Для чего нужна агрессия

Часть силы той, что без числа,

Творит добро, всему желая зла.

Гёте

Для чего вообще борются друг с другом живые существа? Борьба — вездесущий в природе процесс; способы поведения, предназначенные для борьбы, как и оружие, наступательное и оборонительное, настолько высоко развиты и настолько очевид­но возникли под селекционным давлением соответствующих видосохраняющих функций, что мы, вслед за Дарвином, не­сомненно, должны заняться этим вопросом.

Как правило, неспециалисты, сбитые с толку сенсационными сказками прессы и кино, представляют себе взаимоотношения «диких зверей» в «зеленом аду» джунглей как кровожадную борьбу всех против всех. Совсем еще недавно были фильмы, в которых, например, можно было увидеть борьбу бенгальского тигра с питоном, а сразу вслед затем — питона с крокодилом. С чистой совестью могу заявить, что в естественных условиях та­кого не бывает никогда. Да и какой смысл одному из этих зверей уничтожать другого? Ни один из них жизненных интересов дру­гого не затрагивает!

Точно так же и формулу Дарвина «борьба за существова­ние», превратившуюся в модное выражение, которым часто зло­употребляют, непосвященные ошибочно относят, как правило, к борьбе между различными видами. На самом же деле «борь­ба», о которой говорил Дарвин и которая движет эволюцию, — это в первую очередь конкуренция между ближайшими род­ственниками. То, что заставляет вид, каков он сегодня, исчез­нуть — или превращает его в другой вид, — это какое-нибудь удач­ное «изобретение», выпавшее надолго одного или нескольких собратьев по виду в результате совершенно случайного выиг­рыша в вечной лотерее Изменчивости. Потомки этих счаст­ливцев, как уже говорилось, очень скоро вытеснят всех осталь­ных, так что вид будет состоять только из особей, обладающих новым «изобретением».

Конечно же, бывают враждебные столкновения и между разными видами, филин по ночам убивает и пожирает даже хорошо вооруженных хищных птиц, хотя они наверняка очень серьезно сопротивляются. Со своей стороны — если они встре­чают большую сову средь бела дня, то нападают на нее, пре­исполненные ненависти. Почти каждое хоть сколь-нибудь во­оруженное животное, начиная с мелких грызунов, яростно сра­жается, если у него нет возможности бежать. Кроме этих особых случаев межвидовой борьбы существуют и другие, менее спе­цифические. Две птицы разных видов могут подраться из-за дупла, пригодного под гнездо; любые два животных, пример­но равные по силе, могут схватиться из-за пищи и т. д. Здесь необходимо сказать кое-что о случаях межвидовой борьбы, иллюстрированных примерами ниже, чтобы подчеркнуть их своеобразие и отграничить от внутривидовой агрессии, кото­рая, собственно, и является предметом нашей книги.

Функция сохранения вида гораздо яснее при любых меж­видовых столкновениях, нежели в случае внутривидовой борь­бы. Взаимное влияние хищника и жертвы дает замечательные образцы того, как отбор заставляет одного из них приспосаб­ливаться к развитию другого. Быстрота преследуемых копыт­ных культивирует мощную прыгучесть и страшно вооружен­ные лапы крупных кошек, а те — в свою очередь — развивают у жертвы все более тонкое чутье и все более быстрый бег. Впечатляющий пример такого эволюционного соревнования меж­ду наступательным и оборонительным оружием дает хорошо прослеженная палеонтологически специализация зубов травоядных млекопитающих — зубы становились все крепче — и параллельное развитие пищевых растений, которые по возмож­ности защищались от съедения отложением кремневых кислот и другими мерами. Но такого рода «борьба» между поедающим и поедаемым никогда не приводит к полному уничтожению жертвы хищником; между ними всегда устанавливается некое равновесие, которое — если говорить о виде в целом — выгодно для обоих. Последние львы подохли бы от голода гораздо раньше, чем убили бы последнюю пару антилоп или зебр, способную к продолжению рода. Так же как — в переводе на человечески-коммерческий язык — китобойный флот обанкротился бы задолго до исчезновения последних китов. Кто непосредственно угрожает существованию вида — это не «пожиратель», а конкурент; именно он и только он.

Когда в давние времена в Австралии появились динго — поначалу домашние собаки, завезенные туда людьми и одичавшие там, — они не истребили ни одного вида из тех, что служили добычей, зато под корень извели крупных сумчатых хищников, которые охотились на тех же животных, что и они. Местные хищники, сумчатый волк и сумчатый дьявол, были значительно сильнее динго, но в охотничьем искусстве эти древние, сравнительно глупые и медлительные звери уступали «современным» млеко­питающим. Динго настолько уменьшили поголовье добычи, что охотничьи методы их конкурентов больше «не окупались», так что теперь они обитают лишь на Тасмании, куда динго не добрались.

Впрочем, с другой стороны, столкновение между хищником и добычей вообще не является борьбой в подлинном смысле этого слова. Конечно же, удар лапы, которым лев сбивает свою Добычу, формой движения подобен тому, каким он бьет сопер­ника, — охотничье ружье тоже похоже на армейский карабин, — однако внутренние истоки поведения охотника и бойца совер­шенно различны. Когда лев убивает буйвола, этот буйвол вы­зывает в нем не больше агрессивности, чем во мне аппетитный индюк, висящий в кладовке, на которого я смотрю с таким же удовольствием. Различие внутренних побуждений ясно видно уже по выразительным движениям. Если собака гонит зайца, то у нее бывает точно такое же напряженно-радостное выражение, с каким она приветствует хозяина или предвкушает что-нибудь приятное. И по львиной морде в драматический момент прыж­ка можно вполне отчетливо видеть, как это зафиксировано на многих отличных фотографиях, что он вовсе не зол. Рычание, прижатые уши и другие выразительные движения, связанные с боевым поведением, можно видеть у охотящихся хищников только тогда, когда они всерьез боятся своей вооруженной до­бычи, но и в этом случае лишь в виде намека.

Ближе к подлинной агрессии, чем нападение охотника на до­бычу, интересный обратный случай «контратаки» добычи против хищника. Особенно это касается стадных животных, которые всем скопом нападают на хищника, стоит лишь им его заметить; потому в английском языке это явление называется «мобинг» (mob — англ., толпа.).

В обиходном немецком соответствующего слова нет, но в старом охотничьем жаргоне есть такое выражение — вороны или другие птицы «травят» филина, кошку или другого ноч­ного хищника, если он попадется им на глаза при свете дня. Если сказать, что стадо коров «затравило» таксу — этим мож­но шокировать даже приверженцев святого Хуберта[19]; однако, как мы вскоре увидим, здесь и в самом деле идет речь о совер­шенно аналогичных явлениях.

Нападение на хищника-пожирателя имеет очевидный смысл для сохранения вида. Даже когда нападающий мал и безоружен, он причиняет объекту нападения весьма чувствительные не­приятности. Все хищники, охотящиеся в одиночку, могут рас­считывать на успех лишь в том случае, если их нападение вне­запно. Когда лисицу сопровождает по лесу кричащая сойка, когда вслед за кобчиком летит целая стая предупреждающе ще­бечущих трясогузок — охота у них бывает основательно подпорчена. С помощью травли многие птицы отгоняют обнару­женную днем сову так далеко, что на следующий вечер ночной хищник охотится где-то в другом месте. Особенно интересна функция травли у ряда птиц с высокоразвитой общественной организацией, таких, как галки и многие гуси. У первых важ­нейшее значение травли для сохранения вида состоит в том, чтобы показать неопытной молодежи, как выглядит опасный враг. Такого врожденного знания у галок нет. У птиц это уни­кальный случай традиционно передаваемого знания. Гуси, на основании строго избирательного врожденного механизма, «зна­ют»: нечто пушистое, рыже-коричневое, вытянутое и ползу­щее — чрезвычайно опасно. Однако и у них видосохраняющая функция «мобинга» — со всем его переполохом, когда отовсю­ду слетаются тучи гусей, — имеет в основном учебную цель. Те, кто этого еще не знал, узнают: лисы бывают здесь! Когда на нашем озере лишь часть берега была защищена от хищников специальной изгородью, гуси избегали любых укрытий, под ко­торыми могла бы спрятаться лиса, держась на расстоянии не меньше 15 метров от них; в то же время они безбоязненно захо­дили в чащу молодого сосняка на защищенных участках. Кроме этих дидактических целей, травля хищных млекопитающих — и у галок, и у гусей — имеет, разумеется, и первоначальную зада­чу: отравлять врагу существование. Галки его бьют, настойчи­во и основательно, а гуси, по-видимому, запугивают своим криком, невероятным количеством и бесстрашным поведени­ем. Крупные канадские казарки атакуют лису даже на земле пешим сомкнутым строем; и я никогда не видел, чтобы лиса по­пыталась при этом схватить одного из своих мучителей. С при­жатыми ушами, с явным отвращением на морде, она огляды­вается через плечо на трубящую стаю и медленно, «сохраняя лицо», трусит прочь.

Конечно, мобинг наиболее эффективен у крупных и воору­женных травоядных, которые — если их много — «берут на муш­ку» даже крупных хищников. По одному достоверному сообще­нию, зебры нападают даже на леопарда, если он попадается им в открытой степи. У наших домашних коров и свиней инстинкт общего нападения на волка сидит в крови настолько прочно, что если зайти на пастбище к большому стаду в сопровождении молодой и пугливой собаки — это может оказаться весьма опас­ным делом. Такая собака, вместо того чтобы облаять нападаю­щих или самостоятельно удрать, ищет защиты у ног хозяина. Мне самому с моей собакой Стази пришлось однажды прыгать в озеро и спасаться вплавь, когда стадо молодняка охватило нас полукольцом и, опустив рога, угрожающе двинулось вперед. А мой брат во время первой мировой войны провел в южной Венгрии прелестный вечер на иве, забравшись туда со своим скоч-терьером под мышкой: их окружило стадо полудиких вен­герских свиней, свободно пасшихся в лесу, и круг начал сжи­маться, недвусмысленно обнажив клыки.

О таких эффективных нападениях на действительного или мнимого хищника-пожирателя можно было бы рассказывать долго. У некоторых птиц и рыб специально для этой цели раз­вилась яркая «апосематическая», или предупреждающая, ок­раска, которую хищник может легко заметить и ассоцииро­вать с теми неприятностями, какие он имел, встречаясь с дан­ным видом. Ядовитые, противные на вкус или как-либо иначе защищенные животные самых различных групп поразитель­но часто «выбирают» для предупредительного сигнала соче­тания одних и тех же цветов — красного, белого и черного. И чрезвычайно примечательны два вида, которые — кроме «ядо­витой» агрессивности — не имеют ничего общего ни друг с другом, ни с упомянутыми ядовитыми животными, а имен­но — утка-пеганка и рыбка, суматранский усач. О пеганках давно известно, что они люто травят хищников; их яркое опере­ние настолько угнетает лис, что они могут безнаказанно вы­сиживать утят в лисьих норах, в присутствии хозяев. Суматранских усачей я купил специально, чтобы узнать, зачем эти рыбки окрашены так ядовито; они тотчас же ответили на этот вопрос, затеяв в большом общем аквариуме такую травлю круп­ного окуня, что мне пришлось спасать хищного великана от этих безобидных с виду малюток.

Как при нападении хищника на добычу или при травле хищ­ника его жертвами, так же очевидна видосохраняющая функция третьего типа боевого поведения, который мы с X. Хедигером называем критической реакцией. В английском языке выраже­ние «сражаться, как крыса, загнанная в угол» символизирует

отчаянную борьбу, в которую боец вкладывает все, потому что не может ни уйти, ни рассчитывать на пощаду. Эта форма боево­го поведения, самая яростная, мотивируется страхом, сильней­шим стремлением к бегству, которое не может быть реализовано потому, что опасность слишком близка. Животное, можно ска­зать, уже не рискует повернуться к ней спиной — и нападает само, с пресловутым «мужеством отчаяния». Именно это происхо­дит, когда бегство невозможно из-за ограниченности простран­ства — как в случае с загнанной крысой, — но точно так же мо­жет подействовать и необходимость защиты выводка или се­мьи. Нападение курицы-наседки или гусака на любой объект, слишком приблизившийся к птенцам, тоже следует считать кри­тической реакцией. При внезапном появлении опасного врага в пределах определенной критической зоны многие животные яростно набрасываются на него, хотя бежали бы с гораздо боль­шего расстояния, если бы заметили его приближение издали. Как показал Хедигер, цирковые дрессировщики загоняют сво­их хищников в любую точку арены, ведя рискованную игру на границе между дистанцией бегства и критической дистанци­ей. В тысяче охотничьих рассказов можно прочесть, что круп­ные хищники наиболее опасны в густых зарослях. Это, прежде всего потому, что там дистанция бегства особенно мала; зверь в чаще чувствует себя укрытым и рассчитывает на то, что чело­век, продираясь сквозь заросли, не заметит его, даже если прой­дет совсем близко. Но если при этом человек перешагнет ру­беж критической дистанции зверя, то происходит так называ­емый несчастный случай на охоте — быстро и трагично.

В только что рассмотренных случаях борьбы между живот­ными различных видов есть общая черта; здесь вполне ясно, какую пользу для сохранения вида получает или «должен» получить каждый из участников борьбы. Но и внутривидовая агрессия — агрессия в узком и собственном смысле этого сло­ва — тоже служит сохранению вида. В отношении ее тоже мож­но и нужно задать дарвиновский вопрос «для чего?». Многим это покажется не столь уж очевидным; а люди, свыкшиеся с идеями классического психоанализа, могут усмотреть в таком вопросе злонамеренную попытку апологии Жизнеуничтожающего Начала, или попросту Зла. Обычному цивилизованному человеку случается увидеть подлинную агрессию лишь тогда, когда сцепятся его сограждане или домашние животные; разумеется, он видит лишь дурные последствия таких раздоров. Здесь поистине устрашающий ряд постепенных переходов — от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак; через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже слегка окрашенные политикой, — приводит, наконец, к войнам и к атомной бомбе.

У нас есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурно-исторического и технического развития. Но перспектива побороть эту опасность отнюдь не улучшится, если мы будем относиться к ней как к чему-то метафизическому и неотвратимому; если же попытаться про­следить цепь естественных причин ее возникновения — это мо­жет помочь. Всякий раз, когда человек обретал способность пред­намеренно изменять какое-либо явление природы в нужном ему направлении, он был обязан этим своему пониманию причинно-следственных связей, определяющих это явление. Наука о нормальных жизненных процессах, выполняющих функцию со­хранения вида, — физиология, — является необходимым осно­ванием для науки о нарушениях этих процессов — патологии. Поэтому давайте забудем на какое-то время, что в условиях цивилизации агрессивный инстинкт очень серьезно «сошел с рельсов», и постараемся по возможности беспристрастно иссле­довать его естественные причины. Как подлинные дарвинисты, исходя из уже объясненных оснований, мы, прежде всего, задаем­ся вопросом о видосохраняющей функции, которую выполняет борьба между собратьями по виду в естественных — или, лучше сказать, в доцивилизованных — условиях. Именно селекционно­му давлению этой функции обязана такая борьба своим высоким развитием у очень многих высших животных; ведь не одни толь­ко рыбы борются друг с другом, как было описано выше, то же са­мое происходит у огромного большинства позвоночных.

Как известно, вопрос о пользе борьбы для сохранения вида поставил уже сам Дарвин, и он же дал ясный ответ: для вида, для будущего — всегда выгодно, чтобы область обитания или самку завоевал сильнейший из двух соперников. Как часто случается, эта вчерашняя истина хотя и не стала сегодня заблуждением, но оказалась лишь частным случаем; в последнее вре­мя экологи обнаружили другую функцию агрессии, еще более существенную для сохранения вида. Термин «экология» про­исходит от греческого «дом». Это наука о многосторон­них связях организма с его естественным жизненным простран­ством, в котором он «дома»; а в этом пространстве, разумеется, необходимо считаться и с другими животными и растениями, обитающими там же. Если специальные интересы социальной организации не требуют тесной совместной жизни, то — по впол­не понятным причинам — наиболее благоприятным является по возможности равномерное распределение особей вида в жизненном пространстве, в котором этот вид может обитать. В терминах человеческой деловой жизни — если в какой-ни­будь местности хотят обосноваться несколько врачей, или тор­говцев, или механиков по ремонту велосипедов, то представи­тели любой из этих профессий поступят лучше всего, размес­тившись как можно дальше друг от друга.

Что какая-то часть биотопа, имеющегося в распоряжении вида, останется неиспользованной, в то время как в другой ча­сти вид за счет избыточной плотности населения исчерпает все ресурсы питания и будет страдать от голода, — эта опасность проще всего устраняется тем, что животные одного и того же вида отталкиваются друг от друга. Именно в этом, вкратце, и состоит важнейшая видосохраняющая функция внутривидо­вой агрессии. Теперь мы можем понять, почему именно осед­лые коралловые рыбы так поразительно расцвечены. На Зем­ле мало биотопов, в которых имелось бы такое количество и такое разнообразие пищи, как на коралловых рифах. Здесь вид рыбы, в ходе эволюционного развития, может приобрести «все­возможнейшие профессии». Рыба в качестве «неквалифици­рованного рабочего» может прекрасно перебиваться тем, что в любом случае доступно каждой средней рыбе — охотиться на более мелкую, не ядовитую, не бронированную, не покрытую шипами или не защищенную еще каким-либо способом жив­ность, которая массой прибывает на риф из открытого моря: частью пассивно заносится ветром и волнами в виде планктона, а частью — активно приплывает «с целью» осесть на рифе, как это делают мириады свободно плавающих личинок всех оби­тающих на рифе организмов.

С другой стороны, некоторые рыбы специализируются на поедании организмов, живущих на самом рифе. Но такие орга­низмы всегда как-то защищены, и потому рыбе необходимо най­ти способ борьбы с их оборонительными приспособлениями. Сами кораллы кормят целый ряд видов рыб, и притом очень по-разному. Остроносые рыбы-бабочки, или щетинозубы, по боль­шей части паразитируют на кораллах и других стрекающих жи­вотных. Они постоянно обследуют кораллы в поисках мелкой живности, попавшей в щупальца полипов. Обнаружив нечто съе­добное, рыбка взмахами грудных плавников создает струю воды, направленную на жертву, настолько точно, что в этом месте меж­ду кораллами образуется «плешь»: струя расталкивает их в сто­роны, прижимая вместе с обжигающими щупальцами к наруж­ному скелету, так что рыба может схватить добычу, почти не об­жигая себе рыльца. Все-таки слегка ее обжигает; видно, как рыба «чихает» — слегка дергает носом, — но кажется, что это раздра­жение ей даже приятно, вроде перца. Во всяком случае, такие рыбы, как мои красавицы бабочки, желтые и коричневые, явно предпочитают ту же добычу, скажем рыбешку, если она уже по­палась в щупальца, а не свободно плавает в воде. Другие род­ственные виды выработали у себя более сильный иммунитет к стрекательному яду и съедают добычу вместе с кораллами, пой­мавшими ее. Третьи вообще не обращают внимания на стрека­тельные клетки кишечнополостных — и поглощают кораллов, гидрополипов и даже крупных, очень жгучих актиний, как коро­ва траву. Рыбы-попугаи вдобавок к иммунитету против яда раз­вили у себя мощные клешнеобразные челюсти и съедают корал­лов буквально целиком. Когда находишься вблизи пасущейся стаи этих великолепно расцвеченных рыб, то слышишь треск и скрежет, будто работает маленькая камнедробилка, и это вполне соответствует действительности. Испражняясь, рыба-попугай оставляет за собой облачко белого песка, оседающее на дно, и когда видишь это — с изумлением понимаешь, что весь снежно-белый коралловый песок, покрывающий каждую прогалину в ко­ралловом лесу, определенно проделал путь через рыб-попугаев.

Другие рыбы, скалозубы, к которым относятся забавные рыбы-шары, кузовики и ежи, настроились на разгрызание моллюсков в твердых раковинах, ракообразных и морских ежей. Такие рыбы, как императорские ангелы, — специалисты по молниеносному обдиранию перистых корон, которые выдвигают из своих известковых трубок иные трубчатые черви. Короны втягиваются настолько быстро, что этой быстротой защищены от нападения других, не столь проворных врагов. Но императорские ангелы умеют подкрадываться сбоку и хватать голову червя боковым рывком, настолько мгновенным, что быстрота реакции червя оказывается недостаточной. И если в аквариуме императорские ангелы нападают на другую добычу, не умеющую быстро прятаться, — они все равно не могут схватить ее каким-либо другим движением, кроме описанного.

Риф предоставляет и много других возможностей «профессиональной специализации» рыб. Там есть рыбы, очищающие других рыб от паразитов. Самые свирепые хищники их не трога­ют, даже если они забираются к тем в пасть или в жабры, чтобы выполнить там свою благотворную работу. Что еще невероят­нее, есть и такие, которые паразитируют на крупных рыбах, выедая у них кусочки кожи; а среди них — что самое порази­тельное — есть и такие, которые своим цветом, формой и по­вадкой выдают себя за только что упомянутых чистильщиков и подкрадываются к своим жертвам с помощью этой маскиров­ки. Кто все народы сосчитает, кто все названья назовет?!

Для нашего исследования существенно то, что все или по­чти все эти возможности специального приспособления — так называемые «экологические ниши» — часто имеются в одном и том же кубометре морской воды. Каждой отдельной особи, какова бы ни была ее специализация, при огромном обилии пищи на рифе для пропитания нужно лишь несколько квадрат­ных метров площади дна. И в этом небольшом ареале могут и «хотят» сосуществовать столько рыб, сколько в нем экологи­ческих ниш — а это очень много, как знает каждый, кто с изум­лением наблюдал толчею над рифом. Но каждая из этих рыб Чрезвычайно заинтересована в том, чтобы на ее маленьком Участке не поселилась другая рыба ее же вида. Специалисты Других «профессий» мешают ее процветанию так же мало, как в вышеприведенном примере присутствие врача в деревне влия­ет на доходы живущего там велосипедного механика.

В биотопах, заселенных не так густо, где такой же объем пространства предоставляет возможность для жизни лишь трем-четырем видам, оседлая рыба или птица может позволить себе держать от себя подальше любых животных других видов, кото­рые, вообще говоря, и не должны бы ей мешать. Если бы того же захотела оседлая рыба на коралловом рифе — она бы извелась, но так и не смогла бы очистить свою территорию от тучи не кон­курентов различных профессий. Экологические интересы всех оседлых видов выигрывают, если каждый из них производит пространственное распределение особей самостоятельно, без оглядки на другие виды. Описанные в первой главе яркие пла­катные расцветки и вызываемые ими избирательные боевые реакции приводят к тому, что каждая рыба каждого вида выдер­живает определенную дистанцию лишь по отношению к сво­им сородичам, которые являются ее конкурентами, так как им нужна та же самая пища. В этом и состоит совсем простой от­вет на часто и много обсуждавшийся вопрос о функции рас­цветки коралловых рыб.

Как уже сказано, обозначающее вид пение играет у певчих птиц ту же роль, что оптическая сигнализация у только что опи­санных рыб. Несомненно, что другие птицы, еще не имеющие собственного участка, по этому пению узнают: в этом месте зая­вил свои территориальные притязания самец такого-то рода и племени. Быть может, важно еще и то, что у многих видов по пению можно очень точно определить, насколько силен по­ющий, — возможно, даже и возраст его, — иными словами, на­сколько он опасен для слушающего его пришельца. У многих птиц, акустически маркирующих свои владения, обращают на себя внимание значительные индивидуальные различия изда­ваемых ими звуков. Многие исследователи считают, что у таких видов может иметь значение персональная визитная карточка. Если Хейнрот переводит крик петуха словами «Здесь петух», то Боймер — наилучший знаток кур — слышит в этом крике гораз­до более точное сообщение: «Здесь петух Балтазар!»

Млекопитающие по большей части «думают носом»; нет ничего удивительного в том, что у них важнейшую роль играет маркировка своих владений запахом. Для этого есть различ­нейшие способы, для этого развились все возможнейшие паху­чие железы, возникли удивительнейшие ритуалы выделения мочи и кала, из которых каждому известно задирание лапы у собак. Некоторые знатоки млекопитающих утверждают, что эти пахучие отметки не имеют ничего общего с заявкой на тер­риторию, поскольку такие отметки известны и у животных, ко­чующих на большие расстояния, и у общественных животных, не занимающих собственных территорий, — однако эти возра­жения справедливы лишь отчасти. Во-первых, доказано, что собаки — и, безусловно, другие животные, живущие стаями, — узнают друг друга по запаху меток индивидуально, потому члены стаи тотчас же обнаружат, если чужак осмелится зад­рать лапу в их охотничьих владениях. А во-вторых, как дока­зали Лейхаузен и Вольф, существует весьма интересная воз­можность размещения животных определенного вида по име­ющемуся биотопу с помощью не пространственного, а вре­менного плана, с таким же успехом. Они обнаружили на при­мере бродячих кошек, живших на открытой местности, что несколько особей могут использовать одну и ту же охотничью зону без каких-либо столкновений. При этом охота регулиру­ется строгим расписанием, точь-в-точь как пользование общей прачечной у домохозяек нашего Института в Зеевизене. Допол­нительной гарантией против нежелательных встреч являются пахучие метки, которые эти животные — кошки, не домохозяй­ки — оставляют обычно через правильные промежутки време­ни, где бы они ни были. Эти метки действуют, как блок-сигнал на железной дороге, который аналогичным образом служит для того, чтобы предотвратить столкновение поездов: кошка, обнаружившая на своей охотничьей тропе сигнал другой кош­ки, может очень точно определить время подачи этого сигна­ла; если он свежий, то она останавливается или сворачивает в сторону, если же ему уже несколько часов — спокойно про­должает свой путь.

У тех животных, территория которых определяется не та­ким способом, по времени, а только пространством, — тоже не следует представлять себе зону обитания как землевладение, точно очерченное географическими границами и как бы внесенное в земельный кадастр. Напротив, эта зона определяется лишь тем обстоятельством, что готовность данного животно­го к борьбе бывает наивысшей в наиболее знакомом ему месте, а именно — в центре его участка. Иными словами, порог агрес­сивности ниже всего там, где животное чувствует себя уверен­нее всего, т. е. где его агрессия меньше всего подавлена стрем­лением к бегству. С удалением от этой «штаб-квартиры» бое­готовность убывает по мере того, как обстановка становится все более чужой и внушающей страх. Кривая этого убывания имеет, поэтому разную крутизну в разных направлениях; у рыб центр области обитания почти всегда находится на дне, и их агрессивность особенно резко убывает по вертикали — очевид­ная причина этого состоит в том, что наибольшие опасности грозят рыбе именно сверху.

Таким образом, принадлежащая животному территория — это лишь функция различий его агрессивности в разных мес­тах, что обусловлено локальными факторами, подавляющими эту агрессивность. С приближением к центру области обита­ния агрессивность возрастает в геометрической прогрессии. Это возрастание настолько велико, что компенсирует все раз­личия по величине и силе, какие могут встретиться у взрослых половозрелых особей одного и того же вида. Поэтому, если у территориальных животных — скажем, у горихвосток перед вашим домом или у колюшек в аквариуме — известны цент­ральные точки участков двух подравшихся хозяев, то исходя из места их схватки можно наверняка предсказать ее исход: при прочих равных победит тот, кто в данный момент находит­ся ближе к своему дому.

Когда же побежденный обращается в бегство, инерция реак­ций обоих животных приводит к явлению, происходящему во всех саморегулирующихся системах с торможением, а именно — к колебаниям. У преследуемого — по мере приближения к его штаб-квартире — вновь появляется мужество, а преследователь, проникнув на вражескую территорию, мужество теряет. В ре­зультате беглец вдруг разворачивается и — столь же внезапно, сколь энергично — нападает на недавнего победителя, которо­го — как можно было предвидеть — теперь бьет и прогоняет. Все это повторяется еще несколько раз, и в конце концов бойцы останавливаются у вполне определенной точки равновесия, где они лишь угрожают друг другу, но не нападают.

Эта точка, граница их участков, вовсе не отмечена на дне, а определяется исключительно равновесием сил; и при малейшем нарушении этого равновесия может переместиться ближе к штаб-квартире ослабевшего, хотя бы, например, в том случае, если одна из рыб наелась и потому обленилась. Эти колебания границ может иллюстрировать старый протокол наблюдений за поведением двух пар одного из видов цихлид. Из четырех рыб этого вида, помещенных в большой аквариум, сильнейший са­мец «А» тотчас же занял левый-задний-нижний угол и начал безжалостно гонять трех остальных по всему водоему; другими словами, он сразу же заявил претензию на весь аквариум как на свой участок. Через несколько дней самец «В» освоил крошеч­ное местечко у самой поверхности воды, в диагонально распо­ложенном правом-ближнем-верхнем углу аквариума и здесь стал храбро отражать нападения первого самца. Обосноваться у поверхности — это отчаянное дело для рыбы: она мирится с опасностью, чтобы утвердиться против более сильного сороди­ча, который в этих условиях — по описанным выше причинам — нападает менее решительно. Страх злого соседа перед поверх­ностью становится союзником обладателя такого участка.

В течение ближайших дней пространство, защищаемое сам­цом «В», росло на глазах и главное — все больше и больше рас­пространялось книзу, пока, наконец, он не переместил свой опор­ный пункт в правый-передний-нижний угол аквариума, отвоевав себе, таким образом, полноценную штаб-квартиру. Теперь у него были равные шансы с «А», и он быстро оттеснил того настолько, что аквариум оказался, разделен между ними примерно пополам. Это была красивая картина, когда они угрожающе стояли друг против друга, непрерывно патрулируя вдоль границы. Но однаж­ды утром эта картина вновь резко переместилась вправо, на быв­шую территорию «В», который отстаивал теперь лишь несколь­ко квадратных дециметров своего дна. Я тотчас же понял, что произошло: «А» спаровался, а поскольку у всех крупных пестрых окуней задача защиты территории разделяется обоими супруга-Ми поровну, то «В» был вынужден противостоять удвоенному давлению, что соответственно сузило его участок. Уже на следующий день рыбы снова угрожающе стояли друг против друга на середине водоема, но теперь их было четыре: «В» тоже приобрел подруг>; так что было восстановлено равновесие сил по отношению к семье «А». Через неделю я обнаружил, что граница переместилась далеко влево, на территорию «А»; причина состо­яла в том, что супружеская чета «А» только что отнерестилась и один из супругов был постоянно занят охраной икры и заботой о ней, так что охране границы мог посвятить себя только один. Когда вскоре после того отнерестилась и пара «В» — немедленно восстановилось и прежнее равномерное распределение про­странства. Джулиан Хаксли однажды очень красиво представил это поведение физической моделью, в которой он сравнил терри­тории с воздушными шарами, заключенными в замкнутый объем и плотно прилегающими друг к другу, так что изменение внут­реннего давления в одном из них увеличивает или уменьшает раз­меры всех остальных.

Этот совсем простой физиологический механизм борьбы за территорию прямо-таки идеально решает задачу «справедли­вого», т. е. наиболее выгодного для всего вида в его совокупнос­ти, распределения особей по ареалу, в котором данный вид мо­жет жить. При этом и более слабые могут прокормиться и дать потомство, хотя и в более скромном пространстве. Это особен­но важно для таких животных, которые — как многие рыбы и рептилии — достигают половой зрелости рано, задолго до при­обретения своих окончательных размеров. Каково мирное до­стижение «Злого начала»!

Тот же эффект у многих животных достигается и без агрес­сивного поведения. Теоретически достаточно того, что живот­ные какого-либо вида друг друга «не выносят» и, соответствен­но, избегают. В некоторой степени уже кошачьи пахучие мет­ки представляют собой такой случай, хотя за ними и прячется молчаливая угроза агрессии. Однако есть животные, совершен­но лишенные внутривидовой агрессии и тем не менее строго из­бегающие своих сородичей. Многие лягушки, особенно древес­ные, являются ярко выраженными индивидуалистами — кроме периодов размножения — и, как можно заметить, распределя­ются по доступному им жизненному пространству очень рав­номерно. Как недавно установили американские исследователи, это достигается очень просто: каждая лягушка уходит от ква­канья своих сородичей. Правда, эти результаты не объясняют, каким образом достигается распределение по территории са­мок, которые у большинства лягушек немы.

Мы можем считать достоверным, что равномерное распреде­ление в пространстве животных одного и того же вида является важнейшей функцией внутривидовой агрессии. Но эта функ­ция отнюдь не единственна! Уже Чарльз Дарвин верно заметил, что половой отбор — выбор наилучших, наиболее сильных жи­вотных для продолжения рода — в значительной степени опре­деляется борьбой соперничающих животных, особенно самцов. Сила отца естественно обеспечивает потомству непосредствен­ные преимущества у тех видов, где отец принимает активное участие в заботе о детях, прежде всего в их защите. Тесная связь между заботой самцов о потомстве и их поединками наиболее отчетливо проявляется у тех животных, которые не территориальны в вышеописанном смысле слова, а ведут более или менее кочевой образ жизни, как, например, крупные копытные, назем­ные обезьяны и многие другие. У этих животных внутривидо­вая агрессия не играет существенной роли в распределении про­странства; в рассредоточении таких видов, как, скажем, бизоны, разные антилопы, лошади и т. п., которые собираются в огром­ные сообщества и которым разделение участков и борьба за тер­риторию совершенно чужды, потому что корма им предостаточ­но. Тем не менее, самцы этих животных яростно и драматически сражаются друг с другом, и нет никаких сомнений в том, что от­бор, вытекающий из этой борьбы, приводит к появлению особен­но крупных и хорошо вооруженных защитников семьи и стада, как и наоборот, в том, что именно видосохраняющая функция защиты стада привела к появлению такого отбора в жестоких по­единках. Таким образом, и возникают столь внушительные бойцы, как быки бизонов или самцы крупных павианов, которые при каждой опасности для сообщества воздвигают вокруг сла­бейших членов стада стену мужественной круговой обороны.

В связи с поединками нужно упомянуть об одном факте, который каждому не биологу кажется поразительным, даже па­радоксальным, и который чрезвычайно важен для дальней­шего содержания нашей книги: сугубо внутривидовой отбор может привести к появлению морфологических признаков и поведенческих стереотипов не только совершенно бесполез­ных в смысле приспособления к среде, но и прямо вредных для сохранения вида. Именно поэтому я так подчеркивал в преды­дущем абзаце, что защита семьи, т. е. форма столкновения с вне-видовым окружением, вызвала появление поединка, а уже по­единок отобрал вооруженных самцов. Если отбор направляет­ся в определенную сторону лишь половым соперничеством, без обусловленной извне функциональной нацеленности на со­хранение вида, это может привести к появлению причудли­вых образований, которые виду как таковому совершенно не нужны. Оленьи рога, например, развились исключительно для поединков; безрогий олень не имеет ни малейших шансов на потомство. Ни для чего другого эти рога, как известно, не год­ны. От хищников олени-самцы тоже защищаются только пе­редними копытами, а не рогами. Мнение, что расширенные глаз­ничные отростки на рогах северного оленя служат для разгре­бания снега, оказалось ошибочным. Они, скорее, нужны для защиты глаз при одном совершенно определенном ритуализованном движении, когда самец ожесточенно бьет рогами по низ­ким кустам.

В точности к тем же последствиям, что и поединок соперни­ков, часто приводит половой отбор, направляемый самкой. Если мы обнаруживаем у самцов преувеличенное развитие пестрых перьев, причудливых форм и т. п., то можно сразу же заподо­зрить, что самцы уже не сражаются, а последнее слово в супру­жеском выборе принадлежит самке, и у кандидата в супруги нет ни малейшей возможности «обжаловать приговор». В качестве примера можно привести райскую птицу, турухтана, утку-ман­даринку и фазана-аргуса. Самка аргуса реагирует на громадные крылья петуха, украшенные великолепным узором из глазча­тых пятен, которые он, токуя, разворачивает перед ее глазами. Эти крылья велики настолько, что петух уже почти не может летать; но чем они больше — тем сильнее возбуждается курица. Число потомков, которые появляются у петуха за определен­ный срок, находится в прямой зависимости от длины его перь­ев. Хотя в других отношениях это чрезмерное развитие крыль­ев может быть для него вредно, — например, хищник съест его

гораздо раньше, чем его соперника, у которого органы токования не так чудовищно утрированы, — однако потомства этот петух оставит столько же, а то и больше; и таким образом поддержива­ется предрасположенность к росту гигантских крыльев, совер­шенно вопреки интересам сохранения вида. Вполне возможно, что самка аргуса реагирует на маленькие красные пятнышки на крыльях самца, которые исчезают из виду, когда крылья сложе­ны, и не мешают ни полету, ни маскировке. Но, так или иначе, эволюция фазана-аргуса зашла в тупик, и проявляется он в том, что самцы соперничают друг с другом в отношении величины крыльев. Иными словами, животные этого вида никогда не най­дут разумного решения и не «договорятся» отказаться впредь от этой бессмыслицы.

Здесь мы впервые сталкиваемся с эволюционным процес­сом, который на первый взгляд кажется странным, а если вду­маться — даже жутким. Легко понять, что метод слепых проб и ошибок, которым пользуются Великие Конструкторы, неизбеж­но приводит к появлению и не самых целесообразных кон­струкций. Совершенно естественно, что и в животном и в рас­тительном мире, кроме целесообразного, существует также и все не настолько нецелесообразное, чтобы отбор уничтожил его немедленно. Однако в данном случае мы обнаруживаем нечто совершенно иное. Отбор, этот суровый страж целесо­образности, не просто «смотрит сквозь пальцы» и пропуска­ет второсортную конструкцию — нет, он сам, заблудившись, заходит здесь в гибельный тупик. Это всегда происходит в тех случаях, когда отбор направляется одной лишь конкуренцией сородичей, без связи с вневидовым окружением.

Мой учитель Оскар Хейнрот часто шутил: «После крыльев фазана-аргуса темп работы людей западной цивилизации — глупейший продукт внутривидового отбора». И в самом деле, спешка, которой охвачено индустриализованное и коммерциализованное человечество, являет собой прекрасный пример неце­лесообразного развития, происходящего исключительно за счет конкуренции между собратьями по виду. Нынешние люди боле­ет типичными болезнями бизнесменов — гипертония, врожден­ная сморщенная почка, язва желудка, мучительные неврозы, — они впадают в варварство, ибо у них нет больше времени на культурные интересы. И все это без всякой необходимости: ведь они-то прекрасно могли бы договориться работать впредь по­спокойнее. То есть теоретически могли бы, ибо на практике спо­собны к этому, очевидно, не больше, чем петухи-аргусы к дого­воренности об уменьшении длины их перьев.

Причина, по которой здесь, в главе о положительной роли агрессии, я так подробно говорю об опасностях внутривидово­го отбора, состоит в следующем: именно агрессивное поведе­ние — более других свойств и функций животного — может за счет своих пагубных результатов перерасти в нелепый гротеск. В дальнейших главах мы увидим, к каким последствиям это привело у некоторых животных, например у египетских гусей или у крыс. Но, прежде всего — более чем, вероятно, что пагуб­ная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предков десятки тысяч лет на про­тяжении всего палеолита. Едва лишь люди продвинулись на­столько, что, будучи вооружены, одеты и социально организо­ваны, смогли в какой-то степени ограничить внешние опаснос­ти — голод, холод, диких зверей, так что эти опасности утратили роль существенных селекционных факторов, — как тотчас же в игру должен был вступить пагубный внутривидовой отбор. Отныне движущим фактором отбора стала война, которую вели друг с другом враждующие соседние племена; а война должна была до крайности развить все так называемые «воинские доб­лести». К сожалению, они еще и сегодня многим кажутся весь­ма заманчивым идеалом, — к этому мы вернемся в последней главе нашей книги.

Возвращаясь к теме о значении поединка для сохранения вида, мы утверждаем, что он служит полезному отбору лишь там, где бойцы проверяются не только внутривидовыми дуэльными правилами, но и схватками с внешним врагом. Важнейшая функ­ция поединка — это выбор боевого защитника семьи, таким об­разом, еще одна функция внутривидовой агрессии состоит в охране потомства. Эта функция настолько очевидна, что гово­рить о ней просто нет нужды. Но чтобы устранить любые сомне­ния, достаточно сослаться на тот факт, что у многих животных, у которых лишь один пол заботится о потомстве, по-настоящему агрессивны по отношению к сородичам представители именно этого пола или же их агрессивность несравненно сильнее. У ко­люшки — это самцы; у многих мелких цихлид — самки. У кур и уток только самки заботятся о потомстве, и они гораздо неужив­чивее самцов, если, конечно, не иметь в виду поединки. Нечто подобное должно быть и у человека.

Было бы неправильно думать, что три уже упомянутые в этой главе функции агрессивного поведения — распределение животных по жизненному пространству, отбор в поединках и защита потомства — являются единственно важными для со­хранения вида. Мы еще увидим в дальнейшем, какую незаме­нимую роль играет агрессия в большом концерте инстинктов; как она бывает мотором — «мотивацией» — и в таком поведе­нии, которое внешне не имеет ничего общего с агрессией, даже кажется ее прямой противоположностью. То, что как раз самые интимные личные связи, какие вообще бывают между живыми существами, в полную меру насыщены агрессией, — тут не зна­ешь, что и сказать: парадокс это или банальность. Однако нам придется поговорить еще о многом другом, прежде чем мы до­беремся в нашей естественной истории агрессии до этой цент­ральной проблемы. Важную функцию, выполняемую агресси­ей в демократическом взаимодействии инстинктов внутри орга­низма, нелегко понять и еще труднее описать.

Но вот что можно описать уже здесь — это роль агрессии в системе, которая порядком выше, однако для понимания до­ступнее; а именно — в сообществе социальных животных, состо­ящем из многих особей. Принципом организации, без которо­го, очевидно, не может развиться упорядоченная совместная жизнь высших животных, является так называемая иерархия.

Состоит она попросту в том, что каждый из совместно жи­вущих индивидов знает, кто сильнее его самого и кто слабее, так что каждый может без борьбы отступить перед более силь­ным — и может ожидать, что более слабый в свою очередь от­ступит перед ним самим, если они попадутся друг другу на пути. Шьельдерупп-Эббе был первым, кто исследовал явление иерар­хии на домашних курах и предложил термин «порядок клева­ния», который до сих пор сохраняется в специальной литера­туре, особенно английской. Мне всегда бывает как-то забавно, когда говорят о «порядке клевания» у крупных позвоночных, которые вовсе не клюются, а кусаются или бьют рогами. Ши­рокое распространение иерархии, как уже указывалось, убеди­тельно свидетельствует о ее важной видосохраняющей функ­ции, так что мы должны задаться вопросом, в чем же эта функ­ция состоит.

Естественно, сразу же напрашивается ответ, что таким об­разом избегается борьба между членами сообщества. Тут можно возразить следующим вопросом: чем же это лучше прямого запрета на агрессивность по отношению к членам сообщества? И снова можно дать ответ, даже не один, а несколько. Во-пер­вых, — нам придется очень подробно об этом говорить в одной из следующих глав (гл. 11, «Союз»), — вполне может случить­ся, что сообществу (скажем, волчьей стае или стаду обезьян) крайне необходима агрессивность по отношению к другим со­обществам того же вида, так что борьба должна быть исключе­на лишь внутри группы. А во-вторых, напряженные отноше­ния, которые возникают внутри сообщества вследствие агрес­сивных побуждений и вырастающей из них иерархии, могут придавать ему во многом полезную структуру и прочность. У галок, да и у многих других птиц с высокой общественной организацией, иерархия непосредственно приводит к защите слабых. Так как каждый индивид постоянно стремится повы­сить свой ранг, то между непосредственно ниже- и вышестоя­щими всегда возникает особенно сильная напряженность, даже враждебность; и наоборот, эта враждебность тем меньше, чем дальше друг от друга ранги двух животных. А поскольку галки высокого ранга, особенно самцы, обязательно вмешиваются в любую ссору между двумя нижестоящими — эти ступенчатые различия в напряженности отношений имеют благоприятное следствие: галка высокого ранга всегда вступает в бой на сто­роне слабейшего, словно по рыцарскому принципу «Место силь­ного — на стороне слабого!».

Уже у галок с агрессивно-завоеванным ранговым положе­нием связана и другая форма «авторитета»: с выразительны­ми движениями индивида высокого ранга, особенно старого самца, члены колонии считаются значительно больше, чем с движениями молодой птицы низкого ранга. Если, например, молодая галка напугана чем-то малозначительным, то осталь­ные птицы, особенно старые, почти не обращают внимания на проявления ее страха. Если же подобную тревогу выражает ста­рый самец — все галки, какие только могут это заметить, по­спешно взлетают, обращаясь в бегство. Примечательно, что у галок нет врожденного знания их хищных врагов; каждая особь обучается этому знанию поведением более опытных старших птиц; потому должно быть очень существенно, чтобы «мнению» более старых и опытных птиц высокого ранга придавался — как только что описано — больший «вес».

Вообще, чем более развит вид животных, тем большее зна­чение приобретает индивидуальный опыт и обучение, в то вре­мя как врожденное поведение, хотя не теряет своей важности, но сводится к более простым элементам. С общим прогрессом эволюции все более возрастает роль опыта старых животных; можно даже сказать, что совместная социальная жизнь у наи­более умных млекопитающих приобретает за счет этого новую функцию в сохранении вида, а именно — традиционную пере­дачу индивидуально приобретенной информации. Естествен­но, столь же справедливо и обратное утверждение: совместная социальная жизнь, несомненно, производит селекционное дав­ление в сторону лучшего развития способностей к обучению, поскольку эти способности у общественных животных идут на пользу не только отдельной особи, но и сообществу в целом. Тем самым и долгая жизнь, значительно превышающая пери­од половой активности, приобретает ценность для сохранения вида. Как это описали Фрейзер Дарлинг и Маргарет Альтман, У многих оленей предводителем стада бывает «дама» преклон­ного возраста, которой материнские обязанности давно уже не мешают выполнять ее общественный долг.

Таким образом — при прочих равных условиях — возраст животного находится, как правило, в прямой зависимости с тем рангом, который оно имеет в иерархии своего сообщества. И поэтому вполне целесообразно, что «конструкция» поведе­ния полагается на это правило: члены сообщества, которые не Могут вычитать возраст своего вожака в его свидетельстве о Рождении, соизмеряют степень своего доверия к нему с его ран­гом. Йеркс и его сотрудники уже давно сделали чрезвычайно интересное, поистине поразительное наблюдение: шимпанзе, которые известны своей способностью обучаться за счет пря­мого подражания, принципиально подражают только собрать­ям более высокого ранга. Из группы этих обезьян забрали одну, низкого ранга, и научили ее доставать бананы из специально сконструированной кормушки с помощью весьма сложных манипуляций. Когда эту обезьяну вместе с ее кормушкой вер­нули в группу, то сородичи более высокого ранга пробовали отнимать у нее честно заработанные бананы, но никому из них не пришло в голову посмотреть, как работает презираемый со­брат и чему-то у него поучиться. Затем таким же образом рабо­те с этой кормушкой научили шимпанзе наивысшего ранга. Ког­да его вернули в группу, то остальные наблюдали за ним с жи­вейшим интересом и мгновенно переняли у него новый навык.

С. Л. Уошбэрн и Ирвэн Деворе, наблюдая павианов на сво­боде, установили, что стадо управляется не одним вожаком, а «коллегией» из нескольких старейших самцов, которые поддер­живают свое превосходство над более молодыми и гораздо бо­лее сильными членами стада за счет того, что всегда держатся вместе — а вместе они сильнее любого молодого самца. В наблю­давшемся случае один их трех сенаторов был почти беззубым старцем, а двое других — тоже давно уже не «в расцвете лет». Когда однажды стаду грозила опасность забрести на безлесном месте в лапы — или, лучше сказать, в пасть — ко льву, то стадо остановилось, и молодые сильные самцы образовали круговую оборону более слабых животных. Но старец один вышел из кру­га, осторожно выполнил опасную задачу — установить местона­хождение льва, так чтобы тот его не заметил, — затем вернулся к стаду и отвел его дальним кружным путем, в обход льва, к без­опасному ночлегу на деревьях. Все следовали за ним в слепом повиновении, никто не усомнился в его авторитете.

Теперь оглянемся на все, что мы узнали в этой главе — из объективных наблюдений за животными — о пользе внутри­видовой борьбы для сохранения вида. Жизненное простран­ство распределяется между животными одного вида таким обра­зом, что по возможности каждый находит себе пропитание. На благо потомству выбираются лучшие отцы и лучшие матери. Дети находятся под защитой. Сообщество организовано так, что несколько умудренных самцов — «сенат» — обладают до­статочным авторитетом, чтобы решения, необходимые сооб­ществу, не только принимались, но и выполнялись. Мы ни разу не обнаружили, чтобы целью агрессии было уничтожение со­родича, хотя, конечно, в ходе поединка может произойти несчаст­ный случай, когда рог попадает в глаз или клык в сонную арте­рию; а в неестественных условиях, не предусмотренных «кон­струкцией» эволюции, — например в неволе, — агрессивное поведение может привести и к губительным последствиям. Однако попробуем вглядеться в наше собственное нутро и уяснить себе — без гордыни, но и без того, чтобы заранее счи­тать себя гнусными грешниками, — что бы мы хотели сделать со своим ближним, вызывающим у нас наивысшую степень аг­рессивности. Надеюсь, я не изображаю себя лучше, чем я есть, утверждая, что моя окончательная цель — т. е. действие, которое разрядило бы мою ярость, — не состояла бы в убийстве моего вра­га. Конечно, я с наслаждением надавал бы ему самых звонких пощечин, в крайнем случае, нанес бы несколько хрустящих уда­ров по челюсти, — но ни в коем случае не хотел бы вспороть ему живот или пристрелить его. И желаемая окончательная ситуация состоит отнюдь не в том, чтобы противник лежал передо мною мертвым. О нет! Он должен быть чувствительно побит и смирен­но признать мое физическое, а если он павиан, то и духовное пре­восходство. А поскольку я в принципе мог бы избить лишь тако­го типа, которому подобное обращение только на пользу, — я выношу не слишком суровый приговор инстинкту, вызывающе­му такое поведение. Конечно, надо признать, что желание избить легко может привести и к смертельному удару, например, если в руке случайно окажется оружие. Но если оценить все это вместе взятое, то внутривидовая агрессия вовсе не покажется ни дьяво­лом, ни уничтожающим началом, ни даже «частью той силы, что вечно хочет зла, но творит добро», — она совершенно одно­значно окажется частью организации всех живых существ, сохра­няющей их систему функционирования и саму их жизнь. Как и все на свете, она может допустить ошибку — и при этом уничто­жить жизнь. Однако в великих свершениях становления орга­нического мира эта сила предназначена к добру. И притом, мы еще не приняли во внимание — мы узнаем об этом лишь в 11-й

главе, — что оба великих конструктора, Изменчивость и Отбор, которые растят все живое, именно грубую ветвь внутривидовой агрессии выбрали для того, чтобы вырастить на ней цветы лич­ной дружбы и любви.