Эпоха Возрождения: соперничество и индивидуализм

Индивидуализм представителей западной цивилизации может быть противопоставлен средневековому коллективиз­му и рассмотрен как реакция на него. Человек Средних веков «осознавал себя только как принадлежащего определенной расе, народу, семье или организации — только как принадле­жащего какой-то общей категории», говоря словами Бурк-хардта². Каждый человек на уровне общих представлений знал свое место в экономической структуре гильдии, в психо­логической структуре семьи, в иерархии феодальной зависи­мости, в нравственной и духовной структуре, связанной с церковью. Эмоциональные выражения канализировались об­щественными нормами, коллективные эмоции — по праздни­кам, а агрессивные эмоции — в таких движениях, как кресто­вые походы. «Все эмоции необходимо было вовлекать в жест-

¹ Наш интерес к эпохе Возрождения, началу современной эпохи и вре­мени, когда были сформированы многие культурные стандарты — источник современной тревоги, приблизительно соответствует интересу, проявляемо­му работающими в индивидуальной психотерапии, к периоду раннего детст­ва, когда формируются образцы поведения, лежащие в основе тревоги у взрослого индивида.

² Дж, Буркхардт, Цивилизация эпохи Возрождения в Италии, Нью-Йорк, 1935.

кую систему общепринятых форм, — пишет Хейзинга, — так как без них гнев и жестокость разрушили бы жизнь»¹.

Но в четырнадцатом и пятнадцатом веках, как указывает Хейзинга, иерархическое строение церкви и общества, ранее предназначенное для канализации эмоций и впечатлений, стало средством подавления жизнедеятельности. Использова­ние символов сильно разрослось в конце Средневековья, символы замкнулись на самих себе, превратились в формы, лишенные жизненного содержания и оторванные от реально­сти. В последние два века Средневековья господствовали чув­ства уныния, меланхолии, скептицизма и выраженной трево­ги. Тревога приняла форму сильного страха смерти и повсюду приникающего страха чертей и колдунов². Индивидуализм эпохи Возрождения отчасти можно понять как реакцию про­теста на вырождение коллективизма в заключительный пери­од Средневековья.

Новая оценка индивида и новая концепция отношения индивида к природе, которые станут одними из главных со­ставляющих эпохи Возрождения, наглядно проявляются в картинах Джотто (Giotto). (Именно в период между Джотто и его учителем Чимабуэ (Cimabue), как считают многие экспер­ты, началась новая эпоха. Действительно, Джотто жил во вре­мена «начала итальянского Ренессанса», вслед за чем после­довал расцвет Возрождения.) В противоположность символи­ческим, негибким, фронтальным изображениям средневеко­вой живописи, изображения Джотто даны в перспективе на три четверти и демонстрируют свободу в движениях. В проти­воположность неконкретным, не от мира сего, стереотипным, а потому часто неподвижным чувствам, которые изображали предыдущие живописцы, Джотто начинает показывать эмоции конкретных индивидов. Он изображает конкретное огорчение, конкретную радость, конкретный гнев или конкретное удив­ление, которые испытывают обычные люди в повседневных, конкретных ситуациях — отец целует дочь, друг плачет у мо­гилы умершего. Наслаждение естественными чувствами пере-

¹ Й. Хейзинга, Закат Средневековья, Нью-Йорк, 1924, с. 40.

² Там же. Ср. также: «Достаточно взглянуть на картины, созданные Босхом (Bosch) и Грюневальдом (Grunewald), чтобы понять, что дезорганиза­ция средневекового порядка сама по себе выражалась в генерализированном страхе и тревоге, символическим выражением которых была распространен­ная боязнь чертей». — Карл Мангейм, Человек и общество в эпоху перемен, Нью-Йорк, 1941, с. 117.

несено на симпатичные рисунки животных Джотто; и удо­вольствие, с которым он изображает деревья и скалы, является предзнаменованием наслаждения от восприятия естествен­ных форм самих по себе. Сохранив в определенной степени символический характер средневековой живописи, Джотто в то же самое время представляет новые установки, которые ха­рактеризуют эпоху Возрождения, а именно новый гуманизм и новый натурализм*.

В противоположность средневековому понятию о челове­ке как элементе некой целостности в эпоху Возрождения ин­дивид рассматривается, как отдельная сущность, а социаль­ная организация — как фон, окружение, в котором индивид должен достигнуть высокого положения. Главное различие между периодом Джотто и временем расцвета Возрождения состоит в том, что для Джотто ценность представляет простой человек (сказывается влияние на Джотто святого Франциска в оценке простых людей), тогда как позднее цениться стал мо­гущественный индивид. Это явление, на основе которого фор­мируются создающие тревогу образцы поведения в нашей культуре, мы теперь намерены проследить в процессе развития.

Революционные культурные перемены и распространение новых идей происходили в эпоху Возрождения почти в любой области человеческой деятельности — экономической, интел­лектуальной, географических открытий, политической — что хорошо известно, и нет смысла это описывать. Культурные изменения во всей своей совокупности являлись как причи­ной, так и следствием оформившейся веры в могущество сво­бодного, автономного индивида². С одной стороны, револю­ционные изменения основывались на новом мышлении ин­дивида и на других изменениях в обществе, которые поощряли применение человеком своей энергии, инициативы, мужест­ва, знаний и ума. Социальная мобильность освободила инди­вида от влияния средневековых семейных каст; мужественно действуя, он теперь мог достичь очень многого независимо от происхождения. Богатство, которое стало доступным вследст­вие расширяющейся торговли и растущего капитализма, по-

1 В этой главе мы описываем работы художников, полагая, что художник выражает постулаты и идеи, лежащие в основе культуры, в которой он живет, и что художественные символы часто не только меньше искажают смысл изо­бражаемого, но также более непосредственно передают смысл культурного периода, чем символы, выраженные в словесной форме.

2 Ср. гл. 2.

служило развитию возможностей предпринимательства и яв­лялось наградой для индивидов, достаточно смелых, чтобы рисковать. Новая оценка образования и обучения была как выражением интеллектуальной свободы, так и проявившегося любопытства (странствующий ученый, сделавший окружаю­щий мир своим университетом, является символом отноше­ния людей, разделявших новые идеи, к свободе передвиже­ния); но в то же самое время знание ценилось как средство обретения могущества. «Только тот, кто обладает полноцен­ными знаниями, — замечает Лоренцо Джиберти (Lorenzo Ghiberti), писатель эпохи Возрождения, — может бесстрастно презирать перемену судьбы»¹.

Политическое брожение времен Ренессанса, когда власть в городах быстро переходила от одного деспота к другому, точ­но так же сулило награду тому, кто свободно проявлял свою энергию. В то время многие действовали ради собственной выгоды, и индивид, обладавший смелостью и способностями, мог добиться высокого положения. «Стремление к свободной игре амбициозной индивидуальности, о котором говорит описываемое положение вещей, было огромным. Особая спо­собность могла поднять самого посредственного монаха до уровня святого Петра, самого посредственного солдата — до уровня герцога Милана. Наглость, сила, неразборчивость в средствах, вплоть до преступления, были главными фактора­ми, необходимыми для успеха»². Говоря о насилии, которое было связано с выражением индивидуальности в тот период, Буркхардт замечает: «Способность к злодеянию, которая была основой свойств личности, являлась в то же самое время ус­ловием величия, иными словами, крайней степенью индиви­дуализма... Зрелище победоносного эгоизма, которое пред­ставляли собой другие люди, побуждало его (индивида) защи­щать свои собственные права своей собственной рукой»³.

Высокая оценка человека в эпоху Возрождения не была оценкой личности как таковой. Скорее, как уже упоминалось выше, эта оценка относилась к сильным людям. Допускалось, что слабого человека можно эксплуатировать и им можно ма-

¹ Цит. по: Буркхардт, цитируемое произведение, с. 146.

² Джон Аддингтон Симондс (Addington Symonds), Итальянский Ренес­санс, Нью-Йорк, 1935, с. 60.

³ Буркхардт, цитируемое произведение.

нипулировать, не испытывая укоров совести или жалости¹. Virtu² в эпоху Возрождения состояла по большей части в сме­лости и других характеристиках, необходимых для достиже­ния успеха. «Успех был стандартом, по которому оценивались действия; и человек, который мог помочь своим друзьям, пугал своих врагов и прокладывал путь к собственному счастью лю­быми средствами, считался героем. Макиавелли (Machiavelli), используя термин «Virtu»... оставил в нем только то от рим­ского термина «Virtus»³, что относилось к смелости, интел­лектуальным способностям и личной доблести человека, ко­торый достигает своей цели, какой бы она ни была⁴. Здесь можно заметить слияние индивидуализма и стремления к со­перничеству. Концепция успеха, в которой считается нормаль­ным обожествление сильного индивида, рассматривающего общество в основном как арену борьбы за более высокое по­ложение, обязательно должна быть связана с мотивом сопер­ничества. Вся культура свидетельствует о существовании на­грады в виде самореализации, которая достигается посредст­вом завоевания превосходства и победы над другими людьми. Положительное отношение к могуществу свободного ин­дивида было совершенно сознательной установкой людей, живших в эпоху Возрождения⁵. Не существует границ творче-

1 В этой связи важно подчеркнуть, что, хотя во многих отношениях Ре­нессанс установил принципы, которые были бессознательно усвоены значи­тельной частью нового общества в последующие столетия, он являлся движением не больших масс людей, а кучки сильных, обладавших способно­стью к творчеству индивидов.

² Добродетель (ит.) — Прим. пер.

³ Добродетель (лат.) — Прим. пер.

⁴ Симондс, цитируемое произведение, с. 87.

⁵ Леон Альберти (Leon Alberti), принадлежавший к тем выдающимся личностям, которые достигли успеха во всем, начиная от гимнастики и кон­чая математикой, сформулировал возможный девиз сильного индивида: «Че­ловек может делать все что хочет». — Буркхардт, цитируемое произведение, с. 150. Но никто лучше не озвучил установку эпохи Возрождения, чем Пико Делла Мирандола (Piko della Mirandola), который написал двенадцать книг, доказывая, что человек является хозяином собственной судьбы. В известном сочинении Речь о достоинстве человека он изображает творца, говорящего Адаму: «Ни постоянного места жительства, ни формы, в которую был бы об­лачен твой образ... мы не дали тебе... Ты, не ограниченный никакими узки­ми рамками, в соответствии со свободной волей, которой я дал власть над тобой, будешь сам творить свою природу. Я поместил тебя в центр мира, от­куда хорошо видно, что в мире делается. Ты создан ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы стать собственным творцом и вопло-

ской активности человека, если только, как говорит Мике-ланджело (Michelangelo), человек сможет себе доверять. Соз­нательный идеал — это l'uomo universale¹, многосторонняя, развитая во всех отношениях личность.

Но на менее осознанном уровне, под оптимизмом и уве­ренностью, скрывалась другая тенденция — чувство безысход­ности наряду с зарождающимся ощущением тревоги. Эта скры­тая тенденция, которая вышла на поверхность только -в конце эпохи Возрождения, ясно видна у Микеланджело. На созна­тельном уровне Микеланджело гордился своими индивиду­альными энергичными действиями, дерзко принимая изоля­цию, которая им сопутствовала: «У меня нет никакого друга, и он мне не нужен». «Любой человек, который следует за дру­гими, никогда не продвинется вперед, и любой, кто не знает, как развить свои способности, не извлечет пользы, ознако­мившись с работой других людей»². Но в картинах Микеланд­жело присутствует напряжение и конфликт — скрытые психо­логические двойники крайнего индивидуализма. Образы кисти Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы изображают непрекращающееся беспокойство и волнение. Человек у Ми­келанджело, как указывает Симондс, «окутан необыкновен­ным и величественным чувством душевного волнения»³. Почти всегда человек Микеланджело, на первый взгляд могуществен­ный и победоносный, изображен в виде фигуры с широко рас­крытыми глазами, что выдает наличие тревоги. Сильный страх выражается на лицах «Проклятых, испугавшихся своего паде­ния», но интересно, что то же самое выражение страха, правда, менее интенсивное, характерно для других образов Сикстин­ской капеллы. Микеланджело отображал внутреннее напряже-

тить себя в той форме, которая тебе покажется наилучшей. У тебя будет могу­щество, чтобы опуститься до уровня низших и грубых созданий. У тебя будет могущество воплотиться в высшее, или божественное, существо, согласно приговору твоего разума». — Цит. по: Симондс, цитируемое произведение, с. 352. Эта переворачивающая наши представления концепция человеческого могущества и неограниченной свободы человека двигаться туда, куда он за­хочет — и в то же время концепция могущества его разума, — описывается Симондсом как «прозрение современного духа».

1 Всесторонне развитый человек (ы/я.) — Прим. пер.

² Ромен Роллан (Romain Rolland), Микеланджело, Нью-Йорк, 1915, с. 161.

³ Симондс, цитируемое произведение, с. 775. Люди Ренессанса ощущали возрождение духа Древней Греции, но существенное различие эпох, как от­мечает Симондс, заключено «в спокойной безмятежности» Фидия в сравне­нии с «волнением» Микеланджело.

ние не только людей своей эпохи, но и свое собственное. Так на автопортрете у Микеланджело тоже широко раскрытые глаза, что указывает на мрачные, тревожные чувства. Образы Мике­ланджело могут рассматриваться как символы не только созна­тельного идеала, но и — на психологическом уровне скрытого настроения эпохи Возрождения: победоносные, сильные, раз­витые во всех отношениях люди в то же самое время являются напряженными, возбужденными и тревожными¹.

Важно отметить, что скрытое напряжение и чувство бе­зысходности были свойственны тем, кто, подобно Микеландже­ло, достигал успеха в своей индивидуалистической борьбе. Таким образом, зарождающаяся тревога не была следствием невозмож­ности достичь цели, которая состояла в индивидуальном успехе. Как мы полагаем, тревога возникла из-за состояния психологи­ческой изоляции и отсутствия положительной оценки со сторо­ны общества, что было результатом крайнего индивидуализма.

Эти два свойства сильных индивидов эпохи Возрождения описываются Фроммом: «Кажется, что новая свобода принес­ла для них две вещи: увеличенное чувство силы и рост изоля­ции, сомнений, скептицизма, а как следствие — тревогу»². Ярким симптомом скрытой психологической тенденции было «болезненное стремление к славе», как назвал его Буркхардт. Иногда движущее человеком желание славы было настолько сильным, что индивид совершал убийство или другие ужас­ные антисоциальные поступки в надежде, что так его запомнит потомство³. Все это свидетельствует о значительной изоляции и фрустрации во взаимоотношениях индивида с другими людьми, о сильном желании получить признание окружаю­щих, даже с помощью агрессии. Остался ли человек в народ­ной памяти из-за злодейских или славных поступков, видимо, не считалось важным. Исходя из сказанного, можно рассмот­реть аспект индивидуализма, который присутствует в совре-

¹ В целом сознательный идеал скрывал зарождающуюся тревогу в обра­зах большинства художников Ренессанса (приглядитесь к гармоничным чело­веческим существам Рафаэля). Но Микеланджело — гений и долгожитель — шагнул далеко за пределы юношеского поклонения достижениям Ренессанса и претворил идеи Возрождения, намного превзойдя ранних представителей эпохи в обнажении скрытых тенденций рассматриваемого периода.

² Фромм, цитируемое произведение, с. 48.

³ Фромм указывает, что «если взаимоотношения человека с другими людьми и с самим собой не гарантируют полной безопасности, слава являет­ся одним из средств, с помощью которого заглушаются сомнения». — Цити­руемое произведение, с. 49.

менном стремлении к экономической борьбе, а именно, что агрессия против своих ближних допускается как средство дос­тижения признания от них¹.

Индивидуалистическое стремление к соперничеству имеет заслуживающие внимания психологические отзвуки в отно­шении индивида к самому себе. Вследствие вполне понятного психологического процесса установки личности по отноше­нию к другим людям становятся установками по отношению к самому себе; отчуждение от других раньше или позже ведет к самоотчуждению. Фромм указывает, что вследствие мани­пуляции другими людьми для увеличения своего богатства и власти (пример — дворяне и бургеры) «отношение к себе до­бившегося успеха индивида, его чувство безопасности и уве­ренности в себе также подверглось порче. Его собственное «я» стало таким же объектом манипуляции для него самого, как и другие люди»². Кроме того, самооценка индивида зависе­ла от успеха, достигнутого в ходе соперничества. В безусловной ценности, которая тогда придавалась успеху — «безусловной», поскольку как социальное уважение, так и самоуважение за­висело от него — мы видим ростки обязательного для современ­ных индивидов стремления к успеху и конкуренции. Карди-нер так описывает основную проблему современного человека:

«Таким образом, основные заботы западного человека были связаны с успехом как формой самореализации, так же как в Средние века они были связаны со спасением. Но в сравнении с индивидом, которому нужно только спасение, психологическая задача современного человека значительно более трудна. На че­ловека наложена ответственность, и неудача в большей мере по­рождает презрение к самому себе, чувство неполноценности и отсутствия надежды, чем приносит осуждение и презрение со стороны общества. Успех — это цель, которой нет предела, и в момент ее достижения желание, вместо того чтобы уменьшить­ся, увеличивается. Польза, которую дает успех, это в основном власть над другими людьми»³.

Объясняя появление заинтересованности в индивидуаль­ном успехе, Кардинер отмечает сдвиг от «потусторонних» на­град и наказаний Средних веков, которые давались после смерти, к заинтересованности времен Ренессанса, к наградам

¹ Это напоминает поведение изолированного ребенка, который совер­шает антисоциальные поступки, чтобы получить, по крайней мере в извра­щенной форме, заботу и признание.

² Цитируемое произведение, с. 48.

³ Кардинер, цитируемое произведение, с. 445.

и наказаниям здесь и теперь. Автор этой книги согласен с тем, что эпоха Возрождения характеризовалась новым отно­шением к ценностям и возможностям удовлетворения по­требностей в существующем мире; подтверждения можно найти в произведениях Боккаччо (Boccaccio), в гуманизме и натурализме Джотто. Особенно нас поражает то, что награды в Средние века приобретались посредством участия человека в корпоративной организации — семье, феодальной иерархии или церкви, — а в эпоху Возрождения всегда награждались старания отдельного индивида, противостоящего окружению. Движущее человеком стремление к славе — это был тот же вид награды после смерти, но только в сегодняшнем мире. Что следует отметить, так это крайне индивидуалистичный характер такой награды: человек получает славу или извест­ность у потомков с помощью превосходства над своими ближними, выделения из них¹.

¹ Точка зрения Кардинера состоит в том, что представление о посмерт­ных наградах и наказаниях средневекового церковного учения позволяло контролировать агрессию при возможности самоутверждения. По мере того как влияние посмертных наград и наказаний уменьшалось, росла заинтересован­ность в наградах, существующих здесь и теперь, в социальном благополучии (престиже, успехе). Личность, которая больше не может самоутвердиться с помощью посмертных наград, находит самоутверждение в сегодняшнем успе­хе. По мнению автора, точка зрения Кардинера отражает реальность лишь частично — в том, что касается появившейся заинтересованности в сиюми­нутных наградах, которая сохранилась и в последующее время. Но представле­ние о различиях между Средними веками и современной эпохой, связанное с тем, когда эти награды и наказания должны быть получены — после смерти или здесь и теперь, — является чрезмерным упрощением сложной картины. Можно привести один пример: Боккаччо прославляет стремление к сегодняш­нему удовлетворению в соответствии с духом эпохи Возрождения; но он также утверждает, что сила, стоящая выше личности, судьба, препятствует ему в дос­тижении удовольствия. Важно, однако, что Боккаччо утверждает, что смелый индивид может перехитрить судьбу. Именно существенная характеристика эпохи Возрождения, по мнению автора данной книги, состоит в уверенности че­ловека, что награды приобретаются с помощью индивидуальных усилий. Стрем­ление сделать различие между посмертной и сиюминутной наградой главным объяснительным принципом высокой ценности успеха является чрезмерным упрощением хотя бы потому, что религиозное представление о посмертной награде существовало в течение большей части современной эпохи. Сущест­вование бессмертия почти не подвергалось сомнению вплоть до девятнадца­того столетия (Тиллих). Но важная особенность современной эпохи не в том, когда получается награда, а в отношениях между наградой и усилиями самого индивида: хорошие дела, за которые человек получал награду в вечности, слу­жат одновременно достижению индивидуального экономического успеха. Такими делами являются усердная работа и согласие с буржуазной моралью.

Положительные аспекты индивидуализма эпохи Возрож­дения, особенно расширение возможностей самореализации, можно не описывать подробно, так как они стали составной частью осознанных и неосознанных аксиом современной культуры. Но рассмотрение негативных сторон, осознанных немногими, весьма уместно в нашем исследовании. Такими негативными сторонами являются: 1) содержание индиви­дуализма, преимущественно связанное с соперничеством, 2) упор на силу индивида, противостоящую общественным цен­ностям, 3) тенденция в современной культуре к безусловно положительной оценке цели, которая состоит в конкуренции и успехе, и 4) сопутствующие психологические явления, на­растающие со времен Ренессанса, а именно изоляция инди­вида от других людей и тревога. Мы использовали термин «за­рождающаяся» тревога, описывая Ренессанс, так как тревога не была открытой, осознаваемой, но проявлялась в эпоху Возрождения преимущественно в форме симптомов. Описы­вая искусство Микеланджело, мы видели, что изоляция при­нималась с дерзостью, но сознательного принятия тревоги не было. В этом отношении изолированные индивиды пятнадца-того-шестнадцатого столетий и девятнадцатого-двадцатого резко различаются. Последние, подобно Кьеркегору, осозна­ли тревогу как следствие изоляции индивида. Основная при­чина, по которой люди Ренессанса не осознали тревогу как следствие изоляции, состояла в том, что тогда существовало огромное пространство приложения способностей. Всегда были доступны новые области, на которые человек мог на­править свои усилия, если имела место какая-либо фрустра­ция. Это еще раз свидетельствует о том, что эпоха Возрожде­ния была начальной стадией нынешнего исторического пе­риода.

Проблема тревоги в современной западной культуре поя­вилась во времена Ренессанса. Она состояла в следующем: Как сообщество людей (на уровне психологии, экономики, этики и т. д.) должно развиваться, не отрицая ценность самореализа­ции индивида, чтобы освободить членов общества от чувства изоляции и сопутствующей ему тревоги, внутренне связанной с крайним индивидуализмом?

3. Тауни: индивидуализм, конкуренция и экономическое развитие

Стремление индивида к соперничеству в нашем обществе значительно содействовало экономическому развитию начи­ная с эпохи Возрождения. Разрушение средневековой гиль­дии (в которой конкуренция была невозможна) открыло до­рогу значительному экономическому соперничеству между индивидами. Поэтому особенно важно исследовать, как стрем­ление индивида к соперничеству — черта характера современ­ного человека — связано с развитием индустриализации и ка­питализма. Здесь мы рассмотрим взгляды Тауни (Tawney) на экономическое развитие в эпоху Возрождения и в последую­щие столетия, акцентируя психологический подтекст этого развития. В данном разделе мы детально исследуем принци­пы, описанные ранее, и проанализируем их следствия, кото­рые проявились в неожиданной форме в эпоху Возрождения.

Современная индустриализация и капитализм возникли под влиянием большого числа факторов, но на психологиче­ском уровне роль нового взгляда на энергию свободного ин­дивида была особенно важна. Рациональное обоснование со­временных индустриализации и капитализма заключалось в подчеркивании «права» индивида накапливать богатства и ис­пользовать их для достижения могущества. Тауни указывает на то, что своекорыстие индивида и «естественный инстинкт» увеличения могущества и благосостояния были обожествлены и приняты как мотивы в сфере экономики. Индустриализа­ция, особенно в последние два столетия, основывалась на «отрицании любого авторитета (например, социальной цен­ности или функции), который довлел бы над разумом инди­вида»¹. Такое положение «давало людям свободу следовать своим собственным интересам, честолюбивым устремлениям или потребностям и не подчиняться какому-либо общему центру влияния»². В этом отношении «обоснование современ­ной индустриализации — это извращение индивидуализма»³.

«Экономический эгоизм», как называет его Тауни, осно­вывался на предположении, что свободное следование инди-

¹ Р.-Х. Тауни, Стяжательское общество, Нью-Йорк, 1920, с. 47.

² Там же, с. 47.

³ Там же, с. 49.

вида собственным своекорыстным интересам автоматически приведет к экономической гармонии в обществе в целом¹. Та­кое допущение служит тому, чтобы ослабить тревогу, возни­кавшую вследствие изоляции и враждебности, сопровождав­шей экономическую конкуренцию в обществе. Конкурирую­щий с кем-то индивид мог считать, что общество выигрывает от его стремления к благосостоянию. В течение большей час­ти современной эпохи это допущение было с практической точки зрения правильным. Оно впечатляющим образом под­твердилось в том отношении, что с ростом индустриализации значительно увеличилась возможность удовлетворять матери­альные потребности. Но в других отношениях, особенно на поздних стадиях, когда развился монополистический капита­лизм, рост индивидуализма в ходе экономических преобразо­ваний очень негативно повлиял на отношение индивида к са­мому себе, так же как и на его взаимоотношения с близкими людьми.

Психологический подтекст и последствия экономического индивидуализма не проявлялись в полной мере вплоть до се­редины девятнадцатого столетия. Один из психологических результатов индустриализации, особенно на ее последних ста­диях, состоял в том, что для большинства людей работа поте­ряла свою внутреннюю ценность. Работа превратилась в «службу», при которой критерием ценности является не про­дуктивная деятельность сама по себе, а более-менее удачный результат труда — заработная плата и жалованье. Это меняет основу как социального уважения, так и самоуважения, со­стоявшую ранее в творческой деятельности самой по себе (удовлетворение от которой усиливает чувство могущества и, следовательно, снижает тревогу), ею становится приобрете­ние богатства. Ценность, признанная высшей в индустриаль­ной системе, — это приобретение богатства. Таким образом, другое психологическое следствие индустриализации состоит в том, что богатство становится общепринятым критерием престижа и успеха, «основанием публичного уважения», как говорит Тауни. Приобретение богатства по самой своей при-

¹ Это одна из форм постулата, принятого рационализмом семнадцатого и восемнадцатого столетий: основная идея автономии в том, что свободная деятельность разума индивида автоматически приведет к гармонии между индивидом, обществом и «космическим разумом» (см. гл. 2).

роде связано с соперничеством; успех состоит в том, чтобы иметь больше богатства, чем сосед; положение других людей на социальной лестнице становится ниже, когда твое собст­венное повышается. Тауни рассматривает с экономической точки зрения то, на что позже будут указывать психологи, а именно, что если определять успех как присвоение богатства, то получается порочный круг. Никогда нельзя быть уверен­ным в том, что сосед или конкурент не приобретут больше бо­гатства; никогда нельзя быть уверенным в достижении поло­жения гарантированной безопасности, и поэтому человек бу­дет всегда стремиться увеличить свое богатство¹.

Важно отметить, что стремление к богатству, при котором богатство является общепринятым критерием успеха, не от­носится к приобретению материальных благ ради поддержа­ния существования или даже получения удовольствия. Скорее богатство воспринимается как знак индивидуального могуще­ства, доказательство успешности и самоценности.

Современный экономический индивидуализм, хотя и ос­нован на вере в могущество свободного индивида, имел по­следствием то обстоятельство, что все большее число людей должны работать на немногих могущественных собственни­ков. Неудивительно, что такое положение лишает людей ощу­щения безопасности, так как индивид не только должен руко­водствоваться критерием успеха, на который он может лишь отчасти влиять, но и сама возможность трудиться тоже мало поддается контролю². Таким образом, реально происходящее экономическое развитие, особенно в монополистической фазе

¹ В главе, которая называется «Почему они работают так старательно?», авторы, в своем первом исследовании Мидлтауна, замечают, что «как бизнес­мены, так и наемные работники, по видимости, гонятся за обеспеченной жиз­нью, стремятся делать деньги, и при этом их заработок идет нога в ногу с еще большим ростом их субъективных потребностей». — Р.-С. Линд, Х.-М. Линд, Мидлтаун, Нью-Йорк, 1929, с. 87. Справедливо сделать вывод о том, что мо­тивация этих «субъективных потребностей» в значительной степени связана с соперничеством, стремлением «не отстать от остальных».

² Тауни пишет, что «потребность в безопасности является фундамен­тальной, и одно из самых серьезных обвинений, которые можно выдвинуть против нашей цивилизации, состоит в том, что значительная часть человече­ства безопасности лишена». — Цитируемое произведение, с. 72. В самые по­следние десятилетия непрочность положения из-за невозможности влиять на получение работы в значительной степени уменьшилась благодаря профсо­юзному движению.

капитализма, прямо противостоит положению о свободе инди­видуальной деятельности, на котором основываются индуст­риализация и капитализм. Но, как указывает Тауни, индиви­дуалистические постулаты так крепко засели в нашей культуре, что большое число людей упрямо держится за них, несмотря на то что они не вписываются в реальность. Когда тревога воспринимается представителями среднего класса и класса, занимающего положение ниже среднего, они удваивают свои усилия, чтобы достичь безопасности, исходя из тех же самых постулатов о правах индивида (право собственности), напри­мер, делая денежные сбережения, вкладывая деньги в собст­венность, в ренту и т. д. Тревога у представителей этих клас­сов часто становится дополнительной мотивацией их попы­ток защитить индивидуалистические постулаты, которые являются одним из факторов, лишающих их безопасности. «Голод на безопасность является настолько повелительным, что те люди, которые страдают в наибольшей степени от зло­употреблений, связанных с собственностью (и постулатов о правах индивида, на которых базируются права собственно­сти)... будут их терпеть и даже защищать из-за страха, что нож, который отрезает мертвое вещество, заденет живое»¹.

Тауни также делает очень важное замечание о том, что ре­волюции, целью которых является улучшение условий жизни среднего и низших классов (как в семнадцатом столетии), ос­новывались на тех же самых предпосылках, которые разделя­ли правящие классы, а именно — на верховенстве прав лич­ности и вытекающих из них прав собственности. Эти револю­ции имели положительное значение, расширив основные права индивида. Но, по Тауни, они основывались на том же ошибочном положении, что индивидуальная свобода и увели­чение могущества и богатства важнее, чем социальное функ­ционирование. Этот момент имеет фундаментальное значение для последующего сравнения революций и социальных изме­нений, которые происходили в предыдущие столетия совре­менной эпохи, с одной стороны, и революций и переворотов, с которыми сталкивается современная культура, — с другой.

Что отсутствует в индивидуализме, который сопряжен с экономическим развитием, начиная с Ренессанса, так это, по

Тауни, цитируемое произведение, с. 72 и последующие страницы.

словам Тауни, представление о социальных функциях работы и собственности. Индивидуалистический постулат «не может объединить людей, потому что объединяют узы служения об­щей цели, а индивидуалист такие узы отвергает, ведь сама его сущность состоит в том, чтобы защищать права, а не служить чему-то»¹. Это соответствует нашему предположению о том, что основанный на соперничестве индивидуализм направлен против восприятия общности, а отсутствие общности — это один из наиболее важных факторов, вызывающих тревогу в современных условиях².

4. Фромм: изоляция индивида в современной культуре

В предыдущих разделах этой главы мы рассматривали особенности определенного исторического этапа, благодаря которым развился основанный на соперничестве индивидуа­лизм, опираясь на исследования историков Ренессанса и ис­торика экономики Тауни. Теперь мы проанализируем взгляды двух авторов, которые исследовали психологическое и куль­турное значение описываемых фактов, а именно Эриха Фром­ма и Абрама Кардинера.

В центре внимания Фромма находится психологическая изоляция современного человека, порожденная индивидуаль­ной свободой, появившейся в эпоху Возрождения³. Выводы

1Там же, с. 81-82.

2 Тауни приводит несколько причин, объясняющих то обстоятельство, что противоречия в современном индустриальном развитии слабо проявля­лись до девятнадцатого и двадцатого столетий. Одна причина состоит в том, что индустриализация, по-видимому, способна бесконечно развиваться. Другая причина заключается в том, что мотивы голода и страха, которые присутствуют у рабочих, дают возможность системе функционировать на оп­ределенном уровне. Но когда стало очевидно, что капитализм на монополи­стической стадии противоречит самой сущности индивидуальной свободы, на которой он основан; и когда в девятнадцатом и двадцатом столетиях страх и голод стали не так актуальны вследствие появления рабочих профсоюзов, то противоречия, внутренне присущие экономическому развитию, основан­ному на индивидуализме, стали проявляться вболее открытой форме.

3 Эрих Фромм, Бегство от свободы, Нью-Йорк, 1941. Вклад Фромма осо­бенно значим вследствие метода, который он применяет. Психологический и социологический подходы совмещены; Фромм пытается понять характер со­временного человека как продукт развития культуры, и рассматривает инди­вида как психологическую сущность, бытие которой имеет свой смысл и которая принимает определенную форму в межличностных отношениях.

Фромма особенно убедительны в том, что касается соотноше­ния изоляции и экономического развития: он показывает, что «определенные факторы, действующие в современной инду­стриальной системе вообще и на ее монополистической ста­дии развития в частности, способствуют развитию такой лич­ности, которая ощущает слабость и одиночество, тревогу и непрочность положения»¹. Самоочевидно, что ощущение изоляции — это двоюродный брат тревоги; более конкретно, психологическая изоляция, выходя за определенные пределы, всегда ведет к тревоге. Человеческое существо обретает свою индивидуальность в социальных связях; поэтому проблема, которую пытается решить Фромм, — это каким образом ин­дивид, обладающий свободой, может или, наоборот, не может соотносить себя с пространством межличностных отноше­ний. Важно отметить, что взгляды Фромма подобны взглядам Кьеркегора, жившего в девятнадцатом столетии: оба рассмат­ривали проблему тревоги как имеющую отношение к индиви­дуальности, свободе и изоляции².

Тревога и свобода. Необходимо сначала рассмотреть поня­тие Фромма о диалектической природе свободы. Свобода все­гда имеет две стороны: негативная сторона состоит в том, что свобода — это независимость от ограничений и авторитета; к положительной стороне относится всегда имеющаяся воз­можность использования свободы для установления новых отношений. Использование свободы только в негативном ас­пекте ведет к изоляции индивида.

Диалектическую природу свободы можно видеть, наблю­дая развитие индивидуальности ребенка, а также исследуя филогенез структуры характера в определенной культуре, на­пример, представителя западной культуры в эпоху Возрожде­ния. Когда ребенок начинает свою жизнь, он связан с родите­лями «первичными связями». Его развитие включает в себя увеличивающуюся независимость от родителей — этот про­цесс называется индивидуацией. Но индивидуация влечет за собой возникновение угроз, потенциальных или актуальных; она включает в себя все увеличивающийся разрыв с первона­чальным единством на основе «первичных связей»; ребенок

¹ Цитируемое произведение, с. 240.

² Смотри сноску на стр. 60.

начинает осознавать себя как отдельную сущность, осозна­вать свое одиночество. «Это отделение от мира, который в сравнении с собственной отдельностью кажется чрезвычайно сильным и могущественным, а часто угрожающим и опас­ным, порождает чувство беспомощности и тревоги. До тех пор пока человек является составной частью мира и не осоз­нает возможностей и ответственности, которые связаны с ин­дивидуальным действием, у него нет необходимости бояться мира»¹. Чувство изоляции и сопровождающую его тревогу не­возможно выносить до бесконечности. В идеале, следует ожи­дать, что у ребенка разовьются новые и положительные отно­шения с миром на основе роста его могущества как отдельно­го индивида; отношения, которые будут выражаться, когда он станет взрослым, в виде любви и продуктивной работы. Но в действительности проблема никогда не решается идеально и просто; индивидуальная свобода обладает устойчивой диалек­тической составляющей на всех стадиях роста. Как будет ре­шена проблема — с помощью развития положительного отно­шения к миру или с помощью отказа от свободы, чтобы избе­жать изоляции или тревоги; с помощью развития новых устремлений или с помощью формирования бесчисленного количества компромиссных образований, которые уменьша­ют тревогу («невротический стиль поведения») — все это бу­дет решающими для развития личности факторами.

Ту же самую диалектику свободы можно наблюдать на уровне культуры. В эпоху Возрождения формирование пред­ставления о человеке как индивидуальности привело к тому, что свобода больше не управлялась средневековыми автори­тетами и установлениями — на свободу больше не налагались церковные, экономические, социальные и политические ог­раничения. Но одновременно свобода означала разрыв тех связей, которые обеспечивали безопасность и чувство при­надлежности. Этот разрыв, по словам Фромма, «обязательно должен был привести к появлению выраженных чувств беспо­мощности, неуверенности, одиночества, тревоги и отсутствия безопасности»².

Свобода от средневековых ограничений в экономической

¹ Фромм, цитируемое произведение, с. 29.

² Там же, с. 63.

области — освобождение рынков от регуляции со стороны гильдий, отказ от объявления вне закона ростовщичества и накопление богатства — была не только выражением разви­вающегося индивидуализма, но и сильным стимулом его раз­вития. Теперь можно было посвятить жизнь увеличению бла­госостояния в соответствии со своими способностями (и воз­можностями). Но эта экономическая свобода сопровождалась ростом тенденции к изоляции индивида и подчинением-иной, новой власти. Индивиду теперь «угрожали могущественные силы, стоящие над человеком, капитал и рынок. Взаимоотно­шения индивида со своими ближними, каждый из которых был потенциальным соперником, стали враждебными и отчу­жденными; быть свободным — значит быть изолированным и подвергаться опасности со всех сторон»¹.

Особенно важно рассмотреть влияние этих процессов на средний класс, не только потому, что в современную эпоху этот класс все в большей степени занимает господствующие позиции, но также потому, что существует причина для вы­движения гипотезы о том, что невротическая тревога в нашей культуре — это проблема по преимуществу среднего класса². В то время как в эпоху Возрождения накопление богатства было в основном занятием немногих могущественных капи­талистов, позже оно все больше становилось господствующим интересом представителей городского среднего класса. В ше­стнадцатом столетии средний класс оказался между очень бо­гатыми людьми, которые всячески выставляли напоказ свои роскошь и могущество, и очень бедными. Хотя развивающий­ся капитализм и представлял угрозу для представителей сред­него класса, они были озабочены тем, чтобы сохранить закон и порядок, как отмечает Фромм. Можно добавить, что они принимали базовые постулаты капитализма. Поэтому враж­дебность среднего класса не выражалась открыто в форме мя­тежа, как у крестьян Центральной Европы. Враждебность среднего класса была в основном подавленной и принимала форму возмущения и негодования. Хорошо известно, что по­давленная враждебность ведет к увеличению тревоги³, поэто-

¹ Там же, с. 62.

² См. далее о фашизме и средних классах; см. также гл. 8.

³ См. Хорни, гл. 4.

му интрапсихическая динамика вела к увеличению тревоги у представителей среднего класса в эпоху Средневековья.

Одно из средств уменьшения тревоги это неистовая актив­ность. Тревога, возникающая вследствие дилеммы бессилия перед лицом господствующих над человеком экономических сил, с одной стороны, и абстрактной веры в эффективность индивидуальных усилий, с другой, проявилась отчасти в виде чрезмерной активности. Фромм указывает, что большое зна­чение, которое в шестнадцатом и последующих столетиях придавалось работе, было обусловлено в том числе психоди­намической причиной — потребностью в уменьшении трево­ги. Работа стала самодовлеющей ценностью, вне зависимости от ценности творчества и социальных ценностей, имеющих отношение к работе. (В кальвинизме успешная работа, хотя и не является средством спасения, служит отличительным при­знаком принадлежности к избранным.) Эта ценность работы сочеталась с особым значением, которое придавалось пра­вильному использованию времени и распорядку в деятельно­сти¹. «Стремление к неустанной работе, — писал Фромм о шестнадцатом столетии, — было одной из продуктивных сил, не менее важных для развития нашей индустриальной систе­мы, чем пар и электричество»².

Тревога и идеалы рыночных отношений. Конечно, все это сильно повлияло на структуру характера западного человека. Ценности рыночных отношений стали высшими ценностями, и личность тоже стала оцениваться как товар, который можно покупать и продавать. Человеческое достоинство, замечает Фромм, оценивалось по стоимости, за которую его можно продать, при этом не важно, являлось ли предметом торговли какое-либо умение или «личность». Такое коммерческое оце­нивание (или, точнее, обесценивание) человека и его послед­ствия для нашей культуры очень ярко и глубоко описаны Оденом в его поэме «Век тревоги». Когда в этом произведе­нии молодой человек интересуется, как найти полезное заня­тие, другой персонаж отвечает ему:

См. также Льюис Мамфорд, цитируемое произведение. Фромм, цитируемое произведение, с. 94.

...ты скоро,

Не предпринимая ничего, сам узнаешь,

Что ты представляешь собой

Как товар, который можно продать на рынке

За подходящую цену, как торговец, который

Должен служить своему покупателю...¹.

Рыночная стоимость принимается индивидом как само­оценка, и в результате доверие к самому себе и чувство иден­тичности (ощущение тождества себя с самим собой) в основ­ном отражают то, что думают об индивиде другие. При этом другие — это те, кто представляет рынок. Таким образом, со­временные экономические процессы повлияли не только на отчуждение человека от других людей, но и на самоотчужде­ние» — отчуждение индивида от самого себя. Чувства изоля­ции и тревоги возникают, следовательно, не только потому, что индивид должен соперничать со своими ближними, но также и потому, что существует конфликт, относящийся к внутренней оценке индивидом самого себя. Фромм очень точно резюмирует:

Так как современный человек воспринимает себя одновре­менно и как продавца, и как товар, который можно продать на рынке, его уважение к самому себе зависит от условий, которые он не может контролировать. Если он «достиг успеха», его ценят; если нет, он никчемный человек. Степень отсутствия безопасно­сти, которая является следствием такой ориентации, вряд ли можно переоценить. Если человек ощущает, что его собственная ценность основывается прежде всего не на личностных качест­вах, которыми он обладает, а на его достижениях в рыночной конкуренции, где условия постоянно меняются, его уважение к самому себе обязательно будет зыбким и нуждающимся в посто­янном подтверждении со стороны других людей².

¹ В.-Х. Оден, Век тревоги, Нью-Йорк, 1947, с. 42. Так же, как имеют место многие важные аналогии между мышлением Фромма и Кьеркегора, сущест­вует и удивительное сходство между картиной культуры, представленной в поэзии Одена, и данной Фроммом в его психологических работах. На Одена и Фромма произвели впечатление одни и те же отличительные свойства на­шего общества: автоматический конформизм, отчуждение человека от само­го себя и своих ближних, разрушение человеческой индивидуальности и самобытности, которые являются следствием обожествления рыночных цен­ностей. См. обсуждение поэзии Одена в главе 1.

² Эрих Фромм. Человек для себя: взгляд на психологию этики, Нью-Йорк, 1947, с. 72.

В такой ситуации человек неустанно стремится к «успеху»; это главный путь самоутверждения и снижения тревоги. Лю­бая неудача в конкурентной борьбе является угрозой собст­венному квазиуважению — которое, хотя и имеет приставку «квази», является всем, чем в данной ситуации обладает ин­дивид, — и такая неудача вызывает сильные чувства беспо­мощности и неполноценности¹.

Механизмы бегства от тревоги. Следует ожидать, что должны развиваться определенные «механизмы бегства» из ситуации, в которой наблюдается изоляция и тревога. Меха­низм, который наиболее часто используется в нашей культу­ре, это, как утверждает Фромм, автоматический конформизм. Индивид при этом «полностью соответствует такому типу личности, который предписывается культурными образцами; и поэтому он становится точно таким же, как и все другие лю­ди, и таким же, как другие люди хотят, чтобы он был»². Этот конформизм имеет место вследствие допущения, что «чело­век, который отказывается от своего индивидуального «я» и становится автоматом, идентичным миллионам других авто­матов вокруг него, не будет больше чувствовать себя одино­ким и тревожным»³, Природу такого конформизма помогает понять идея Фромма о диалектической природе свободы: в нашей культуре сильно развилась негативная сторона свобо­ды, например, свободы от внешнего авторитета, властвующе-

¹ Фромм подчеркивает, что в более близкий к нам период монополисти­ческого капитализма тенденция к обесцениванию личности нарастает все быстрее. Не только рабочие, но также и бизнесмены среднего достатка, слу­жащие и даже потребители как таковые все в большей степени играют роль, которая не предполагает наличия индивидуальных особенностей. Функция каждого из описанных людей, в общем, состоит в том, чтобы быть винтиком в техническом механизме, слишком громадном для того, чтобы его мог по­нять обычный человек, не говоря уже о том, чтобы влиять на него. Существу­ет теоретически возможность свободы в том, чтобы иметь свое место работы и покупать различные виды товаров, но это, вообще-то говоря, свобода в от­рицательном смысле, так как человек перестает быть одним винтиком, ста­новится другим; «рынок» продолжает действовать на основе стоящих над личностью сил, которые обычно человек слабо может или вообще никак не может контролировать. Конечно, такие организации, как профсоюзы и об­щества потребителей, в какой-то мере притормозили подобное развитие, но, вероятно, все согласятся с тем, что влияние, которое они имели до сих пор, могло лишь ослабить внеличностный характер экономической жизни, но не преодолеть его.

² Эрих Фромм, Бегство от свободы, с. 185. ³Там же, с. 186.

го над индивидуальными убеждениями, верованиями, мне­ниями, но такое развитие в значительной степени ведет к психологическому и духовному вакууму. Так как изоляция, вызванная исключительно свободой от авторитета, не может сохраняться долго, появляются внутренние заместители от­вергнутого авторитета, которые Фромм называет «анонимны­ми авторитетами», такими, как общественное мнение и здра­вый смысл¹. Например, одна из фаз развития современной свободы состояла в получении индивидом права иметь такие религиозные убеждения, какие он хочет. Но, пишет Фромм, «мы не осознали в достаточной степени, что хотя это и победа над теми силами в церкви и государстве, которые не разреша­ли человеку иметь религиозные убеждения в соответствии с его собственной совестью, современный индивид в значи­тельной степени утратил внутреннюю способность верить во что-либо, что невозможно доказать с помощью методов есте­ственных наук»². «Внутренние ограничения, навязчивые явле­ния, страхи», которые заполнили вакуум, созданный свобо­дой, проявляющейся единственно со своей негативной сторо­ны, вызвали к жизни сильную мотивированность автоматиче­ского конформизма. Хотя эта конформность приобретается индивидом с целью избежать изоляции и тревоги, в действи­тельности она приводит к обратному: индивид платит за кон­формизм отказом от возможности автономно проявлять свою силу и поэтому становится более беспомощным, слабым и беззащитным.

Другие механизмы бегства от изоляции, которые описыва­ет Фромм, это садомазохизм и деструктивность. Хотя садизм и мазохизм могут выражаться, например, в желании причи­нить боль или испытать боль, причиненную другими, они, на базовом уровне, являются формами симбиоза, с помощью ко­торого индивид пытается преодолеть изоляцию, так как по­средством симбиоза жизнь индивида становится поглощен­ной жизнью другого человека или людей. «В основе различ­ных форм, которые принимают мазохистские стремления, лежит одна цель; избавиться от индивидуального «я», лишиться своего «я»; другими словами, избавиться от груза свободы»³. В мазохизме мы также видим попытку индивида компенсиро-

¹ Там же, с. 105.

² Там же, с. 105.

³ Там же, с. 152.

вать беспомощность, став частью «большей» силы. Деструк­тивность — явление, существование которого подтверждается недавними социополитическими событиями, такими, как по­явление фашизма, — также связана с потребностью избежать непереносимых чувств бессилия и изоляции. Логически дест­руктивность выводится из взаимоотношений тревоги (возник­шей вследствие чувства изоляции) и враждебности. Тревога вызывает враждебность (см. предыдущие разделы данной кни­ги), а деструктивность — одна из явных форм враждебности.

Фашизм — комплексное социоэкономическое явление, и, конечно, невозможно понять его психологические корни, не анализируя тревогу, и особенно те фазы развития тревоги, ко­торые описывает Фромм, сопровождающиеся чувством изо­ляции, собственной незначительности и бессилия. (Подоб­ные явления можно наблюдать при авторитарной форме ком­мунизма.) Считается, что фашизм возник в основном как умонастроение нижнего слоя среднего класса. Исследуя про­исхождение германской формы фашизма, Фромм описывает чувство бессилия, охватившее средние слои населения после Первой мировой войны и, особенно, после экономической депрессии 1929 года¹. Средний класс не только экономиче­ски, но и психологически не находился в безопасности; он ут­ратил веру в свои прежние главные ценности — монархию и семью. Авторитаризм в виде фашизма, который характеризу­ется садомазохизмом и деструктивностью, обладает свойст­вом, которое на психологическом уровне можно сравнить с невротическим симптомом: а именно, фашизм является ком­пенсацией чувства бессилия и изоляции и защищает индиви­да от вызывающей тревогу ситуации². Если сравнивать фа­шизм с невротическим симптомом, то, как думает автор этой книги, фашизм есть невротическая форма «общности» (дан­ное положение обсуждается позже в разделе 3 следующей главы).

¹ Здесь нет намерения исключить из рассмотрения возросшее чувство бессилия также у рабочих и крестьян. «Огромное большинство населения было охвачено чувством собственной ничтожности и бессилия, которое мы описывали как типичное для монополистического капитализма вообще». — Бегство от свободы, с. 217. _u

² Ср. Курт Гольдштейн, глава 3; также — Курт Райзлер, Социальная пси­хология страха, Amer. j. Sociol., 1944, 49, 489.

5. Кардинер: тревога и психологическая структура личности западного человека

Психодинамический анализ личности жителей Плейнви-ля — городка, расположенного в сельской местности Средне­го Запада, — проведенный Кардинером, и его очерк психоло­гического развития западного человека представляют пример подхода к проблеме культурных источников современной тре­воги, который несколько отличаем от подхода Фромма. Внима­ние Кардинера привлекла базовая структура личности запад­ного человека, которая, как он полагает, очень мало измени­лась за последние 2000 лет, в то время как Фромм занимался частной структурой характера западного человека в современ­ный период. Основываясь на результатах исследования жите­лей Плейнвиля, Кардинер описал структуру развития лично­сти как фундамент возникновения тревоги и проанализиро­вал формирование личности, сопровождающееся тревогой, с исторической точки зрения¹.

В Плейнвиле Кардинер обнаруживает сильно развитые тре­вогу и интрасоциальную враждебность. Господствующими являются цели обладания социальным престижем, и в сопер­ничестве за эти цели индивид сталкивается либо с необходи­мостью самоутверждения, с одной стороны, либо с потерей самоуважения и переживаниями неполноценности и неудачи, с другой. Как цели достижения социального престижа стано­вятся господствующими, почему борьба за них характеризует­ся таким навязчивым соперничеством и как возникают трево­га и враждебность — все это вопросы, для понимания которых следует кратко осветить структуру психологического развития индивида в Плейнвиле.

Структура развития личности жителей Плейнвиля, как и западного человека вообще, характеризуется, во-первых, силь­ной аффективной связью с матерью. По сравнению с перво­бытными культурами материнская забота, удовлетворенность от эмоциональных отношений и защита, которые получает ребенок в Плейнвиле, находятся на высоком уровне. Это под­готавливает у ребенка фундамент для высокой самооценки. Такое благоприятное раннее аффективное развитие способст-

' Абрам Кардинер, Психологические границы общества, Нью-Йорк, 1945.

вует формированию как сильного эго, так и сильного супер-эго (идеализация родителей). Хотя близкие эмоциональные отношения с матерью могут открыть дорогу пассивности и чрезмерной эмоциональной зависимости (которые могут про­явиться в более поздние кризисные периоды), их действие яв­ляется обычно очень конструктивным, так как они заклады­вают прочную базу развития личности.

Вторая составляющая структуры развития — это введение табу через воспитание. По представлению Кардинера, эти та­бу лежат в основном в сфере секса и навыков, связанных с туа­летом. Их наличие в значительной степени уводит развитие, которое начиналось так конструктивно, на неконструктив­ный путь. У ребенка возникают сомнения, будут ли родители продолжать о нем заботиться, и будут ли по-прежнему удов­летворяться его эмоциональные потребности, которые воз­никли вследствие этой заботы. Средства расслабления (полу­чения удовольствия) у ребенка табуируются. Возникающий конфликт может иметь несколько последствий. Как результат блокирования способов получения удовольствия может раз­виться враждебность. Враждебность может быть направлена против родителей — в этом случае, в соответствии с выражен­ностью враждебности, она имеет тенденцию подавляться. Или враждебность направляется против сиблингов, являющихся соперниками в борьбе за эмоциональную поддержку, которую ребенок привык получать, но для которой, как он считает, те­перь существует угроза. Так как удовлетворение эмоциональ­ных потребностей первоначально связывалось с родителями (особенно с матерью), тревога, возникающая вследствие бло­кирования способов получения удовольствия, может привес­ти к повышенной зависимости от матери или (что менее веро­ятно) от отца. Родители в результате могут занять позицию самоудовлетворенности как избавители ребенка от тревоги.

Наконец, и это явление играет существенную роль в струк­туре развития личности, понятие послушания крайне превоз­носится. Особые усилия прилагаются к тому, чтобы тревога ослаблялась, когда налицо послушание, и, с другой стороны, особые усилия используются для того, чтобы чувство вины и сопровождающая его тревога возникали в случае непослуша­ния.

Личность, которая формируется под воздействием опи­санной структуры развития, будет обладать, как говорит Кар-

динер, значительным «эмоциональным потенциалом», а также неспособностью непосредственно выражать этот эмоциональ­ный потенциал из-за блокирования механизма деЙЩ^вования. Такой конфликт имеет ту положительную сторону, что он ве­дет к высокой степени продуктивности, к которой способен западный человек. А негативная сторона состоит в том, что у человека может появиться сильная тревога.

Каким образом конкретно возникает тревога у жителей Плейнвиля (и у западных людей в целом), например, тревога, относящаяся к успеху, соперничеству за социальный престиж и тому подобное, в зависимости от описанной структуры раз­вития личности? Кардинер утверждает, что «социально одоб­ряемая цель, состоящая в успехе, становится средством ком­пенсации всех других недостатков в удовлетворении стремле­ния к удовольствию и расслаблению. До тех пор пока индивид может посягать на какую-то цель, которая связана с успехом или достижением безопасности, он может притязать на опре­деленное самоуважение»¹. Разнообразные способности к са­мовыражению, которые развиваются у личности в такой куль­туре, канализируются и становятся стремлением к достижению социального престижа или богатства как символа престижа. «Борьба за успех становится такой могущественной силой по­тому, что она равноценна стремлению к самосохранению и самоуважению»². У личности, сформированной на основе опи­санной структуры развития, существует сильное стремление подтверждать свое самоуважение, и в то же самое время по­требность в самоуважении у такой личности значительно фрустрирована. Поэтому понятно, что всякий раз, как появ­ляется тревога, индивид стремится ослабить тревогу и восста­новить уважение к самому себе, достигнув нового успеха.

Интрасоциальная враждебность является дополнительной мотивацией стремления к соперничеству. Кардинер описыва­ет эту интрасоциальную враждебность как возникающую в основном вследствие блокирования потребностей, направ­ленных на получение удовольствия. Враждебность в обществе имеет тенденцию к росту, поскольку, запрещая самому себе получать удовольствие, человек присоединяется к группе, ко­торая не одобряет, если это делают другие (так, например, ро-

1 Цитируемое произведение, с. 411—412.

2 Там же, с. 376.

ждаются сплетни). Интрасоциальная враждебность может при этом выражаться в социально одобряемом агрессивном со­перничестве, обычно соперничестве в работе. Но враждеб­ность и агрессивность мешают индивиду устанавливать дру­жеские отношения с окружающими, и поэтому чувство изоля­ции нарастает. Личность в Плейнвиле, как и в западном обществе в целом, обычно имеет сильную потребность и твер­дое основание для установления общности с другими людьми вследствие развитых аффективных взаимоотношений в ран­нем периоде развития. Но желание и чувство общности име­ют тенденцию блокироваться действием некоторых описан­ных механизмов: так, интрасоциальная враждебность ведет к агрессии и соперничеству.

Ценности, которые обнаружил Кардинер в своем исследо­вании психологической структуры личности, очевидны. Тут возникает проблема, которая в контексте идей, излагаемых в данной книге, звучит так: объясняется ли наличие конфлик­та, тревоги и враждебности при такой структуре личности блокированием средств получения удовольствия вследствие табу; или эти табу являются скорее местом приложения кон­троля и господства родителей над ребенком и, следовательно, ограничивают нормальные потребности в расширении лично­сти ребенка? Мы неоднократно подчеркивали, что факт кон­троля и подавления развития ребенка, а также искусственные цели, которые возникают вследствие родительского воспита­ния, являются важными элементами развития, и табу, связан­ные с сексом и туалетом, есть одна из форм (на некоторых стадиях развития нашей культуры, как в Плейнвиле, это наи­более выпуклая форма), в которых проявляется борьба между родителями и детьми. Нам кажется, что психологическим ис­точником, более всего влияющим на возникновение впослед­ствии тревоги, является непоследовательность при воспита­нии ребенка в западной культуре, как описано Кардинером. Такая точка зрения подтверждается результатами исследова­ния Кардинером общества Aloreze, в котором родительское поведение по отношению к детям характеризуется отсутстви­ем упорядоченности, наличием обманов (на них нельзя поло­житься), при этом дети, как правило, вырастают изолирован­ными, недоверчивыми и тревожными.

Каким образом стремление к социальному престижу на основе соперничества становится в ходе исторического разви-

тия главной целью западного человека? Кардинер считает, что в базовой структуре личности западного человека, если сравнивать людей эпохи Иова и Софокла с современными жителями Нью-Йорка, произошло очень мало изменений¹. Ранняя родительская забота, оказывающая благоприятное воздействие, последующие разнообразные табу и система кон­троля импульсов, враждебность и агрессия, являющиеся след­ствием этого контроля, — все это довольно неизменно на протяжении истории западного общества, утверждает Карди­нер. Обычно существовала прочная система подчинения ро­дителям, с определенными подкреплениями и наказаниями, направленная на управление системой табу и сопровождаю­щей ее агрессией. С точки зрения Кардинера, такой контроль поддерживался в Средние века с помощью жесткой семейной структуры; защиты, которую обеспечивал повелитель при фео­дализме, и власти, которой он обладал; с помощью системы посмертных подкреплений и наказаний, которую давала ре­лигия. Послушание могло быть достигнуто и тревога смягчена с помощью семьи, феодального повелителя и церкви. Когда влияние этих источников контроля резко уменьшилось в эпо­ху Возрождения, заменой ему стало стремление к социально­му благополучию (успеху, престижу). Озабоченности соци­альным благополучием значительно способствовали развитие

1 Это утверждение очень спорно. См. Роберт К. Мертон (Merton), «Нью-Йорк тайме», раздел Книжное обозрение, июль, 1, 1945. Конечно, ба­зовые структуры личности жителей Греции пятого века до нашей эры и жите­лей Нью-Йорка могут показаться во многих отношениях сходными при сравнении их с базовой структурой личности эскимоса. Но перед историей стоит важная конкретная проблема: в чем истоки различий