Выходные

Нет дыма без огня.

Джон Хейвуд. «Пословицы»

Джесси

Можете мне возражать, но я знаю, что каждый человек, если он проезжал поздно вечером мимо оставленного у обочины экскаватора или бульдозера, думал: «Почему дорожные бригады оставляют технику там, где любой, например я, может ее украсть?» Впервые я угнал грузовик много лет назад. Я оставил машину с бетономешалкой на склоне и наблюдал, как она врезалась в грузовик строительной компании. А сейчас в миле от моего дома стоит самосвал. Он спит, словно слоненок, на обочине автострады на Джерси 1‑ 195. Не самый лучший вариант, но в моем положении выбирать не приходилось. После моего небольшого конфликта с законом отец забрал машину и поставил ее на пожарной станции.

Оказалось, что водить самосвал намного труднее, чем джип. Во‑ первых, он занимает собой всю ширину дороги. Во‑ вторых, он едет, как танк. Во всяком случае, мне кажется, что именно так ездят танки, хотя я не служил в армии и не водил эти неповоротливые консервные банки. Третье и самое неприятное – все узнают о твоем приближении. Когда я приехал к подземному переходу, где Дюрасел Дан устроил себе жилище из картонных ящиков, он спрятался за металлическими бочками.

– Эй! – позвал я, выпрыгивая из кабины. – Это всего лишь я.

Понадобилась целая минута, чтобы Дан открыл глаза и убедился, что я говорю правду.

– Нравится моя тачка?

Он осторожно встал, потрогал полосатый бок машины, а потом рассмеялся.

– Твой джип переборщил со стероидами.

Я сложил в кабину все необходимые материалы. Будет круто подогнать самосвал к окну, вылить на него несколько бутылок своей особой зажигательной жидкости и уехать, оставив это место пылать, как факел. Дан стоял возле двери водителя и выводил пальцем на грязной поверхности слова «Помой меня».

– Эй, – окликнул я его без особой причины, просто потому, что никогда раньше не делал этого, предложил поехать со мной.

– По‑ настоящему?

– Ага. Но с одним условием: что бы ты ни увидел и что бы мы ни сделали, ты никому об этом не скажешь.

Он сделал движение пальцами, будто закрывает рот на замок. Пять минут спустя мы уже ехали к старому сараю, который когда‑ то был лодочной станцией одного из колледжей. Дан все это время играл пультом управления, поднимая и опуская кузов машины. Я говорил себе, что взял его с собой для остроты ощущений: оттого, что еще кто‑ то будет в курсе, станет только интереснее. Но на самом деле это просто была одна из тех ночей, когда особенно хочется, чтобы рядом с тобой был кто‑ то еще.

В одиннадцать лет мне подарили скейтборд. Я не просил об этом, подарок должен был загладить вину. За все это время мне несколько раз так везло. Обычно это было связано с Кейт. Родители засыпали сестру подарками, когда ей в очередной раз приходилось проходить какое‑ то лечение. Поскольку Анна обычно тоже принимала участие, то и она получала хорошие подарки. А неделю спустя родители, чувствуя несправедливость, покупали какую‑ то игрушку и мне, чтобы я не чувствовал себя обойденным.

Как бы там ни было, я не могу передать своего счастья. Внизу на скейтборде был нарисован череп, который светился в темноте, а с его зубов капала зеленая кровь. Колеса ярко‑ желтого цвета, шероховатая поверхность. Когда я запрыгивал на скейтборд, слышался звук, будто прокашливался рок‑ певец. Я катался туда‑ сюда по дорожке во дворе, по тротуарам, пытаясь научиться различным трюкам. Родители поставили только одно условие: не выходить с ним на дорогу, потому что в любой момент может появиться машина и сбить меня.

Все знают, что одиннадцатилетним мальчишкам трудно сдержаться и не нарушить правил. А тут уже к концу первой недели мне стало казаться, что легче проехать по лезвию ножа, чем по этому тротуару с кучей малышей и колясок.

Я умолял отца отвезти меня на парковочную или на школьную баскетбольную площадку – куда угодно, где можно нормально покататься. Он пообещал, что в пятницу, после того как Кейт в очередной раз сдаст костный мозг на анализ, мы все поедем на школьную площадку. Я возьму скейтборд, Анна велосипед, а Кейт ролики, если захочет.

Господи, как я ждал этого момента. Я смазал колеса, отполировал скейтборд, учился во дворе делать двойной оборот на платформе, которую соорудил из куска фанеры и толстого бревна. Едва завидев машину, на которой мама с Кейт возвращались из больницы, я выбежал на крыльцо, чтобы не терять ни единой минуты драгоценного времени.

Оказалось, что мама тоже спешила. Дверь в машине открылась, и я увидел Кейт, всю в крови.

– Позови отца, – скомандовала мама, прикладывая салфетку к лицу Кейт.

У нее и раньше шла из носа кровь. Однажды я очень испугался, наблюдая подобную картину, но мама сказала, что это выглядит намного страшнее, чем есть на самом деле. Я позвал отца, и они вдвоем отнесли Кейт в спальню и старались ее успокоить, однако только усугубляли ситуацию.

– Папа, – спросил я, – а когда мы поедем?

Он пытался остановить кровь с помощью туалетной бумаги.

– Пап? – повторил я.

Папа взглянул на меня, но не ответил. Его глаза неподвижно смотрели сквозь меня, будто я был невидимым.

Тогда я впервые подумал, что так оно и есть.

Огонь коварен – он ползет, лижет, смотрит через плечо и смеется. Он красив, черт возьми. Как закат солнца, пожирающий все на своем пути. Впервые рядом со мной был человек, который мог восхищаться моей работой. Дан издавал гортанные звуки, которые, несомненно, означали восхищение. Но когда я с гордостью посмотрел на него, то увидел, что он втянул голову в плечи, пряча лицо в грязном воротнике старой шинели. По лицу текли слезы.

– Дан, дружище, что с тобой? – Парень, конечно, ненормальный, но мало ли что.

Я положил руку ему на плечо, и он дернулся так, словно увидел скорпиона.

– Ты боишься огня, Данни? Не нужно бояться. Мы далеко. Мы в безопасности.

Я улыбнулся, пытаясь его подбодрить. Что, если он перепугается, начнет кричать и привлечет внимание какого‑ то копа?

– Там сарай, – сказал Дан.

– Да. Он никому не нужен.

– Там живет Крыса.

– Уже не живет, – ответил я.

– Но Крыса…

– Животные умеют спасаться от пожара. Я точно знаю. С крысой все будет в порядке. Успокойся.

– А как же газеты? У него даже была газета об убийстве Кеннеди…

Я начал понимать, что Крыса – это не грызун, а еще один бездомный, который жил в этом сарае.

– Дан, ты хочешь сказать, что там кто‑ то живет?

Он посмотрел на языки пламени, и его глаза увлажнились.

– Уже нет, – пробормотал он.

Я уже говорил, что мне было одиннадцать, и я до сих пор не знаю, как попал из Верхнего Дерби в центр Провиденса. Думаю, мне понабилось несколько часов. Наверное, я верил, что одет в волшебный плащ‑ невидимку и мог исчезнуть и появиться в совершенно другом месте.

Я даже устроил проверку: уверенно шел по деловому кварталу, а спешащие мимо люди смотрели под ноги или прямо перед собой, как зомби. Я шел вдоль длинной стены из зеркального стекла и видел свое отражение, я долго стоял там и корчил рожи, но никто так и не вышел, чтобы прогнать меня.

В конце концов я оказался на перекрестке прямо под светофором, вокруг сигналили и резко сворачивали влево машины, а несколько полицейских бежали, чтобы спасти меня от смерти. Позже папа приехал забрать меня из полицейского участка, недоумевая, о чем я только думал?

На самом деле я вообще не думал. Я просто пытался найти место, где бы меня заметили.

Сначала я снял рубашку, намочил ее в луже и обернул вокруг головы. Дым уже валил черными злыми клубами. Послышался далекий звук сирен. Но я должен был выполнить обещание спасти Крысу.

В сарае было намного жарче, чем мне казалось. Виден был только каркас, как на оранжевом рентгеновском снимке. Внутри я ничего не различал перед собой.

– Крыса, – выкрикнул я, моментально охрипнув от дыма. – Крыса!

Ответа не последовало. Но сарай был не очень большим. Я опустился на четвереньки и стал пробираться на ощупь.

Был один ужасный момент, когда рука случайно опустилась на что‑ то металлическое, ставшее раскаленным клеймом. Моя кожа прилипла и мгновенно покрылась волдырями. Я уже плакал, уверенный, что никогда не выберусь отсюда, как вдруг споткнулся о ногу, обутую в ботинок. Перекинув тело Крысы через плечо, я выбрался наружу.

У Бога есть чувство юмора, и мы все‑ таки вышли из сарая. Вокруг уже было полно пожарных, которые разматывали шланги. Возможно, среди них находился и мой отец. Прячась за стеной дыма, я опустил Крысу на землю и с бешено бьющимся сердцем побежал в противоположном направлении, предоставив дальше спасать его тем, кто действительно хотел быть героем.

Анна

Вы когда‑ нибудь задумывались над тем, как мы все сюда попали? В смысле – на Землю. Забудьте эту сказку об Адаме и Еве, я знаю, что это чепуха. Мой отец любит легенду индейцев Пауни, согласно которой раньше наш мир населяли звездные божества. Вечерняя Заря и Утренняя Заря соединились, и родилась первая женщина. Первый мужчина появился от Солнца и Луны. Люди спустились верхом на торнадо.

Мистер Хьюм, наш учитель природоведения, рассказывал о первичной смеси природных газов, грязи и углерода, в которой каким‑ то образом образовались одноклеточные организмы, – их название, на мой взгляд, больше подходит для заболевания, передающегося половым путем, чем для первого звена эволюционной цепи. Но даже если это так, все равно между амебой, обезьяной и разумным человеком огромная пропасть.

Удивительно, но независимо от того, во что ты веришь, с того момента, когда ничего не было, до того момента, когда появились нейроны и мы стали способны принимать решения, потребовалось немало усилий.

Еще более удивляет то, что мы не всегда пользуемся этой способностью как следует.

В субботу утром я с мамой была в больнице у Кейт, и все мы делали вид, что через два дня никакого суда не будет. Кажется, что это сложно, но альтернатива была еще хуже. У моей семьи прекрасно получается обманывать себя, игнорируя проблему: если мы об этом не говорим, то – раз! – и нет никакого суда, нет проблем с почкой, нет вообще никаких проблем.

Я смотрела сериал по телевизору. Его герои, Каннингемы, не очень отличались от нас. Все, что их заботило, это возьмут ли группу Риччи на место команды Элла или выиграет ли Френзи конкурс поцелуев. Хотя даже я знала, что в 1950‑ х Джоани учили в школе тому, как действовать в случае воздушной атаки, Марион принимала валиум, а Ховард панически боялся нападения коммунистов. Возможно, если жить, делая вид, будто ты на съемочной площадке, то никогда не придется признать, что стены сделаны из бумаги, еда из пластика и говоришь ты чужими словами.

Кейт пыталась решить кроссворд.

– Сосуд из четырех букв, – объявила она.

Сегодня был прекрасный день. Я имею в виду, что Кейт сравнительно хорошо себя чувствовала, так что даже накричала на меня из‑ за двух дисков, которые я взяла без спроса (Господи, она ведь была практически в коме и просто физически не могла дать мне разрешение), и могла решать кроссворд.

– Бак, – предположила я, – урна.

– Четыре буквы!

– Может, это какой‑ то корабль, – сказала мама. – Чтобы запутать.

– Кровь, – произнес доктор Шанс, входя в палату.

– Это пять букв, – возразила Кейт, и, должна заметить, сказала она это совсем другим тоном, чем когда разговаривала со мной.

Мы все любили доктора Шанса. Для нас он уже давно стал шестым членом семьи.

– Сколько баллов? – Он говорил об интенсивности боли. – Пять?

– Три.

Доктор Шанс сел на краешек кровати.

– Через час, возможно, будет пять, – предупредил он. – А может, и девять.

У мамы посинело лицо.

– Но Кейт прекрасно себя чувствует!

– Я знаю. Но эти хорошие периоды будут становиться все короче и реже, – объяснил он. – Это уже не лейкемия. Это – почечная недостаточность.

– Но после пересадки… – начала мама.

Клянусь, весь воздух в палате превратился в губку. Стало так тихо, что слышно было, как бьется в окно муха. Мне захотелось раствориться в воздухе.

Только у доктора Шанса хватило смелости посмотреть на меня.

– Насколько я понимаю, Сара, вопрос о пересадке еще открыт.

– Но…

– Мама, – прервала ее Кейт. Она повернулась к доктору Шансу. – Сколько еще времени у меня осталось?

– Возможно, неделя.

– Ого, – тихо проговорила она. – Ого. – Она провела пальцем по краю газеты. – Будет больно?

– Нет, – пообещал доктор. – Я об этом позабочусь.

Кейт положила газету на колени и коснулась его руки.

– Спасибо. Спасибо, что сказали правду.

Глаза доктора Шанса стали красными.

– Не благодари меня.

Он поднялся так тяжело, словно был сделан из камня, и вышел, не говоря больше ни слова.

Мама будто скукожилась, только так можно это описать. Как брошенная в огонь бумага, которая, вместо того чтобы гореть, исчезает.

Кейт посмотрела на меня. Потом на все эти трубки, которыми она была прикована к кровати. Я встала, подошла к маме и положила ей руку на плечо.

– Мам, – сказала я, – перестань.

Она подняла голову и посмотрела на меня страшными глазами.

– Нет, Анна. Это ты перестань.

Это было непросто, но я выдержала.

– Анна, – пробормотала я.

Мама обернулась.

– Что?

– Сосуд из четырех букв, – произнесла я и вышла из палаты.

В тот же день после обеда я сидела, ерзая, в кресле папиного офиса на станции, а напротив меня расположилась Джулия.

На столе лежало несколько фотографий моей семьи. На одной Кейт была еще совсем маленькой, в вязаной шапочке, похожей на клубнику. На другой – мы с Джесси, наши улыбки были такого же размера, как рыба, которую мы держали в руках. Я подумала о тех фальшивых фотографиях в рамках, которые выставляют в магазинах: женщины с блестящими каштановыми волосами и ослепительными улыбками, круглоголовые младенцы на коленях у старших братьев или сестер – люди, которые были чужими, но талантливый фотограф собрал их в фальшивую семью.

Возможно, такие фотографии не очень и отличаются от настоящих.

Я взяла ту, на которой были изображены молодые, загорелые мама и папа.

– У вас есть парень? – спросила я у Джулии.

– Нет! – ответила она слишком быстро. Когда я посмотрела на нее, она пожала плечами. – А у тебя?

– Есть один парень, Кайл Макфи. Я думала, что он мне нравится, но теперь не уверена.

Я взяла ручку и начала разбирать ее. Глядя на стержень с синими чернилами, я подумала, что было бы классно иметь что‑ то подобное внутри. Тогда можно было бы оставлять след на всем, к чему притронешься пальцем.

– Что случилось?

– Мы пошли с ним в кино, вроде как на свидание. Когда фильм закончился, мы встали, и он… – Я покраснела. – Ну, вы понимаете. – Я провела рукой по бедрам.

– Ах это, – улыбнулась Джулия.

– Он спросил, учили ли нас в школе играть на духовых инструментах. Боже! Я ответила, что нет, и тут раз – я смотрю прямо на это. – Я положила разобранную ручку на папин стол. – Когда я встречаю его в городе, то могу думать только об этом. – Я посмотрела на нее, и вдруг мне в голову пришла неожиданная мысль. – Я извращенка?

– Нет, просто тебе тринадцать. Не забывай, что Кайлу столько же. С ним происходит то же, когда вы видитесь. Мой брат говорил, что ребята возбуждаются в двух случаях: днем и ночью.

– Вы разговаривали с братом о таких вещах?

Она рассмеялась.

– Ну да. А что, вы с Джесси не разговариваете?

Я фыркнула.

– Если бы я задала Джесси вопрос о сексе, он смеялся бы до колик, а потом дал бы мне пачку журналов «Плейбой» и сказал бы, что там все есть.

– А родители?

Я покачала головой. О папе и говорить нечего, потому что это папа. Мама слишком занята, а Кейт ориентируется в этом так же, как и я.

– Вы с сестрой когда‑ нибудь ссорились из‑ за одного парня?

– Вообще‑ то у нас разные вкусы.

– А какие мужчины вам нравятся?

Она задумалась.

– Не знаю. Высокие. Темноволосые. Живые.

– А Кемпбелл вам нравится?

Джулия чуть не упала со стула.

– Что?

– Ну, я имею в виду, как мужчина постарше.

– Возможно, некоторым женщинам он кажется… привлекательным, – проговорила она.

– Он похож на героя из сериала, который любит смотреть Кейт. – Я провела пальцем по крышке стола. – Странно. Я вырасту, буду целоваться с кем‑ то, выйду замуж…

А Кейт не будет.

Джулия наклонилась ко мне.

– Что будет, когда твоя сестра умрет, Анна?

На одной из фотографий, лежащих на столе, изображены мы с Кейт. Мы маленькие, наверное, пяти и двух лет. Еще до первого рецидива, но ее волосы уже отросли. Мы сидели на пляже в одинаковых купальниках и делали куличики из песка. Если согнуть фотографию пополам, то можно подумать, что это зеркальное отражение, – Кейт слишком маленькая для своего возраста, а я – слишком высокая. Волосы у Кейт другого цвета, но так же торчат сзади. Кейт держит меня за руки. До этого момента я не замечала, насколько мы похожи.

Телефон зазвонил в десять вечера, и я удивилась, услышав свое имя по громкой радиосвязи пожарной станции. Я сняла трубку в чисто вымытой на ночь кухне.

– Алло?

– Анна, – сказала мама.

Я сразу же решила, что она звонит из‑ за Кейт. Больше ей нечего было мне сказать, особенно после того, что произошло в больнице.

– Все в порядке?

– Кейт спит.

– Хорошо, – ответила я, сомневаясь, что это действительно так.

– Я звоню по двум причинам. Во‑ первых, хочу извиниться за сегодняшнее утро.

Я почувствовала себя маленькой.

– Я тоже, – призналась я и вспомнила, как она раньше укладывала меня спать. Мама сначала подходила к Кейт, наклонялась и сообщала, что идет поцеловать Анну, а потом подходила к моей кровати и говорила, что идет обнять Кейт. Каждый раз мы начинали хихикать. Она выключала свет, и еще долго после ее ухода в комнате витал запах лосьона, которым она пользовалась, чтобы кожа была мягкой, как байковое одеяло.

– А во‑ вторых, – продолжала мама, – я хочу пожелать тебе спокойной ночи.

– И все?

Я поняла по голосу, что она улыбается.

– А что, этого недостаточно?

– Достаточно, – ответила я, хотя это было не так.

Я не могла уснуть, поэтому выскользнула из постели. Папа храпел рядом. Я стащила «Книгу рекордов Гиннесса» из комнаты отдыха и отправилась на крышу, чтобы почитать при лунном свете. Полуторагодовалый ребенок по имени Алехандро упал из окна с высоты 65 футов 7 дюймов в испанском городе Мурчия и выжил после падения с такой большой высоты. Рой Салливан из Виржинии пережил семь ударов молнии, а потом покончил жизнь самоубийством, когда его бросила девушка. Кошку нашли под развалинами через восемьдесят дней после землетрясения на Тайване, во время которого погибли две тысячи человек, и сейчас кошка жива‑ здорова. Я поймала себя на том, что, читая и перечитывая раздел «Оставшиеся в живых и спасители», мысленно продолжала список рекордов: человек, проживший дольше всех с диагнозом острая промиелоцитная лейкемия, самая счастливая в мире сестра.

Когда папа нашел меня, я уже отложила книгу и пыталась медитировать.

– Сегодня не очень хорошо видно, да? – спросил он, садясь рядом.

Ночь была облачной, и даже луна казалась завернутой в вату.

– Да, – согласилась я. – Везде туман.

– А ты пробовала смотреть в телескоп?

Я посмотрела, как он возится с телескопом, и решила, что сегодня все равно ничего не получится. И вдруг вспомнила, как в семь лет ехала рядом с ним в машине и поинтересовалась, как взрослые находят дорогу. Я ни разу не видела, чтобы он доставал карту.

– Думаю, нужно просто все время поворачивать в одном и том же месте, – ответил он, но это не убедило меня.

– А если едешь куда‑ то впервые?

– Тогда нужно смотреть на указатели.

Но мне хотелось знать, кто их когда‑ то поставил. Что делать, если там, куда ты едешь, еще никто не бывал?

– Папа, – спросила я, – а правда, что можно найти дорогу по звездам?

– Да, если разбираешься в навигации по звездам.

– А это сложно? – Я подумала: может, стоит научиться? Запасной план, на случай если заблудишься.

– Это довольно сложная математика: нужно измерить высоту звезды, высчитать ее местоположение по звездному атласу, рассчитать предполагаемое положение звезды относительно того места, где, как тебе кажется, ты находишься, сравнить измерения с расчетами. Потом нанести все на карту в виде контура. Где контурные линии пересекутся, там и будет то место, где ты находишься. – Он посмотрел на меня и рассмеялся. – Я тоже думаю, что лучше не выходить из дома без GPS.

Но, клянусь, я все поняла, не так это и сложно. Двигаешься туда, где пересекаются все линии, и надеешься, что тебе повезет.

Если бы существовала такая религия – аннаизм, мне пришлось бы объяснить, как люди попали на Землю. Это звучало бы примерно так: сначала ничего не было, только Луна и Солнце. Луне очень хотелось выходить днем, но нечто более яркое занимало собой все это время. У Луны пропал аппетит, она худела на глазах, пока от нее не осталась только тонкая долька с острыми, как нож, кончиками. Случайно, как это всегда и бывает, она проткнула ночь, и оттуда высыпался миллион звезд, как фонтан слез.

Испугавшись, Луна попыталась съесть их. Иногда у нее это получалось, и она поправлялась и становилась круглее. Но не всегда, потому что звезд было слишком много. Звезды все сыпались и сыпались, пока небо не стало таким ярким, что Солнце начало завидовать. Оно пригласило звезды в свою половину мира, где всегда было светло. Только оно не сказало, что при дневном свете их не будет видно. Самые глупые звезды прыгнули с неба на Землю и окаменели из‑ за собственной глупости.

Луна сделала все, что могла. Она вырезала из этих несчастных окаменевших звезд мужчин и женщин. И теперь все время следила за тем, чтобы остальные звезды не повторили этой ошибки. С тех пор она дорожит тем, что у нее осталось.

Брайан

В воскресенье в семь утра на станцию вошел осьминог. Вообще‑ то это была женщина в костюме осьминога, но, когда видишь что‑ либо подобное, подробности уже не имеют значения. По ее лицу текли слезы, а в своих многочисленных руках она держала пекинеса.

– Вы должны мне помочь, – сказала она, и только тогда я ее вспомнил: это была миссис Зегна, чей дом сгорел несколько дней назад.

Она подергала свои щупальца.

– Это единственная одежда, которая у меня осталась. Карнавальный костюм Урсулы. Он пылился в сундуке вместе с моей коллекцией альбомов.

Я осторожно усадил ее на стул и сел напротив.

– Миссис Зенна, я знаю, что ваш дом непригоден для жилья…

– Непригоден? Да его просто нет!

– Я могу дать вам телефон приюта. Если хотите, я поговорю со страховой компанией о возмещении убытков.

Она подняла руку, чтобы вытереть слезы, и остальные восемь соединенных нитками рук поднялись тоже.

– У нас нет страховки. Я никогда не понимала, как можно жить в ожидании худшего.

Я смотрел на нее, пытаясь вспомнить, как это бывает, когда беда застает тебя врасплох.

Когда я приехал в больницу, Кейт лежала на спине, обняв плюшевого медведя, с которым не расставалась с семи лет. Ей поставили капельницу с морфином, которую она могла самостоятельно открывать и закрывать. Ее палец периодически жал на кнопку, хотя казалось, что она крепко спит.

Один из раскладных стульев в палате превратился в раскладушку, покрытую тонким матрацем. Там, свернувшись калачиком, спала Сара.

– Эй, – позвала она, убирая упавшие на глаза волосы. – А где Анна?

– Спит, как спят только дети. Как прошла ночь у Кейт?

– Неплохо. Ей было немного больно с двух до четырех.

Я присел на краешек раскладушки.

– То, что ты вчера позвонила, очень важно для Анны.

Посмотрев Саре в глаза, я увидел Джесси – его глаза были такой же формы и цвета. Видит ли Сара точно так же Кейт, когда смотрит на меня? Больно ли ей?

Трудно поверить, но когда‑ то мы с этой женщиной проехали на машине из конца в конец 66‑ го шоссе, не умолкая ни на минуту. Теперь же наше общение ограничивалось обменом важными сведениями и информацией для внутреннего пользования.

– Ты помнишь предсказательницу? – спросил я. Когда она непонимающе взглянула на меня, я продолжил: – Мы были посреди Невады, в машине закончилось горючее… а ты не хотела, чтобы я оставлял тебя одну в машине, пока буду искать заправку.

«Через десять дней, когда ты все еще будешь ходить кругами, меня найдут здесь, и грифы уже будут клевать мои внутренности», – не согласилась тогда Сара и пошла за мной. Мы прошли пешком обратно четыре мили к тому городку, где видели заправку. Там работали старик и его сестра, которая сказала, что может предсказывать будущее. «Давай попробуем, – взмолилась Сара, но удовольствие стоило пять долларов, а у меня было только десять. – Тогда заправим полбака, а у нее спросим, где у нас закончится горючее в следующий раз». Сара, как всегда, уговорила меня.

Мадам Агнесс была из тех слепых, которыми пугают детей. Ее пораженные катарактой глаза были похожи на два пустых голубых неба. Она положила свои узловатые руки Саре на лицо и сказала, что видит троих детей и долгую, но нелегкую жизнь.

«Что это значит? – сердито спросила Сара, и мадам Агнесс объяснила, что судьба – это глина, и ее форму можно изменить в любой момент. Но изменить можно только свое будущее, а не чье‑ то. Она положила руки мне на лицо и произнесла только одно: «Береги себя». Она сказала, что горючее у нас закончится, как только мы въедем в штат Колорадо. Так и случилось.

Теперь, сидя в больничной палате, Сара недоумевающе глядела на меня.

– Когда это мы ездили в Неваду? – спросила она. Потом покачала головой. – Нам нужно поговорить. Если Анна действительно не отступит от своего, а в понедельник будет слушание, мне нужно просмотреть твои показания.

– Честно говоря, – я взглянул на свои руки, – я собирался выступать со стороны Анны.

– Что?

Быстро оглянувшись и убедившись, что Кейт спит, я попытался объяснить.

– Сара, поверь мне. Я долго и серьезно об этом думал. Если Анна не хочет быть донором Кейт, мы должны уважать ее мнение.

– Если ты будешь свидетельствовать в пользу Анны, судья скажет, что по крайней мере один из родителей поддерживает ходатайство, и решит все в ее пользу.

– Я знаю. Иначе зачем бы я все это делал?

Мы молча смотрели друг на друга, не желая признавать того, что ждет нас, по какому пути мы бы ни пошли.

– Сара, – проговорил я наконец. – Чего ты хочешь от меня?

– Я хочу посмотреть на тебя и вспомнить, как это было, – хрипло сказала она. – Я хочу обратно, Брайан. Я хочу, чтобы ты меня забрал.

Она не та женщина, которую я знал. Не та, которая ехала по пустыне, считая норы диких собак. Не та, которая читала вслух историю об одиноком ковбое, ищущем свою любимую, а ночью говорила мне, что будет любить меня, пока луна не упадет с неба.

Впрочем, я тоже не тот мужчина, который ее слушал. Который ей верил.

Сара

Мы с Брайаном читали на диване газету, разделив ее пополам, когда в гостиную вошла Анна.

– Если я пообещаю стричь лужайку, пока не выйду замуж, вы сможете дать мне сейчас 614 долларов 96 центов? – спросила она.

– Зачем? – воскликнули мы одновременно.

Она поводила носком по полу.

– Мне нужно немного денег.

Брайан свернул газету.

– Не думал, что джинсы настолько подорожали.

– Я знала, что вы так скажете, – обиженно сказала Анна.

– Подожди. – Я села, опершись локтями на колени. – Что ты хочешь купить?

– Какая разница?

– Анна, – ответил Брайан, – мы не дадим шестьсот баксов непонятно на что.

Она задумалась.

– Это кое‑ что из Интернет‑ магазина.

Моя десятилетняя дочь выбирает товары через Интернет?

– Ну, хорошо, – вздохнула она. – Это форма хоккейного вратаря.

Я посмотрела на Брайана, но он, похоже, тоже ничего не понимал.

– Хоккейного? – переспросил он.

– Ну да.

– Анна, ты ведь не играешь в хоккей, – заметила я и, когда она покраснела, поняла, что, возможно, ошибалась.

Брайан вытряс из нее объяснение.

– Пару месяцев назад на моем велосипеде слетела цепь прямо возле хоккейной площадки. Там тренировалась группа ребят. Но их вратаря не было, потому что ему вырезали гланды. И тренер сказал, что заплатит пять долларов, если я постою на воротах и постараюсь отбивать удары. Мне дали форму заболевшего мальчика, и дело в том… что у меня совсем неплохо получалось. Мне понравилось. Поэтому я начала туда приходить. – Анна робко улыбнулась. – Перед соревнованиями тренер предложил мне стать настоящим членом команды. Я первая девочка в их команде. И мне нужна собственная форма.

– Которая стоит шестьсот четырнадцать долларов?

– И девяносто шесть центов, и это только вратарские щитки. Мне еще понадобятся нагрудник, перчатки и маска. – Она ожидающе посмотрела на нас.

– Нам нужно подумать, – сказала я.

Анна пробормотала что‑ то вроде «как всегда» и вышла из комнаты.

– Ты знала, что она играет в хоккей? – спросил Брайан, и я покачала головой, подумав: что еще наша дочь скрывает от нас?

Мы уже собирались выходить из дому, чтобы посмотреть, как Анна играет в хоккей, когда Кейт заявила, что не пойдет.

– Пожалуйста, мама, – просила она. – Я не могу идти в таком виде.

Ее щеки, ступни, ладони и грудь покрылись красной сыпью, а лицо распухло от стероидов, которые она принимала против этой сыпи. Ее кожа стала шершавой и огрубела.

Это были симптомы отторжения, которые появились после пересадки костного мозга. За последние четыре года они периодически возникали в самый неподходящий момент. Костный мозг – это орган, и тело может отторгнуть его, как сердце или печень. Но иногда случается наоборот – костный мозг отторгает тело, в которое его пересадили.

Хорошо то, что, когда это происходит, раковые клетки тоже подавляются. Доктор Шанс называет это борьбой трансплантата с лейкемией. Плохая сторона – симптомы: хроническая диарея, желтуха, снижение подвижности суставов, рубцевание и склероз во всех соединительных тканях. Я к этому уже настолько привыкла, что ничему не удивляюсь. Но когда симптомы проявляются особенно сильно, я разрешаю Кейт не ходить в школу. Ей тринадцать, и внешность в этом возрасте имеет большое значение. Я уважаю ее самолюбие, потому что его осталось очень мало.

Но ее нельзя оставлять дома одну, а мы пообещали Анне все вместе прийти на игру.

– Это важно для твоей сестры.

В ответ Кейт упала на кровать и закрыла лицо подушкой.

Не говоря ни слова, я подошла к шкафу и вытащила охапку одежды. Я протянула Кейт перчатки, надела ей на голову шапку, обернула шарф вокруг шеи, так чтобы он закрывал нос и рот. Были видны только ее глаза.

– На катке будет холодно, – сказала я не терпящим возражений голосом.

Я с трудом узнала Анну во всем этом обмундировании, которое мы взяли у племянника тренера. Не скажешь, например, что она единственная девочка на льду. Не скажешь, что она на два года младше остальных игроков.

Мне было интересно, слышит ли Анна в шлеме крики болельщиков или она думает только о том, чтобы отразить все атаки, концентрируясь на движениях шайбы и взмахах клюшек.

Джесси и Брайан сидели на краешках сидений. Даже Кейт, которая так не хотела идти, увлеклась игрой. Действие с бешеной скоростью перемещалось от дальних ворот к воротам Анны. Центральный игрок передал пас на правого, который понесся под крики трибун. Анна сделала шаг вперед, зная, куда полетит шайба, до того как произошел удар. Ее колени были вывернуты внутрь, а локти торчали наружу.

– Невероятно, – сказал мне Брайан после первого периода. – Она прирожденный вратарь.

Я могла сказать ему то же самое. Она столько раз спасала наши ворота!

Когда в ту ночь Кейт проснулась, у нее шла кровь из носа, из прямой кишки и из уголков глаз. Я никогда не видела столько крови. Пытаясь остановить кровотечение, я думала, сколько крови она еще может потерять? Когда мы ехали в больницу, она была возбуждена, ничего не понимала и наконец потеряла сознание. В больнице ее накачали плазмой, кровью и тромбоцитами, чтобы восполнить потерю крови, которая не переставая текла из нее. Ей ввели лекарство, предупреждающее гиповолемический шок, и интубировали. Потом сделали компьютерную томографию мозга и легких, чтобы увидеть, насколько распространилось кровотечение.

Хотя мы уже не в первый раз приезжали среди ночи в отделение скорой помощи и не в первый раз у Кейт проявлялись неожиданные симптомы, мы с Брайаном знали, что так плохо еще не было. Кровотечение из носа – это одно, сбой в работе организма – другое. Кроме того, сейчас у нее была еще и сердечная аритмия. Из‑ за потери крови мозг, сердце, печень, легкие и почки не получали необходимого кровоснабжения.

Доктор Шанс провел нас в маленькую комнатку в дальнем конце детского отделения интенсивной терапии. Стены в ней были разрисованы ромашками. На одной из стен был изображен червяк, поделенный на дюймы, чтобы можно было измерить рост. Возле него была надпись: «Каким же я вырасту?»

Мы с Брайаном сидели очень тихо, будто за хорошее поведение нас должны были наградить.

– Арсеник? – переспросил Брайан. – Но это же яд.

– Это абсолютно новый метод лечения, – объяснил доктор Шанс. – Препарат вводят внутривенно от двадцати пяти до шестидесяти дней. На данный момент еще не зарегистрированы случаи полного выздоровления. Но это не значит, что в будущем этого не произойдет. Сейчас на графике продолжительности жизни нет даже пятилетней отметки – настолько это новый метод. Кейт прошла переливание пуповинной крови, пересадку аллогенного органа, облучение, химиотерапию и курс лечения третиноином. Она прожила на десять лет дольше, чем можно было ожидать.

Я поймала себя на том, что уже киваю.

– Делайте, – решила я, а Брайан опустил голову.

– Мы можем попытаться. Но вопреки всем ожиданиям, кровотечение может уменьшить эффективность арсеника, – предупредил нас доктор.

Я смотрела на червяка на стене. Сказала ли я Кейт, что люблю ее, когда вчера укладывала спать? Я не помнила. Я совсем ничего не могла вспомнить.

После двух часов ночи я потеряла Брайана. Он куда‑ то вышел, когда я уснула возле кровати Кейт. Прошел час, а его все не было. Я спросила у медсестры, не видела ли она его. В кафе и в мужском туалете никого не было. Наконец я нашла его в крошечном портике, названном в честь какого‑ то бедного умершего ребенка. Это была светлая комната с пластиковыми растениями, где пациенты могли побыть одни. Он сидел на уродливой кушетке, обитой коричневым вельветом, и что‑ то быстро писал синим карандашом на обрывке бумаги.

– Эй, – тихо позвала я, вспомнив, как дети все вместе рисовали на кухонном полу, а карандаши лежали между ними, как дикие цветы. – Меняю свой желтый на твой синий.

Брайан испуганно взглянул на меня.

– Кейт…

– С ней все в порядке. Вернее, все по‑ прежнему.

Стэф, медсестра, уже сделала ей первую инъекцию арсеника. Она также перелила ей два пакета крови, чтобы восполнить потерю.

– Может, нужно забрать Кейт домой? – сказал Брайан.

– Конечно, мы…

– Я имею в виду – сейчас. – Он сцепил руки. – Мне кажется, она хотела бы умереть в своей постели.

Эти слова взорвались между нами, как граната.

– Но она не…

– Да. – Он посмотрел на меня, его лицо исказилось от боли. – Она умирает, Сара. Она умрет, сегодня или завтра, или через год, если нам повезет. Ты слышала, что сказал доктор Шанс. Арсеник не лекарство. Он просто отложит то, что должно произойти.

Мои глаза наполнились слезами.

– Но я люблю ее, – произнесла я, потому что этой причины было достаточно.

– Я тоже. Слишком сильно, чтобы все это продолжать.

Бумага, на которой он писал, выскользнула из его рук и упала к моим ногам. Я первая подняла ее. Она вся была исчеркана и в мокрых пятнах от слез. «Она любила, как пахнет весна, – прочитала я. – Она могла у любого выиграть в карты. Она могла танцевать, даже когда не играла музыка». На обороте тоже были слова: «Любимый цвет: розовый. Любимое время дня: сумерки. Любила перечитывать книгу «Где живут дикие существа» снова и снова и до сих пор знает наизусть».

У меня на голове зашевелились волосы.

– Это что… эпитафия?

Брайан уже тоже плакал.

– Если я не сделаю этого сейчас, то, когда придет время, я просто не смогу.

Я покачала головой.

– Еще не время.

В половине четвертого ночи я позвонила сестре и, только услышав ее голос, сообразила, что Занна, как все нормальные люди, в это время еще спит.

– Что‑ то с Кейт?

Я кивнула, хотя она не могла видеть этого.

– Занна?

– Да?

Я закрыла глаза, чувствуя, как по щекам текут слезы.

– Сара, что случилось? Мне приехать?

Горло сдавило так, что трудно было говорить. Эта правда могла удушить меня. Когда мы с Занной были детьми, между нашими спальнями был общий коридорчик и мы постоянно ругались из‑ за того, что я хотела, чтобы там горел свет, а Занна – нет. «Накрой голову подушкой, – говорила я ей. – Ты можешь сделать себе темноту, а я не могу сделать свет».

– Да. – Я уже плакала по‑ настоящему. – Пожалуйста.

* * *

Несмотря ни на что, Кейт перенесла десять дней интенсивной терапии и лечения арсеником. На одиннадцатый день она впала в кому. Я решила сидеть рядом с ней всю ночь, на случай если она придет в себя. Я просидела ровно сорок пять минут, когда позвонил директор школы, где учился Джесси.

Оказывается, жидкий натрий хранится в школьной лаборатории в маленьких контейнерах с маслом, потому что он немедленно вступает в реакцию с воздухом. Оказывается, он также вступает в реакцию с водой, в результате чего образуется водород и выделяется тепло. Оказывается, у моего девятиклассника хватило ума, чтобы это понять, поэтому он украл образец, спустил его в унитаз и взорвал канализационный коллектор.

Директор отстранил его на три недели от занятий. Этот человек был вежливым, поэтому спросил о Кейт, хотя фактически сообщил мне, что по моему старшему сыну плачет тюрьма штата.

– Думаю, ты понял, что водить машину больше не будешь?

– Ну и что?

– До сорока лет.

Джесси ссутулился еще больше, если такое было возможно, его брови еще ближе сдвинулись к переносице. Я попыталась вспомнить, когда упустила его из виду. Почему это произошло, ведь с ним было намного меньше проблем, чем с его сестрами?

– Директор – придурок.

– Знаешь что, Джес? В мире их полно. Всегда найдется кто‑ то. Или что‑ то.

Он посмотрел на меня.

– Ты можешь даже разговор о футболе перевести на Кейт. Мы въехали во двор больницы, но мотор я не выключила.

Капли дождя падали на ветровое стекло.

– У нас у всех это прекрасно получается. Или ты взорвал коллектор по другой причине?

– Ты не знаешь, каково это – быть ребенком, чья сестра умирает от рака.

– Я прекрасно это представляю. Потому что я мать ребенка, который умирает от рака. Ты абсолютно прав, это достает. Иногда и мне хочется что‑ то взорвать, лишь бы избавиться от ощущения, что я сама могу взорваться в любой момент.

Я опустила голову и заметила у него небольшой синяк на сгибе руки. На другой руке был такой же. В моей голове сразу же завертелись мысли о героине, а не о лейкемии.

– Что это?

Он согнул локти.

– Ничего.

– Что это такое?

– Не твое дело.

– Это мое дело. – Я разогнула его руку. – Это следы от иглы? Он поднял голову, глаза его горели.

– Да, мам. Я колюсь раз в три дня. Но это не наркотики. Я сдаю кровь здесь на третьем этаже. – Он не сводил с меня глаз. – Разве ты не интересовалась, откуда берутся тромбоциты для Кейт?

Он вышел из машины, прежде чем я успела его задержать, оставив меня смотреть сквозь лобовое стекло, через которое уже ничего нельзя было разглядеть.

Кейт лежала в больнице уже две недели. Я приняла душ в собственной ванне, а не в душевой, которой пользовался персонал больницы, оплатила просроченные счета. Занна, которая все еще была у нас, заварила мне чашку кофе. Он был еще горячий, когда я спустилась с влажными расчесанными волосами.

– Кто‑ то звонил?

– Если ты имеешь в виду, звонили ли из больницы, то нет. Она перевернула страницу кулинарной книги, которую читала.

– Знаешь, в приготовлении еды действительно нет никакого удовольствия.

Открылась и закрылась входная дверь. В кухню вбежала Анна и резко остановилась, увидев меня.

– Что ты здесь делаешь?

– Я здесь живу, – ответила я.

Занна закашлялась.

– Хотя так сразу и не скажешь.

Но Анна ее не услышала или не захотела услышать. На ее лице расползалась широкая улыбка, и она помахала передо мной письмом.

– Меня посылают в спортивный лагерь. Читай, читай!

«Уважаемая Анна Фитцджеральд,

Поздравляем. Вас приняли в летний хоккейный лагерь для девочек. В этом году лагерь будет в Миннеаполисе с З по 17 июля. Пожалуйста, заполните прилагаемое заявление и медицинскую форму и вышлите нам до 30 апреля 2001 г. Увидимся на льду!

Тренер Сара Тьютинг».

Я закончила читать.

– Ты же отпустила Кейт в лагерь для детей с лейкемией, когда ей было столько же лет, – сказала Анна. – Ты хоть представляешь, кто такая Сара Тьютинг? Она вратарь сборной США, и я не только познакомлюсь с ней. Она скажет мне, что именно я делаю неправильно. Тренер полностью оплачивает пребывание в лагере. Вам это ничего не будет стоить. Меня отправят самолетом, дадут комнату в общежитии и все такое. Ни у кого никогда не было такой возможности…

– Солнышко, – осторожно проговорила я, – ты не сможешь поехать.

Она затрясла головой, пытаясь понять мои слова.

– Но это же не сейчас. Это только следующим летом.

«И Кейт, возможно, тогда уже не будет».

Впервые Анна дала понять, что допускает возможность того момента, когда освободится наконец от обязательств перед своей сестрой. А до тех пор о поездке в Миннесоту не могло быть и речи. Не потому, что я опасалась, как бы с Анной там ничего не случилось. Я боялась того, что может случиться с Кейт, пока Анны здесь не будет. Если Кейт переживет этот рецидив, кто знает, когда наступит следующий кризис. А когда он наступит, нам будет нужна Анна – ее кровь, ее стволовые клетки, ее ткани – здесь.

Все эти факты прозрачным занавесом повисли между нами. Занна встала и обняла Анну.

– Знаешь, дружок. Может, поговорим об этом с мамой в другой раз…

– Нет, – не сдавалась Анна. – Я хочу знать, почему мне нельзя поехать.

Я провела ладонью по лицу.

– Анна, не заставляй меня это делать.

– Что делать, мама? – с жаром воскликнула она. – Я не заставляю тебя что‑ то делать.

Она скомкала письмо и выбежала из кухни. Занна слабо улыбнулась мне.

– Добро пожаловать домой, – сказала она.

Во дворе Анна взяла хоккейную клюшку и начала бить о стену гаража. Этот ритмичный стук продолжался около часа, пока я не забыла о ней и не начала верить в то, что у дома есть свой собственный пульс.

Через семнадцать дней, проведенных в больнице, Кейт заболела. Ее тело пылало. У нее брали все возможные анализы – крови, мочи, кала, слюны. Ей давали сложный антибиотик в надежде, что какая бы ни была причина, болезнь отступит.

Стэф, наша любимая медсестра, иногда подолгу сидела со мной, чтобы мне не пришлось смотреть на это одной. Она принесла журналы «People» из комнаты ожидания и вела отвлеченный разговор с моей дочерью, лежащей без сознания. Она казалась образцом решимости и оптимизма, но я видела, как на ее глазах появлялись слезы, когда она, думая, что я не вижу, обтирала Кейт губкой.

Однажды утром вошел доктор Шанс, чтобы проверить состояние Кейт. Он повесил стетоскоп на шею и сел на стул напротив меня.

– Я хотел, чтобы она пригласила меня на свадьбу.

– Она вас пригласит, – ответила я, но он покачал головой. Мое сердце забилось быстрее.

– Можете купить в подарок чашу для пунша или раму для картины. Можете сказать тост.

– Сара, – произнес доктор Шанс. – Нужно прощаться.

Джесси провел пятнадцать минут в закрытой палате Кейт и вышел оттуда, выглядя, словно часовая бомба, которая вот‑ вот взорвется. Он побежал по коридору детского отделения интенсивной терапии.

– Я пойду, – обронил Брайан и направился по коридору следом за Джесси.

Анна сидела, прислонившись спиной к стене. Она тоже была сердита.

– Я не буду этого делать.

Я присела рядом с ней на корточки.

– Поверь, мне этого хочется меньше всего. Но если ты этого не сделаешь, то, возможно, однажды пожалеешь.

Собравшись с силами, Анна вошла в палату Кейт и залезла на стул. Грудь Кейт поднималась и опускалась только благодаря аппарату искусственного дыхания. Вся злость покинула Анну, когда она подошла и коснулась щеки сестры.

– Она меня слышит?

– Конечно, – вымолвила я больше для себя, чем для нее.

– Я не поеду в Миннесоту, – прошептала Анна. – Я никогда никуда не поеду. – Она наклонилась ближе. – Проснись, Кейт.

Мы обе затаили дыхание, но ничего не произошло.

Я никогда не понимала, почему говорят «потерять ребенка». Не бывает таких бестолковых родителей. Мы всегда знаем, где находятся наши сыновья и дочери. Мы только не всегда хотим, чтобы они там были.

Брайан, Кейт и я – это замкнутая цепь. Мы сидели рядом с ней на кровати, одной рукой держась за нее, а другой друг за друга.

– Ты был прав, – сказала я ему. – Нужно забрать ее домой.

Брайан покачал головой.

– Если бы мы не попробовали лечение арсеником, то всю жизнь ругали бы себя за это. – Он погладил светлые волосы Кейт. – Она такая хорошая девочка. Она всегда делала то, что просили. – Я кивнула, не в состоянии говорить. – Знаешь, поэтому она и продержалась так долго. Ей нужно твое разрешение, чтобы уйти.

Он наклонился к Кейт, плача так горько, что не мог справиться с дыханием. Мы не первые родители, которые теряют ребенка. Но мы были первыми родителями, которые теряли нашего ребенка. И это все меняло.

Когда Брайан уснул в ногах кровати, я взяла шершавую руку Кейт в свои ладони. Я гладила ее ногти и вспоминала, как впервые покрывала их лаком и как Брайан не мог поверить, что я крашу ногти такому малышу. Теперь, двенадцать лет спустя, я перевернула ее ладонь и пожалела, что не умею читать по руке. А еще лучше уметь изменять линию жизни.

Я придвинула стул ближе к кровати.

– Ты помнишь то лето, когда мы записали тебя в лагерь? А накануне отъезда ты сказала, что передумала и хочешь остаться дома? Я посоветовала тебе занять место в левой половине автобуса, чтобы, когда он отъедет, ты могла оглянуться и увидеть, что я тебя там жду. – Я прижала ее ладонь к своей щеке – она была такой шершавой, что поцарапала мне кожу. – У тебя будет такое же место на небесах, где ты сможешь видеть, как я смотрю на тебя.

Я зарылась лицом в одеяло и сказала этой своей дочери, как я ее люблю. А потом сжала ее руку в последний раз.

И почувствовала легчайший пульс, слабейшее сжатие, еле заметное движение пальцев Кейт, которыми она цеплялась за этот мир.

Анна

Меня интересует вопрос: сколько тебе лет, когда ты уже живешь на небесах? Я хочу сказать, что если ты в раю, то должен выглядеть наилучшим образом. Сомневаюсь, чтобы все те, кто умер в старости, ходили по раю лысые и беззубые. И тут возникает второй вопрос. Если человек повесился, то он так и ходит в отвратительном виде – синий, с веревкой на шее и с высунутым языком? А если кого‑ то убили на войне, то ему так и придется доживать вечность с оторванной снарядом ногой?

Думаю, там предлагают выбор. Вы заполняете анкету, где указываете, хотите ли быть звездой или облаком. Что предпочитаете на ужин: птицу, рыбу или манну. В каком возрасте хотите быть. Я, например, выбрала бы семнадцать лет: к тому времени у меня наверняка уже появится грудь, поэтому, даже если я умру столетней развалиной, на небесах буду молодой и красивой.

Однажды на праздничном ужине я услышала, как папа говорил, что, хотя он старый‑ старый‑ старый, в душе ему двадцать один год. Наверное, в жизни каждого есть такое место, которым так часто пользуешься, что вытаптываешь его – или нет, не так, продавливаешь, – как любимое место на диване. И независимо от того, что с тобой происходит, ты всегда желаешь туда вернуться.

Все‑ таки проблема в том, что все люди разные. Как люди на небесах смогут найти друг друга после всех тех лет, в течение которых они не виделись? Например, вы умерли и начинаете искать своего мужа, который скончался пять лет назад. Вы помните его семидесятилетним, а ему здесь шестнадцать лет, и он ходит где‑ то рядом.

Или если вы Кейт и умерли в шестнадцать, но на небесах решили стать тридцатипятилетней, а на земле никогда не были такой? Как тогда кто‑ то сможет вас найти?

Кемпбелл позвонил папе на станцию, когда мы обедали, и сообщил, что адвокат противной стороны хочет обсудить дело. Это было глупо, потому что все мы знали, что он говорит о маме. Он добавил, что необходимо встретиться в три часа в его офисе, несмотря на то что было воскресенье.

Я сидела на полу, а Судья положил голову мне на колени. Кемпбелл был так занят, что даже не сделал замечания насчет собаки. Мама приехала точно в назначенное время. Она постаралась уложить волосы в аккуратный узел и накрасилась. Но, в отличие от Кемпбелла, которому эта комната подходила, как пальто, которое он мог снять и надеть, когда пожелает, мама выглядела в адвокатской конторе чужой. Трудно поверить, что когда‑ то она зарабатывала этим на жизнь. Думаю, она была тогда совсем другой. Как и все мы.

– Привет, – тихо сказала она.

– Миссис Фитцджеральд, – ответил Кемпбелл ледяным тоном.

Мама переводила взгляд с папы на стол, на меня, на пол.

– Привет, – повторила она и сделала шаг вперед, словно собираясь обнять меня, но остановилась.

– Вы просили об этой встрече, адвокат, – напомнил Кемпбелл.

Мама села.

– Я знаю. Просто… я надеялась, что мы сможем все выяснить. Я хочу, чтобы мы пришли к какому‑ то решению, вместе.

Кемпбелл барабанил пальцами по столу.

– Вы предлагаете нам сделку?

Он сказал это слишком деловым тоном. Мама взглянула на него.

– Думаю, да. – Она повернула свой стул в мою сторону, словно мы были только вдвоем в комнате. – Анна, я знаю, сколько ты сделала для Кейт. Я также знаю, что у нее осталось мало шансов… но, возможно, это единственный.

– Не нужно давить на мою клиентку…

– Все в порядке, Кемпбелл, – сказала я. – Пусть говорит.

– Если рак вернется, если эта пересадка почки не поможет, если все сложится для Кейт не так, как мы надеемся, – что ж, тогда я никогда больше не попрошу тебя помочь сестре… но, Анна, ты можешь сделать это в последний раз?

Она выглядела сейчас маленькой, меньше меня, словно это я была мамой, а она ребенком. Интересно, как возник этот обман зрения, если мы даже не двигались?

Я посмотрела на папу, но он сидел с каменным выражением лица и, казалось, готов был все отдать, лишь бы превратиться в предмет мебели и не участвовать во всем этом.

– Вы хотите сказать, что если моя клиентка добровольно отдаст почку, то в будущем она будет освобождена от участия в каких‑ либо медицинских процедурах, которые понадобятся для продления жизни Кейт? – уточнил Кемпбелл.

Мама сделала глубокий вдох.

– Да.

– Нам, разумеется, нужно это обсудить.

Когда мне было семь лет, Джесси изо всех сил старался убедить меня, что Санта Клауса не существует.

– Это мама и папа, – объяснял он, а я упорствовала и не хотела верить. Потом решила проверить его теорию. Я написала Санте письмо, попросив хомячка на Рождество, и сама опустила письмо в почтовый ящик возле школы. Я ничего не сказала родителям. Наоборот, намекнула, что хочу другую игрушку.

На Рождество я получила санки, компьютерную игру и стеганое одеяло, о которых говорила маме. Но никакого хомячка, потому что она о нем не знала. В тот год я выяснила одну вещь: ни Санта, ни мои родители не были теми, кем я хотела, чтобы они были.

Возможно, Кемпбелл думает, что дело в правосудии, но дело в моей маме. Я бросилась в ее объятия – они и были тем местом в жизни, о котором я говорила раньше, таким родным, что ты точно знаешь, как нужно свернуться, чтобы поместиться там. От этого у меня заболело горло, и слезы покинули то место, где я их прятала.

– Анна, – плакала мама в мои волосы. – Слава Богу. Слава Богу.

Я обняла ее в два раза крепче, чем обычно, стараясь запомнить этот момент, как запоминала летнее солнце, чтобы это воспоминание согрело меня холодной зимой. Я прижалась губами к ее уху, и когда только выговорила слова, уже пожалела о сказанном.

– Я не могу.

Мама напряглась. Она отодвинулась и взглянула мне в глаза.

Потом попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой. Она коснулась моих волос. И все. Мама встала, одернула пиджак и вышла из кабинета.

Кемпбелл тоже встал. Он сел передо мной на корточки, как перед этим сидела мама. Сейчас он выглядел серьезнее, чем когда‑ либо.

– Анна, – произнес он. – Это действительно то, чего ты хочешь?

Я открыла рот и не нашла ответа.

Джулия

– Как ты думаешь, мне нравится Кемпбелл, потому что он козел или несмотря на это? – спросила я у своей сестры.

Иззи шикнула на меня, сидя на диване. Она смотрела фильм «Встреча двух сердец», который видела уже двадцать тысяч раз. Этот фильм входил в ее список «фильмов, которые нельзя переключать». Туда же входили «Красотка», «Привидение» и «Грязные танцы».

– Если из‑ за тебя, Джулия, я пропущу конец, я убью тебя.

– Пока, Кейти, – процитировала я героев. – Пока, Хаббл.

Она бросила в меня диванной подушкой и вытерла глаза, когда зазвучала музыка.

– Барбара Стрейзанд, – сказала Иззи, – это бомба.

– Мне казалось, что ее любят мужчины‑ гомосексуалисты.

Я посмотрела на нее поверх бумаг, которые просматривала, готовясь к завтрашнему слушанию. Решение, которое я представлю судье, должно основываться на том, что лучше для Анны. Проблема заключалась в том, что, независимо от того, буду ли я на ее стороне или нет, я все равно разрушу ей жизнь.

– Я думала, мы говорим о Кемпбелле, – заметила Иззи.

– Нет. Это я говорила о Кемпбелле, а ты билась в экстазе. – Я потерла виски. – Я надеялась, ты мне посочувствуешь.

– Насчет Александера Кемпбелла? Никакого сочувствия, мне на него плевать.

– Да, я это заметила.

– Послушай, Джулия. Возможно, это наследственное. – Иззи встала и начала разминать мне шею. – Может, у тебя есть особый ген, привлекающий придурков.

– Тогда у тебя он тоже есть.

– Похоже, что так, – засмеялась она.

– Мне хочется ненавидеть его, ты же знаешь.

Перегнувшись через мое плечо, Иззи взяла банку колы, которую я пила, и выпила все, что осталось.

– А что случилось с этими сугубо профессиональными отношениями?

– Они остались. Просто оппозиция в моей голове, которая хочет, чтобы было по‑ другому, набирает силу.

Иззи села обратно на диван.

– Ты ведь понимаешь, проблема в том, что первого забыть невозможно. Даже если у тебя достаточно мозгов, то у тела интеллект на уровне дрозофилы.

– С ним нелегко, Из. Словно все опять вернулось. Я уже знаю о нем все, что нужно, и он знает обо мне все, что нужно. – Я посмотрела на нее. – Как ты считаешь, можно влюбиться из‑ за лени?

– Почему бы тебе просто не переспать с ним и выбросить это из головы?

– Потому что, – ответила я, – тогда появится еще одно воспоминание, от которого я не сумею избавиться.

– Я могу познакомить тебя с кем‑ то из своих друзей, – предложила Иззи.

– У них у всех есть вагины.

– Видишь, ты обращаешь внимание не на то, Джулия. Нужно, чтобы тебя привлекал внутренний мир человека, а не оболочка. Возможно, Кемпбелл Александер красив, но это все равно что сахарная глазурь на селедке.

– Ты думаешь, он красив?

Иззи закатила глаза.

– Ты обречена.

Когда кто‑ то позвонил в дверь, Иззи пошла глянуть, кто пришел.

– Легок на помине.

– Это Кемпбелл? – шепотом спросила я. – Скажи ему, что меня нет дома.

Иззи приоткрыла дверь на несколько дюймов.

– Джулия сказала, что ее нет.

– Я тебя убью, – прошептала я и вышла из‑ за ее спины. Оттолкнув Иззи от двери, я сняла цепочку и впустила Кемпбелла с собакой.

– Прием становится все теплее и изысканней, – сказал он. Я скрестила на груди руки.

– Чего ты хочешь? Я работаю.

– Хорошо. Сара Фитцджеральд только что предложила сделку. Идем, поужинаем вместе, и я тебе расскажу.

– Я не пойду с тобой ни на какой ужин, – ответила я.

– Пойдешь, потому что твое желание узнать, что сказала мать Анны, сильнее, чем нежелание идти со мной. Может, перестанем играть в кошки‑ мышки?

Иззи засмеялась.

– Он действительно тебя знает, Джулия.

– Если ты не пойдешь добровольно, – продолжал Кемпбелл, – мне придется применить грубую силу. Хотя тебе будет сложнее пользоваться ножом и вилкой со связанными руками.

Я повернулась к сестре.

– Сделай что‑ нибудь. Пожалуйста.

Она помахала мне рукой:

– Пока, Кейти.

– Пока, Хаббл, – ответил Кемпбелл. – Классный фильм.

Иззи задумчиво посмотрела на него.

– Возможно, еще не все потеряно.

– Правило номер один, – заявила я ему. – Мы говорим только о суде и ни о чем кроме суда.

– И да поможет мне Господь, – добавил Кемпбелл. – А можно сказать, что ты прекрасно выглядишь?

– Нет, ты уже нарушил правило.

Он въехал на парковочную площадку у воды и выключил двигатель, вышел, обошел вокруг машины, открыл дверь и помог мне выйти. Я оглянулась вокруг, но не увидела ничего похожего на ресторан. Мы были на пристани для яхт и парусников, которые подставляли свои светло‑ коричневые палубы под лучи вечернего солнца.

– Снимай кроссовки, – распорядился Кемпбелл.

– Нет.

– Ради Бога, Джулия. Сейчас не викторианская эпоха, и я не собираюсь набрасываться на тебя, только увидев твою щиколотку. Просто разуйся, хорошо?

– Зачем?

– Потому что ты выглядишь так, будто проглотила палку, и это, может, не самый лучший, но единственный доступный способ помочь тебе расслабиться.

Сам он снял туфли и ступил на растущую у обочины траву.

– А‑ а‑ ах, – протянул он, раскинув широко руки. – Давай, Бриллиант. Carpe diem.[23]Лето почти закончилось. Нужно успеть насладиться им, пока есть время.

– Ты говорил что‑ то насчет сделки…

– То, что сказала Сара, не изменит своего значения, если ты будешь слушать босиком.

Я до сих пор не могла понять, зачем он ввязался в это дело. То ли из‑ за тщеславия, то ли просто хотел помочь Анне. И у меня хватало ума надеяться, что все‑ таки по второй причине. Кемпбелл терпеливо ждал, его пес сидел рядом. Наконец я развязала шнурки, сняла кроссовки и носки и ступила на траву.

Я подумала, что летом коллективное сознание сильнее всего. Мы все помним мотив песенки мороженщика, мы все знаем, как жжет кожу раскаленный на солнце металл детской горки. Мы все лежали на спине с закрытыми глазами, чувствуя, как пульсируют веки, и надеясь, что этот день будет чуточку дольше предыдущего, хотя на самом деле все происходит как раз наоборот. Кемпбелл сел на траву.

– А какое второе правило?

– Что все правила устанавливаю я.

Он улыбнулся, и я пропала.

Вчера вечером бармен Семерка налил мартини в протянутый мною стакан и спросил, от чего я прячусь. Прежде чем ответить, я сделала глоток, вспомнив, почему я не люблю мартини, – потому что это чистый алкоголь, что, с одной стороны, хорошо, но, с другой – его вкус совсем не соответствует приятному запаху.

– Я не прячусь, – ответила я. – Я ведь здесь.

Было еще рано, время ужина. Я заглянула в бар на обратной дороге от станции, где была с Анной. Двое мужчин занимались сексом в дальней кабинке, и еще один одиноко сидел у барной стойки.

– Можно переключить канал? – Он показал на телевизор, где шел вечерний выпуск новостей. – Ведущий Дженнингс намного симпатичнее Брока.

Семерка щелкнул пультом и повернулся ко мне.

– Ты не прячешься, просто сидишь вечером в гей‑ баре. Ты не прячешься, но носишь свой костюм, будто военную форму.

– Я обязательно выслушаю советы по поводу внешнего вида, особенно от парня с сережкой в языке.

Семерка поднял бровь.

– Еще одна порция мартини, и я уговорю тебя пойти к моему парикмахеру, а твоего послать подальше. Можно закрасить розовые волосы, но у корней всегда остается настоящий цвет.

Я сделала еще один глоток.

– Ты меня не знаешь.

Клиент у барной стойки посмотрел на Питера Дженнингса и улыбнулся.

– Возможно, – ответил Семерка. – Но ты тоже себя не знаешь.

Ужином на самом деле оказались бутерброды с сыром – ну ладно, багет и сыр грюйер – на борту тридцатифутовой яхты. Кемпбелл закатал брюки и стал похож на жертву кораблекрушения. Он установил снасти, натянул канаты, поймал ветер и управлял парусом, пока Провиденс не скрылся на горизонте, превратившись в мерцающее разноцветными огнями ожерелье.

Спустя некоторое время стало понятно, что никакой информации от Кемпбелла раньше десерта не поступит, и я сдалась. Легла на пол, обняв спящего пса, и стала смотреть на спущенный парус, похожий на крыло гигантского пеликана. Кемпбелл рылся внизу в поисках штопора, а потом поднялся с двумя бокалами красного вина. Он сел с другой стороны от Судьи и почесал овчарку за ухом.

– Ты когда‑ нибудь представляла себя животным?

– Образно или буквально?

– Вообще, – сказал он. – Если бы тебе было суждено прожить эту жизнь нечеловеком, а животным, то кем бы ты была?

Я задумалась.

– В этом вопросе какой‑ то подвох? Например, если я скажу, что касаткой, то ты начнешь рассказывать, что я жестокая, хладнокровная и питаюсь падалью?

– Дельфины‑ касатки – млекопитающие, – заметил Кемпбелл. – Нет, это просто обычная попытка поддержать разговор.

Я повернулась к нему.

– А кем бы ты был?

– Я первый спросил.

Так, о птицах и речи быть не может – я очень боюсь высоты. Не думаю, что из меня получи