В родных пенатах

В отличие от французского, немецкого, английского, аме­риканского и даже японского отцовства, которым посвящено немало серьезных историко-психологических исследований, история русского отцовства не написана даже вчерне, хотя количество и качество доступных источников у нас не мень­ше и не хуже, чем в странах Запада.

При поверхностном подходе к теме на первый план неиз­бежно выпирают крайности. Одни авторы видят в древней Руси сплошное темное царство жестокого отцовского авто­ритаризма, а другие считают, что не только тиранического,

но и вообще сколько-нибудь строгого отцовства тогда не бы­ло, потому что всем всегда заправляли женщины. Кроме идеологических соображений, эта поляризация отчасти свя­зана с тем, каким источникам отдает предпочтение тот или иной историк и интересует ли его нормативный канон отцов­ства или конкретные отцовские практики.

Нормативные представления феодальной Руси мало чем отличались от западных, однако они, как и крепостной строй, продержались здесь значительно дольше, и это существенно.

Как и в любом феодальном обществе, в древнерусской культуре дети занимали подчиненное положение. Слова, обо­значающие подрастающее поколение («отрок», «детя», «ча­до»), встречаются в «Повести временных лет» в десять раз реже, чем слова, относящиеся к взрослым мужчинам. Муж­ская родственная терминология составляет чуть меньше тре­ти всего комплекса летописных существительных, при том что вообще «родственная» лексика дает 39, 4% от всех сущест­вительных, употребленных летописцем. Проблема «отцов и детей» в русском средневековье чаще всего принимала вид проблемы «сыновей и родителей» (см: Данилевский, 1998).

Отношения в семье, как и в обществе, были суровыми и авторитарными. «Между родителями и детьми господство­вал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриар­хальных отношений... Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия пред­писывали ему быть как можно строже... Слова почитались недостаточными, как бы убедительны они ни были... Домост­рой запрещает даже смеяться и играть с ребенком» (Косто­маров, 1887. С. 155).

«Изборник» 1076 г. учит, что ребенка нужно с самого ран­него возраста «укрощать», ломать его волю, а «Повесть об Акире Премудром» (XII в.) призывает: «от биения сына сво­его не воздержайся» (Долгов, 2006. С. 78). Строгость обосно­вывалась тем, что в ребенке сидит неуправляемое злое начало, выражение «чертенок» — не просто шуточная метафора.

Педагогика «сокрушения ребер» подробно изложена в «Домострое», учебнике семейной жизни, сочиненном ду­ховником Ивана Грозного протопопом Сильвестром.

Следует мужьям воспитывать жен своих с любовью примерным наставлением; жены мужей своих вопрошают о всяком порядке, о том, как душу спасти, Богу и мужу угодить и дом свой подобру устроить и во всем покорять­ся мужу; а что муж накажет, с любовью и страхом вни­мать и исполнять по его наставлению.

Заботиться отцу и матери о чадах своих; обеспечить и воспитать в доброй науке... А со временем, по детям смо­тря и по возрасту, учить их рукоделию, отец — сыновей, мать — дочерей, кто чего достоин, какие кому Бог способ­ности дал. Любить и хранить их, но и страхом спасать.

Наказывай сына своего в юности его, и успокоит тебя в старости твоей. И не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти. Если дочь у те­бя, и на нее направь свою строгость, тем сохранишь ее от телесных бед: не посрамишь лица своего, если в послуша­нии дочери ходят <.„>. Воспитай детей в запретах и най­дешь в них покой и благословение. Понапрасну не смейся, играя с ним: в малом послабишь — в большом пострада­ешь скорбя. Так не дай ему воли в юности, но пройдись по ребрам его, пока он растет, и тогда, возмужав, не прови­нится перед тобой и не станет тебе досадой и болезнью души, и разорением дома, погибелью имущества, и уко­ром соседей, и насмешкой врагов, и пеней...

Чада, любите отца своего и мать свою и слушайтесь их, и повинуйтесь им во всем... С трепетом и раболепно служите им (Домострой, 1990. С. 134—136, 141, 146).

Церковные установки подкреплялись светским законода­тельством. Согласно Уложению 1649 г., дети не имели права жаловаться на родителей, убийство сына или дочери кара­лось всего лишь годичным тюремным заключением, тогда как детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предпи­сывал казнить «безо всякие пощады». Это неравенство было устранено только в 1716 г., когда Петр I собственноручно приписал к слову «дитя» добавление «во младенчестве», ог­раждая тем самым жизнь новорожденных и грудных детей.

Суровые авторитарные нормы, с упором на телесные нака­зания, разделяет и русская народная педагогика: «За дело по­бить — уму-разуму учить»; «Это не бьют, а ума дают». «Си­ловое наделение разумом» предписывается прежде всего от­цу: «Какой ты есть батька, коли твой детенок и вовсе тебя не боится»; «Люби детенка так, чтобы он этого не знал, а то с ма­лых лет приучишь за бороду себя таскать и сам не рад будешь, когда подрастет он». Особенно полезно порка для сыновей: «Жалеть сына — учить дураком»; «Ненаказанный сын — бес­честье отцу»; «Поменьше корми, побольше пори — хороший парень вырастет» (Холодная, 2004. С. 176).

Даже в петровскую эпоху, когда педагогика «сокрушения ребер» стала подвергаться критике, строгость и суровость оставалась непререкаемой нормой.

«...Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его», — поучает своего сына И. Т. Посошков (Посошков, 1893. С. 44).

По словам В. Н. Татищева, «младенец» (до 12 лет) «уп­рям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказа­ния; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают» (Татищев, 1979. С. 67).

Лишь в XVIII в. в русской педагогике появляются новые веяния, причем изменение отношения к отцовской власти бы­ло тесно связано с критическим отношением к власти госу­дарственной. Например, А. Н. Радищев призывает к отказу от родительской власти как принципа воздаяния за «подарен­ную» детям жизнь: «...Изжените из мыслей ваших, что вы ес-те под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассуд­ке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза наше­го. Он оснуется на вашем сердце» (Радищев, 1952. С. 108). Однако подобные взгляды были не правилом, а исключением.

Как убедительно показывает Б. Н. Миронов (Миронов, 2000. Т. 1. С. 236—281), русская семья и в XIX в. оставалась патриархальной и авторитарной. Сильнее всего это выраже­но в крестьянской среде. Для русского крестьянина отец и царь почти одно и то же: «Царь-государь — наш земной

Бог, как, примерно, отец в семье». Отцу принадлежат и власть, и собственность, и распорядительные функции. Вот несколько свидетельств, касающихся жизни крестьян Владимирской губернии конца XIX в.:

Имуществом глава семьи распоряжается бесконтроль­но, несколько ограничить его власть могут лишь взрослые сыновья.

За непочтительное отношение к себе отец вправе вы­слать сына из дома без всякого вознаграждения. Никто не может его обязать даже наделить сына землей, поскольку мир и власти всегда на стороне родителей.

Отношение родителей к детям строгое. Отец распоря­жается в одинаковой степени детьми обоего пола, имеет всю полноту власти. При этом власть отца над замужней дочерью сохраняет свою силу, в то время как отделенный сын становится абсолютно независимым.

Отец распоряжается сыновьями, мать — дочерьми. Власть отца безгранична: он может отдать в найм и при­нудить к браку. Лишь отделившиеся сыновья и замужние дочери не подвластны отцу (Быт великорусских кресть­ян-землепашцев, 1993. С. 188, 200, 185).

В семьях процветают рукоприкладство и грубое насилие, которое часто маскируется под телесные наказания. Об этом хорошо сказал В. С. Курочкин (1831—1875):

Розги — ветви с древа знания!

Наказанья идеал!

В силу предков завещания

Родовой наш капитал!

Мы до школы и учителей,

Чуть ходя на помочах,

Из честной руки родителей

Познавали божий страх.

И с весною нашей розовой

Из начальнических рук

Гибкой, свежею, березовой

Нам привили курс наук.

И потом, чтоб просвещением

Мы не сделались горды,

В жизни отческим сечением

Нас спасали от беды.

(Поэты «Искры», 1955. Т. 1. С. 181)

Почти столь же суровыми были нравы городских торгово-ремесленных и купеческих семей. В дворянских домах господ­ство главы семьи носит более утонченный, просвещенный ха­рактер. «Однако как просвещенный абсолютизм не переста­вал быть абсолютизмом, так и просвещенный авторитаризм оставался авторитаризмом» (Миронов, 2000. Т. 1. С. 260). Русские дворяне XVIII — начала XIX в. часто вспоминают о материнской нежности и ласке, отцы же рисуются суровыми и отчужденными, и это не ставится им в вину. Проявление любви и нежности считалось качеством, недостойным мужчи­ны, так что даже мягкие по характеру отцы его стеснялись.

«Что принадлежит до нас, детей его, то любил он нас потолику, сколько отцу детей своих любить должно, но без дальнего чадолюбия и неги. Он сохранил от всех де­тей своих к себе любовь, однако и страх и почтение», — писал знаменитый мемуарист Андрей Болотов (1738— 1833) (цит. по: Кошелева, 2000. С. 168).

«Отец мой был всегда занят предприятиями по служ­бе его, был несколько угрюм и не всегда приветлив: тако­ва была большая часть военных людей его времени; при­том и не любил много заниматься своими детьми в мало­летстве их. Но он был совсем иначе к ним расположен в другом нашем возрасте». Впрочем, и тогда «отец мой ма­ло имел времени рассматривать склонности детей своих и заниматься их образованием», — вспоминает С. А. Туч­ков (1766—1839) (Там же. С. 253, 256).

«Отец мой чрезвычайно был к детям своим строг и взыскателен, и я в жизнь свою ничего так не боялся, как гнева отца моего», — свидетельствует В. Н. Геттун (1771-1848) (цит по: Миронов, 2000. Т. 1. С. 258).

«Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; дет­ская веселость смолкала при его появлении. Он нам гово­рил " ты", мы ему говорили " вы"... Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка — вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался», — пишет Н. П. Огарев (1813—1877) (Ога­рев, 1953. С. 676).

«Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти... <.„> Отец мой не любил никакого abandon, никакой откровенности, он все это называл фамильярно­стью, так, как всякое чувство — сентиментальностью. <... > Он видел, как улыбка пропадала с лица, как останавлива­лась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостью своей дорогой», — вторит ему А. И. Гер­цен (1812-1870) (Герцен, 1956. Т. 4. С. 34, 88-89).

Известный писатель граф В. А. Соллогуб (1813— 1888) пишет, что «в то время любви детям не пересалива­ли. <...> Их держали в духе подобострастия, чуть ли не крепостного права, и они чувствовали, что созданы для родителей, а не родителя для них» (цит. по: Миронов, 2000. Т. 1.С. 258).

Такие примеры можно приводить бесконечно, но было и немало исключений. Хотя русские отцы второй половины XVIII — начала XIX в. считали себя обязанными быть стро­гими и суровыми, далеко не у всех это получалось. Отчасти это связано с традиционно высоким удельным весом женско­го начала в русской культуре, о котором говорилось выше. С выходом женщин из теремов и появлением женского обра­зования постепенно возникает новый, более тонкий стиль

материнства, обеспечивающий матери дополнительную пси­хологическую близость с детьми, которая вызывает у отцов одновременно раздражение и зависть. Нельзя забывать и об индивидуальных характерологических свойствах.

Каждый мужчина, став отцом, так или иначе опирается на собственный детский опыт, но одни люди более или менее механически копируют педагогический стиль своих отцов, а другие, наоборот, стараются его улучшить, избегая того, от чего им в детстве пришлось страдать.

Цитированный выше Андрей Тимофеевич Болотов ста­рался компенсировать своим детям недополученную им са­мим отцовскую ласку. Женившись на молоденькой девушке, и отнюдь не по страстной любви, он достаточно спокойно от­носился к превратностям судьбы, включая неизбежную в те времена высокую детскую смертность: «Оспа... похитила у нас сего первенца к великому огорчению его матери. Я и сам, хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: фило­софия помогла мне много в том, а надежда... вскоре опять ви­деть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, по­могла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно» (Болотов, 1871. Т. 1. С. 645). Тем не менее Болотов был образцовым отцом.

Произведя на свет девять детей, он уделял очень много внимания их воспитанию, будучи убежден, что «блаженны дети, о коих родители их в самом младенчестве о них пекут­ся и о исправлении их нравов старание прилагают» (Там же. Т. 2. С. 1074).

Это были не просто слова. Болотов лично занимался со своими детьми, создал первый в России детский домашний те­атр, в котором самолично ставил спектакли. В поместье Боло­това была богатейшая домашняя библиотека, причем отец чи­тал и обсуждал книги вместе с детьми. Из дошедшего до нас дневника его любимого сына Павла (1771—1850) видно, что мальчик значительную часть своего времени проводил в ин­теллектуальных беседах с отцом. В дневнике даже взрослого Павла Болотова (1829) часто встречаются записи: «Духовное чтение с батюшкой...»; «Все утро прошло кое в чем-то чтении

батюшке»; «Занимался с батюшкою чтением и разговорами» (Козлов, 2006. С. 30). Жена даже ревновала Павла к отцу, с которым он переписывался до самой смерти старика.

Семейная традиция продолжилась. У Павла Болотова бы­ло десятеро детей. Болотов-старший в старости писал нраво­учительные сочинения для многочисленных внуков: «Старик со внуком или разговоры у старого человека с молодым. Со­чинение 84-летнего старика» (1822). То, что родительская любовь Болотова была востребована и дала плоды, доказыва­ется не автобиографическими сочинениями, рассчитанными на прославление и идеализацию своего рода, а архивными документами.

Если бы кто-нибудь взял на себя труд систематически ис­следовать описания отцовских практик в русских дневниках и автобиографиях XVIII—XIX вв., то наряду с нормативно обязательными выражениями сыновней почтительности и благодарности (порядочный человек не мог быть «непочетником» и неуважительно отзываться о своей семье, какой бы она ни была) и жалобами на отцовскую суровость и холод­ность («отец был скор на расправу», «отец мною почти не за­нимался»), контрастирующими с материнской заботой и нежностью, он нашел бы немало индивидуальных вариа­ций.