Муханову Н. А., июнь 1826 1 страница

(Перевод с французского)

& lt; Июнь.& gt;

Дело в том, что я себя плохо чувствую. Боже, какой климат! Попросите Хомякова сейчас же зайти ко мне. Если же я, сделав усилие, приду к вам, то это будет не раньше полудня. До свидания.5

Грибоедов.

Алексееву С. И., 3 июня 1826*

3 июня & lt; 1826& gt;. Петербург.

Почтеннейший друг и тюремный товарищ, Степан Ларионович. Мы когда-то вместе молились усердно нашему создателю и в заключении в чистой вере находили себе неотъемлемую отраду. Теперь одни в вашем семействе за меня помолитесь, поблагодарите бога за мое освобождение и еще за многое; 2-го числа нынешнего месяца я выпущен, завтра или на днях получу отправление. Податель этого письма мне искренний приятель, Александр

Алексеевич Муханов, он знает подробно все, что обо мне знать можно. Сделай одолжение, почтеннейший друг, полюби его, а мне бы очень хотелось быть на его месте и перенестись в Хороль1, мы бы многое вспомнили вместе, теперь я в таком волнении, что ничего порядочно не умею ни сказать, ни написать. В краткости толку мало, а распространяться некогда. Надеюсь, что я уже ознакомлен в почтенном твоем семействе, верно, они примут во мне участие, друг любезнейший и благородный, верь, что я по гроб буду помнить твою заботливость обо мне, сам я одушевлен одною заботою, тебе она известна, я к судьбе несчастного Одоевского не охладел в долговременном заточении и чувствую, надеюсь и верую, что бог мне будет помощник.

Прощай, милый, бесценный Степан Ларионович, засвидетельствуй мое искреннее почтение твоей супруге, она извинит мне это короткое обхождение без чинов, с нами не чинились в штабе2, так и мы поступаем. Коли удостоишь меня письмом, то в Москву под Новинским в собственный дом. С горячностью обнимаю тебя. Это письмо первое, но не последнее.

Искренний друг душою преданный

А. Грибоедов.

Миклашевич В. С., 6 июня 1826*

& lt; 6 июня 1826. Петербург.& gt;

Милый друг Варвара Семеновна. Я знаю, коли вам не написать, так вы будете ужасно беспокоиться. Дело вот в чем: я не могу сна одолеть, так и клонит, сил нет домой воротиться, велел себе постель стлать, между тем хозяйничаю, чай пью, все это у Булгарина1, которого самого дома нет. Скажу вам о государе мое простодушное мнение: он, во-первых, был необыкновенно с нами умен и милостив, ловок до чрезвычайности, а говорит так мастерски, как я, кроме А. П. Ермолова, еще никого не слыхивал. Нас представили в 3-м часу на Елагином острову, оттуда Муравьев, который меня и туда привез в своей карете (университетский мой товарищ, не видавшийся со мной уже 16 лет), завез к Жуковской матери на Крестовой, где я и обедал.

Прощайте, пишу и сплю.

Извозчику прикажите дать 2 руб. 60 копеек + 20 коп. на водку.

Булгарину Ф. В., июнь – июль 1826*

& lt; Окрестности С.-Петербурга, июнь – июль 1826.& gt;

Любезный Булгарин, как тебя бог бережет? О Грече я слышал неприятность, будто его снова-здорово преследуют за Госнера1; я между тем странствую по берегу морскому и переношусь то на верх Дудоровой горы, то в пески Ораниенбаума; на днях ворочусь – и прямо в твою пустыньку2. «Bergeron»3 не нашелся у Майера; Шмидта4 я прочел, и лучше бы не читал: бесконечное прение об уродах уйгурах, турки ли они или тангутцы? Тибетинцы? Столько трудов для объяснения себе, кто был давно исчезнувший народ, о котором почти никто не говорил, который ничего не сделал достопамятного и пропал, как не бывал. Сделай одолжение, пришли «Временник»5 и «Абуль-Газа»6, да коли нет «Бержерона», так по-русски «План-Карпина»7; вероятно, достать можно. Он у меня в Москве есть. Прощай, поминай добром. Греча очень, очень жалею, но уверен, что все нападки на него пустые. Верный твой.

Загоскину М. Н., июль – август 1826*

& lt; Июль – август 1826. Москва.& gt;

Любезный Михайло Николаевич.

Мне в своих обстоятельствах совестно было тревожить тебя об ложе, но давеча ты сам вызвался, и я надеюсь на данное слово. Эти строчки на память.

Un bienfait n'est jamais perdu[116].

Будь здоров. А. Г.

Добринскому А. А., 9 ноября 1826*

(Перевод с французского)

9 ноября & lt; 1826& gt;. Тифлис.

Любезный товарищ по заключению. Не думайте, что я о вас позабыл. Вы до сих пор не имели от меня никаких известий единственно по неимению верной оказии для посылки вам хоть нескольких строк. Сразу по прибытии моем в Тифлис я говорил о вас с главнокомандующим1, и он принял ходатайство мое о вас самым удовлетворительным образом. Затем, когда Паскевич перед своим отбытием в Елизаветполь поручил мне от его имени похлопотать перед Алексеем Петровичем за Шереметева, который разделяет вашу печальную участь, я снова получил ответ, что он не находит никаких затруднений для того, чтобы сделать представление кому следует о переводе вас обоих в один из полков, назначенных для действий против неприятеля. Еще недавно, когда я сопровождал его до Сертичали, он вновь мне повторил, заверяя, что я могу быть совершенно покоен на ваш счет, что он не предвидит больших препятствий к тому, чтобы переменить вам полк, ни со стороны начальника главного штаба, ни даже со стороны его величества, чье намерение состоит в том, чтобы те, кто, как вы, лишь частично были замешаны, могли бы воспользоваться нынешней войной, чтобы полностью и с честью снять с себя временную опалу. Милый друг, будьте уверены, что во мне вы имеете человека, который всем сердцем готов служить тем, кого он любит. Ваше несчастье, столь мало вами заслуженное, наше совместное пребывание в бедственном узилище, плачевное состояние, в котором вы меня там нашли, наконец, еще столько разных оснований всегда присутствуют в мыслях моих, – оснований слишком важных, чтобы я когда-либо мог о вас забыть. Мы много говорили о вас с Бельфором, который недавно сообщил мне о вас последние новости. Сейчас же, как только генерал Ермолов вернется, я пристану к нему с вашим делом, насколько мне бог даст жара и красноречия, и немедленно дам вам знать о последних решениях, которые он примет. Прошу вас, доверьтесь моей счастливой звезде. В первый же раз, когда вы возьметесь за перо, чтобы писать мне, сообщите, чем вы занимаетесь. Не позволяйте скоропреходящему несчастию сломить вас. У Михаила Грекова есть собрание книг, читайте, размышляйте и разумным употреблением часов досуга приготовляйтесь хорошо послужить отечеству. Когда характер достойного человека проходит через горнило тяжелейших испытаний, он от этого только лучше становится – поверьте, так говорит вам человек, который знает это по собственному опыту. Прощайте, мысленно тысячу раз вас приветствую.

Привет от меня всем знакомым в вашем гарнизоне. Будьте терпеливы, милый друг, и помните

вашего усерднейшего

А. Грибоедова.

Я недостаточно римлянин насчет имен и отчеств, милый друг, и если я исказил ваше на конверте, сообщите мне, и укажите, как полагается его писать.

Бегичеву С. Н., 9 декабря 1826*

9 декабря 1826. & lt; Тифлис.& gt;

Милый друг мой! Плохое мое житье здесь. На войну не попал: потому что и Алексей Петрович туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, с подчиненных перья летят1. С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич2 этого не знает; я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил. Вообще война с персиянами самая несчастная, медленная и безотвязная. Погодим и посмотрим.

Я на досуге кое-что пишу.3 Жаль, что не в силах распространиться тебе о себе и о моих созданиях. Сейчас из обеда, а завтра Давыдов возвращается4. – Я принял твой совет: перестал умничать; достал себе молоденькую девочку, со всеми видаюсь, слушаю всякий вздор, и нахожу, что это очень хорошо. Как-нибудь дотяну до смерти, а там увидим, больше ли толку, тифлисского и петербургского. Тебя не браню за упорное молчание, угадываю причины; однако, коли в Москве будешь, схвати удобный случай и напиши. Мазаровичева получила нежные представления от сестры своей Зыбиной или Зубковой в пользу Дурнова, и намерена передать их моим. Что об этом знаешь? Кончено или вновь завязалось? 5

Буду ли я когда-нибудь независим от людей? Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и, может статься, наперекор судьбы. Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить? И наконец, что слава? По словам Пушкина…

Лишь яркая заплата

На ветхом рубище певца6.

Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира, скот, но вельможа и крез. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наш Сардар7; я думаю даже, что он их ненавидит. Voyons ce qui en sera[117]. Если ты будешь иметь случай достать что-нибудь новое, пришли мне в рукописи. Не знаешь ли что-нибудь о судьбе Андромахи8? напиши мне. Я в ней так же ошибся, как и в Алексее Петровиче. Когда-нибудь и, может быть, скоро, свидимся… Ты удивишься, когда узнаешь, как мелки люди. Вспомни наш разговор в Екатерининском9. Теперь выкинь себе все это из головы. Читай Плутарха, и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повторятся. – Когда будешь в Москве, попроси Чадаева и Каверина, чтобы прислали мне трагедию Пушкина «Борис Годунов»10.

Прощай, целую Анну Ивановну и мою невесту11. Тебя, мой милый, люблю с каждым годом и месяцем более и более. – Но что проку. Мы не вместе. И жалеть надобно меня. Ты не один.

Заставь Ермолова Петра Николаевича возвратить мне мой манускрипт «Горя от ума». Дмитрия и Александру Васильевну обнимаю. В переписке ли ты с Андреем? Он от меня ни строчки не имеет. Невозможно12.

Булгарину Ф. В., 11 декабря 1826*

11 декабря & lt; 1826. Тифлис& gt;.

Сармат мой любезный. Помнишь ли ты меня? А коли помнишь, присылай мне свою «Пчелу» даром, потому что у меня нет ни копейки. Часто, милый мой, вспоминаю о Невке, на берегу которой мы с тобою дружно и мирно пожили, хотя недолго. Здесь твои листки1 так ценятся, что их в клочки рвут, и до меня не доходит ни строчки, хотя я член того клуба, который всякие газеты выписывает. Воротилась ли твоя Lä nchen2? Mein Gruss und Kuss. Tantchen3 auch meine Wü nsche fü r ihr Wohl[118]передай исправно. Гречу поклонись. Благодарим тебя за прелестную Фуксову статью: «Один день из жизни Суворова»4.

Твои прогулки и встречи5 тоже здесь высоко ставятся, за 3000 верст полагаюсь, что это истинная картина петербургских нравов. Продолжай, будь так же плодовит в твоих произведениях, как ты мил и добр в обществе хороших приятелей. Прощай. Благослови тебя бог.

Верный твой.

P. S. Не искажай слишком персидских имен и наших здешних, как Шаликов в московских газетах пишет: Шаманда вместо Шамшадиль etc., etc.

Отчего вы так мало пишете о сражении при Елизаветполе6, где 7000 русских разбили 35000 персиян? Самое дерзкое то, что мы врезались и учредили наши батареи за 300 саженей от неприятеля и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов, но это обстоятельство нигде не выставлено в описании сражения.

Ахвердовой П. Н., 26 января 1827*

(Перевод с французского)

26 января & lt; 1827. Тифлис& gt;.

Милостивая государыня.

У меня сильнейший нервный припадок после почти двухчасового озноба. Это пустяки, за последнее время это бывает со мной очень часто; но я бы не хотел, чтобы вы обвинили меня в непростительной холодности относительно предложения, сделанного мне Харитоном Яковлевичем1 от вашего имени. Поверьте, что я непрестанно о нем думаю. Выходя из церкви, я предполагал провести у вас день, но мне сообщили у А. А. Вельяминова, что вы на обеде у генерала Краббе. Я хотел сказать вам об этом в клубе, но со мной неожиданно случился припадок. Это меня тяготит. Простите, пожалуйста, мою докучливость, во внимание беспредельного уважения и преданности, которые к вам питает, милостивая государыня, ваш покорнейший слуга А. Грибоедов.

Всеволожскому А. В., 19 марта 1827*

19 марта 1827. Тифлис.

Я давно собирался писать к тебе, любезнейший друг Александр Всеволодович. Но здесь пронеслись слухи, что будто ты был позван в Астрахань1, и так тайно! так страшно!!.. впрочем в душе моей я так же был за тебя уверен, как некогда ты за меня2, наперед предугадывал, что с тобою ничего очень важного и неприятного не приключится, зная тихую твою семейную жизнь, дела хозяйственные и нисколько не политические, выбор друзей и книг самый безвредный. – Другое, что мне помешало напомнить тебе о себе, это собственно наши здесь глухие и громкие дела, приготовления к походу, жажда побед, и между тем ждем и не двигаемся, толки робких подчиненных: что почта, то новый начальник, а покудова остаемся при старом3. Теперь рад случаю, комиссионер твой здесь, ему вручу мою грамоту, смотри и ты не пренебреги мною, отзовись строчкой!

Кстати о делах человеческих, персидская твоя торговля пошла на ветер, как все мирское. Теперь война, и мы претерпели поражение, не дравшись: торговля, мечты о богатом прибытке, все исчезло. Hettier мне пишет, что он по этому случаю находится в самых трудных обстоятельствах, потерял время, ничего не нажил и даже прожился. Позволь мне быть за него ходатаем, любезный друг. Я твердо уверен в чувстве справедливости, которое не допустит тебя бросить человека потому только, что нужда в нем миновалась. И теперь повторяю тебе сказанное мною 4 года тому назад: нельзя найти в торговых оборотах, особенно для Персии, усерднейшего и более исполнительного комиссионера4. Судьба не дала тебе им воспользоваться, но он когда-нибудь и впредь может пригодиться. Между тем он, как говорит, истратил с тех пор, как в делах с тобою, собственных денег 15 000 р.; и три с половиною года, в которые ничего не приобрел. Подумай о нем, о человеке, живущем только от трудов своих и прилежания: настаивать я не буду, ты верно, сам не захочешь быть ничьим разорителем. Одно препятствие может встретиться – в ненадежности твоих денежных способов на эту пору, может быть. Но тогда он будет довольствоваться письменным твоим обязательством, с придачею чего-нибудь в наличности. Сделай одолжение, не оставь этого без внимания. Поговори с братом5, которому я дружески кланяюсь. Он, конечно, против этого ничего иметь не будет. Когда и как ты намерен обеспечить Hettier за понесенные им убытки, потрудись меня уведомить. Я этого ожидаю от твоей любви и уважения, которые сам к тебе чувствую искренно и бесконечно.

Может и то случиться, что старание мое лишнее, ты имел время с ним окончить: потому что немало времени прошло с тех пор, как Hettier писал ко мне. Тем лучше.

Прощай, милый мой друг. Ребров мне сказывал, что София Ивановна отправилась в Москву, следовательно, туда передай ей мое почтение. Прощай.

Душою преданный тебе А. Г.

Благодарю тебя, что позаботился обо мне истинно дружеским участием в бытность твою в Петербурге, в начале 1826 года6.

Булгарину Ф. В., 16 апреля 1827*

16 апреля 1827. Тифлис.

Любезный друг Фадей Венедиктович. Прежде всего просьба, чтобы не забыть, а потом уже благодарность за дружеское твое внимание к скитальцу в восточных краях. Пришли мне, пожалуйста, статистическое описание, самое подробнейшее, сделанное по лучшей, новейшей системе, какого-нибудь округа южной Франции, или Германии, или Италии (а именно Тосканской области, коли есть, как края наиболее возделанного и благоустроенного), на каком хочешь языке, а адресуй в канцелярию главноуправляющего1 на мое имя. Очень меня обяжешь, я бы извлек из этого таблицу не столь многосложную, но по крайней мере порядочную, которую бы разослал нашим окружным начальникам, с кадрами, которые им надлежит наполнить. А то с этим невежественным чиновным народом век ничего не узнаешь, и сами они ничего знать не будут. При Алексее Петровиче у меня много досуга было, и если я не много наслужил, так вдоволь начитался. Авось теперь с божиею помощью употреблю это в пользу.

Стихи Жандра в 1-м № я нигде не мог отыскать, ты не прислал мне, а другие – к «Музе», я, еще не зная, чьи они, читал здесь вслух у Ховена и уверен был, что это произведение человека с большим дарованием.2 Поощряй, пришпоривай его. А я надеюсь, что воротясь из похода, как-нибудь его сюда выпишу. Не могу довольно отблагодарить тебя за приятное твое письмо и за присылку журналов. Желал бы иметь целого «Годунова». Повеса Лев Пушкин здесь, но не имел ко мне достаточного внимания и не привез мне братнина манускрипта. За то я его принял по-неприятельски, велел принести пистолеты и во все время, что он у меня сидел, стрелял в дверь моей комнаты, пробил ее насквозь сверху до низу, и Льва с пальбой отпустил в полк на юнкерство. В первой сцене «Бориса» мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен.3

Не ожидай от меня стихов, горцы, персияне, турки, дела управления, огромная переписка нынешнего моего начальника4 поглощают все мое внимание. Не надолго, разумеется, кончится кампания, и я откланяюсь. В обыкновенные времена никуда не гожусь: и не моя вина; люди мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается, и нравственность гибнет без пользы ближнему. Я рожден для другого поприща.

Разведай у Петерса, моего портного, и Жандра попроси, что он пятый месяц не шлет мне платье, получивши деньги 600 р. от матушки. Скажи ему по-французски, что он свинья. – 1-я глава твоей «Сиротки» так с натуры списана, что (прости, душа моя) невольно подумаешь, что ты сам когда-нибудь валялся с кудлашкой.5 Тьфу, пропасть! как это смешно, и жалко, и справедливо. Я несколько раз заставал моего Александра, 6 когда он это читал вслух своим приятелям. – Многие просят, чтобы ты непременно продолжал и окончил эту повесть.

Lä nchen meiner liebenswü rdiger Freundinn und Tante7 meinen besten Gruss.[119]

Прощай, кланяйся друзьям и помни о добром приятеле, который тебя душевно любит.

А. Г.

Мазаровичу С. И., 8 мая 1827*

(Перевод с французского)

8 мая 1827. & lt; Тифлис.& gt;

Господину статскому советнику Мазаровичу.

Дорогой Мазарович, какую дополнительную статью вы составили по-персидски в пользу наших купцов? Если у вас есть черновик, прошу вас одолжить мне его, и поверьте, что если статья эта, как я не сомневаюсь, поддерживает интересы нашей коммерции, то главнокомандующий сумеет ее оценить и в свое время представить на одобрение императорского министерства, указав на то, что вы ее автор.

Если у вас есть французская или русская копия Гюлистанского договора, то вы очень обяжете меня, предоставив ее мне. Я уже запаковал и отправил все свои бумаги в Шулаверы; оказывается, что в настоящий момент мне необходим договор, вы же можете его всегда достать в Петербурге в скольких захотите экземплярах.

Главнокомандующий1 приказал мне предупредить вас, чтобы вы запаслись в его канцелярии подорожной по казенной надобности.

Примите уверенность в моем уважении.

А. Грибоедов.

8 мая. Воскресенье.

Мазаровичу С. И., 4 апреля – 12 мая 1827*

& lt; 4 апреля – 12 мая 1827. Тифлис.& gt;

Дорогой Мазарович.

Ваши заметки о Персии изобилуют оригинальными наблюдениями. Жаль, что это только, так сказать, эскиз. Во всяком случае, то, о чем вы там упоминаете, вызывает во мне большое желание услышать от вас более пространное изложение на эту тему в первый же раз, как только мы с вами увидимся. В ожидании сделайте мне удовольствие: пришлите атлас Мариера. Я продержу его у себя не более двух дней.

Ваш Грибоедов.

Ахвердовой П. Н., 28 июня 1827*

(Перевод с французского)

28 июня 1827, перед рассветом.

Нахичевань.

Любезнейшая и почтеннейшая Прасковья Николаевна. Я провожу бессонную ночь, ожидал, пока перепишут мои служебные бумаги после чего я должен разбудить генерала1, чтобы он их подписал. Неправда ли, все это очень весело для человека, который дорожит своей независимостью? Скажите мне, как покончить со всеми этими дрязгами? На несчастье еще можно подумать, что неприятеля точно подкупили, чтобы он как можно меньше нас тревожил. До сих пор один-единственный раз позабавился, побеспокоив арьергард Эристова. Господи боже, ну и генералы тут у нас! Можно подумать, что они нарочно созданы для того чтобы все больше и больше укреплять во мне отвращение, которое питаю я к чинам и высоким званиям. Муравьев сегодня утром ходил в рекогносцировку крепости Аббас-Абад. Я был слишком занят, чтобы следом за ним сесть в седло. Но так как я из всей компании лучше всех устроен в отношении помещения, и из окон моих великолепно можно обозревать всю местность, я часто поднимал голову от своих бумаг, чтобы, направить подзорную трубу в то место, где происходило дело. Я видел, как неприятельская кавалерия скакала во всех направлениях и переправлялась через Аракс, чтобы отрезать Муравьева и две сотни его казаков. Он удачно выбрался из этого дела, никакой серьезной схватки не произошло, и он к нам вернулся цел и невредим, хотя и не успев ничего разведать из того, что хотел видеть. Главнокомандующий к нему имеет большое уважение и доверие, но какой-то бес тут мешается, и у них часто происходят серьезные ссоры, один кричит, другой дуется, а я тут нахожусь, чтобы играть глупейшую роль примирителя, не получая ни малейшей благодарности ни от кого. Это между нами. Скажите хоть вы мне спасибо за вашего зятя2. Впрочем, я вам не ручаюсь, что в один прекрасный день они не рассорятся навсегда, и это меня иногда приводит в меланхолию. Не говорите ему об этом ничего в ваших письмах и не рассказывайте об этом даже его супруге. Действительно, генерал иногда бывает очень несговорчив, а характер вашего зятя тоже нельзя назвать уживчивым.

Получили ли вы ответ от Этье? У нас уже четыре недели как нет почты, и мы не знаем ничего, что происходит за пределами нашего сегодняшнего горизонта. Удушающая жара. 470 по Реомюру, скверная пища, что для меня не представляет важности, ни книг, ни фортепьяно. Тошно до смерти. Спокойной ночи, нежнейший поцелуй от меня Дашеньке и маленькой Соне Орбелиани. Я совсем засыпаю, и, однако, более часа еще пройдет, пока я смогу лечь в постель. Черкните мне дружески странички две о том, что делается у вас в Тифлисе, буду вам очень признателен, и вспоминайте иногда того, кто вам так искренне предан уже столько лет. Окна в комнате разбитые, ветер ужасный, поминутно свечи задувает, и я стоя пишу в какой-то стенной впадине. Передайте от меня целый акафист приветствий и поклонов Надежде Афанасьевне3, Анне Андреевне4, Софье Федоровне, Марии Ивановне5, Катерине Акакиевне6 и всем моим знакомым принцессам.

С беспредельным почтением

ваш усердный слуга

А. Грибоедов

Ахвердовой П. Н., 3 июля 1827*

(Перевод с французского)

3 июля 1827. Главная квартира под стенами Аббас-Абада

Благоволите заметить, любезнейшая и достойнейшая Прасковья Николаевна, что на меня временами находит, что я пишу письмо за письмом, и то же самое в отношении визитов, когда я где-нибудь на месте. Вот для вас уже № 2. Пишу вам на открытом воздухе, под прекрасным небом Персии, дует адский ветер пыль страшнейшая, и что хуже всего, уже смеркается, вполовину не видно, но я не хочу отказываться от удовольствия написать вам несколько строк.

В прошлый раз, когда я запечатывал письмо к вам, было уже половина 4-го утра. Я велел оседлать мою лошадь и поехал к Аббас-Абаду, к стенам которого были посланы 50 казаков, чтобы тревожить гарнизон или вернее кавалерию, которая находится в крепости, и завлечь ее в засаду[120], где поставлены были главные силы нашей кавалерии. Я присоединился к нашему небольшому отряду но весь маневр не удался по нелюбезности противника, который не пожелал дать себя провести. Несколько охотников явилось погарцевать вокруг нас, но слишком далеко от того места, где их ждали. Мы отделались несколькими пулями, которые просвистали над нашими головами, не задев никого; так продолжалось до 10 часов утра, когда главнокомандующий приказал произвести серьезную рекогносцировку силами 2 уланских, 2 казачьих и 1 драгунского полка с 22 орудиями легкой артиллерии. Я поместился на расстоянии выстрела от одной из сторон крепости, откуда было видно, как проходили наши войска, как если бы я смотрел из самого центра крепости. Долго палили из пушек с обеих сторон. Зрелище было красивое, довольно ничтожное, думаю, в отношении военного успеха но великолепное для глаз, а мне большего и не надо, поскольку я тут нахожусь только для собственного развлечения. В этот самый момент генерал Бенкендорф пустил 2000 кавалеристов вплавь через Аракс, они его мигом перешли, и неприятель был вытеснен со всех высот по ту сторону реки. Я хотел бы, чтобы вы как художница, видели бы все это, и в особенности живописную долину, где происходила эта сцена. Со всех сторон у нас тут гряды гор, самые причудливые, какие только могла создать природа, между прочими так называемая Помпеева скала, которая высится, как ствол дерева, разбитого и обугленного молнией, но только гигантских размеров; это в сторону нашей Карабагской границы. Среди лабиринта холмов, различных возвышенностей и целых горных цепей, самой своеобразной формы, – цветущая долина, заботливо возделанная, которую орошает Аракс, и к северу снежная вершина Арарата. Я уже переходил вброд знаменитую реку, чье историческое имя столько говорит воображению.

Третьего дня мы стали лагерем около Аббас-Абада, вчера открыли траншею, и сегодня ночью я последую за генералом, чтобы посмотреть, что там происходит. Этим утром наше общество чуть было не лишилось Влангали, из-за семи злосчастных ядер, которые прогрохотали над его палаткой, или верней над всей главной квартирой, где и упали в разных местах, не убив никого. Все это вносит развлечение в мою жизнь, я начинаю до некоторой степени находить в этом вкус; это лучше, чем плесневеть в городах.

Прощайте. Что сказать вам о вашем зяте? Невозможно лучше его исполнять свой долг, согласно тому, как он понимает свою службу, – и быть более непонятым своим начальником, который, впрочем, отличнейший человек, если не считать его манер. Не говорите об этом ничего г-же Муравьевой3. Может статься, с успехами в действиях против неприятеля отношения между друзьями наладятся, и тогда я первый вам об этом сообщу.

Поклоны мои всей вашей семье, Чавчавадзе и госпоже Кастелло.

Ахвердовой П. Н., 15–19 июля 1827*

(Перевод с французского)

& lt; 15–19 июля 1827. Карабаба.& gt;

Я весь в огне, это начало горячки. Шаумбург пишет за меня. Дело 5-го числа1 и взятие Аббас-Абада2 были нашими последними счастливыми днями. С тех пор только болезни, солнце, пыль, скорее страдание, чем жизнь, и я первый изнемогаю от этого, я, который считал себя приспособившимся к этому климату в продолжение бесконечной миссии Мазаровича. Ваш зять доволен приездом графа Сухтелена, у которого он остается помощником. Я же ничем не доволен. Прощайте! Мое почтение вам, всем вашим, красивой семье. Давыда3 по головке. Представьте, я вчера прочел письмо лорда Русселя из Варшавы; в нем говорится про m-me Муравьеву, когда она была еще Соней, про Нину4 словом, про всю компанию, про танцы, торжественные речи, признания. Чувствуете вы, что я начинаю бредить?

Паскевичу И. Ф., 26 июля 1827*

(Перевод с французского)

Аббас-Абад, 26 июля 1827.

Генерал. Моя миссия закончена, т. е. мои переговоры с принцем1 были бесконечны, и я решился уехать. Я был принят как нельзя лучше, никогда в Персии и в мирное время не оказывали столько любезностей при приеме чужестранца, каким бы званием он ни был облечен. До такой степени, что 22-го обер-церемониймейстер явился с огромной свитой и поднес мне фирман с поздравлениями от принца по поводу именин ее величества императрицы-матери2. Сверх того сласти и комплименты с утра до вечера каждый день. Я буду иметь честь сообщить вам подробности в особом рапорте, если в этом имеется надобность3.

Сообщите два слова, чтобы мне знать, что вы прикажете относительно Мирзы-Сале. Разрешаете ли вы мне его привезти? 1) Персы хотят непременно перемирия на 10 месяцев. 2) Принц, принужденный наконец сознаться, что нападение было с его стороны и что император имеет право требовать от него жертв, говорит, что он готов на все, лишь бы только это не было сделано совершенно бесплодно, как это было после Гюлистанского мира, когда уступки нескольких провинций были для него только поводом для огорчений, оскорблений и т. д., и т. д.4 Он готов отправиться сам принести свои извинения его величеству государю императору и согласиться на все условия, которые столь великий повелитель пожелает ему предъявить, но по крайней мере тогда он постарается убедиться раз навсегда в его благорасположении и покровительстве. В случае, если он не сможет поехать лично, он отправит вместо себя своего старшего сына Эмира-Заде. Он просит вас сообщить его просьбу в Петербург. Вот предложения, которые я получил, равно как и письмо по этому поводу. Я вел переговоры о перемирии до потери голоса, вот, может быть, почему мне это так плохо удалось. Впрочем, нужно раньше знать, как вы решите по поводу Мирзы-Сале, который милейший малый на свете.