Она возвращалась работать с наслаждением.

Согласно официальному сообщению Международной психоаналитической ассоциации, доктор С. Шпильрейн, бывший член швейцарского психоаналитического общества, была принята в члены только что организованного Русского общества осенью 1923 года, одновременно с А. Лурией и двумя другими казанскими аналитиками.

Шпильрейн читает в Психоаналитическом институте курс лекций по психологии бессознательного мышления. Молодой Лурия, ученый секретарь Института, и молодой Выготский, собирающийся вступать в члены Русского психоаналитического общества, могли слушать этот курс как последнее слово мировой науки, от реальной жизни которой они были оторваны. У талантливых людей подобные впечатления могут надолго определять ход развития научных интересов.

Сабина Николаевна вела также в 1923 году семинар по психоанализу детей и амбулаторный прием. Она была сразу избрана в Комитет, осуществлявший руководство как Русским психоаналитическим обществом, так и Государственным психоаналитическим институтом и включавший в себя 5 самых авторитетных аналитиков России. В ноябре она читала на заседании Общества доклад „Мышление при афазии и инфантильное мышление", в котором рассказывала о том, что нарушения мышления при афазии сходны с мышлением детей, и оба типа мышления проливают свет на процессы формирования речи: идеи, очень сходные с последующими нейропсихологическими работами по афазии А. Р. Лурии, принесшими ему известность.

Вполне вероятно, что Сабина Шпильрейн сыграла роль посредника между двумя направлениями мировой психологии, которые окажутся лидирующими в ней, но лишь много десятилетий спустя обнаружат свое сходство — между „генетической психологией" Жана Пиаже и „культурно-исторической теорией" Льва Выготского. Детальный анализ преемственности между ее работами и ранними работами Пиаже, Выготского и Лурии еще предстоит произвести.

Судя по кадровой анкете Наркомпроса, с сентября 1923 года она работает в трех местах: научным сотрудником Государственного психоаналитического института, врачом-педологом в „Городке имени Третьего Интернационала" и заведующей секцией по детской психологии 1-го Московского университета. Свою профессию она определяет как „психиатр и врач-педолог". Анкета заполнена необычайно тщательно. Подобные анкеты Ермакова, Лурии и других сотрудников института формальны, на множество подробнейших бюрократических вопросов ответы пропущены за ненадобностью, которая им очевидна. Шпильрейн отвечает искренне и с уважением к процедуре — так, как и должен человек отвечать на вопросы власти, которой он доверяет, помогать которой он добровольно приехал в страну.

Шпильрейн пишет, в частности, что „самостоятельные исследования начала производить очень рано, частью на темы, выбранные мною, частью на темы, предложенные проф. Блейлером или Юнгом". Далее, „помимо работы у себя", что Шпильрейн характеризует как основной источник существования до революции, она работала „в психиатрической клинике у проф. Блейлера, в психоневрологической клинике у проф. Бонхофера (Берлин), по психоанализу у доктора Юнга в Цюрихе и у проф. Фрейда в Вене. В Мюнхене работала по мифологии и истории искусства, при институте Руссо (Женева) как врач-педолог, по психологии — в лаборатории Психологического института проф. Клапа-реда (Женева)".

В разряде пожеланий к начальству Шпильрейн записывает, что считала бы необходимым освободить ее от чрезмерной нагрузки, дать больше самостоятельности и предоставить возможность вести учеников. Ее не устраивало также, что в Психоаналитическом институте она не имеет возможности лично наблюдать детей, отчего ее работа с руководительницами-воспитательницами имеет характер „чисто теоретических рассуждений и «платонических» советов заочно". На вопрос: „Занимаетесь ли Вы научной или художественной деятельностью на дому", Шпильрейн отвечала, что свою работу врача она считает и научной, и художественной.

На вопрос анкеты, удовлетворен ли сотрудник своей работой, Шпильрейн ответила: „Работаю с наслаждением, считаю себя рожденной, «призванной» как бы для моей деятельности, без которой не вижу в жизни никакого смысла".

Она была в 1923 году автором 30 печатных работ. В анкете она сообщала, что два новых труда о символическом мышлении она предполагает закончить и опубликовать в России. Это ей не удалось. В том году вышло 7 статей Шпильрейн в западных психоаналитических журналах, но по-русски она, насколько известно, не печаталась ни разу.

В оставленном А. Р. Лурией наброске оглавления 2-го (не вышедшего) тома книги „Психология и марксизм" значится статья С. Н. Шпильрейн „Проблема бессознательного в современной психологии и марксизм", но она, по-видимому, не была написана (как вариант, рядом с этим названием карандашом вписан и другой возможный автор — М. В. Нечкина, впоследствии академик и официальный историк декабристов). Можно лишь представить себе, как интерпретировала С. Н. Шпильрейн, привычный круг общения которой совсем недавно составляли Фрейд, Юнг, Клапаред и Пиаже, интересы, к примеру, своего ассистента Б. Д. Фридмана, исписывавшего десятки страниц первого тома той же книги цитатами вперемежку из Фрейда, Энгельса, Плеханова и Каутского.

В тесном и очень активном в те годы кругу московских психоаналитиков она могла бы оказаться в весьма сильной позиции. С одной стороны, она была связана с мировыми лидерами психоанализа куда более тесно, чем кто-либо другой из московских аналитиков; она знала характер их последних теоретических споров, лично знала всех, кто играл роль в европейском анализе — председателей национальных обществ, редакторов журналов и пр., не говоря уже о Фрейде, близость к которому становилась с годами все более ценной. С другой стороны, благодаря брату она при желании могла бы оказаться в центре самой энергично развивающейся области советской психологии. Она не воспользовалась ни тем, ни другим.

В Москве она была одинока. Круг интересов московских аналитиков, способных годами обсуждать соотношения „фрейдизма" с „рефлексологией" и „научным материализмом", был ей глубоко чужд. И, в отличие от Женевы, из Москвы не было ни смысла, ни возможности звать на помощь Фрейда.

Ее загадочное самоустранение от деятельности Московского психоаналитического общества может быть интерпретировано как косвенное свидетельство того, что характер его активности и отношения внутри него уже в первой половине 20-х годов, то есть в пору его расцвета, были очень далеки от тех, которые существовали в европейских центрах психоанализа.