Сообщество без любви

И в сердце вечный хлад.

Гёте

В конце предыдущей главы анонимная стая противопо­ставлена личным узам лишь для того, чтобы подчеркнуть, что эти два механизма социального поведения являются в корне взаимоисключающими; это вовсе не значит, что других меха­низмов не существует. У животных бывают и такие отношения между определенными особями, которые связывают их на дол­гое время, иногда на всю жизнь, но при этом личные узы не возникают. Как у людей существуют деловые партнеры, кото­рым прекрасно вместе работается, но и в голову не придет вме­сте пойти на прогулку или вообще как-то быть вместе, поми­мо работы, — так и у многих видов животных существуют ин­дивидуальные связи, которые возникают лишь косвенно, через общие интересы партнеров в каком-то общем «предприятии», или — лучше сказать — которые в этом предприятии и заключа­ются. По опыту известно, что любителям очеловечивать живот­ных бывает удивительно и неприятно слышать, что у очень мно­гих птиц, в том числе и у живущих в пожизненном «браке», самцы и самки совершенно не нуждаются друг в друге, они в самом буквальном смысле «не обращают внимания» друг на друга, если только им не приходится совместно заботиться о гнезде и птенцах.

Крайний случай такой связи — индивидуальной, но не ос­нованной на индивидуальном узнавании и на любви партне­ров — представляет то, что Хейнрот назвал «местным супру­жеством». Например, у зеленых ящериц самцы и самки зани­мают участки независимо друг от друга, и каждое животное обороняет свой участок исключительно от представителей сво­его пола. Самец ничего не предпринимает в ответ на вторже­ние самки; он и не может ничего предпринять, поскольку тор­можение, о котором мы говорили, не позволяет ему напасть на самку. В свою очередь, самка тоже не может напасть на самца, даже если тот молод и значительно уступает ей в размерах и в силе, поскольку ее удерживает глубокое врожденное почтение к регалиям мужественности, как было описано ранее. Поэто­му самцы и самки устанавливают границы своих владений так же независимо, как это делают животные двух разных видов, которым совершенно не нужны внутривидовые дистанции меж­ду ними. Однако они принадлежат все же к одному виду и по­тому проявляют одинаковые «вкусы», когда им приходится за­нимать какую-то норку или подыскивать место для ее устрой­ства. Но в пределах хорошо оборудованного вольера площадью более 40 квадратных метров — и даже в естественных услови­ях — ящерицы имеют в своем распоряжении далеко не беспре­дельное количество привлекательных возможностей устроить­ся (пустот между камнями, земляных нор и т. п.). И потому — иначе попросту и быть не может — самец и самка, которых нич­то друг от друга не отталкивает, поселяются в одной и той же квартире. Но, кроме того, очень редко два возможных жилища оказываются в точности равноценными и одинаково привле­кательными, так что мы совсем не удивились, когда в нашем вольере в самой удобной, обращенной к югу норке тотчас же обосновались самый сильный самец и самая сильная самка из всей нашей колонии ящериц. Животные, которые подобным образом оказываются в постоянном контакте, естественно, чаще спариваются друг с другом, чем с чужими партнерами, случай­но попавшими в границы их владений; но это вовсе не значит, что здесь проявляется их индивидуальное предпочтение к совла­дельцу жилища. Когда одного из «локальных супругов» ради эксперимента удаляли, то вскоре среди ящериц вольера «про­ходил слух», что заманчивое имение самца — или соответствен­но самки — не занято. Это вело к новым яростным схваткам претендентов, и — что можно было предвидеть — как правило, уже на другой день следующие по силе самец или самка добы­вали себе это жилище вместе с половым партнером.

<...> Избирательное привыкание ко всем стимулам, исходя­щим от персонально знакомого сородича, очевидно, является предпосылкой возникновения любых личных связей и, пожа­луй, их предвестником в эволюционном развитии социального поведения. Простое знакомство с сородичем затормаживает агрессивность и у человека (конечно, лишь, в общем, и при про­чих равных); что лучше всего наблюдается в железнодорожном вагоне. Кстати, это наилучшее место и для изучения отталкива­ющего действия внутривидовой агрессии и ее функции в разгра­ничении пространства. Все способы поведения, какие служат в этой ситуации отталкиванию территориальных конкурентов и пришельцев — пальто и сумки на соседних свободных местах, вытянутые ноги, симуляция отвратительного храпа и т. д. и т. д., — все это бывает обращено исключительно против совер­шенно незнакомых людей и мгновенно пропадает, едва вновь появившийся окажется хоть в малейшей мере «своим».

Крысы

Где дьявол праздник свой справляет,

Он ярость партий распаляет —

И ужас потрясает мир.

Гёте

Существует тип социальной организации, характеризую­щийся такой формой агрессии, с которой мы еще не встреча­лись, а именно — коллективной борьбой одного сообщества против другого. Я постараюсь показать, что нарушения имен­но этой, социальной формы внутривидовой агрессии в самую первую очередь играют роль «Зла», в собственном смысле это­го слова. Именно поэтому социальная организация такого рода представляет собой модель, на которой наглядно проявляют­ся некоторые из опасностей, угрожающих нам самим.

В своем поведении с членами собственного сообщества жи­вотные, о которых пойдет речь, являются истинным образцом всех социальных добродетелей. Но они превращаются в насто­ящих извергов, когда им приходится иметь дело с членом лю­бого другого сообщества, кроме своего. Сообщества такого типа всегда слишком многочисленны для того, чтобы каждое жи­вотное могло персонально знать всех остальных; принадлеж­ность к определенной группе узнается по определенному за­паху, свойственному всем ее членам.

Про общественных насекомых с давних пор известно, что их сообщества, зачастую насчитывающие до нескольких миллионов членов, по сути дела являются семьями, поскольку со­стоят из потомков одной-единственной самки или одной пары, основавшей колонию. Давно известно и то, что у пчел, терми­тов и муравьев члены такой гигантской семьи узнают друг дру­га по характерному запаху улья — или соответственно мура­вейника — и что неизбежно смертоубийство, если, скажем, член чужой колонии по ошибке забредет не в свое гнездо или если экспериментатор-человек поставит бесчеловечный опыт, пе­ремешав две колонии.

Насколько я знаю, только с 1950 года стало известно, что у млекопитающих — а именно у грызунов — тоже существуют гигантские семьи, которые ведут себя точно так же. Это важ­ное открытие сделали почти одновременно и совершенно не­зависимо друг от друга Ф. Штайнигери И. Эйбл-Эйбесфельдт; один на серых крысах, а другой на домовых мышах.

Эйбл, который в то время еще работал на биологической станции Вильхельминенберг у Отто Кенига, следовал здраво­му принципу жить в максимально близком контакте с изучае­мыми животными; мышей, бегавших по его бараку, он не толь­ко не преследовал, но регулярно подкармливал и вел себя так спокойно и осторожно, что, в конце концов, совершенно приру­чил их и мог без помех наблюдать за ними в непосредственной близости. Однажды случилось так, что раскрылась большая клетка, в которой Эйбл держал целую партию крупных темных лабораторных мышей, довольно близких к диким. Как только эти животные отважились выбраться из клетки и забегали по комнате — местные дикие мыши тотчас напали на них, прямо-таки с беспримерной яростью, и лишь после тяжелой борьбы им удалось вернуться под надежную защиту прежней тюрьмы. Ее они обороняли успешно, хотя дикие домовые мыши пыта­лись ворваться и туда.

Штайнигер помещал серых крыс, пойманных в разных ме­стах, в большом вольере, где животным были предоставлены совершенно естественные условия. С самого начала отдельные животные, казалось, боялись друг друга. Нападать им не хоте­лось. Тем не менее, иногда доходило до серьезной грызни, ко­гда животные встречались случайно, особенно если двух из них гнали вдоль ограждения друг другу навстречу, так что они сталкивались на больших скоростях. По-настоящему агрессивными они стали только тогда, когда начали привыкать и делить тер­риторий. Одновременно началось и образование пар из незна­комых друг другу крыс, найденных в разных местах. Если од­новременно возникало несколько пар, то следовавшие за этим схватки могли продолжаться очень долго; если же одна пара создавалась раньше, то тирания объединенных сил обоих су­пругов настолько подавляла несчастных соседей, что дальней­шее образование пар было парализовано.

Одиночные крысы явно понижались в ранге, и отныне пара преследовала их беспрерывно. Даже в загоне площадью 64 квад­ратных метра такой паре было достаточно двух-трех недель, чтобы доконать всех остальных обитателей, т. е. 10-15 силь­ных взрослых крыс.

Оба супруга победоносной пары были одинаково жестоки к побежденным сородичам, хотя было очевидно, что он пред­почитает терзать самцов, а она — самок. Побежденные крысы почти не защищались, отчаянно пытались убежать и, доведен­ные до крайности, бросались туда, где крысам удается найти спасение очень редко, — вверх. Вместо сильных, здоровых жи­вотных Штайнигер неоднократно видел израненных, измучен­ных крыс, которые средь бела дня, совершенно открыто, сиде­ли высоко на кустах или на деревьях — явно заблудшие, чужие на участке. Ранения у них располагались в основном на задней части спины и на хвосте, где преследователь мог достать убе­гавшего. Они редко умирали легкой смертью в результате вне­запной глубокой раны или сильной потери крови. Чаще смерть была результатом сепсиса, особенно от тех укусов, которые по­вреждали брюшину. Но больше всего животные погибали от общего истощения и нервного перенапряжения, которое при­водило к истощению надпочечников.

Особенно действенный и коварный метод умерщвления со­родичей Штайнигер наблюдал у некоторых самок, превратив­шихся в настоящих профессиональных убийц. «Они медлен­но подкрадываются, — пишет он, — затем внезапно прыгают и наносят ничего не подозревающей жертве, которая, например, ест у кормушки, укус в шею сбоку, чрезвычайно часто задевающий сонную артерию. По большей части все это длится считанные секунды. Как правило, смертельно укушенное животное гиб­нет от внутренних кровоизлияний, которые обнаруживаются под кожей или в полостях тела».

Наблюдая кровавые трагедии, приводящие, в конце концов, к тому, что оставшаяся пара крыс завладевает всем вольером, трудно представить себе то сообщество, которое скоро, очень скоро образуется из потомков победоносных убийц. Миролю­бие, даже нежность, которые отличают отношение млекопита­ющих матерей к своим детям, у крыс свойственны не только отцам, но и дедушкам, а также всевозможным дядюшкам, те­тушкам, двоюродным бабушкам и т. д. и т. д. — не знаю, до ка­кой степени родства. Матери приносят все свои выводки в одно и то же гнездо, и вряд ли можно предположить, что каждая из них заботится только о собственных детях. Серьезных схваток внутри этой гигантской семьи не бывает никогда, даже если в ней насчитываются десятки животных. Даже в волчьих стаях, члены которых так учтивы друг с другом, звери высшего ранга едят общую добычу первыми. В крысиной стае иерархии не существует. Стая сплоченно нападает на крупную добычу, и более сильные ее члены вносят больший вклад в победу. Но затем — я цитирую Штайнигера дословно — «именно меньшие животные ведут себя наиболее свободно; большие доброволь­но подбирают объедки меньших. Так же и при размножении: во всех смыслах более резвые животные, выросшие лишь наполо­вину или на три четверти, опережают взрослых. Молодые име­ют все права, и даже сильнейший из старых не оспаривает их».

Внутри стаи не бывает серьезной борьбы; в крайнем слу­чае — мелкие трения, которые разрешаются ударами передней лапки или наступанием задней, но укусами никогда. Внутри стаи не существует индивидуальной дистанции; напротив, крысы — по Хедигеру — «контактные животные»: они охотно касаются друг друга. Церемония дружелюбной готовности к контакту состоит в так называемом подползании, которое особенно ча­сто наблюдается у молодых животных, в то время как более крупные чаще выражают свою симпатию к меньшим — наползанием. Интересно, что излишняя назойливость в таких прояв­лениях дружбы является наиболее частым поводом к безобид­ным ссорам внутри семьи. Если взрослому зверьку, занятому

едой, молодой чересчур надоедает своим под- или наползанием, то первый обороняется: бьет второго передней лапкой или наступает на него задней. Ревность или жадность в еде почти никогда не бывают причиной подобных действий.

Внутри стаи действует быстрая передача новостей на осно­ве передачи настроений, а также — что важнее всего — сохра­нение однажды приобретенного опыта и передача его потом­ству. Если крысы находят новую, до тех пор не знакомую им еду, то — по наблюдениям Штайнигера — в большинстве слу­чаев первый зверек, нашедший ее, решает, будет семья ее есть или нет. «Стоит лишь нескольким животным из стаи наткнуть­ся на приманку и не взять ее — ни один из членов стаи к ней больше не подойдет. Если же первые не берут отравленную при­манку, то они метят ее мочой или калом. Хотя поднимать кал наверх должно быть крайне неудобно, однако на высоко рас­положенной приманке часто можно обнаружить помет». Но что самое поразительное — знание опасности какой-то определен­ной приманки передается из поколения в поколение и надол­го переживает ту особь, которая имела какие-то неприятнос­ти, связанные с этой приманкой. Трудность по-настоящему успешной борьбы с серой крысой — наиболее успешным био­логическим противником человека — состоит, прежде всего, в том, что крыса пользуется теми же методами, что и человек: традиционной передачей опыта и его распространением внут­ри тесно сплоченного сообщества.

Серьезная грызня между крысами, принадлежащими к од­ной семье, происходит лишь в одном-единственном случае, мно­гозначительном и интересном во многих отношениях, а имен­но — когда присутствует чужая крыса, пробудившая внутриви­довую, внутрисемейную агрессивность. То, что делают крысы, когда на их участок попадает член чужого крысиного клана — или подсаживается экспериментатором, — это одна из самых впечатляющих, ужасных и отвратительных вещей, какие мож­но наблюдать у животных. Чужая крыса может бегать с мину­ту или даже больше, не подозревая об ужасной судьбе, кото­рая ее ожидает, и столь же долго местные могут заниматься своими обычными делами, — до тех пор пока, наконец, чужая не приблизится к одной из них настолько, что та учует чужую.

Тогда она вздрагивает, как от электрического удара, и в одно мгновение вся колония оказывается поднятой по тревоге по­средством передачи настроения, которая у серых крыс осуще­ствляется лишь выразительными движениями, а у черных — еще и резким, сатанински-пронзительным криком, который подхватывают все члены стаи, услышавшие его. От возбужде­ния у них глаза вылезают из орбит, шерсть встает дыбом, — и, крысы начинают охоту на крысу. Они приходят в такую ярость, что если две из них натыкаются друг на друга, то в первый мо­мент обязательно с ожесточением кусаются. «Они сражаются в течение трех-пяти секунд, — сообщает Штайнигер, — затем основательно обнюхивают друг друга, сильно вытянув шеи, и мирно расходятся. В день травли чужой крысы все члены стаи относятся друг к другу раздраженно и недоверчиво». Очевид­но, что члены крысиного клана узнают друг друга не персо­нально, как, скажем, галки, гуси или обезьяны, а по общему запаху, точно так же как пчелы и другие общественные насе­комые.

Как и у этих насекомых, можно в эксперименте поставить на члена крысиной стаи штамп ненавистного чужака, и, наобо­рот — с помощью специальных мер придать чужой крысе за­пах стаи. Когда Эйбл брал животное из крысиной колонии и пересаживал его в другой вольер, то уже через несколько дней при возвращении в прежний загон стая встречала его как чу­жого. Если же вместе с крысой он брал из загона почву, хво­рост и т. д. и помещал все это на пустое и чистое стеклянное основание, так что изолированный зверек получал с собой при­даное из таких вещей, которые позволяли ему сохранить на себе запах стаи, то такого зверька безоговорочно признавали членом стаи даже после отсутствия в течение недель.

Поистине душераздирающей была участь одной черной кры­сы, которую Эйбл отсадил от стаи первым из описанных спо­собов, а затем вернул в загон в моем присутствии. Этот зверек, очевидно, не забыл запах своей стаи, но не знал, что сам он пах­нет по-другому. Поэтому, будучи перенесен в прежнее место, он чувствовал себя совершенно надежно, он был дома, так что свирепые укусы его прежних друзей были для него совершен­но неожиданны. Даже после нескольких серьезных ранений он все еще не пугался и не пытался отчаянно бежать, как это де­лают действительно чужие крысы после первой же встречи с нападающим членом местного клана. Спешу успокоить мягко­сердечного читателя, сообщив ему, что в том случае мы не ста­ли дожидаться печального конца, а посадили подопытного зверь­ка в родной загон под защиту маленькой проволочной клетки и держали его там до тех пор, пока он не возобновил свой «за­пах-паспорт» и не был снова принят в стаю.

Без такого сентиментального вмешательства жребий чужой крысы поистине ужасен. Самое лучшее, что с ней может про­изойти, — ее сразит насмерть шок безмерного ужаса; С. А. Барнетт наблюдал единичные случаи такого рода. Иначе же соро­дичи медленно растерзают ее. Редко можно так отчетливо ви­деть у животного отчаяние, панический страх — и в то же время знание неотвратимости ужасной смерти, как у такой крысы, го­товой к тому, что крысы ее казнят: она больше не защищается! Невольно напрашивается сравнение такого поведения с дру­гим — когда она встречает угрозу со стороны крупного хищни­ка, загнавшего ее в угол, и у нее не больше шансов спастись от него, чем от крыс чужой стаи. Однако подавляюще превосхо­дящему врагу она противопоставляет смертельно-мужествен­ную самозащиту, лучшую из всех оборон, какие бывают на све­те, — атаку. Кому в лицо когда-нибудь бросалась, с пронзитель­ным боевым кличем своего вида, загнанная в угол серая крыса — тот поймет, что я имею в виду.

Для чего же нужна эта партийная ненависть между стаями крыс? Какая задача сохранения вида породила такое поведе­ние? Так вот, самое ужасное — и для нас, людей, в высшей сте­пени тревожное — состоит в том, что эти добрые, старые дарви­нистские рассуждения применимы только там, где существует какая-то внешняя, из окружающих условий исходящая причи­на, которая и производит такой выбор. Только в этом случае от­бор вызывается приспособлением. Однако там, где отбор про­изводится соперничеством сородичей самим по себе, — там су­ществует, как мы уже знаем, огромная опасность, что сородичи в слепой конкуренции загонят друг друга в самые темные ту­пики эволюции. Ранее мы познакомились с двумя примерами таких ложных путей развития; это были крылья аргус-фазана и темп работы в западной цивилизации. Таким образом, впол­не вероятно, что партийная ненависть между стаями, царящая у крыс, — это на самом деле лишь «изобретение дьявола», со­вершенно ненужное виду. С другой стороны, нельзя исключить и того, что действовали — и сейчас действуют — какие-то еще неизвестные факторы внешнего мира. Но одно мы можем ут­верждать наверняка: борьба между стаями не выполняет тех видосохраняющих функций внутривидовой агрессии, о кото­рых мы уже знаем и о необходимости которых мы говорили в 3-й главе. Эта борьба не служит ни пространственному рас­пределению, ни отбору сильнейших защитников семьи, — ими, как мы видели, редко бывают отцы потомства, — ни какой-либо другой из перечисленных в 3-й главе функций. Кроме того, вполне понятно, что постоянное состояние войны, в котором находятся все соседние семьи крыс, должно оказывать очень сильное селекционное давление в сторону все возрастающей боеготовности и что стая, которая хоть самую малость отста­нет в этом от своих соседей, будет очень быстро истреблена. Воз­можно, что естественный отбор назначил премию максимально многочисленной семье. Поскольку ее члены, безусловно, помо­гают друг другу в борьбе с чужими, — небольшая стая навер­няка проигрывает более крупной. Штайнигер обнаружил на маленьком острове Нордероог в Северном море, что несколь­ко крысиных стай поделили землю, оставив между собой по­лосы ничьей земли, «no rats land», шириной примерно в 50 мет­ров, в пределах которых идет постоянная война. Так как фронт обороны для малочисленной популяции бывает более растяну­тым, нежели для более крупной, то первая оказывается в не­выгодном положении. Напрашивается мысль, что на каждом таком островке будет оставаться все меньше и меньше крыси­ных популяций, а выжившие будут становиться все многочис­леннее и кровожаднее, так как Премия Отбора назначена за усиление партийной злобы. Про исследователя, который все­гда помнит об угрозе гибели человечества, можно сказать в точ­ности то же, что говорит в погребке Ауэрбаха Альтмайер о Зибеле: «В несчастье тих и кроток он: сравнил себя с распухшей крысой (!) — и полным сходством поражен».

Союз

Мой страх пропал — плечо к плечу с тобой

Я брошу вызов моему столетью.

Шиллер

В тех различных типах социальной организации, которые я описал в предыдущих главах, связи между отдельными су­ществами совершенно не носят личного характера. Почти лю­бая особь равноценно заменяет другую как элемент надиндивидуального сообщества. Первый проблеск личных отношений мы видели у оседлых самцов хаплохромисов из Гафзы, которые заключают с соседями пакт о ненападении и бывают, агрессив­ны только с чужими. Однако при этом проявляется лишь пас­сивная терпимость по отношению к хорошо знакомому сосе­ду. Еще не действует никакая притягательная сила, которая побуждала бы следовать за партнером, если он поплыл куда-то, или ради него оставаться на месте, если он остается, или же активно искать его, если он исчез.

Однако именно такое поведение характеризует ту объек­тивно определимую личную связь, которая является предме­том данной главы и которую я буду в дальнейшем называть союзом или узами. Совокупность существ, связанную этими узами, можно обозначить термином группа. Таким образом, груп­па определяется тем, что она — как и анонимная стая — объе­диняется реакциями, которые вызывают друг у друга ее чле­ны; однако, в отличие от безличных сообществ, групповые объединяющие реакции — тесно связаны с индивидуальностью членов группы.

<...> Настоящее же группообразование характеризуется как раз своей независимостью от места. Роль, которую каждый член группы играет в жизни каждого другого, остается одной и той же в поразительном множестве самых различных внешних си­туаций; одним словом, предпосылкой любого группообразования является персональное узнавание партнеров в любых воз­можных обстоятельствах. Таким образом, образование группы не может быть основано только на врожденных реакциях, как это почти всегда бывает при образовании анонимных стай. Само собой разумеется, что знание партнеров должно быть усвоено индивидуально.

<...> Когда наблюдатель, знающий животных и доскональ­но понимающий их выразительные движения, следит за все­ми ранее описанными событиями, которые приводят у цихлид к образованию разнополой пары, — ему может стать неспокой­но, даже страшно, от того, насколько злы по отношению друг к другу будущие супруги. Раз за разом они почти, что набрасы­ваются друг на друга, и эта опасная вспышка агрессивности едва затормаживается, чтобы дело не дошло до убийства. Та­кое опасение вовсе не основано на неправильной интерпрета­ции выразительных движений рыб: каждый практик, разводя­щий рыбок, знает, насколько опасно сажать в один аквариум самца и самку цихлид и как быстро появляются трупы, если не следить за парой постоянно. В естественных условиях привы­кание значительно способствует прекращению борьбы между будущими новобрачными. Естественные условия воспроизво­дятся в аквариуме наилучшим образом, если в максимально возможную емкость поместить несколько мальков, которые с самого начала вполне уживчивы, чтобы они росли вместе. То­гда образование пар происходит таким образом, что при дос­тижении половой зрелости какая-то рыбка, как правило самец, захватывает себе участок и прогоняет из него всех остальных. Когда позднее какая-нибудь самка становится готовой к спари­ванию — она осторожно приближается к владельцу участка; он нападает на нее, — поначалу вполне серьезно, — она, поскольку признает главенство самца, отвечает на это уже описанным спо­собом: так называемым чопорным поведением, состоящим, как мы уже знаем, Из элементов, которые частью происходят из стремления к спариванию, а частью — из стремления к бегству. Если самец, несмотря на очевидное тормозящее агрессию дей­ствие этих жестов, ведет себя слишком агрессивно, то самка может на какое-то время удалиться из его владений. Однако рано или поздно она возвращается. Это повторяется в течение какого-то промежутка времени — разной продолжительнос­ти — до тех пор, пока оба они настолько привыкают к присут­ствию партнера, что неизбежно исходящие от него стимулы, вызывающие агрессию, значительно теряют свою действенность.

Как и во многих подобных случаях специального привыкания, здесь в этот процесс первоначально вовлечены все случайные побочные обстоятельства общей ситуации, к которой живот­ное привыкает наконец в целом. Изменение любого из этих об­стоятельств неизбежно влечет за собой нарушение общего дей­ствия всей привычки. Особенно это относится к началу мирной совместной жизни; так, первоначально партнер должен появ­ляться привычным путем, с привычной стороны, освещение должно быть таким же, как всегда, и т. д. и т. д., — в противном случае каждая рыба воспринимает другую как вызывающего агрессию пришельца. В это время пересадка в другой аквари­ум может совершенно разрушить пару. С упрочением знаком­ства связь партнеров становится все более независимой от фона, на котором она развивается; этот процесс выделения главного хорошо известен гештальт-психологам и исследователям услов­ного рефлекса. В конце концов, связь между партнерами ста­новится настолько независимой от побочных условий, что мож­но пересаживать пары, даже транспортировать их на значитель­ное расстояние, и их узы не рвутся. В крайнем случае, при этом старые пары «реградируют» к ранней стадии, т. е. у них снова начинаются церемонии ухаживания и примирения, которые у супругов, долго состоящих в браке, давно уже исчезли из по­вседневной рутины.

<...> Выразительные движения страха — или, точнее, готов­ности к бегству — с укреплением пары исчезают у самки все больше и больше; зачастую это происходит настолько быстро, что при первых своих наблюдениях над цихлидами я вообще не заметил этих движений и целый год был уверен, что у этих рыб не существует иерархических отношений между супруга­ми. Мы уже знаем, какую роль в действительности играет иерар­хия при взаимном узнавании полов. Она латентно сохраняет­ся и тогда, когда самка окончательно прекращает выполнение своих жестов покорности перед супругом. Лишь в редких слу­чаях, если старая пара вдруг рассорится, — самка вспоминает эти жесты.

Поначалу пугливая и покорная самка своим страхом лишает самца возможности проявить какое бы то ни было торможение агрессивного поведения. Внезапно ее застенчивость проходит, и она дерзко и заносчиво появляется прямо посреди владений своего супруга — с расправленными плавниками, в самой вну­шительной позе и в роскошном наряде, который у этих видов почти не отличается от наряда самца. Как и следовало ожидать, самец приходит в ярость, ибо ситуация, преподнесенная ему красующейся супругой, неизбежно несет в себе ключевой раз­дражитель, включающий боевое поведение, уже известный нам из анализа стимулов. Итак, самец бросается на свою даму, тоже принимает позу угрозы развернутым боком, и какую-то долю секунды кажется, что он ее вот-вот уничтожит, — и тут проис­ходит то, что побудило меня писать эту книгу. Самец, угрожая самке, задерживается лишь на долю секунды или не задержи­вается вовсе: он не может ждать, он слишком возбужден, так что практически сразу начинает яростную атаку... Но не на свою самку, а — на волосок от нее, мимо — на какого-нибудь другого сородича! В естественных условиях этим другим оказывается, как правило, ближайший сосед.

Это — классический пример явления, которое мы с Тинбергеном называем переориентированным действием. Оно опре­деляется тем, что некоторое действие вызывается каким-то од­ним объектом, но на этот объект испускает и тормозящие сти­мулы, — и потому оно направляется на другой объект, как будто он и был причиной данного действия. Так, например, человек, рассердившийся на другого, скорее ударит кулаком по столу, чем того по лицу, — как раз потому, что такое действие тормо­зится определенными запретами, а ярость требует выхода, как лава в вулкане. Большинство известных случаев переориенти­рованного действия относится к агрессивному поведению, ко­торое провоцируется каким-то объектом, одновременно вызы­вающим страх.

На этом специфическом случае, который он назвал «реак­цией велосипедиста», Б. Гржимек впервые распознал и описал сам принцип переориентирования. В качестве «велосипедис­та» здесь годится любой, кто гнет спину кверху и давит нога­ми книзу. Особенно отчетливо проявляется механизм такого поведения в тех случаях, когда животное нападает на предмет своей ярости с некоторого расстояния; затем, приблизившись, замечает, насколько тот страшен; и тогда — поскольку оно не может затормозить уже заведенную машину нападения — из­ливает свою ярость на какое-нибудь безобидное существо, слу­чайно оказавшееся рядом.

Разумеется, существует бесчисленное множество других форм переориентированного действия; они могут возникать в результате самых различных сочетаний соперничающих по­буждений. Особый случай с самцом цихлиды важен для нашей темы потому, что аналогичные явления играют решающую роль в семейной и общественной жизни очень многих высших животных и человека. Очевидно, в царстве позвоночных не­однократно и независимо делалось «открытие», что агрессия, вызываемая партнером, может быть не только подавлена, но и использована для борьбы с враждебными соседями.

Предотвращение нежелательной агрессии, вызываемой парт­нером, и ее канализация в желательном направлении — на со­седа по участку — в наблюдавшемся и драматично описанном случае с самцом цихлиды, конечно же, не является таким изоб­ретением данного критического момента, которое животное может сделать, а может и не сделать. Напротив — оно давным-давно ритуализовано и превратилось в неотъемлемый инстинк­тивный атрибут данного вида.

<...> В далекой древности, ориентировочно в конце мелово­го периода (миллион лет туда-сюда здесь никакой роли не иг­рает!), однажды должна была произойти в точности такая же история, как с индейскими вождями и трубкой в 5-й главе, ина­че никакой ритуал не мог бы возникнуть. Ведь один из двух великих конструкторов эволюции — отбор, — чтобы иметь воз­можность вмешаться, всегда нуждается в какой-то случайно возникшей точке опоры, и эту опору предоставляет ему его сле­пой, но прилежный коллега — Изменчивость.

Как многие телесные признаки или инстинктивные действия, так и ритуализованные церемонии в процессе индивидуально­го развития животного, в онтогенезе, проходят, в общих чер­тах, тот же путь, какой они прошли в ходе эволюционного ста­новления. Строго говоря, в онтогенезе повторяется не весь ряд древних форм, а только ряд данного онтогенеза — как справед­ливо отметил уже Карл-Эрнст фон Байер, — но для наших це­лей достаточно и более упрощенное представление. Итак, ритуал, возникший из переориентации нападения, в своем первом про­явлении значительно больше похож на неритуализованный об­разец, нежели впоследствии, в своем окончательном развитии. Поэтому у самца цихлиды, только вступающего в брачную жизнь, можно отчетливо увидеть — особенно если интенсив­ность всей реакции не слишком велика, — что он, пожалуй, весь­ма охотно нанес бы своей юной супруге сильный удар, но в са­мый последний момент какое-то другое побуждение мешает ему, и тогда он предпочитает разрядить свою ярость на соседа. В полностью развитой церемонии «символ» отошел от симво­лизируемого значительно дальше, так что ее происхождение маскируется не только «театральностью» всего действия, но и тем обстоятельством, что оно с очевидностью выполняется ради него самого. При этом функция и символика церемонии гораз­до заметнее, нежели ее происхождение. Необходим тщатель­ный анализ, чтобы разобраться в том, сколько же от первона­чальных конфликтных побуждений еще содержится в церемо­нии в данном конкретном случае. Когда мы с моим другом Альфредом Зейтцем четверть века назад впервые разглядели описанный здесь ритуал, то функции церемоний «смены» и «приветствия» у цихлид стали нам совершенно ясны очень скоро; но еще долго мы не могли распознать их эволюционно­го происхождения.

Что нам, правда, сразу же бросилось в глаза — на первом же, в то время изученном лучше других виде африканских рыбок самоцветов — это большое сходство жестов угрозы и «привет­ствия». Мы быстро научились различать их и правильно пред­сказывать, поведет ли данное действие к схватке или к образо ванию пары; но, к досаде своей, долго не могли обнаружить, какие же именно признаки служили нам основой для этого. Только когда мы внимательно проанализировали постепенные переходы, путем которых самец меняет серьезные угрозы не­весте на церемонию приветствия, — нам стала ясна разница: при угрозе рыбка затормаживает до полной остановки прямо перед той, которой угрожает, особенно если она настолько воз­буждена, что обходится даже без удара хвостом, не говоря уж о развернутом боке. При церемонии приветствия или смены, напротив, она целит не в партнера, а подчеркнуто плывет мимо него и при этом, проплывая мимо, адресует ему угрозу развер­нутым боком и удар хвостом. Направление, в котором самец предлагает свою церемонию, тоже подчеркнуто отличается от того, в каком начиналось бы движение атаки. Если же перед церемонией он неподвижно стоял в воде неподалеку от супру­ги, то он всегда начинает решительно плыть вперед до того как выполняет угрозу развернутым боком и бьет хвостом. Таким образом, очень отчетливо, почти непосредственно «символи­зируется», что супруга как раз не является объектом его напа­дения, что этот объект надо искать где-то дальше, в том направ­лении, куда он плыл.

Так называемое изменение функции — это средство, кото­рым часто пользуются оба Великих Конструктора, чтобы по­ставить на службу новым целям устаревший в ходе эволюции неликвидный фонд. Со смелой фантазией они — возьмем лишь несколько примеров — из водопроводящей жаберной щели сделали слуховой проход, заполненный воздухом и проводя­щий звуковые волны; из двух костей челюстного сустава — слуховые косточки; из теменного глаза — железу внутренней секреции (шишковидную железу); из передней лапы репти­лии — крыло птицы и т. д. и т. д. Однако все эти переделки вы­глядят весьма скромно по сравнению с гениальным маленьким шедевром: из поведенческого акта, который не только перво­начально мотивировался, но и в нынешней своей форме мо­тивируется внутривидовой агрессией — по крайней мере, час­тично, — простым способом ритуально зафиксированного пере­ориентирования получилось умиротворяющее действие. Это не больше и не меньше как обращение отталкивающего действия агрессии в его противоположность. Как мы видели в главе о ритуализации, обособившаяся церемония превращается в вожде­ленную самоцель, в потребность, как и любое другое инстинк­тивное действие; а вместе с тем она превращается и в прочные узы, соединяющие одного партнера с другим. Церемония уми­ротворения такого рода по самой своей сути такова, что каж­дый из товарищей по союзу может выполнять ее лишь со вто­рым — и ни с кем больше из собратьев по виду.

Только представьте себе, какая почти неразрешимая задача решена здесь самым простым, самым полным и самым изящным образом! Двух животных, которые своей внешней формой, рас­цветкой и поведением неизбежно действуют друг на друга, как красная тряпка на быка (это, впрочем, только в поговорке), нуж­но привести к тому, чтобы они мирно ужились в тесном простран­стве, на гнезде, т. е. как раз на том месте, которое оба считают центром своих владений и в котором их внутривидовая агрес­сивность достигает наивысшего уровня. И эта задача, сама по себе трудная, дополнительно затрудняется тем обстоятельством, что внутривидовая агрессивность каждого из супругов не имеет пра­ва уменьшиться: мы уже знаем из 3-й главы, что за малейшее ослабление боеготовности по отношению к соседу собственно­го вида тотчас же приходится расплачиваться потерей террито­рии, а значит, и потерей источника питания для будущего потом­ства. При таких обстоятельствах вид «не может себе позволить» ради запрета схваток между супругами обратиться к таким цере­мониям умиротворения, которые имеют своей предпосылкой — как жесты покорности или инфантильное поведение — снижение агрессивности. Ритуализованное переориентирование не только избавляет от этих нежелательных последствий, но и более того — использует неизбежно исходящие от супруга ключевые раздра­жения, вызывающие агрессивность, чтобы обратить партнера против соседа. По-моему, этот механизм поведения поистине ге­ниален, и вдобавок гораздо более благороден, чем аналогичное — с обратным знаком — поведение человека, который возвращает­ся вечером домой, преисполненный внутренней ярости от обще­ния с «любимыми» соседями или с начальством и разряжает всю свою нервозность и раздражение на бедную жену.

Любое особенно удачное конструктивное решение обычно обнаруживается на великом Древе Жизни неоднократно, со­вершенно независимо на разных его сучьях и ветвях. Крыло изобрели насекомые, рыбы, птицы и летучие мыши; обтекае­мую форму — каракатицы, рыбы, ихтиозавры и киты. Потому нас не слишком удивляет, что предотвращающие борьбу меха­низмы поведения, основанные на ритуализованном переори­ентировании атаки, аналогичным образом возникают у очень многих разных животных.

Существует, например, изумительная церемония умиротво­рения — все знают ее как «танец» журавлей, — которая, с тех пор как мы научились понимать символику ее движений, прямо-таки напрашивается в перевод на человеческий язык. Птица высоко и угрожающе вытягивается перед другой и разворачи­вает мощные крылья, клюв нацелен на партнера, глаза устрем­лены прямо на него... Это картина серьезной угрозы — и на са­мом деле, до сих пор мимика умиротворения совершенно анало­гична подготовке к нападению. Но в следующий момент птица направляет эту угрожающую демонстрацию в сторону от парт­нера, причем выполняет разворот точно на 180 градусов, и те­перь — все так же, с распростертыми крыльями — подставляет партнеру свой беззащитный затылок, который, как известно, у серого журавля и у многих других видов украшен изумительно красивой рубиново-красной шапочкой. На секунду «танцую­щий» журавль подчеркнуто застывает в этой позе — и тем самым в понятной символике выражает, что его угроза направлена не против партнера, а совсем наоборот, как раз прочь от него, про­тив враждебного внешнего мира; и в этом уже слышится мо­тив защиты друга. Затем журавль вновь поворачивается к дру­гу и повторяет перед ним демонстрацию своего величия и мощи, потом снова отворачивается и теперь — что еще более знаме­нательно — делает ложный выпад против какого-нибудь эрзац-объекта; лучше всего, если рядом стоит посторонний журавль, но это может быть и безобидный гусь или даже, если нет нико­го, палочка или камушек, которые в этом случае подхватывают­ся клювом и три-четыре раза подбрасываются в воздух. Все вме­сте взятое ясно говорит: «Я могуч и ужасен — но я не против тебя, а против вон того, того и того».

Быть может, менее сценичной в своем языке жестов, но еще более многозначительной является церемония умиротворения у уток и гусей, которую Оскар Хейнрот описал как триумфальный крик. Важность этого ритуала для нас состоит, прежде всего, в том, что у разных представителей упомянутых птиц он достиг очень разной степени сложности и завершенности; а эта последователь­ность постепенных переходов дает нам хорошую картину того, как здесь — в ходе эволюции — из отводящих ярость жестов смущения получились узы, проявляющие какое-то таинствен­ное родство с другими, с теми, что объединяют людей и кажутся нам самыми прекрасными и самыми прочными на нашей Земле.

В своей примитивнейшей форме, какую мы видим, к при­меру, в так называемой «рэбрэб-болтовне» у кряквы, угроза очень мало отличается от «приветствия». По крайней мере, мне самому незначительная разница в ориентировании рэбрэб-кряканья — при угрозе в одном случае, и приветствии в дру­гом — стала ясна лишь после того, как я научился понимать принцип переориентированной церемонии умиротворения в ходе внимательного изучения цихлид и гусей, у которых его легче распознать. Утки стоят друг против друга, с клювами, под­нятыми чуть выше горизонтали, и очень быстро и взволнованно произносят двух слоговый сигнал голосовой связи, который у селезня обычно звучит как «рэб-рэб»; утка произносит не сколько более в нос, что-то вроде «квэнг-квэнг». Но у этих уток не только социальное торможение атаки, а и страх перед парт­нером тоже может вызвать отклонение угрозы от направления на ее цель; так что два селезня часто стоят, всерьез угрожая друг другу — крякая, с поднятым клювом, — но при этом не направ­ляют клювы друг на друга. Если они все-таки это сделают, то в следующий момент начнут настоящую драку и вцепятся друг другу в оперение на груди. Однако обычно они целятся чуть-чуть мимо, даже при самой враждебной встрече.

Если же селезень «болтает» со своей уткой, — и уж тем бо­лее если отвечает этой церемонией на натравливание своей будущей невесты, — то очень отчетливо видно, как «что-то» тем сильнее отворачивает его клюв от утки, за которой он уха­живает, чем больше он возбужден в своем ухаживании. В край­нем случае, это может привести к тому, что он, все чаще и чаще крякая, поворачивается к самке затылком. По форме это в точ­ности соответствует церемонии умиротворения у чаек, опи­санной ранее, хотя нет никаких сомнений, что та церемония возникла именно так, как изложено там, а не за счет переори­ентирования. Это — предостережение против опрометчивых уподоблений! Из только что описанного отворачивания голо­вы селезня — в ходе дальнейшей ритуализации — у великого множества уток развились свои жесты, подставляющие заты­лок, которые играют большую роль при ухаживании у кряквы, чирка, шилохвости и других настоящих уток, а также и у гаг. Супружеская пара кряквы с особым увлечением празднует церемонию «рэбрэб-болтовни» в тех случаях, когда они теря­ли друг друга и снова нашли после долгой разлуки. В точнос­ти то же самое относится и к жестам умиротворения с демон­страцией развернутого бока и хвостовыми ударами, которые мы уже знаем у супругов - цихлид. Как раз потому, что все это так часто происходит при воссоединении разлученных перед тем партнеров, первые наблюдатели зачастую воспринимали такие действия как «приветствие».

Хотя такое толкование отнюдь не неправильно для опреде­ленных, очень специализированных церемоний этого рода, большая частота и интенсивность жестов умиротворения имен­но в подобных ситуациях наверняка имеет изначально другое объяснение: притупление всех агрессивных реакций за счет привычки к партнеру частично проходит уже при кратком пе­рерыве той ситуации, которая обусловила возникновение такой привычки.

Очень впечатляющие примеры тому получаются, когда при­ходится изолировать ради какой-либо цели — хотя бы всего на один час — животное из стаи вместе выросших, очень друг к другу привыкших и потому более или менее сносно уживаю­щихся друг с другом молодых петухов, цихлид, бойцовых ры­бок, малабарских дроздов или других, столь же агрессивных видов. Если после того попытаться вернуть животное к его пре­жним товарищам, то агрессия начинает бурлить, как перегретая вода при задержке кипения, от малейшего толчка.

Как мы уже знаем, действие привычки могут нарушить и другие, даже малейшие изменения общей ситуации. Моя старая пара малабарских дроздов летом 1961 года терпела своего сына из первого выводка, находившегося в клетке в той же комнате, что и их скворечник, гораздо дольше того срока, когда эти пти­цы обычно выгоняют повзрослевших детей из своих владений. Однако если я переставлял его клетку со стола на книжную пол­ку — родители начинали нападать на сына столь интенсивно, что даже забывали вылетать на волю, чтобы принести корм ма­леньким птенцам, появившимся к этому времени. Такое внезап­ное обрушение запретов агрессии, построенных на привычке, Представляет собой очевидную опасность, угрожающую связям между партнерами каждый раз, когда пара разлучается даже на короткий срок. Так же очевидно, что подчеркнутая церемония умиротворения, которая каждый раз наблюдается при воссое­динении пары, служит не для чего иного, как для предотвраще­ния этой опасности. С таким предположением согласуется и то, что «приветствие» бывает тем возбужденнее и интенсивнее, чем продолжительнее была разлука.

Наш человеческий смех, вероятно, тоже в своей первона­чальной форме был церемонией умиротворения или привет­ствия. Улыбка и смех, несомненно, соответствуют различным степеням интенсивности одного и того же поведенческого акта, т. е. они проявляются при различных порогах специфическо­го возбуждения, качественно одного и того же. У наших бли­жайших родственников — у шимпанзе и гориллы — нет, к со­жалению, приветственной мимики, которая по форме и функции соответствовала бы смеху. Зато есть у многих макак, которые в качестве жеста умиротворения скалят зубы — и время от вре­мени, чмокая губами, крутят головой из стороны в сторону, силь­но прижимая уши. Примечательно, что некоторые люди на Даль­нем Востоке, приветствуя улыбкой, делают то же самое точно таким же образом. Но самое интересное — при интенсивной улыбке они держат голову так, что лицо обращено не прямо к тому, кого приветствуют, а чуть-чуть в сторону, мимо него. С точки зрения функциональности ритуала совершенно без­различно, какая часть его формы заложена в генах, а какая зак­реплена культурной традицией учтивости.

Во всяком случае, заманчиво считать приветственную улыб­ку церемонией умиротворения, возникшей — подобно триум­фальному крику гусей — путем ритуализации, переориентиро­ванной угрозы. При взгляде на обращенный мимо собеседни­ка дружелюбный оскал учтивого японца появляется искушение предположить, что это именно так.

За такое предположение говорит и то, что при очень интен­сивном, даже пылком приветствии двух друзей их улыбки вне­запно переходят в громкий смех, который каждому из них ка­жется слишком не соответствующим его чувствам, когда при встрече после долгой разлуки он неожиданно прорывается откуда-то из вегетативных глубин. Объективный наблюдатель

просто обязан уподобить поведение таких людей гусиному триумфальному крику.

Во многих отношениях аналогичны и ситуации, вызываю­щие смех. Если несколько простодушных людей — скажем, маленьких детей — вместе высмеивают кого-то другого или других, не принадлежащих к их группе, то в этой реакции, как и в других переориентированных жестах умиротворения, со­держится изрядная доля агрессии, направленной наружу, на не члена - группы. И смех, который обычно очень трудно по­нять, — возникающий при внезапной разрядке какой-либо кон­фликтной ситуации, — тоже имеет аналогии в жестах умиро­творения и приветствия многих животных. Собаки, гуси и, ве­роятно, многие другие животные разражаются бурными при­ветствиями, когда внезапно разряжается мучительная ситуация конфликта. Понаблюдав за собой, я могу с уверенностью утверж­дать, что общий смех не только действует как чрезвычайно сильное средство отведения агрессии, но и доставляет ощути­мое чувство социального единения.

<...> У диких гусей, в том числе — это доказано — и у живу­щих на воле, бывают очень существенные отклонения от нор­мы брачного и социального поведения. Одно из них, очень ча­стое, особенно интересно потому, что у гусей оно поразитель­ным образом способствует, а не вредит сохранению вида, хотя у людей во многих культурах сурово осуждается; я имею в виду связь между двумя мужчинами. Ни во внешнем облике, ни в определении обоих полов у гусей нет резких, качественных различий. Единственный ритуал при образовании пары — так на­зываемый изгиб шеи, — который у разных полов существенно отличается, выполняется лишь в том случае, когда будущие партнеры не знают друг друга и потому несколько побаивают­ся. Если этот ритуал пропущен, то ничто не мешает гусаку ад­ресовать свое предложение триумфального крика не самке, а другому самцу. Такое происходит особенно часто, хотя не толь­ко в тех случаях, когда все гуси слишком хорошо знают друг Друга из-за тесного содержания в неволе. Пока мое отделение Планковского Института физиологии поведения располагалось в Бульдерне, в Вестфалии и нам приходилось держать всех на­ших водоплавающих птиц на одном, сравнительно небольшом пруду, это случалось настолько часто, что мы долгое время ошибочно считали, будто нахождение разнополых партнере происходит у серых гусей лишь методом проб и ошибок. Лишь много позже мы обнаружили функцию церемонии изгиба шеи в подробности которой не станем здесь вдаваться.

Когда молодой гусак предлагает триумфальный крик друго­му самцу и тот соглашается, то каждый из них приобретает го­раздо лучшего партнера и товарища — насколько это касается именно данной функциональной сферы, — чем мог бы найти в самке. Так как внутривидовая агрессия у гусаков гораздо силь­нее, чем у гусынь, то и сильнее предрасположенность к триумфальному крику, и они вдохновляют друг друга на великие дела. Поскольку ни одна разнополая пара не в состоянии им противостоять, такая пара гусаков приобретает очень высокое, если не наивысшее положение в иерархии своей колонии. Они хранят прижизненную верность друг другу, по крайней мере, не меньшую, чем в разнополых парах. Когда мы разлучили нашу старейшую пару гусаков, Макса и Копфшлица, сослав Макса в дочернюю колонию серых гусей на Ампер-Штаузее у Фюрстенфельдбрюка, то через год траура оба они спаровались с сам­ками, и обе пары вырастили птенцов. Но когда Макса вернули на Эсс-зее, — без супруги и без детей, которых мы не смогли поймать, — Копфшлиц моментально бросил свою семью и вер­нулся к нему. Супруга Копфшлица и его сыновья, по-видимо­му, оценили ситуацию совершенно точно и пытались прогнать Макса яростными атаками, но им это не удалось. Сегодня два гусака держатся вместе, как всегда, а покинутая супруга Копф­шлица уныло ковыляет за ними следом, соблюдая определен­ную дистанцию.

Понятие, которое обычно связывается со словом «гомосексуальность», определено и очень плохо, и очень широко. «Гомосексуалист» — это и одетый в женское платье, подкрасившийся юноша в притоне, и герой греческих мифов; хотя первый из них в своем поведении приближается к противоположному полу, а второй — во всем, что касается его поступков, — настоящий супермен и отличается от нормального мужчины лишь выбо­ром объектов своей половой активности. В эту категорию по­падают и наши «гомосексуальные» гусаки. Им извращение более «простительно», чем Ахиллу и Патроклу, уже потому, что самцы и самки у гусей различаются меньше, чем у людей. Кроме того, они ведут себя гораздо более «по-людски», чем боль­шинство людей-гомосексуалистов, поскольку никогда не сово­купляются и не производят заменяющих действий либо дела­ют это в крайне редких, исключительных случаях. Правда, по весне можно видеть, как они торжественно исполняют церемо­нию прелюдии к совокуплению: то красивое, грациозное по­гружение шеи в воду, которое видел у лебедей и прославил в стихах поэт Гёльдерлин. Когда после этого ритуала они наме­реваются перейти к копуляции, то — естественно — каждый пытается взобраться на другого, и ни один не думает расплас­таться на воде на манер самки. Дело, таким образом, заходит в тупик, и они бывают несколько рассержены друг на друга, од­нако оставляют свои попытки без особого возмущения или ра­зочарования. Каждый из них в какой-то степени относится к другому как к своей жене, но если она несколько фригидна и не хочет отдаваться — это не наносит сколь-нибудь заметного ущерба их великой любви. К началу лета гусаки постепенно привыкают к тому, что копуляция у них не получается, и пре­кращают свои попытки; однако интересно, что за зиму они успе­вают это забыть и следующей весной с новой надеждой стара­ются потоптать друг друга.

Часто, хотя далеко не всегда, сексуальные побуждения та­ких гусаков, связанных друг с другом триумфальным криком, находят выход в другом направлении. Эти гусаки оказывают­ся невероятно притягательны для одиноких самок, что, веро­ятно, объясняется их высоким иерархическим рангом, который они приобретают благодаря объединенной боевой мощи. Во всяком случае, рано или поздно находится гусыня, которая на небольшом расстоянии следует за двумя такими героями, но влюблена — как показывают детальные наблюдения и после­дующий ход событий — в одного из них. Поначалу такая девуш­ка стоит или соответственно плавает рядышком, как бедный «третий лишний», когда гусаки предпринимают свои без­успешные попытки к соитию; но рано или поздно она изобре­тает хитрость — и в тот момент, когда ее избранник пытается взобраться на партнера, она быстренько втискивается между ними в позе готовности. При этом она всегда предлагает себя одному и тому же гусаку! Как правило, он взбирается на нее; однако тотчас же после этого — тоже, как правило — поворачи­вается к своему другу и выполняет для него финальную цере­монию: «Но думал-то я при этом о тебе!» Часто второй гусак принимает участие в этой заключительной церемонии, по всем правилам. В одном из запротоколированных случаев гусыня не следовала повсюду за обоими гусаками, а около полудня, когда у гусей особенно сильно половое возбуждение, ждала сво­его возлюбленного в определенном углу пруда. Он приплывал к ней второпях, а тотчас после соития снимался и летел через пруд назад к своему другу, чтобы исполнить с ним эпилог спа­ривания, что казалось особенно недружелюбным по отноше­нию к даме. Впрочем, она не выглядела «оскорбленной».

Для гусака такая половая связь может постепенно превра­титься в «любимую привычку», а гусыня с самого начала была готова добавить свой голос к его триумфальному крику. С упро­чением знакомства уменьшается дистанция, на которой следу­ет гусыня за парой самцов; так что другой, который ее не топ­чет, тоже все больше и больше привыкает к ней. Затем она очень постепенно, сначала робко, а потом с все возрастающей уве­ренностью начинает принимать участие в триумфальном кри­ке обоих друзей, а они все больше и больше привыкают к ее постоянному присутствию. Таким обходным путем, через дол­гое-долгое знакомство, самка из более или менее нежелатель­ного довеска к одному из гусаков превращается в почти полноп­равного члена группы триумфального крика, а через очень дол­гое время — даже в совершенно полноправного.

<...> Персональные узы возникли в ходе великого станов­ления, вне всяких сомнений, в тот момент, когда у агрессивных животных появилась необходимость в совместной деятельно­сти двух или более особей ради какой-то задачи сохранения вида; вероятно, главным образом ради заботы о потомстве. Не­сомненно, что личные узы и любовь во многих случаях возник­ли из внутривидовой агрессии, в известных случаях это проис­ходило путем ритуализации переориентированного нападения или угрозы. Поскольку возникшие таким образом ритуалы свя­заны лично с партнером, и поскольку в дальнейшем, превратившись в самостоятельные инстинктивные действия, они становят­ся потребностью, — они превращают в насущную потребность и постоянное присутствие партнера, а его самого — в «животное, эквивалентное дому».

Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви. За время долгих эпох в истории Земли навер­няка появлялись животные, исключительно свирепые и агрес­сивные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в древности это было ина­че. Однако личные узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, т. е. у групп, ни одна их которых не известна до позднего мезозоя. Так что внутривидовой агрессии без ее контрпартнера, без любви, бывает сколько угодно; но любви без агрессии не бывает.

Ненависть, уродливую младшую сестру любви, необходи­мо четко отделять от внутривидовой агрессии. В отличие от обычной агрессии она бывает направлена на индивида, в точности, как и любовь, и, по-видимому, любовь является предпо­сылкой ее появления: по-настоящему ненавидеть можно, на­верное, лишь то, что когда-то любил и все еще любишь, хоть и отрицаешь это.

Пожалуй, излишне указывать на аналогии между описан­ным выше социальным поведением некоторых животных — прежде всего диких гусей — и человека. Все прописные исти­ны наших пословиц кажутся в той же мере подходящими и для этих птиц. Будучи эволюционистами и дарвинистами с колы­бели, мы можем и должны извлечь из этого важные выводы. Прежде всего, мы знаем, что самыми последними общими предками птиц и млекопитающих были примитивные репти­лии позднего девона и начала каменноугольного периода, ко­торые наверняка не обладали высокоразвитой общественной жизнью и вряд ли были умнее лягушек.

Отсюда следует, что подобия социального поведения у се­рых гусей и у человека не могут быть унаследованы об общих предков; они не «гомологичны», а возникли — это не подлежит сомнению — за счет так называемого конвергентного приспо­собления. И так же несомненно, что их существование не случай­но; вероятность — точнее, невероятность — такого совпадения можно вычислить, но она выразилась бы астрономическим числом нулей.

Если в высшей степени сложные нормы поведения — как, например, влюбленность, дружба, иерархические устремления, ревность, скорбь и т. д. — у серых гусей и у человека не только похожи, но и просто-таки совершенно одинаковы до забавных мелочей — это говорит нам наверняка, что каждый такой инстинкт выполняет какую-то совершенно определен­ную роль в сохранении вида, и притом такую, которая у гусей и у людей почти или совершенно одинакова. Поведенческие совпадения могут возникнуть только так.

Как подлинные естествоиспытатели, не верящие в «без­ошибочные инстинкты» и прочие чудеса, мы считаем самооче­видным, что каждый такой поведенческий акт является функ­цией соответствующей специальной телесной структуры, со­стоящей из нервной системы, органов чувств и т. д.; иными словами — функцией структуры, возникшей в организме под дав­лением отбора. Если мы — с помощью какой-нибудь электронной или просто мысленной модели — попытаемся представить себе, какую сложность должен иметь физиологический аппарат тако­го рода, чтобы произвести хотя бы, к примеру, социальное пове­дение триумфального крика, то с изумлением обнаружим, что такие изумительные органы, как глаз или ухо, кажутся чем-то совсем простеньким в сравнении с этим аппаратом.

Чем сложнее и специализированнее два органа, аналогично устроенных и выполняющих одну и ту же функцию, тем боль­ше у нас оснований объединить их общим, функционально опре­деленным понятием — и обозначить одним и тем же названием, хотя их эволюционное происхождение совершенно различно. Если, скажем, каракатицы или головоногие, с одной стороны, и позвоночные, с другой, независимо друг от друга изобрели гла­за, которые построены по одному и тому принципу линзовой ка­меры и в обоих случаях состоят из одних и тех же конструктив­ных элементов — линза, диафрагма, стекловидное тело и сетчат­ка, — то нет никаких разумных доводов против того, чтобы оба органа — у каракатиц и у позвоночных — называть глазами, безо всяких кавычек. С таким же правом мы можем это себе позво­лить и в отношении элементов социального поведения высших

животных, которое как минимум по многим признакам ана­логично поведению человека.

Высокомерным умникам сказанное в этой главе должно по­служить серьезным предупреждением. У животного, даже не принадлежащего к привилегированному классу млекопитаю­щих, исследование обнаруживает механизм поведения, кото­рый соединяет определенных индивидов на всю жизнь и пре­вращается в сильнейший мотив, определяющий все поступки, который пересиливает все «животные» инстинкты — голод, сек­суальность, агрессию и страх — и создает общественные отно­шения в формах, характерных для данного вида. Такой союз по всем пунктам аналогичен тем отношениям, какие у нас, у лю­дей, складываются на основе любви и дружбы в их самом чис­том и благородном проявлении.

Д. Мак-Фарленд[21]