает, что мужество — не просто одна из добродетелей, а форма проявления любой добродетели во время испытаний, то есть в моменты высшей реальности. Целомудрие, честность и милосердие без мужества — добродетели с оговорками. Пилат был милосерден до тех пор, пока это не стало рискованным. Возможно, поэтому, что, сделав твоего подопечного трусом, мы выиграем столько же, сколько проиграем: он может узнать слишком много о себе. Есть, конечно, еще одна возможность — не заглушать в нем стыд, а углублять до отчаяния. Это было бы грандиозно! Он решил бы, что веровал и принимал прощение от Врага только потому, что сам не вполне ощущал свою греховность, а когда дело дошло до греха, который он осознал во всей его унизительности, он не мог ни искать Вражьего милосердия, ни доверять Ему. Но, боюсь, он достаточно хороший ученик в школе Врага и знает, что отчаяние — больший грех, чем все грехи, которые его породили.

Что же до самой техники искушений к трусости, тут все просто. Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность, связанная с работой, быстро становится привычкой, так что здесь от нее нет прока. Вместо этого тебе надо сделать так, чтобы у него в голове мелькали смутные мысли (при твердом намерении выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы было побезопасней. Отведи его мысль от простого правила: «Я должен остаться здесь и делать то-то и то-то» и замени рядом воображаемых ситуаций (Если случитс