Фрейдомарксизм в России

Здесь впервые проблема была поставлена Казанским кружком. Протокол одного из его заседаний 1922 года гласит, что между методом Маркса и методом Фрейда есть сходство: „1) оба они насквозь аналитичны; 2) оба занимаются человеческим бессознательным; 3) объектом и того, и другого является личность в ее социальной и исторической детерминации; 4) оба изучают динамику". Тогда же Лурии, Авербах, Фридману и Нечкиной было поручено подготовить специальное обсуждение этой темы. Первые три, переехав в Москву, перенесли дискуссию на страницы партийной печати (а последняя сменила увлечения молодости на карьеру историка-марксиста).

Начиная с 1923 года эта тема не сходила с повестки дня заседаний московских аналитиков и со страниц журналов, в которых они публиковались. Они приняли „социальный заказ", благодаря которому могли существовать в относительно сносных и даже привилегированных условиях: заказ на поиск нового идеологического лица большевизма. С другой стороны, они отвечали на грубые нападки многих своих противников, которые утверждали несовместимость психоанализа с советским марксизмом и пытались вытеснить „фрейдизм" с его политически выгодной позиции. На место „единственно материалистической концепции человека" разом претендовали рефлексология В. М. Бехтерева, физиология условных рефлексов И. П. Павлова, а также развивавшаяся в рамках педологии совокупность идей, которые позже станут доминировать на советской сцене под немного длинным названием „культурно-исторической теории деятельности Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и А. Р. Лурии".

В этой скорее политической, чем научной борьбе у советских аналитиков были две возможных стратегии. Одна — назовем ее „идеей частного случая" — состояла в доказательстве того, что психоанализ является частным случаем того или другого из этих вариантов „материалистической концепции человека". Будучи частным случаем, он не противоречит марксизму и может даже усилить советскую науку своими эмпирическими наблюдениями. Эта идея частного случая была впервые высказана известным впоследствии философом Бернардом Быховским. Обильно цитируя Фрейда на страницах журнала „Под знаменем марксизма", Бы-ховский пытался доказать, что теория Фрейда монистична, материалистична и диалектична. Образцом же для Быховского была рефлексология Бехтерева, частным случаем которой психоанализ, по его мнению, и является. Потом по его следам некоторое время шел А. Б. Залкинд. Конкретная реализация этой стратегии ставила, конечно, неразрешимые логические проблемы. Но даже если закрыть на них глаза, то психоанализ оказывался подчиненным другим концепциям, что могло устроить кого угодно, кроме самих аналитиков.

Другой и более глубокий подход сегодня назвали бы „идеей дополнительности". Психоанализ и избранная концепция материалистической науки дополняют друг друга, являясь разными точками зрения на те же самые явления. Если это так, то психоанализ и рефлексология или павловская физиология представляют собой равноправные миры, которые, по идее, не должны быть связаны никакими логическими отношениями. Понятно, что идея дополнительности оставляла психоанализу куда большую свободу, чем идея частного случая. Впервые идея дополнительности была высказана Львом Троцким; в не раз повторявшейся им метафоре он сравнивал Фрейда с человеком, который смотрит сверху на ьоду и видит дно мутно, зато в целом, а Павлова — с водолазом, который кропотливо обследует каждую деталь изнутри

Близкий к властям М. А. Рейснер продолжал эту тему в статьях 1923—1924 годов. Особенно ценил он психоаналитическую концепцию вытеснения, предвосхищая тем самым позднейшие западные попытки фрейдомарксистского синтеза, связанные с именами Райха и Маркузе. Правда, пафос сексуальной революции, характерный для западных фрейдомарксистов, в статьях Рейснера начисто отсутствовал.

В изданном в 1925 году под редакцией нового директора Института психологии К. Н. Корнилова сборнике „Психология и марксизм" психоаналитические или, скорее, фрейдомарксистские идеи определенно доминировали над другими подходами. А. Р. Лурия трактует психоанализ как „систему монистической психологии"; М. А. Рейснер рассуждает о соотношении фрейдистской социальной психологии и марксизма; Б. Д. Фридман публикует статью на тему „Основные психологические воззрения Фрейда и исторический материализм". В попытках авторов поставить рядом привлекательные для них системы взглядов не чувствуется страха, который будет явным в текстах, опубликованных всего несколькими годами позже. Эти работы вполне удерживаются в рамках академической традиции, и потому, может быть, сегодня безнадежно устарели. Для серьезных психоаналитиков, однако, такой подход и тогда вряд ли казался приемлемым.

Самый известный из советских психологов, Л. С. Выготский, внес тогда свой вклад в дело „марксистской критики психоанализа", который, правда, долгие десятилетия оставался неоцененным. Искусный методолог, он обратил внимание на радикальное несовпадение между идеями Фрейда и тем, как их излагают, адаптируя к текущему моменту, советские его сторонники. „Ни один психоаналитический журнал, конечно, не напечатал бы статей Лурии и Фридмана", — резонно указывал он в работе, написанной в 27 году, но опубликованной лишь полвека спустя (23К Действительные идеи психоанализа, шкал Выготский, глубоко отличны от того, что им приписывают большевистские теоретики, и они вводят в заблуждение своих читателей, когда заявляют о близости двух систем, фрейдизма и марксизма. „Получается очень странное положение: Фрейд и его школа нигде не заявляют себя ни монистами, ни материалистами, ни диалектиками, ни продолжателями исторического материализма. А им заявляют: вы — и то, и другое, и третье; вы сами не знаете, кто вы". Выготский был абсолютно прав, но если бы этот текст был опубликован в конце 20-х, он бы имел значение политического доноса. Возможно, поэтому Выготский, сам бывший (по списку 1929 г.) членом Русского психоаналитического общества и имевший в нем друзей и соавторов, воздержался тогда обнародовать эту свою позицию.