Двери открывают часовые: преступное бесплодие национальной буржуазии

Структура современной промышленности в трех самых крупных «полюсах развития» Латинской Америки — Аргентине, Бразилии и Мексике — демонстрирует характерные уродливые черты вторичного развития. В других, более слабых странах сателлизация промышленности произошла, за редким исключением, без особых затруднений. Отметим, кстати, что капитализм, экспортирующий сегодня, помимо товаров и капиталов, заводы, всюду проникая и все прибирая к рукам, вовсе не капитализм, действующий в условиях свободной конкуренции; теперь все это происходит в рамках жесткой промышленной интеграции, осуществляемой в мировом масштабе капитализмом эпохи крупных транснациональных корпораций, огромнейших монополий-спрутов, которые осуществляют самые разнообразные виды деятельности в самых разных уголках земного шара[4]. Североамериканские капиталы концентрируются в Латинской Америке в более ярко выраженной форме, чем в самих Соединенных Штатах; горстка предприятий контролирует значительное большинство инвестиций.

Для них нация — это не символ, который надо наполнить реальным содержанием; не флаг, который следует защищать; не будущее, за которое надо бороться: нация для них — не более чем препятствие, которое надо преодолеть, потому что иной раз суверенитет мешает, или сочный фрукт, который надо сожрать.

А разве для господствующих классов внутри каждой страны нация является понятием, налагающим какую-то ответственность, ставящим высокие задачи? Быстрый аллюр империалистического капитала застал местную промышленность врасплох, а буржуазию — так и не осознавшей своей исторической миссии. Последняя приспособилась к иностранному вторжению, не пролив при этом ни слез, ни крови; что до государства, то его влияние на латиноамериканскую экономику, которое начало ослабевать уже два /292/ десятилетия тому назад, теперь свелось к минимуму благодаря «добрым» услугам Международного валютного фонда.

Североамериканские корпорации вошли в Европу шагом завоевателей и подчинили себе экономическое развитие старого континента до такой степени, что скоро, как было заявлено, обосновавшаяся там североамериканская промышленность станет третьей промышленной силой на планете после самих Соединенных Штатов и Советского Союза[5]. А если европейская буржуазия, при всех ее традициях и мощи, не смогла возвести преграду на пути такого напора, можно ли ожидать, что латиноамериканская буржуазия сможет в современных исторических условиях добиться невозможного — возглавить независимое капиталистическое развитие в своих странах? Напротив, в Латинской Америке процесс денационализации потребовал меньше затрат, оказался более молниеносным, а последствия — несравненно плачевнее.

Промышленный рост Латинской Америки в нашем веке побуждался внешними причинами. Он не был порожден политикой, направленной на национальное развитие, не венчал процесс созревания производительных сил, не был результатом вспышки внутренних, уже «преодоленных» противоречий между землевладельцами и национальным ремесленничеством, которое угасло, едва народившись на свет. Латиноамериканская промышленность родилась из чрева агроэкспортной системы, стремясь сгладить острое наследие, вызванное упадком, внешней торговли.

В самом деле, обе мировые войны и особенно глубокая депрессия, которую капитализм переживал начиная с момента взрыва в «черную пятницу» в октябре 1929 г. (глубокий экономический кризис, охвативший весь капиталистический мир в конце 20-х — начале 30-х гг., начался с краха на нью-йоркской бирже, происшедшего в пятницу 24 октября 1929 г. — Прим. ред.), вызвали резкое сокращение экспорта из региона и, как следствие, привели к такому же стремительному спаду импортных возможностей. На внутреннем рынке цены на иностранные промышленные товары, которых стало не хватать, резко подскочили. Но и тогда промышленный класс, свободный от традиционной зависимости, не возник: развитие промышленного производства опиралось на капитал, накопленный землевладельцами и посредниками-импортерами. В Аргентине крупные скотоводы стали контролировать торговые сделки; президент «Аграрного общества», став министром сельского /293/ хозяйства, заявлял в 1933 г.: «Изоляция, в которой нас оставил мир, переживающий острый кризис, заставляет нас производить в стране то, что мы уже не можем приобрести в странах, которые ничего у пас не покупают» [6]. «Фазендейро» — владельцы кофейных плантаций — вложили в индустриализацию Сан-Паулу весомую часть своих капиталов, накопленных на внешней торговле. «В отличие от индустриализации в ныне развитых странах, — свидетельствует один документ правительства, — процесс индустриализации Бразилии не развивался постепенно, в рамках общего процесса экономических преобразований. Скорее он, протекая быстро и интенсивно, наложился на существовавшую ранее социально-экономическую структуру, не изменив ее основы и породив глубокие отраслевые и региональные различия, характеризующие сегодня бразильское общество»[7].

Новая промышленность сразу окопалась за таможенными барьерами, которые правительства возвели для ее защиты, и выросла благодаря мерам, принятым государством по ограничению и контролю импорта, установлению особых торговых тарифов, урезанию налогов, покупке или финансированию не нашедшей сбыта продукции, прокладке дорог, чтобы сделать возможным транспортировку сырья и товаров, созданию или расширению источников энергии. Правительства Жетулио Варгаса (1930— 1945 и 1951—1954), Ласаро Карденаса (1934—1940) и Хуана Доминго Перона (1946—1955), националистические по своей окраске и пользовавшиеся поддержкой народа, провозглашали в Бразилии, Мексике и Аргентине необходимость развертывания, развития или укрепления, в зависимости от данного момента, национальной промышленности. Действительно, «дух предпринимательства», который определяет ряд характерных черт промышленной буржуазии в развитых капиталистических странах, в Латинской Америке был присущ государству особенно в периоды решающих преобразований. Государство заняло место общественного класса, появления которого безуспешно требовала история: оно воплотило чаяния нации, способствовало политическому и экономическому доступу /294/ народных масс к благам индустриализации. В ходе создания национальной промышленности, этого творения популистских вождей, не зародилась новая промышленная буржуазия, существенно отличающаяся от всех остальных классов, господствовавших до той поры. Перон, например, вызвал панику у Союза промышленников, руководители которого не без основания опасались, что призрак отрядов «монтонерос» нз провинций возродится в виде бунта пролетариата в предместьях Буэнос-Айреса. Силы консервативной коалиции получили, прежде чем Перон успел разгромить их на выборах в феврале 1946 г., ставший знаменитым чек на крупную сумму от лидера промышленников. В час падения режима Перона, 10 лет спустя, владельцы самых крупных заводов снова подтвердили, что их разногласия с олигархией, частью которой так или иначе они являлись, не были глубокими. В 1956 г. Союз промышленников, «Аграрное общество» и Торговая биржа создали единый фронт в защиту свободы ассоциаций, свободного предпринимательства, свободы торговли и свободного найма персонала [8]. В Бразилии влиятельная группа промышленников сплотилась с силами, которые толкнули Варгаса к самоубийству. Мексиканский опыт имел в этом смысле исключительные особенности и, безусловно, обещал много больше того, что он в конечном счете внес в процесс перемен в Латинской Америке. Националистическое правительство Карденаса было единственным бросившим перчатку землевладельцам во имя реализации аграрной реформы, которой настойчиво требовала страна с 1910 г.; в остальных же странах, и не только в Аргентине и Бразилии, где правительства проводили индустриализацию, оставалась нетронутой латифундистская структура, продолжавшая тормозить развитие внутреннего рынка и сельскохозяйственного производства [9]. /295/ В целом индустриализация в тот момент как бы неожиданно свалилась с неба, не изменив при этом основных социально-экономических структур: обусловленная потребностями ранее существовавшего внутреннего рынка, она удовлетворила его потребительский спрос, но не расширила и не углубила его в той мере, в какой это было бы возможно при более значительных структурных изменениях. Равным образом промышленное развитие принуждало к увеличению импорта оборудования, запчастей, горючего и промежуточных продуктов [10], однако экспорт, главный источник валюты, не отвечал этим потребностям, так как происходил из отраслей, обреченных их заправилами на отсталость. При правительстве Перона аргентинскому государству удалось монополизировать экспорт зерна; при этом, однако, оно никак не затронуло режим собственности на землю, не национализировало ни крупные североамериканские и британские мясокомбинаты, ни бизнес экспортеров шерсти[11]. Данный правительством толчок развитию тяжелой промышленности оказался слабым, а государство вовремя не поняло, что если оно не поможет рождению собственной технической базы, то его националистической политике будут подрезаны крылья. Уже в 1953 г. Перон, который пришел к власти в открытом столкновении с послом Соединенных Штатов, приветствовал визит Милтона Эйзенхауэра и просил иностранный капитал о сотрудничестве, чтобы положить начало развитию передовых отраслей[12]. Необходимость /296/ «партнерства» национальной промышленности с империалистическими корпорациями становилась все более насущной по мере того, как экономика продвигалась по пути замены импортируемых изделий, а новые заводы требовали более высокого уровня техники и организации. Эта же тенденция зрела и в недрах модели индустриализации Жетулио Варгаса; она была с особой очевидностью подчеркнута трагическим самоубийством президента. Иностранные олигополии, которые сосредоточивают в своих руках наиболее современную технологию, не слишком таясь, овладели национальной промышленностью всех стран Латинской Америки, включая Мексику, используя для этого продажу технологии, патентов и нового оборудования. Уолл-стрит окончательно занял место Ломбер-стрит, и среди компаний, которые проложили себе путь к праву пользования сверхвластью в регионе, главными были североамериканские компании. К проникновению и промышленную сферу добавилось еще большее вмешательство в дела банковских и торговых кругов: рынок Латинской Америки присоединялся к внутреннему рынку транснациональных корпораций.

В 1965 г. Роберто Кампос, экономический царек диктатуры Кастело Бранко, заявлял: «Эра лидеров, отмеченных харизматическими свойствами и с романтическим нимбом, уступает место технократии» [13]. Американское посольство непосредственно участвовало в государственном перевороте, свергнувшем правительство Жоао Гуларта. Падение Гуларта, унаследовавшего стиль правления и программу Варгаса, означало уничтожение популизма и политики, поддерживаемой народными массами. «Мы — нация побежденная, угнетенная, завоеванная, уничтоженная», — писал мне друг из Рио-де-Жанейро несколько месяцев спустя после военного переворота; денационализация Бразилии потребовала осуществления антинародной диктатуры железной рукой. Капиталистическое развитие /297/ уже не сочеталось с массовыми выступлениями в поддержку таких предводителей, как Варгас. Нужно было запретить забастовки, распустить профсоюзы и партии, сажать в тюрьмы, пытать, убивать и насильно снижать заработную плату рабочим, чтобы ценой обнищания бедных сдержать головокружительную инфляцию. Опрос, проведенный в 1966 и 1967 гг., выявил, что 84% крупных промышленников Бразилии считали: правительство Гуларта проводило вредоносную экономическую политику. Среди них, без сомнения, были многие из тех заправил национальной буржуазии, на которых Гуларт пытался опереться, чтобы сдержать выкачивание империализмом крови из национальной экономики [14]. Такие же репрессии сопровождали правление генерала Хуана Карлоса Онганиа в Аргентине; на самом деле, они начались с поражения Перона в 1955 г., так же как в Бразилии террор был развязан самоубийством Варгаса в 1954 г. Денационализация промышленности в Мексике также совпала с ужесточением репрессивной политики партии, которая пришла к власти в стране.

Фернандо Энрике Кардосо указывал, что легкая, или традиционная, промышленность, выросшая под благодатной сенью популистских правительств, требует увеличения массового потребления: числа людей, которые покупают рубашки или сигареты[15]. Напротив, динамичная промышленность имеет дело с ограниченным рынком, на вершине пирамиды которого находятся крупные компании и государство: небольшое число потребителей с большой покупательной способностью.

Динамичная промышленность, находящаяся в настоящее время в руках иностранцев, опирается на существование давно созданной традиционной промышленности и подчиняет ее.

В традиционных отраслях с неразвитой технологией национальный капитал еще сохраняет некоторую силу; чем меньше такой капиталист вовлечен в международное разделение труда технологически или финансово, тем больше он проявляет готовность пойти навстречу аграрной реформе и повышению покупательной способности парода, даже если он добивается этого, прибегая к профсоюзной борьбе. Те /298/ же, кто больше привязан к загранице, — представители динамичной промышленности, — напротив, заинтересованы в укреплении экономических уз между «островками развития» в зависимых странах и мировой экономической системой, причем подчиняют все внутренние изменения этой главной цели. Они выступают как глашатаи промышленной буржуазии, как это показывают, среди прочего, результаты недавних опросов, проведенных в Аргентине и Бразилии, на которые опирается в своей работе Кардосо.

Крупные предприниматели решительно высказываются против аграрной реформы, в большинстве своем отрицают, что интересы промышленного сектора расходятся с интересами сельскохозяйственных отраслей, и полагают, что нет ничего важнее для развития промышленности, чем единство всех классов производителей и укрепление западного блока.

Только 2% крупных промышленников Аргентины и Бразилии полагают, что с политической точки зрения нужно в первую очередь считаться с рабочими. Опрошенные были в своем большинстве местными предпринимателями, связанными по рукам и ногам многочисленными путами зависимости от могущественных иностранных промышленных центров.

Стоило ли ожидать при таких условиях иного результата? В промышленную буржуазию входят высшие представители господствующего класса, который в свою очередь подчинен внешним силам. Крупные латифундисты с побережья Перу, чьи земли теперь экспроприированы правительством Веласко Альварадо, являются также владельцами 31 предприятия обрабатывающей промышленности и многих других различных предприятий[16]. То же самое происходит и во всех других странах [17]. Мексика не составляет исключения: национальная буржуазия, подчиненная крупным североамериканским концернам и успешно умножающая свои прибыли, гораздо больше боится давления со стороны народных масс, чем давления империализма, в рамках системы которого она /299/ развивается, забыв о духе независимости и творческой инициативы, которые ей приписываются [18]. В Аргентине основатель «Джокей клаб», престижного клуба латифундистов, был одновременно лидером промышленников[19]. Так еще с конца прошлого столетия была заложена традиция: разбогатевшие заводчики женятся на дочерях землевладельцев, чтобы с помощью брака открыть себе двери самых изысканных салонов олигархии, или с той же целью покупают земли, а немалое число скотоводов в свою очередь вкладывают в промышленность, во всяком случае в периоды подъема, излишки капитала, скопившиеся в их руках. Фаустино Фано, составивший большую часть своего состояния на торговле и производстве тканей, стал президентом «Аграрного общества» и избирался на этот пост четыре срока подряд до своей смерти в 1967 г. «Фано разрушил ложную антиномию между сельским хозяйством и промышленностью», — говорилось в некрологах, которые посвятили ему газеты. Промышленные сверхприбыли превращаются в коров. Могущественные промышленники братья ди Телья запродали иностранному капиталу свои заводы по производству автомобилей и холодильников и теперь выращивают племенных быков для выставок «Аграрного общества». На полвека раньше семья Анчорена, владеющая огромными территориями в провинции Буэнос-Айрес, построила один из самых крупных металлургических заводов в городе.

В Европе и Соединенных Штатах промышленная буржуазия появилась на подмостках истории совсем иначе, совсем иначе она выросла и укрепила свою власть. /300/