Родина-мать или отечество?

Скорбя о подрыве «исконного» национального мужества, русские (как и любые другие) националисты любят апелли­ровать к имперским традициям и героическому прошлому. На самом деле гендерный порядок и стереотипы маскулин­ности в России всегда были противоречивыми (см.: Кон, 2005).

Древнерусское общество — типично мужская, патриархатная цивилизация, в которой женщины занимали подчи­ненное положение и подвергались постоянному угнетению и притеснению (Пушкарева, 1Э97). По словам Н. И. Косто­марова, «русская женщина была постоянною невольницею с детства до гроба» (Костомаров, 1996. С. 81). В Европе тру­дно найти страну, где бы даже в XVIII—XIX веках избиение жены мужем считалось нормальным явлением и сами женщи­ны видели бы в этом доказательство супружеской любви. В России это подтверждается свидетельствами не только иностранцев, но и русских этнографов (Ефименко, 1884. С. 82). О невнимании «старинных грамотников» к женщине писал и выдающийся фольклорист Ф. И. Буслаев. Абсолют­ная власть мужчины в семье и обществе подробно обоснова­на и закреплена в Домострое.

В то же время женщины всегда играли заметную роль не только в семейной, но и в политической и культурной жизни Древней Руси. Достаточно вспомнить великую княгиню Ольгу, дочерей Ярослава Мудрого, жену Василия I, великую княгиню Московскую Софью Витовтовну, новгородскую посадницу Марфу Борецкую, царевну Софью, череду импе­ратриц XVIII в. В русских сказках присутствуют не только образы воинственных амазонок, но и беспрецедентный, по европейским стандартам, образ Василисы Премудрой. Евро­пейских путешественников и дипломатов XVIII — начала XIX в. удивляла высокая степень самостоятельности русских женщин, то, что они имели право владеть собственностью, распоряжаться имениями и т. д. Французский дипломат Шарль-Франсуа Филибер Массой считал такую «гинеко-кратию» противоестественной, русские женщины напомина­ли ему амазонок, а их социальная активность и любовные приключения казались вызывающими (Greve, 1990. Р. 926).

Проблема не столько в степени представленности муж­ского и женского начала в культуре, сколько в характере ре­презентации. Многие философы, фольклористы и психоана­литики говорят об имманентной женственности русской ду­ши и характера (Hubbs, 1988; Рябов, 2001). Одни авторы делали из этого обстоятельства далеко идущие политические

выводы, трактуя «вечно-бабье» начало российской жизни как «вечно-рабье» (Бердяев, 1990. С. 12), тоскующее по сильной мужской руке. У других это просто фольклорное на­блюдение: «субъект русской жизни — женщина; мужчина — летуч, фитюлька, ветер-ветер; она — мать сыра земля. Верно, ей такой и требуется — обдувающий, подсушивающий, а не орошающий семенем (сама сыра — в отличие от земель зной­ного юга); огня ей, конечно, хотелось бы добавить к себе по­больше...» (Гачев, 1994. С. 251). Иногда акцент делают на внутрисемейных отношениях, утверждая, что в России «пат­риархат скрывает матрифокальность» (Rancour-Laferriere, 1995. P. 137): хотя кажется, что власть принадлежит отцу, в центре русского семейного мира, по которому ребенок на­страивает свое мировоззрение, обычно стоит мать. Отец — фигура скорее символическая, реально всем распоряжается мать, и дети ее больше любят. Некоторые исследователи го­ворят об общей слабости или отсутствии «личностного муж­ского начала, умеющего увидеть одухотворенно-женское в женщине» (Кантор, 2003. С. 104).

Некоторые из этих суждений могут быть легко оспорены. В разделении властно-инструментальных и экспрессивно-эмоциональных функций, из которых первые считаются мужскими, а вторые женскими, нет ничего специфически русского. Пословицы и поговорки, которыми подкрепляются, а на самом деле только иллюстрируются глобальные обобще­ния, как правило, содержат в себе не только тезис, но и анти­тезис. Кроме того, социологу и историку трудно представить себе «русскую культуру» как нечто единое и вневременное. Если разложить правовое положение женщин на отдельные права, получится, что в XIX — начале XX в. русские женщи­ны имели перед западноевропейскими преимущество только в правах собственности и наследования (Миронов, 2000. Т. 1. С. 264). Если же сравнить признаки выделенных Гертом Хофстеде «фемининных» и «маскулинных» культур, создается впечатление, что современная российская культура выглядит скорее фемининной, а традиционная — маскулинной. Однако предмет для размышлений, и не только философских, тут оп­ределенно есть.

В традиционной русской семье существовало особое поч­тение к женщине-матери, тогда как отцы и мужья нередко вы­глядели слабыми и несамостоятельными, их маскулинность часто проявлялась в деструктивной и антисоциальной фор­ме — в бесшабашной удали, пьянстве, драках и т. п. Некото­рые историки связывали это с политическим деспотизмом и недостатком индивидуальной предприимчивости. Кодекс чести, на котором держался дворянский канон маскулинно­сти XIX в., предполагал верность царю и отечеству, воинскую доблесть, корпоративную честь, но не знал понятий рацио­нального расчета и предприимчивости, которые были уже хо­рошо знакомы французам или англичанам этого периода и с которыми у них ассоциировались мужское достоинство и личная ответственность. С этим связан и гипертрофиро­ванный русский романтизм. Аристократический интеллекту­ал «всегда обнимал женщин, как и идеи, с той смесью страсти и фантазии, которая делала прочные отношения почти невоз­можными. <...> В эгоцентрическом мире русского романтиз­ма было вообще мало места для женщин. Одинокие размыш­ления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке» (Billington, 1970. Р. 350, 432). В XIX в. буржуазный канон маскулинности — мужчина как ответственный хозяин жизни — формируется в купече­ской среде, но дворянская культура его отвергает. Я еще вер­нусь к этому вопросу в главе об отцовстве.