От кувады до присутствия при родах. Интерлюдия

Разные культуры неодинаково символизируют и оформляют первые отцовские переживания. У многих, причем очень разных, народов мира существовал древний обычай кувады (от франц, couvade — высиживание яиц) — обрядовой имитации отцом акта деторождения во время родов жены или сразу после них. Отец ребенка симулирует родовые схватки, ложится в постель рожени­цы, принимает поздравления с благополучным исходом родов, нянчит ребенка и т. п. Кувада включает также множество приемов охранительной магии, направленных на обеспечение здоровья роженицы и младенца.

В наиболее чистой форме кувады супруг ведет себя как роженица и лежит в постели, а его жена после родов

как можно скорее начинает хлопотать по хозяйству. Бла­годаря этому злые духи, которые якобы приходят, чтобы овладеть матерью или ребенком, встречают вместо них сильного мужчину и ретируются. Такая форма кувады зафиксирована у индейцев Калифорнии и Южной Аме­рики, в Южной Индии, на Никобарских островах, в Ма-лабаре, на островах Индонезии. Согласно Диодору Сици­лийскому, она бытовала у древнего населения Корсики и Испании. Ее описывали Страбон и Марко Поло.

Самые изощренные приемы кувады описаны у гвиан­ских индейцев. У них мать выполняла свои повседневные обязанности почти до самых родов, а в нужный момент вместе с другими женщинами уходила рожать в лес. От­дохнув несколько часов, она возвращалась домой и продол­жала свою работу. Тем временем ее супруг ложился в хи­жине в ее гамак и отказывался от всякой пищи, кроме жид­кой каши, ему нельзя было ни курить, ни мыться, и еще несколько недель после родов другие женщины племени нянчили его. В Южной Индии после родов супруг надевал на себя некоторые вещи из гардероба своей жены и ложил­ся в постель в темной комнате, рядом с ним укладывали ре­бенка и новоиспеченному отцу обычно давали лекарства, какие дают роженицам для восстановления сил.

В более мягкой форме сходные обряды практикова­лись и у славян, включая русских (Баранов, 2004). Хотя обычно в крестьянском быту считалось, что «не место му­жикам быть, где бабы свои дела делают», к родам это не относилось: присутствие мужа считалось желательным, а иногда и обязательным. Муж не только помогал жене, но и принимал на себя часть ее мук, стонал и кричал вместе с роженицей, не мог ни спать, ни есть, катался от боли по полу, изображая родовые муки. Один крестьянин Смо­ленской губернии настолько сильно стонал, бледнел и чер­нел как чугун, что его мать не знала, кого «рятовать» — сына или рожающую невестку. Нередко перед самыми родами мужу полагалось жаловаться на боли внизу живо­та и ломоту в спине: считалось, что мужнины «муки» сни­мают часть психологического напряжения жены. Иногда

мужа обряжали в одежду и головной убор жены, что как бы сливало мужское естество с женским, требовали, что­бы он изо всех сил дул в пустую бутылку — имитировал потуги. Полагалось также мужу поить роженицу водой изо рта в рот, он садился в изголовье и держал голову же­ны у себя на коленях, крепко и долго целовал ее во время продолжительных схваток, обнимая сзади за плечи.

В дворянском сословии мужья доверяли всё «дохто-рам», предпочитая не слышать стонов жен и появляться, «когда все уже позади». Однако у крестьян такой обычай сохранялся долго.

Происходило это по-разному. В одних случаях муж­чина просто изображал родовые муки, в других — по-на­стоящему страдал, в третьих — ему «помогали» испытать боль. Например, измученная схватками жена просит му­жа передать ей валек, но, вместо того чтобы подложить его себе под спину, бьет им мужа, а на вопрос удивленно­го супруга, не рехнулась ли она часом, отвечает: «А тебе больно? От мени больно, хай и тоби так же будэ». Или повитуха обвязывает шелковой ниткой половые органы забравшегося на печь или на крышу мужика, а другой ко­нец дает роженице; при каждой схватке та дергает за нит­ку и по этому импровизированному телеграфу ее боль пе­редается супругу. Описан случай, когда роженица засу­нула в задницу уснувшего мужа колючего ерша, так что пришедшей бабке пришлось избавлять от боли их обоих (Кабакова, 2001. С. 66—69; Маховская, 2004).

Общепринятого объяснения кувады, которую европей­ская медицина назвала «сочувственной беременностью» (sympathetic pregnancy), не существует. В антропологиче­ской литературе 1970— 1980-х годов преобладали теории психоаналитического происхождения: идентификация с зародышем; желание мужчины утвердить свои отцовские права на ребенка; зависть к женщине, которая может сде­лать нечто недоступное мужчине; способ разрешения муж­ского полоролевого конфликта, тем более что кувада боль­ше распространена у народов с более гибкими установками тендерных ролей и относительно высоким социальным ста-

тусом женщин (Munroe, Munroe, Whiting, 1981). Пос­кольку у некоторых народов кувада практиковалась лишь при рождении первого ребенка, иногда ее рассматривают и как мужской обряд перехода, rite de passage, оформляю­щий превращение мужчины в отца (Баранов, 2004).

Однако сходные переживания испытывают и некото­рые современные мужчины, без какой бы то ни было обря­довой символики. Обследование 282 будущих отцов в воз­расте от 19 до 55 лет, чьи жены находились во время бере­менности под наблюдением госпиталя Лондонского университета, показало, что это вполне реальная проблема (Brennan et al., 2007). По некоторым данным, девять из де­сяти мужчин в той или иной степени испытывают хотя бы один из симптомов, связанных с признаками беременно­сти, каждый пятый испытывал по этому поводу озабочен­ность. Один будущий отец сказал, что весь период бере­менности жены его мучил страшный, неутолимый голод: «Даже рано утром я вынужден был вставать и что-то себе готовить. Это было, по меньшей мере, странно». Другой отец заявил, что во время родов жены он испытывал боль в животе, которая была сильнее, чем у нее. Эти данные не уникальны. «Беременные» мужчины реально страдают от головокружений, тошноты, бессонницы, у них увеличива­ются грудные железы, в отдельных, крайних, случаях на­блюдался даже рост живота, как у женщины на седьмом месяце беременности, и прибавка в весе на 25—30 фунтов.

Эти факты заинтересовали не только психиатров, но и эндокринологов. Хотя отцы, казалось бы, не имеют ни­чего общего с беременностью, «синдром сопережива­ния», как его иногда называют, сопровождается опреде­ленными гормональными изменениями. Исследования, проведенные в канадском Queen's University, продемон­стрировали, что по мере приближения срока рождения ребенка в организме будущих отцов происходят гормо­нальные перестройки. Уровень выработки тестостерона мужским организмом выравнивается в последние три не­дели, предшествующие появлению на свет ребенка, и за­метно увеличивается после его рождения. Уровень эстро-

гена у будущих отцов значительно выше, а уровень кор­тизола (гормон надпочечников, воздействующий на об­мен веществ и играющий ключевую роль в защитных ре­акциях организма) — ниже, чем у контрольной группы. Может быть, кувада — крайний случай этого феномена, связанного с индивидуальными особенностями мужско­го организма и психики? Мужчины переживают рожде­ние будущего ребенка по-разному, это может сказывать­ся на их гормональном балансе, что, в свою очередь, вы­зывает психосоматические сдвиги (Brennan et al., 2007).

Подобные процессы не чужды и некоторым животным (Storey et al., 2000). Например, самцы мармозеток и игрун­ков — приматов, у которых функции, связанные с выращи­ванием детей, распределены между матерью и отцом, в ожи­дании потомства прибавляют до 20% своего нормального веса, причем это не невротический, а биологически адап­тивный процесс: лишний вес обеспечивает будущему отцу дополнительную энергию для выполнения новых обязанно­стей. Современному мужчине лишний вес явно не нужен, но мы не властны над своим филогенетическим наследием.

Параллельно соматическим изменениям происходят гормональные сдвиги. Недавние исследования показали, что мужчины и женщины имеют сходные стадиальные различия гормональной секреции, включая повышенную концентрацию пролактина и кортизола непосредственно перед родами и более низкое содержание половых стеро­идов (тестостерона или эстрадиола) в послеродовой пе­риод. Мужчины с симптомами кувады и мужчины, кото­рые эмоциональнее других реагировали в эксперименте на плач младенца, имели более высокие уровни пролакти­на и большее постэкспериментальное снижение тестосте­рона (на 33%), причем концентрация гормонов у партне­ров коррелировала. У животных, не знающих отцовства, такой зависимости не обнаружено. Это позволяет пред­положить, что гормоны могут влиять на формирование у мужчин заботы о младенцах (Storey et al., 2000).

Когда исследователи просили родительские пары подер­жать в руках куклу, завернутую в одеяло, в которое перед

этим в течение суток был завернут их младенец, отцы с вы­соким уровнем пролактина и низким уровнем тестостеро­на держали куклу дольше остальных. Они также сильнее реагировали на плач младенца и готовы были помочь ему (Delahunty et al., 2007). Это значит, что отцовские прак­тики не столь «нейтральны» к биологии, как считалось раньше. Напомню, что отцы имеют существенно более низкие уровни тестостерона, чем неженатые или женатые, но бездетные мужчины (Gray et al., 2002; Gray et al., 2007). Так что здесь, как и во многих других ситуациях, социо­культурные факторы переплетаются с биологическими.

В этом ключе нужно рассматривать и возникшую в 1970-х годах на Западе практику присутствия отцов при родах. Предполагалось, что она будет способствовать не только идентификации мужчины с женой, но и возникновению у не­го отцовской привязанности к новорожденному. Эта практи­ка становится все более распространенной и в России под на­званием «семейные роды» (еще лет десять-пятнадцать назад это было немыслимо), которые официально разрешены при­казом Минздрава РФ № 345 от 26.11.97 г. В одном из роддо­мов Санкт-Петербурга существует отделение «Семейные ро­ды» и проводится даже групповая подготовка будущих пап: «Если будущий папа хочет помочь своей жене облегчить ро­ды, мы расскажем, покажем и научим, как максимально эффе­ктивно можно это сделать». Новые отцовские практики хо­рошо описаны в диссертации Е. Ангеловой (Ангелова, 2005).

Для молодого отца присутствие при родах — очень силь­ное эмоциональное переживание.

Было трудно. Я ее держал каждую схватку, потому что нужно было принимать определенную позу, в которой было легче... Она вешалась мне на шею спереди, значит, стоя это все происходило, выгибалась так, и в мою задачу входило стоять ровно, несмотря на то что жена дергалась, держать ее за руки и успокаивать... Вот так примерно. «Всё, отдыхаем, отдыхаем. Женушка, ты умница. Классно все, молодец. Отдыхаем. Расслабься...» Потом, когда при-

шло время тужиться, она говорила: «Не могу тужиться». А я говорю: «Можешь». Я в зеркало себя видел — я был весь красный. Я сам тужился так, что, не знаю, я был весь мокрый... Когда уже потуги закончились, и когда вышла головка, и надо было выдохнуть, мы выдохнули оба. (Цит. по: Ангелова, 2005).

А вот рассказ другого молодого человека:

Наконец, остались последние два рывка. Я увидел, как, под жуткое рычание-кряхтение Соньки, закончив­шееся таким криком, что Соня сорвала себе связки, из нее показалась сначала половина, а потом и вся головка ребятенка. Акушерка помогла ему вывернуться наружу... Первый крик!

И Я СТАЛ ПАПОЙ!!!!!!!!!

Порыв, эмоциональная волна захлестнула меня всего на пару секунд, когда я увидел своего сынишку в руках у акушерки. Сразу после этого кинулся фотографиро­вать. Ближайшие полчаса я снимал, как моего сына обти­рают, чистят его от слизи, моют. Изначально мне показа­лось, что младенец фиолетоватый. Я даже спросил, оста­нется ли он таким. На что педиатр укоризненно сказала: «Что вы! Он же розовенький!» Забегая вперед, скажу: и правда розовенький.

...Последним впечатлением стал взгляд моего сыночка. Он не открывал глаза при мне почти все время, только иногда подглядывал, словно в щелку, пока ему наконец не пришли надевать памперс. Тут он проснулся, открыл опухшие веки и стал лупать глазами. МОИМИ глазами! (А. Пушкарев).

Что это дает с точки зрения формирования отцовской люб­ви? Хотя «совместные роды» не творят тех чудес, которые им приписывали в 1980-х годах, часто они способствуют установ­лению психологической близости отца с женой и ребенком. Большинство из 53 присутствовавших при родах британских отцов оценили такой опыт положительно, но некоторым из них

собственная роль в этом деле осталась неясна (Johnson, 2002). У некоторых мужчин вид крови и страдания жены вызывают не столько сочувствие, сколько отвращение, страх и брезгли­вость, которые могут отрицательно сказаться на последующей сексуальной жизни супругов. Иногда отцовская эмоциональ­ная реакция протекает по типу кувады и становится настолько болезненной, что мужчине самому требуется психологическая и медицинская помощь. Психологи обсуждают в связи с этим проблему различия между простым присутствием отца при родах и его активным участием в них, когда идентификация с женой и ребенком гораздо глубже, а эстетические соображе­ния отсутствуют, вытесняясь более острыми жизненными пе­реживаниями. Е. Ангелова называет первое «ситуационным присутствием отца на родах» («Просто на месте событий был»), а второе — «гендерным проектом» («Надо участвовать во всем, что касается тебя»). Впрочем, не исключено, что дело не столько в наличии или отсутствии у молодых отцов соответ­ствующей морально-психологической подготовки к родам, сколько в индивидуальных психофизиологических различиях. Но вот ребенок появился на свет. Какое удовольствие по­лучает отец от общения с ним? Однозначного ответа на этот вопрос нет. В уходе за младенцем мать явно имеет преимуще­ства перед отцом (кормление грудью, повышенная эмоцио­нальная чувствительность женщин и т. п.).

Когда эти половые различия рассматриваются в кон­тексте ухода за неговорящим хрупким младенцем, жен­щины определенно имеют преимущество в том, что они легче читают выражение лица ребенка, более плавно дви­гаются, легче и нежнее прикасаются к нему и успокаива­ют его высоким, мягким, ритмическим голосом. Напро­тив, мужчине созвучнее взаимодействие со старшим ре­бенком, с которым легче и уместнее силовая возня, физическая координация и обучение манипулированию вещами. Заметим, однако, что эти общие тенденции, многие из которых усиливаются дифференцированной по полу практикой социализации, не должны восприни­маться так, будто они биологически неизменны или инва-

риантны среди индивидов или культур. Одни культуры, как наша, могут усиливать, подкреплять эти предраспо­ложения, тогда как другие — бороться с ними или даже переворачивать их (Rossi, 1984. С. 13).

Как и другие аспекты гендерной дифференциации, роди­тельское поведение чрезвычайно пластично даже у высших жи­вотных (Redican, 1976). Самцы макаки резуса в естественных местах обитания равнодушны к своим детенышам, но в лабора­торных условиях, при отсутствии самок, они вполне «по-мате­рински» реагируют на плач младенцев и нежно заботятся о них. Та же картина наблюдалась в естественной среде у пави­анов: если мать по каким-то причинам не выполняет своих обя­занностей, ее функции берет на себя взрослый самец.

Родительские реакции человека еще более пластичны.

По традиции отцы не осуществляют непосредственного ухода за новорожденными; активный контакт отца с ребен­ком обычно начинается, когда ребенку исполняется 1, 5—2 го­да, а то и позже. Мужчина с рождением ребенка приобретает много неприятностей (дополнительные материальные забо­ты, бытовые обязанности вроде стирки пеленок, меньше вни­мания со стороны жены, нарушение сна и т. п.) и практически никаких удовольствий. Между тем экспериментально доказа­но, что психологически подготовленные отцы охотно любу­ются новорожденными, испытывают физическое удовольст­вие от прикосновения к ним (правда, это чаще происходит в отсутствие матери, так как мужчины боятся проявить неук­люжесть и стесняются собственной нежности) и практиче­ски не уступают женщинам в искусстве ухода за ребенком.

Включение отца в процесс физического общения с мла­денцем, от которого раньше мужчин всячески ограждали, может дать мужчине немалое удовольствие.

Носить младенца на руках, окружать его собой, поме­щать в укромную выемку между подбородком и грудью — ни с чем не сравнимое блаженство. Вдруг новая способ­ность пробуждается в плоском мужском теле — втяги­ваться и углубляться, образуя полузамкнутое простран-

ство, и тем самым отчасти испытать ощущение материн­ства (Эпштейн, 2003. С. 59).

Конечно, такие переживания характернее для зрелого и тонко чувствующего мужчины, чем для впервые ставшего отцом 20-летнего юнца:

Скажу откровенно, э-э, Рома, то есть... это, для меня это было существо. Человеком он стал для меня, когда у него появились какие-то поступки свои. То есть вот ко­гда он, там, засмеялся, заулыбался. Так он лежал, ну, как бы... особо сильных чувств я не испытывал. Ну, прошу прощения, для женщины это может звучать как это, э-э, ужасно — ну, лежит кусок мяса, который, ну то есть про­сто живая кукла (цит по: Ангелова, 2005).

Рождение ребенка, особенно первого, сильно влияет на жизнь и самосознание мужчины. Прежде всего, у него появ­ляется чувство взрослости и новая мужская идентичность, с которой отныне будут связаны все прочие компоненты его образа «Я». Серия глубинных интервью с 40 молодыми аме­риканцами выявила пять главных тем, связанных с этим со­бытием (Palkovitz et al., 2001):

1. Остепенился, перестал быть ребенком, приобрел со­лидность — 45%.

2. Уменьшилась эгоцентричность, стал больше давать, чем брать — 35%.

3. Появилось новое чувство ответственности — 32%.

4. Появилась генеративность (по Эриксону), забота о пе­редаче чего-то потомству — 29%.

5. Психологическая встряска — 29%.

В то же время с отцовским статусом связаны многочис­ленные новые заботы и тревоги. Кроме тонких эмоциональ­ных переживаний, которых молодые мужчины не в состоя­нии описать словами, возникает множество соображений практического свойства. Например, обследованные парни из Новгородской области воспринимают перспективу появле­ния первенца как помеху в достижении материального благо-

получия (так ответили 25, 4% опрошенных) и в общении с друзьями (22%); в то же время это событие ассоциируется с целым рядом положительных переживаний: укреплением брака (47, 5%), возможностью интересного полноценного досуга (28, 8%), реализацией себя как личности (30, 5%), уважением со стороны окружающих (28, 8%) (Архангель­ский, 2005). От того, какое из этих ожиданий окажется бо­лее весомым, будут зависеть их отцовские практики.

Солидные лонгитюдные исследования, например четырех­летнее исследование Национальным институтом психического здоровья США 300 пар, в которых оба партнера работают (Barnett, Rivers, 1998), демонстрируют, что под влиянием от­цовства молодые мужчины существенно меняются. Первыми это замечают женщины. Самая распространенная характери­стика: «он стал более ответственным». За нею следуют: «более терпеливым», «более ласковым», «более эмоциональным», «мяг­че», «нежнее», «более стабильным». Это, по-видимому, связано с гормональными изменениями, о которых говорилось выше.

Изменения сказываются и на мужском здоровье. Как и всё на свете, их влияние неоднозначно и зависит не столь­ко от самого факта отцовства, сколько от конкретных отцов­ских практик и того, какое значение мужчина им придает. С одной стороны, ответственные, вовлеченные отцы чаще других испытывают усталость от работы, тревогу, головную боль, боли в позвоночнике и бессонницу. С другой стороны, они реже погибают от несчастных случаев и вообще прежде­временной смертью, меньше пользуются наркотиками и ре­же попадают в больницу. Кроме того, они реже вступают в конфликт с законом, а производительность их труда увели­чивается. Иными словами, ответственное отцовство повы­шает субъективное благополучие мужчины.

Изучение базы данных National Survey of Families and Households (выборка из 5 226 мужчин от 19 до 65 лет, с об­ширным материалом личных, семейных и социально-эконо­мических историй) подтверждает и конкретизирует эти вы­воды. Сравнение бездетных мужчин, отцов, живущих вместе со своими детьми или отдельно от них, и приемных отцов по­казывает, что эти статусы статистически связаны с психиче-

ским здоровьем, социальными связями, межпоколенческими семейными отношениями и трудовым поведением мужчин, причем по всем этим параметрам отцы значимо отличаются от неотцов. Дело не в самом факте отцовства, а в характере отцовских практик. Сравнив количество времени, проводи­мого отцами с их детьми, с тем, как это время используется, исследователи нашли, что эти факторы положительно корре­лируют с общим благополучием мужчин, причем такой эф­фект особенно значителен для мужчин, живущих вместе со своими детьми (Eggebeen, Knoester, 2001).

Другое лонгитюдное исследование на основе той же базы данных (выборка из 3 088 мужчин) выявило, что не только первые, но и последующие дети оказывают значительное воздействие на жизнь своих отцов (Knoester, Eggebeen, 2006). Отцовство побуждает мужчин активизировать свое взаимодействие с родственниками и членами семьи, тратить больше времени на сферу обслуживания и дольше работать за счет сокращения своего свободного общения. Это — оче­видный минус. Но одновременно отцовство активизирует другие формы жизнедеятельности. Например, мужчины, живущие вместе со своими биологическими или приемными детьми, значительно чаще становятся членами различных клубов и организаций, связанных со школой. То есть дети служат своеобразным механизмом, который побуждает муж­чин изменять круг своего общения и деятельности. Совет­ские социологи Л. Гордон и Э. Клопов констатировали этот факт, разумеется без такой солидной статистики и примени­тельно к родителям вообще, еще в начале 1970-х годов.

Напротив, бездетность, точнее, жизнь отдельно от де­тей — фактор скорее отрицательный. Традиционно родитель-ство считается более важным фактором женской, нежели мужской жизни, поэтому исследователи мужского жизненно­го пути часто не принимали факт наличия или отсутствия де­тей во внимание. Новейшие исследования доказывают, что это мнение ошибочно. Родительский статус занимает в муж­ской жизни не меньшее, а подчас даже большее место, чем в жизни женщины. Американские данные говорят о том, что никогда не состоявшие в браке и ранее женатые, но бездетные

мужчины имеют худшие показатели по состоянию здоровья и наличию потенциальной поддержки со стороны среды сво­его общения. Хотя в богатых западных странах с хорошей си­стемой социального обеспечения старики практически не ну­ждаются в материальной помощи со стороны детей, междуна­родные данные (Survey of Health, Ageing, and Retirement — SHARE) по десяти странам, включая два скандинавских го­сударства, показывают, что для болезненных старых людей дети остаются важнейшим потенциальным источником по­мощи. Опросное исследование жизненного пути пожилых людей в Амстердаме (661 человек) и Берлине (516 человек) показало, что мужчины, никогда не имевшие детей, имеют более узкий круг общения и меньшую удовлетворенность жизнью. Бездетные, то есть не имеющие живых детей, муж­чины в Австралии, Финляндии, Германии, Японии, Нидер­ландах, Великобритании и США примерно равного возраста, социально-экономического статуса и уровня образования ча­ще других оказываются вовлеченными в нездоровое поведе­ние (вроде курения и пьянства) и реже занимаются физиче­скими упражнениями и иной полезной для здоровья деятель­ностью. Причем различия в родительском и/или брачном статусе, с точки зрения их влияния на здоровье, у мужчин больше, чем у женщин. Мужчины, свободные от брачных и родительских уз, лишены приносимых этими институтами защищающих здоровье факторов. Наличие детей также об­легчает мужчинам вдовство (Dykstra, Wagner, 2007).

О положительном влиянии отцовства на мужчин говорят и отечественные данные. Сравнение 50 мужчин, имеющих де­тей, и 49 бездетных мужчин, выравненных по возрасту (29— 32 года) и социальному положению, в городах Кемерово и Топки в 2002—2003 гг. показало, что мужчины-отцы более удовлетворены жизнью, более склонны к соблюдению соци­альных норм и правил поведения, менее склонны к риску, ме­нее подозрительны, более терпимы, ответственны и практич­ны. Кроме того, обнаружена значимая связь между наличием детей и общей осмысленностью жизни, положительной оцен­кой ее результативности. Второй этап исследования, объекта­ми которого были 45 отцов и контрольная группа из 50 бездет-

ных мужчин, подтвердил, что «отцовство является фактором оптимизации личности отца» (Борисенко, 2007. С. 135).

Еще раз подчеркну: статистические корреляции ничего не говорят нам о причинно-следственных связях. Если бездет­ный мужчина имеет вредные привычки и более слабое здоро­вье, чем многодетный отец, это может быть следствием как того, что наличие детей удержало второго мужчину от опас­ных занятий, так и того, что первому мужчине слабое здоро­вье и вредные привычки помешали обзавестись потомством. Старая шутка, что холостяк живет как человек, а умирает как собака, а женатый — наоборот, родилась не без предпо­сылок. Социальная статистика — не урок семейных и каких-либо иных добродетелей. Однако установленные ею зависи­мости поучительны и заслуживают внимания.

Самый тонкий и сложный аспект этой темы — чего отцы ожидают от детей, и насколько оправдываются их ожидания.

В патриархальном обществе, где психологическая бли­зость между отцом и детьми не предполагалась, многое каза­лось (хотя, конечно, не было) относительно простым. Если дети послушны и добросовестно выполняют отцовские на­ставления — папе не на что жаловаться. Но по мере увеличе­ния различий между поколениями и одновременно — психо­логизации детско-родительских отношений на первый план выступают тонкие коммуникативные проблемы, к решению, а подчас даже к обсуждению которых стороны не готовы. Отцовство — не только социальный институт и индивиду­альное чувство, но и коммуникативный феномен.

Сыновняя тоска по несостоявшейся близости с отцом и отцовская тоска по несостоявшейся близости с сыном, со­ставляющие лейтмотив многих современных фильмов и ли­тературных произведений, на самом деле не новы. Мужская потребность в общении с детьми уже в глубокой древности породила особый жанр литературы — отцовские наставления вроде притчей Соломоновых. Сочинения такого рода весьма многообразны. В одном случае это просто форма политиче­ского трактата, в другом — религиозно-нравственное поуче­ние, адресатом которого мог быть не столько реальный, сколько воображаемый наследник. Такие наставления сочи-

няли не только цари. Декабрист А. Н. Муравьев (1792— 1863) начал писать свое наставление сыну Михаилу, когда мальчику исполнилось два года. Религиозно-нравственное сочинение предполагалось дополнить подробным описанием жизни родителей со времени их знакомства, а также собст­венной жизни мальчика, но тот через год умер, и отцовское сочинение осталось незаконченным...

Иногда адресат мог быть одновременно реальным и вооб­ражаемым. Свои знаменитые «Письма к сыну» граф Честер-филд начал писать, когда его незаконнорожденному сыну Филипу было всего девять лет, они не предназначались для печати и были опубликованы лишь после смерти автора. Это очень интересный человеческий документ. Сначала идут сплошные поучения, но по мере взросления мальчика в них появляется настоящее чувство, отец искренне стремится превратить сына в своего друга: «Дай мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность; дай мне сделаться твоим на­ставником» (Честерфилд, 1971. С. 231). Увы! Фактически он разговаривает с воображаемым собеседником. Даже о том, что сын был женат и имел двоих детей, граф узнал лишь после смерти Филипа. Физическое и социальное рас­стояние затрудняют интимную близость и даже делают ее невозможной. Вспомните цитированную выше рассказан­ную Монтенем трогательную историю запоздалых отцов­ских сожалений маршала де Монлюка.

Дефицит любви и эмоциональной близости друг с другом остро переживают и отцы, и дети, но раньше о таких чувст­вах говорить стеснялись, это казалось «немужским». Многие психологи объясняют эти трудности общей мужской «неэкс­прессивностью», неспособностью выразить свои пережива­ния в словах. Но не менее важен тот факт, что отношения ме­жду отцом и детьми складываются и, тем более, воспринима­ются как властно-иерархические, а подобные отношения никогда не бывают особенно доверительными. Даже если мы уважаем своих начальников, откровенность с ними опасна. То же самое чувствуют и дети. Между ребенком и отцом со­храняется определенная дистанция, которую обе стороны не могут и не смеют преодолеть.

Особенно остро эта проблема стоит у мальчиков-подро­стков. Хотя отцы и дети предъявляют друг другу сходные требования, они часто понимают их неодинаково. Это со­храняется даже у взрослых. В одном американском исследо­вании 115 отцов и их взрослых сыновей спрашивали, на­сколько они эмоционально близки друг с другом. В целом, отцовские и сыновние оценки теплоты или холодности их взаимоотношений совпали, но отцы считали свое отношение к детям более теплым, чем казалось их сыновьям (Floyd, Morman, 2005). Отчасти это связано с тем, что сыновняя по­требность в отцовской любви, как и все высшие потребно­сти, практически ненасыщаема. Но за расхождением оценок стоят также нормативные ожидания.

Хотя дети хорошо знают своих родителей и умело пользу­ются их слабостями, социальный стереотип порой бывает сильнее личного опыта. В 1970-х годах, отрабатывая само­оценочную методику для исследования юношеской дружбы, я просил детей своих друзей предсказать, как их оценят по определенному набору качеств папа и мама, а затем сравни­вал их ожидания с реальными родительскими оценками. В семье Т. мама была строга и реалистична, папа же был на­столько влюблен в сына, что видел в нем одни достоинства. Пятнадцатилетний Алик это отлично знал, но тем не менее ожидал от отца более критических оценок, чем от матери. Стереотип строгого и требовательного отца пересилил соб­ственный жизненный опыт подростка. Так что подчас дети сами толкают отцов на путь авторитарности...

Отцы часто задаются вопросом, как говорить с детьми и «что нужно сказать сыну, если говорить нечего», связывая свои ком­муникативные трудности с отсутствием собственного опыта.

У меня нет отца с 16 лет, и поэтому я не знаю, как се­бя должен вести настоящий отец со взрослым сыном: что он должен говорить, и вообще...

Мы часто ссоримся, а потом долго не разговариваем, каждый сам по себе. Он такой весь ершистый, отвечает односложно, резко. А был такой маленький-маленький, а потом вырос. Теперь вот сидит и дуется на меня.

А когда начинает говорить, то я тут же понимаю, что это не те слова, что та грубость, что слетает с его губ, не имеет никакого к нему отношения. Просто он не знает нужных слов. Надо же ему что-то говорить, вот он и гово­рит что попало. А так он меня любит, конечно. Они, ны­нешние, вообще лучше нас. Мы были злее.

А потом к нему приходят друзья. При друзьях он гово­рит со мной грубовато: «Когда приду, тогда и приду! Иду куда надо!» Я понимаю, что это все бутафория, что ему надо выделиться среди друзей, показать чего-то там. Я все понимаю, но мне обидно. Это похоже на предательство: пришел кто-то, а ты тут устраивал, согревал углы, а он пришел — и опять ветер по комнатам. Хотя, наверное, это не совсем предательство — никто же не рассчитывает на то, что он всю жизнь будет за нас цепляться, когда-то на­до и самому совершать ошибки. Просто почему-то пони­маешь, что комната может опустеть (Покровский, 2005).

Многие типичные отцовско-детские конфликты, которые кажутся порождением современной социально-экономиче­ской ситуации (культ денег, ослабление семейных ценностей и т. п.), на самом деле вполне традиционны.

Сорокалетний инженер, вынужденный ради заработка ра­ботать строителем, обратил внимание на то, что его слова и мнения вызывают у пятнадцатилетнего сына снисходитель­ную улыбку и вежливое: «Да, папа, в принципе и теоретиче­ски ты прав, но наше время вносит существенные коррективы в твои рассуждения» (цит. по: Подольский, Идобаева, Хей-манс, 2004. С. 197—201). Причина обиды самая банальная: сыну потребовался мобильник. Отец пытался объяснить, что «не это главное в человеке». Не помогло, а подаренный мо­бильник бурного восторга не вызвал: «и модель телефона не особенно престижная, и цена соответственно невысокая».

Чувствуя, что у них с сыном разные жизненные ценности, отец упрекнул мальчика, что, когда он в отъезде, сын ему не пишет. На что мальчик «искренне так» ответил: «Папа, а о чем писать? Вы там зациклены на кирпичах, растворе, ус­таете. Живете на биологическом уровне: спать, работать, ра-

ботать, спать. Какие высокие материи могут приходить в го­лову, чтобы их обсуждать? И вообще, в этой жизни добива­ется успеха не тот, кто пашет, а тот, кто удачно вписывается в систему, попадает в струю. А чтобы попасть в нее, надо учиться у удачливых людей, стремиться в их круг любой це­ной. Сейчас главное в жизни — деньги. Будут деньги, будет все: и почет, и уважение, и положение в обществе... Я хочу прожить жизнь красиво, а потому буду придерживаться тех принципов, которые быстро ведут к успеху и процветанию».

На первый взгляд, конфликт сугубо современный, постсовет­ский. Но коллизии такого рода возникали и раньше. В допере­строечном фильме Владимира Меньшова «Розыгрыш» сын прямо заявил отцу, что жалеет его как неудачника, а отцу, которого бле­стяще играет Олег Табаков, это даже в голову не приходило.

Заболев, отец испытал новое разочарование. «Все больше непонимания во взаимоотношениях с сыном. За два месяца, что я находился в больнице, он приходил меня проведать все­го два раза, да и то я почувствовал, что в этом больше заслу­ги жены: пришел, принес фруктов и пакет кефира и быст­ренько удалился». Со своей девушкой и сверстниками парню веселее, чем с отцом.

На первый взгляд, это типичный порок коммерциализи­рованного, равнодушного поколения. Однако, немного поду­мав, мужчина вспомнил, что в юности сам был таким же. Ко­гда его собственный отец слег с инфарктом в больницу, он его ни разу не проведал, а для самооправдания придумывал обиды на недостаточную внимательность со стороны отца:

«Это я понимаю теперь, когда и в моем сердце появилась щемящая боль от обиды за неблагодарность сына. Для чего я столько лет рвал жилы, строя хоромы для " новых русских"? Для того, чтобы одеть, обуть и обеспечить сыну жизнь не ху­же, чем у других. А может быть, не нужно было так обращать внимание на материальную сторону жизни, а больше зани­маться духовными проблемами? Это я сейчас мучаюсь воп­росом, как надо было жить, а в молодые годы у меня сомне­ний не было, а была уверенность, что все делаю правильно».

Тема неосуществленной коммуникации и дружбы с от­цом, которого мужчина не успел узнать, часто звучит

и в сыновних воспоминаниях, особенно после смерти от­ца.

Отец лежал и задумчиво, загадочно смотрел перед со­бою.

Тему потянуло к отцу, ему хотелось подойти, обнять, высказать, как он его любит, но привычка брала свое, — он не мог победить чувства неловкости, стеснения и огра­ничился тем, что осторожно присел у постели отца.

Отец остановил на нем глаза и молча, ласково смотрел на сына. Он видел и понимал, что происходило в его душе.

— Ну, что, Тема, — проговорил он мягким, снисходи­
тельным тоном.

Сын поднял голову, его глаза сверкнули желанием от­ветить отцу как-нибудь ласково, горячо, но слова не шли на язык.

«Холодный я», — подумал тоскливо Тема.

Отец и это понял и, вздохнув, как-то загадочно тепло проговорил:

— Живи, Тема (Гарин-Михайловский. Детство Темы. 1977. С. 106).

Я смотрю в его серо-голубые умирающие глаза. Мы смотрим друг на друга, запоминаем взгляд, лицо, которые унесем с собой в вечность, и я думаю: как бы мне хоте­лось, чтобы я знал его лучше, как бы хотелось, чтобы мы жили вместе, чтобы отец не был для меня такой совершен­ной и полной проклятой тайной... (Уоллес, 2004. С. 183).

Я их не судил, я просто не думал о них, с той самой по­ры, как начал думать. В переживаниях моих они занима­ли последнее место — после мальчиков и девочек, с кото­рыми я учился, после книг, которые я читал. В конце кон­цов, родители жили для меня, и, думая лишь о себе, я как бы послушно исполнял их волю. Я не замечал их так же, как собственного тела, когда оно не болит...

Я неплохо относился к родителям, но автоматически: как ешь, пьешь, передвигаешь ноги, живешь свою низ-

шую телесную жизнь. И это самое ужасное: родители жи­вут тобою как целью, а ты ими — как средством (Эпштейн, 2003. С. 160).

Мы вообще мало разговаривали о том, что называют общими или вечными вопросами. Это было просто не при­нято в семье вчерашних крестьян и батраков. Могло быть и так, что, начни мы разговаривать, выяснилось бы, что мы чужие люди, и это разрушило бы нашу молчаливую родст­венную близость. И не так уж обязательна тогда эта над­бавка к бытию? Не знаю. Но, так или иначе, я все больше с годами сожалею о тех, не случившихся разговорах.

< …>

Он, вероятно, как все почти отцы, ждал момента, когда я повзрослею, и со мной можно будет говорить на равных.

У него не было навыка отцовства... Я был, в сущности, первый ребенок, который рос на его глазах. Он растерял­ся. Когда у меня появились свои дети, выяснилось, что в наследство мне остался не опыт, который я бы мог пере­нять, а только эта растерянность отца.

Неблагодарность детей не имеет возрастного предела. Чувство вины, признательности и любви приходит с за­планированным опозданием, после того, как самого пред­мета любви уже не стало (Крыщук, 2005).

Вероятно, эта «немота» отчасти обусловлена общими муж­скими коммуникативными трудностями, усугубляемыми ро­левым расстоянием. Не случайно многие мужчины успешнее общаются с чужими детьми, чем со своими собственными.

Любители старины, не удосужившиеся ознакомиться с пред­метом своей любви, обычно представляют мужчину исключи­тельно Воином. Но нормативный мужчина (в смысле — не про­стой крестьянин или ремесленник, а Мужчина с Большой Бук­вы) — также Пророк, Наставник, Учитель, и всё это разные ипостаси Отцовства в широком понимании этого слова.

Символическое отцовство, когда мужчина воспитывает «чужих» детей, существует везде и всюду, недаром слова «отец» и «учитель» близки по смыслу. Священнослужителей

называют «отцами», а светским воспитанием мальчиков в прошлом занимались исключительно или преимущественно мужчины. Социальная потребность общества в мужчине-вос­питателе материализуется в психологической потребности взрослого мужчины быть наставником, духовным гуру, вож­дем или мастером, передающим свой жизненный опыт следую­щим поколениям. А присущей зрелой маскулинности потреб­ности, которую многие психологи, вслед за Эриком Эриксо-ном, называют «генеративностью», соответствует встречная потребность детей и подростков в мужчине-наставнике.

В традиционных обществах такие отношения так или иначе институционализировались, имели свою законную и даже сакральную нишу. В современные формально-бюро­кратические образовательные институты они не вписывают­ся. Весь цивилизованный мир обеспокоен «феминизацией» образования и тем, как вернуть в школу мужчину-учителя. Но эти попытки блокируются:

а) низкой оплатой педагогического труда, с которой муж­чина не может согласиться (для женщин эта роль традиционна и потому хотя бы неунизительна);

б) гендерными стереотипами и идеологической подозри­тельностью: «Чего ради этот человек занимается немужской работой? Не научит ли он наших детей плохому?»;

в) родительской ревностью: «Почему чужой мужчина значит для моего ребенка больше, чем я?»;

г) сексофобией и гомофобией, из-за которых интерес мужчины к детям автоматически вызывает подозрения в пе­дофилии или гомосексуальности.

На самом деле диапазон возможных эмоциональных от­ношений между мужчинами и детьми очень широк. Для мно­гих мужчин общение и работа с детьми психологически ком­пенсаторны; среди великих педагогов прошлого было непро­порционально много холостяков и людей с несложившейся семейной жизнью. Но «любовь к детям» не синоним педо-или эфебофилии; она может удовлетворять самые разные личностные потребности, даже если выразить их не в «высо­ких», вроде желания распространять истинную веру или на­учную истину, а в эгоистических терминах.

Один мужчина, сознательно или бессознательно, ищет и на­ходит у детей недостающее ему эмоциональное тепло.

Другой удовлетворяет свои властные амбиции: стать вож­дем и кумиром подростков проще, чем приобрести власть над своими ровесниками.

Третий получает удовольствие от самого процесса обуче­ния и воспитания.

Четвертый сам остается вечным подростком, которому в детском обществе уютнее, чем среди взрослых.

У пятого гипертрофированы отцовские чувства, собст­венных детей ему мало, или с ними что-то не получается.

Как бы то ни было, похоже на то, что многие мужчины чу­жих детей воспитывают (в смысле оказывают на них силь­ное влияние) успешнее, чем собственных. То ли потому, что наставничество увлекательнее, чем будничное отцовство, то ли потому, что трудно быть пророком в своем отечестве.

Здесь есть и гендерный аспект. Не смею ничего утвер­ждать категорически, но из психологической, антропологи­ческой и художественной литературы у меня создалось впе­чатление, что символическое отцовство мужчины охотнее и успешнее практикуют с мальчиками, чем с девочками. Мужчина видит в мальчике собственное подобие и возмож­ного продолжателя своего дела, а мальчики, в свою очередь, тянутся к мужчинам, видя в них прообраз собственного бу­дущего и пример для подражания. Да и сам процесс общения между ними обычно опредмечен общими интересами и сов­местной деятельностью, что соответствует классическому канону маскулинности.

Напротив, реальные отцовские практики (с собственны­ми детьми) успешнее с дочерьми, чем с сыновьями, и отноше­ния отцов с дочерьми являются более нежными. В древнерус­ском тексте XIII в. говорится: «Матери боле любят сыны, яко же могут помагати им, а отци — дщерь, зане потребуют помо­щи от отец» (Пушкарева, 1997. С. 67). Во взаимоотношени­ях отца и сына, как во всех мужских отношениях, слишком многое остается невысказанным, а желанная эмоциональная близость блокируется властными отношениями и завышен­ными требованиями с обеих сторон. Напротив, дочь напоми-

нает мужчине любимую жену, он не предъявляет к ней завы­шенных требований, чтобы она реализовала его собственные несбывшиеся ожидания, и не воспринимает ее как соперницу. Тендерные различия накладывают отпечаток на родитель­ские дисциплинарные практики. Имея дело с ребенком собст­венного пола, родители чувствуют себя более уверенно, пом­ня, что они сами были когда-то такими же. Чувствуя это, дети понимают, что такого родителя труднее обмануть. Поэтому матери успешнее дисциплинируют девочек, а отцы — мальчи­ков. Отсюда и разная степень снисходительности: матери больше позволяют сыновьям, а отцы — дочерям. Мальчику легче ослушаться маму, а девочке — папу. Большая снисходи­тельность благоприятствует развитию взаимной эмоциональ­ной привязанности. Хотя на деле многое зависит от социаль­ного контекста и индивидуальных свойств детей и родителей.