Если не вытянешь руку, будет убит дзенский наставник

В день моего переезда из монастыря выгнали молодого монаха Ko-сана. Если бы я не встретил его, когда он шел к такси и с трудом тащил чемодан и сверток из разноцветной ткани, я, возможно, и не заметил бы его исчезновения. Из монахов я по-настоящему знал только старшего монаха, повара, высокого и худого Ке-сана, который нередко замещал старшего монаха, и, конечно же, моего друга и помощника Хан-сана. Других я знал в лицо и по имени, но с ними не общался. Они жили в другой части монастыря и представляли собой прочное содружество, скрепленное совместными обязанностями, а именно ежедневным выпрашиванием милостыни, уборкой и починкой храма. Кроме того, настоятель и старший монах просили меня не слишком-то с ними общаться. Три года пролетят быстро, сказал старший монах, и не так-то легко превратить несерьезных молодых людей в дзенских священников и дать им хоть какое-то понимание того, что такое дзен. Монахи не прочь развлечься, а что для этого может быть лучше западного человека, внезапно появившегося в их среде и, словно цирковой медведь, способного показывать фокусы?

Хан-сан был вестником монастыря, и я имел возможность общаться с ним, а с остальными только работал, и, как только ударяли в колокол или в гонг, мое пребывание рядом с ними заканчивалось: я шел к себе в комнату или покидал монастырь — то на урок японского, то на незаконный отдых в бане или ресторане, то на прогулку возле монастыря.

Ko-сана я знал как смирного монаха, который молча и покорно выполнял все, что ему велели. Он привлек мое внимание тем, с какой молниеносной скоростью карабкался по деревьям. Ели в саду регулярно обрезали и подстригали, и Ko-сан, у которого имелась для этого специальная обувь с резиновыми подошвами, взбирался на дерево так, словно в предыдущей жизни был белкой. Я заметил, что он довольно часто пропускал занятия медитацией, так как в зале он сидел прямо напротив меня и, когда его не было, в однообразном ряду черных фигур появлялась дыра.

Я помог Ko-сану донести чемодан и спросил, куда он едет.

Он пробормотал что-то о доме и больном желудке, но выглядел настолько подавленным, что я понял, что случилось нечто более серьезное, чем простой уход из-за болезни.

Хан-сан объяснил, что случилось.

— Проблемы, — сказал он. — Его боли в желудке — как твоя боль в горле, когда тебе неохота идти среди ночи на медитацию.

— Но я всего-навсего переехал, — запротестовал я, — а Ko-сан уезжает насовсем.

— Да, — сказал Хан-сан. — Сегодня его выгнали. Настоятель со старшим монахом вызвали его к себе — и вот результат. Отцу он скажет, что физически слишком слаб для монастырской жизни, и займется, полагаю, сельским хозяйством, но потом, возможно, вернется.

Хан-сан на этом прервался: он был занят, его куда-то позвали, а в главном храме ударил колокол, возвещавший начало медитации.

Питер и Джеральд рассказали мне позже, что изгнание монаха довольно обычное дело. Иногда монах старается изо всех сил, но ему мешает какая-то внутренняя преграда, и он не способен добиться успеха. Монастырское начальство в таком случае пытается спровоцировать прорыв, причинить внезапный шок и изменить обстановку. Бывает, монах уходит по собственному желанию. Возможно, он найдет другого учителя, который окажется ему ближе, который будет чем-то на него похож. Возможно, вообще прекратит свое обучение или будет думать, что прекратил.

— Коан продолжит действовать внутри него, — сказал Питер. — Коан — это бомба с очень сложным часовым механизмом, и когда-нибудь, иногда годы спустя, эта бомба взорвется. С монахом многое может случиться, но работа наставника никогда не проходит даром.

— Но когда взорвется эта бомба? В этой жизни? В следующей? И разве не нужно монаху или бывшему монаху что-нибудь сделать, чтобы вызвать взрыв? Разве это механизм, который работает сам по себе?

Питера мой вопрос рассмешил.

— В этой жизни, в следующей жизни… Ты слишком много читал. Ты никогда не думал о том, что времени, возможно, не существует? Что нет ничего, кроме «сейчас»? «Сейчас» ты можешь что-то сделать. «Сейчас» — это вечность. И если «сейчас» ты ничего не сделаешь, ничего и не случится.

Это был один из тех ответов, исходящих, как я чувствовал, из одной реальности, которые были мне совершенно бесполезны, поскольку, как только я начинал в них разбираться, их смысл оказывался за пределами моего понимания.

Переезд не занял много времени и труда. Я приехал в монастырь с одним чемоданом и с одним чемоданом уехал. Питер погрузил мой чемодан на свой мотороллер, я сел на трамвай. Он жил в получасе ходьбы от монастыря, в доме с четырьмя комнатами и большим садом. Питер торжественно ждал меня у ворот. Он показал мне мою комнату, широкую просторную комнату с нишей, в которую японцы вешают свитки с картинами или надписями, ставят вазу с одним цветком или с красиво расположенными веточками и засохшими цветами.

Он назвал вполне приемлемую сумму, которую я буду платить ежемесячно, и повел к себе в комнату, где предложил мне подушку (ни стульев, ни другой европейской мебели там не было, он жил в японской обстановке) и налил кофе. Я почувствовал себя как при посещении настоятеля и решил говорить как можно меньше.

— Ты здесь, — сказал Питер, — потому что этого захотел наставник. Мне такая мысль и в голову бы не пришла. Я всегда жил сам по себе, мне это нравится. Тем не менее я буду выполнять свое задание как можно лучше. Надеюсь, мы будем полезны друг другу.

Он вопросительно посмотрел на меня, я кивнул. Его приветствие звучало не слишком дружелюбно, но, возможно, дружелюбие не является особенностью дзен-буддизма.

— Прежде всего тебе надо составить распорядок дня. Вот карандаш и тетрадь. Записывай то, что я скажу, если что-то не понравится, обсудим позже. Так. В три тридцать утра нас ждет настоятель. До этого мы должны помедитировать. Идти до монастыря полчаса, так что вставать тебе придется между двумя пятнадцатью и двумя тридцатью.

«Здравствуйте», — подумал я. В монастыре я вставал в три утра, лучше не стало.

— Полчаса на дорогу — это слишком много, — продолжал Питер. — Тебе придется достать какой-то транспорт, поскольку я не собираюсь возить тебя на мотороллере — это повредит сосредоточенности, и моей, и твоей. У моего приятеля есть старый мотороллер, который он отдаст мне за просто так, и мастерская за углом, где его фунтов за двадцать-тридцать починят. Таким образом, у тебя будет надежный транспорт, а это значит, что ты сможешь вставать на полчаса позже. И назад будешь добираться быстрее. Когда вернешься, будем завтракать, я буду готовить, ты мыть посуду. Потом будем вместе убирать храм, пока ты не научишься делать это сам.

Так оно и пошло. Весь день был аккуратно нарезан на кусочки, разбит по минутам. Каждый день получалось по меньшей мере три часа медитации сверх той, которой я каждый вечер занимался в монастыре. Было время для работы в саду, для уроков японского, для похода по магазинам (это тоже входило в мои обязанности) и для отдыха в комнате, два раза в день по полчаса.

После нескольких незначительных изменений мы составили распорядок дня, и Питер попросил меня аккуратно его переписать и прикрепить кнопками на дверцу моего шкафа.

— Теперь послушай меня, — сказал Питер, — ибо то, что я скажу сейчас, может тебя, человека простодушного, удивить. Этот распорядок нам ни к чему. У нас не будет ни одного дня, который мы проживем по расписанию, которое только что составили. И это совершенно логично, поскольку мы не оставили в нем места для неожиданных событий. Допустим, к нам придут гости или мы будем работать в саду и задержимся там. К тому же я не могу все время находиться рядом с тобой и контролировать тебя, и потому ты можешь просто ускользнуть к себе в комнату, чтобы выспаться или часок почитать. Так вот, когда ты проснешься и вспомнишь о своем расписании и о том, что ты принимаешь участие в обучении, которое куда-то ведет, подойди тогда к шкафу. Все, что тебе нужно сделать, — это взглянуть на часы, найти нужное место в расписании и делать то, что ты должен делать. Понимаешь меня?

Десять лет, проведенные в Японии, оставили на Питере свой след. Японское общество перегружено писаными и неписаными законами, но в каждом законе имеется лазейка, в которую можно выскользнуть, так что жизнь продолжается и число самоубийств остается незначительным.

— В таком случае, — сказал Питер, — взгляни, что ты сейчас должен делать по распорядку дня.

Я пошел в комнату и вернулся оттуда с улыбкой на лице. Сейчас полагалось спать.

— Прекрасно, — сказал Питер, — я тоже пойду посплю. Когда проснешься, можешь приготовить чай, а после чая поработаем в саду.

Я расстелил на полу спальный мешок, сунул туда подушку, поставил пепельницу так, чтобы до нее можно было дотянуться, завел будильник и закурил. Вошел Питер.

— Эй, — сказал он, — только не это. Курение — дурная привычка, да и к тому же опасная. Дома легко спалить, они сделаны из дерева, соломы и бумаги, ты ведь знаешь.

— Я всегда курю перед сном.

— И никогда не устраивал пожар?

— Никогда.

— Ну хорошо. Тебе придется выкроить время еще и для своих привычек.

Неплохое начало. Я докурил сигарету, аккуратно загасил окурок, перевернулся на другой бок и тут же уснул. После получаса сна, так мне говорили в монастыре, значительно возрастает сопротивление к дневным нагрузкам. Старший монах даже научил меня нескольким упражнениям, чтобы быстрее засыпать, но мне они были ни к чему. Вполне достаточно было закрыть глаза, зевнуть, глубоко вздохнуть — и я уже сплю. Если меня сразу после этого будят, я чувствую себя так, словно меня вытащили с края Вселенной. Я сменил три будильника, прежде чем нашел достаточно громкий, да и тот приходилось ставить в металлическую тарелку вместе с кучей мелочи.

После сна я умылся холодной водой, заварил китайский чай и разбудил Питера, который зарылся в спальный мешок и лежал там, как гигантский банан, изогнувшись между книгами по музыке и горой чистого белья.

Энергия, с которой он проснулся, напугала меня. Он вскочил, сорвал с себя спальный мешок и в несколько глотков проглотил очень горячий чай.

— Пойдем работать, — сказал он бодрым голосом, и через минуту мы оказались у него в огороде, где мне пришлось рыть ямки, пока он ведро за ведром приносил дерьмо из ямы под уборной и большой деревянной ложкой раскладывал его по ямкам.

Его лицо сияло от удовольствия, будто коричнево-желтая каша с торчащими из нее кусками туалетной бумаги была для огорода особым деликатесом. Я с трудом сдерживал тошноту и всякий раз отскакивал, когда он проходил мимо меня, опасаясь, что брызги попадут мне на одежду.

— Ты находишь это грязным? — спросил он меня, очень удивившись.

— Да, — сказал я, — отвратительным.

— М-да, тебе придется понять, что дерьмо — не грязь. Вся японская экономика на нем держится. Здесь нет канализации, все идет в дело. Кому-то приходится возиться с тем, что ежедневно высирает сто миллионов человек на этих островах.

Он сунул мне ведро в руки и сказал, чтобы я наполнил его до краев. Когда содержимое ведра начало расплескиваться, меня вырвало, и я прислонился к стене. После этого тошнота прошла.

В первые же дни моего пребывания у Питера стало ясно, что я абсолютно ничего не могу делать правильно. Мои попытки приготовить еду заканчивались черными клубами дыма и противным запахом, который долго не выветривался из кухни. Когда я протирал мокрой тряпкой деревянные рейки, вода стекала по ним на циновки, и их приходилось с невообразимыми усилиями снимать и выносить в сад сушиться. Когда я сметал пыль с раздвижных дверей (она скапливается на деревянных рейках, скрепляющих дверь, и сметается метелкой), я порвал вставленную между рейками бумагу. Когда я стал чинить бумагу, она порвалась в других местах. Я сражался с домашними делами, подгоняемый сарказмом Питера. Иногда я так смешил его, что он делал кульбиты и катался по полу, чтобы дать выход своему веселью. Питер воспитывался на американской ферме и не мог себе представить, что можно быть таким неуклюжим, как я. Все это он явно рассказывал в монастыре, так как, приходя туда вечером на медитацию, я по выражениям лиц старшего монаха и наставника замечал, что оба они следят за моими успехами и ежедневные доклады Питера доставляют им удовольствие.

Старуха, каждый день приходившая мыть кухню и ванную, старалась помочь мне, но, если Питер был дома, это ей не удавалось. К счастью, днем он преподавал в музыкальной школе, и в это время, как он и предсказывал, я нарушал распорядок, чтобы поспать или почитать, а добрая старушка Токамура-сан отскабливала посуду и исправляла иной урон. Иногда Питер внезапно прибегал домой, обрушиваясь на нас обоих как ястреб с ясного неба.

Мои попытки медитировать стали чуть успешнее. Теперь я гораздо лучше сидел в позе, которая, если особенно не вглядываться, напоминала полулотос. Я отыскал место на террасе с видом на сад камней, где чувствовал себя совсем по-домашнему. Во время медитации я не глядел на камни и кусты, гармонично дополнявшие друг друга, но что-то, казалось, исходило от сада и облегчало мне медитацию. Комаров я отгонял, зажигая специальное японское благовоние, толстую зеленую спиральку с резким запахом. В монастырском зале для медитации мы использовали распылитель. Мне это казалось идеальным решением, так как не хотелось добавлять к моим болячкам еще и чесотку, но некоторые монахи считали распылитель ненужной роскошью. Будда не пользовался средствами против насекомых даже в индийском лесу. Монахи говорили, что насекомых можно отгонять, по-особому сосредоточившись, но я этому так никогда и не научился. Комары меня не слишком беспокоили, я привык к их укусам, но существовала противная черная песчаная мушка, чьи укусы приводили к опухоли, иногда с заражением, из-за которого у меня поднималась температура.

Что было важным в те дни для меня и отчасти компенсировало мои ежедневные мучения, так это мотороллер, который мы с Питером с заднего двора дома его друга привезли в мастерскую на тачке. Ржавая, зазубренная штуковина марки «Кролик», как оказалось, была особо большого размера, сделана на экспорт в западные страны и оборудована мощным двигателем, звук которого напоминал мне грохот моего мотоцикла в Кейптауне. В мастерской пообещали вернуть мотороллер в его изначальное состояние и через две недели доставить домой. Я буквально считал дни.

Мотороллер стал для меня источником радости. Каждое утро я ездил на нем в монастырь через тихий, крепко спящий город, где живыми были только полицейские, пекари, разносчики газет и запоздалые гуляки. В первую же поездку меня остановили двое полицейских и попросили предъявить документы, которых у меня с собой не было, но, когда я сказал, что я ученик дзенского наставника, оба поклонились и извинились. Впоследствии я постоянно встречал их и их коллег, и они всегда приветствовали меня, отдавая честь, в ответ на что я слегка нагибался в их сторону.

Старшему монаху мотороллер не понравился.

— Изучение коанов, — сказал он, — приводит к пониманию того, что все вещи взаимосвязаны. Все существа связаны друг с другом прочными невидимыми нитями. Тот, кто осознал эту истину, будет вести себя осторожно, будет стараться понимать, что именно он совершает. А ты так не делаешь.

— Не делаю? — вежливо спросил я.

— Не делаешь, — сказал старший монах и недовольно посмотрел на меня. — Я видел, как однажды ты завернул за угол, но не поднял руку. Из-за твоей невнимательности водитель, который ехал за тобой, оказался в опасном положении, и ему пришлось свернуть на тротуар, из-за чего женщина с коляской толкнула директора большой торговой компании. Директор, который и без того был в плохом настроении, в тот же день уволил работника, который мог бы работать и дальше. Работник вечером напился и убил молодого человека, который мог бы стать дзенским наставником.

— Да будет вам, — сказал я.

— Постарайся все-таки в следующий раз поднимать руку при повороте, — сказал старший монах.