Нападение Шайенов Высокого Бизона на дрезину в Канзасе 28 мая 1869 г.

Можно рассмотреть и другое объяснение тому. ЛеФорж утверждает, что в нескольких случаях он замечал странное поведение скальпирующих. Казалось, они нервничали. Дважды он видел, как воин прерывал работу, поскольку его рвало. Может быть, Шайен, снявший скальп с Томпсона, испытал такие же ощущения и не хотел, чтобы скальп напоминал ему об этом. Томпсон и те, кто был вместе с ним, не были так глупы как Ганцио, в одиночку обследовавший опасный район - им просто не повезло. Если бы они выехали на ремонтные работы часом позже, то спокойно восстановили бы телеграфную линию и вернулись бы назад в Плам-Крик без всяких проблем. Схватившие их Шайены возвращались из набега на Пауни, когда заметили приближающуюся дрезину и решили пустить ее под откос.

Они навалили бревна на рельсы, спрятались, а когда дрезина поравнялась с ними, выпрыгнули с воплями и стрельбой. А белые начали качать рукояти все быстрее и быстрее, пытаясь ускользнуть от индейцев.

Это случилось за семнадцать лет до рождения Джона Стоит В Лесу, однако он слышал об этом все. Он говорил, что человек по имени Спящий Кролик, после того как они вызвали крушение дрезины, подсказал остальным, что они могли бы свалить поезд, изогнув колею. “Тогда”, - заметил Спящий Кролик: “мы сможем посмотреть, что там внутри вагонов”.

Поезд появился уже в сумерках, Шайены начали вопить и стрелять, и, подобно дрезине до того, поезд поехал быстрее, пыхтя и пуская клубы дыма, пока паровоз не сошел с рельсов. Тут же появился какой-то человек, спрыгнувший с хвоста поезда. Он нес в руке фонарь и что-то кричал. В то время Шайены не понимали английский, но один из них, по имени Волчий Зуб, запомнил слово, которое выкрикивал этот белый, и, бывало, говорил, что он был первым Шайеном, который смог произнести хоть какое-то из слов белого человека. Волчий Зуб думал, что оно, вероятно, означает “индеец”, и годами позже повторил его Джону Стоит В Лесу, который рассмеялся, поскольку оно означало вовсе не то, что думал Волчий Зуб.

Итак, убив этих белых людей в поезде, индейцы ворвались в один из вагонов и нашли топоры. Затем они прошлись вдоль поезда, взламывая остальные вагоны, чтобы посмотреть, что находится внутри. Шайены упаковали все, что хотели, на своих лошадок и ускакали в лагерь. Волчий Зуб добыл топор и нечто, сделанное из блестящего металла и хранившееся в ящике. Он не знал, что это такое, хотя и предполагал, что это может представлять из себя какую-то ценность. Однако никто не сказал ему, как ей можно воспользоваться, поэтому Волчий Зуб выбросил свою добычу.

Следующим утром они вернулись к поезду. Несколько мальчишек сопровождали их в страну Пауни, и теперь им представилась возможность поразвлечься. Они привязывали рулон ситца к лошадиному хвосту и стегали животное плетью. Лошадь оборачивалась посмотреть, почему ее бьют, видела эту ткань, пугалась, срывалась с места и мчалась по прерии с длинными лентами развевающейся материи, летящей вслед за ней.

Так эту истории рассказывали Шайены.

Сообщения вашичу совпадают с Шайенской версией не полностью, но почти во всем. Индейцы той ночью подстроили крушение поезда, то ли рассоединив колею, то ли соорудив баррикаду. Они убили машиниста и кочегара. Кондуктор и тормозной мастер выпрыгнули из тормозного вагона и сбежали. Поезд вез виски, табак, муку, седла и значительное количество оперения для приграничных леди. Индейцы напились, разоделись в шелка, бархат и ситец и провели ночь, бродя, пошатываясь, вокруг костра. На заре они подожгли товарные вагоны и бросили в огонь тела машиниста и кочегара. Томпсон, лежавший неподвижно с тех пор, как дрезина пошла под откос, решил, что пришла пора спасаться. Прихватив свой скальп, он то полз, то с трудом брел по рельсам к станции Уиллоу-Айленд, откуда следующий поезд доставил его в Омаху. Неясно, как долго Томпсон был вынужден блуждать в окрестностях Уиллоу-Айленд с собственным скальпом на поясе, но, вероятно, это заняло какое-то время, поскольку в Омаху он приехал в кампании с сожженными телами машиниста и кочегара.

Корреспондент Стенли был в Омахе, когда туда прибыл этот поезд. По крайней мере, он писал так, словно действительно был там, и его репортаж кажется достоверным. Стенли говорит, что из-за слухов о сожженных телах, на которые каждый хотел взглянуть, основной натиск толпы пришелся на багажный вагон. Два ящика, примерно двенадцать на тридцать дюймов, вместили в себя все, что осталось от тел. На угоду публики открыли один из ящиков. Там, “обернутое хлопчатобумажной тканью, лежало обугленное туловище около двух футов длиной, напоминавшее полусгоревшее бревно...”.

Потрясенные очевидцы вскоре узнали еще об одном очаровательном экспонате на борту Юнион-Пасифик: мистер Томпсон, на три четверти живой, его скальп едет в ведре с водой. Люди стекались отовсюду, сообщает Стенли, чтобы “обозреть кровавую проплешину, которая столь внезапно появилась на Томпсоне”. Оскальпированный был весьма слаб, что не удивительно, учитывая пулевое ранение в руку, ножевую рану на шее и сорванную верхушку головы.

Местный врач, доктор Р. Си. Мур, пришил скальп на место, но операция успеха не принесла. На фотографии, сделанной после выздоровления Томпсона, изображен человек с густой бородой, сидящий в кресле с потрясенным и ошеломленным видом и в таком большом пальто, словно хозяин его усох в результате перенесенного. Говорят, что обычно Томпсон носил черную ермолку. Он был британцем и позже вернулся на родину, увезя с собой выделанный к тому времени скальп. По некоей необъясненной причине Томпсон впоследствии переслал его почтой доктору Муру, который передал сей скальп в Публичную библиотеку Омахи, где он экспонировался в сосуде со спиртом еще в 1967 году. Стенли, заглянувший в ведро, когда Юнион-Пасифик прибыл в Омаху, говорил, что кусок кожи был около девяти дюймов в длину и четырех - в ширину, “плавающий, скрутившийся клубок волос, чем-то напоминавший утонувшую крысу”.

Размеры девять на четыре дюйма указывают на прямоугольник, что удивительно. Кто-то полагает, что все скальпы округлы, но это далеко не так. Так же как каждое племя по особенному маркирует свои стрелы, так каждому присущ и свой характерный стиль скальпирования: ромб, треугольник, квадрат, овал. Сержант Райан заметил в своих мемуарах, что когда было найдено оскальпированное тело солдата, индейские скауты сразу же поняли, какое племя несет за это ответственность.

В “Моей жизни на равнинах” Кастер осуждает этот обычай как варварский, однако он выказывает необычный интерес к этой процедуре, особенно к обработке скальпов и их оформлению. Большинство из тех, которые он видел, были трех - четырех дюймов в поперечнике, растянутые на обруче с помощью паутины из нитей. После обработки “высохшая кожа с обратной стороны скальпа покрывалась яркими орнаментами соответственно вкусу владельца, иногда для усиления эффекта добавлялся яркий бисер различных цветов. В других случаях волосы окрашивались либо в красивый желтый или золотистый, либо в малиновый цвет”. Это являлось, заключает генерал, ужасающим свидетельством былых грабежей, и, несмотря на омерзение, трудно было удержаться от искушения раздобыть и разукрасить несколько штук.

Позиция Кастера - как и позиция полковника Доджа, капитанов Кинга и Барница, Годфри и Джерарда, и Одинокого Чарли, и Мича Боуэра, и рядового Колмана, и миссис Келли, и прочих, склонных к авантюрам людей, отказавшихся провести свою жизнь за забором - его мысли и чувства эволюционировали, основываясь не на отобранных газетных статьях, а на собственном опыте. Он был нанят Соединенными Штатами, чтобы контролировать индейцев, если необходимо - сражаться с ними, поэтому он видел их не сквозь городские очки, а когда они появлялись перед ним в поле. Они были, как правило, врагами. Если не активно враждебными, то могли стать таковыми в любой момент. Однако Кастера влекло к ним. Ему нравилась их отвага и пылкая независимость; и сквозь всю его книгу проступает, подобно масляному пятну, чувство сожаления, что он не может разделить тот свободный образ жизни[151]. В 1858 году, будучи кадетом Вест-Пойнта, Кастер написал свербящее, пророческое, искреннее небольшое эссе, сентиментально озаглавленное “Красный человек”, в котором сокрушается о надвигающемся разорении мирного и изобильного дома красного человека. Он говорит о “неустрашимом взоре” индейца и о “мужественном телосложении”, и печалится о том, что эти красные люди развеяны “яростью бури”. Уходят знакомые леса, в тени которых индейцы могли дать передышку своим усталым ногам, сметенные топором лесоруба. “Мы видим его сейчас на грани уничтожения, стоящим на своем последнем рубеже, сжимающим свое покрытое кровью ружье, решившего умереть среди ужасов бойни, и вскоре о нем будут говорить как о представителе некогда существовавшей, но ныне исчезнувшей благородной расы”.

Однако после некоего горького опыта, Кастер перестал сентиментально писать об индейцах, и его раздражали те, кто это делал. Он сожалел, что куперовские индейцы оказались ненастоящими индейцами, но так оно и было.

Лишенный прекрасного образа, которым мы столь долго стремились наделить его, перемещенный с притягательных страниц романиста в те места, где мы были вынуждены повстречаться с ним - в свое родное селение, на тропу войны, в рейды на наши приграничные поселения и коммуникационные линии, индеец утрачивает свое право претендовать на имя “ благородного красного человека”. Мы видим его таким, каков он есть, и, поскольку познание продолжается, таким, каким он был всегда – дикарем в буквальном смысле слова; не хуже, возможно, чем его белый брат, рожденный и вскормленный в схожих условиях, но тем, чья безжалостная и свирепая натура превосходит любого дикого зверя пустыни. Такова истина, которую не будет отрицать никто из тех, кто был вовлечен в тесный контакт с дикими племенами.

Эта абсолютная, неопровержимая убежденность - что он вел полк цивилизованных людей против звероподобного противника - могла бы объяснить жесткое руководство Кастера войсками. Чтобы выжить, его часть прежде всего должна была быть дисциплинирована. Несомненно, это верно. Однако он был непреклонным поборником дисциплины и пять лет назад, когда его войска дрались с цивилизованными виргинцами.

Что бы ни было причиной тому, его безжалостная хватка отвратила от него как офицеров, так и нижних чинов. “Дела здесь становятся все неприятнее”, писал капитан Барниц из Форта Хейс жене. “Генерал Кастер очень неблагоразумен в своем администрировании и не щадит усилий, чтобы вызвать к себе всеобщую неприязнь. Я полностью утратил все то небольшое доверие, которое когда-либо испытывал по отношению к его способностям как офицера...”.

Барниц все более и более становится похож на Бентина.

Шесть нижних чинов отправились в гарнизонную лавку Форта Хейс купить консервированных фруктов. Такой поступок не был против правил, однако они не позаботились получить разрешение, а это значило, что формально около сорока пяти минут они находились в самовольной отлучке. Кастер символически оскальпировал их. По голове каждого солдата была проведена линия от носа до затылочной кости. По одну сторону от этой линии волосы оставили в неприкосновенности, по другую - обрили. Затем их провели строем по всему лагерю, как отмечает в своем журнале Барниц, вызвав тем самым чувство обиды и омерзения со стороны каждого порядочного офицера.

Подобные дисциплинарные методы в конкретных случаях были без сомнения эффективны - трудно вообразить, чтобы кто-нибудь еще рискнул покупать без разрешения консервированные фрукты - но конечные результаты сомнительны. Барниц упоминает, что с момента создания Седьмой Кавалерии дезертировало двенадцать сотен людей.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

Кастер покинул Форт Хейс 1 июня 1867 года с караваном фургонов и 350 солдатами с приказом “отыскать и покарать Шайенов и тех Сиу, которые были их союзниками, между Смоки-Хилл и Платт”.

В этой экспедиции дезертировали тридцать пять человек, включая группу из тринадцати солдат, которые покинули лагерь нагло, самонадеянно, словно бросая Кастеру вызов: а ну-ка, попробуй, останови. Кажется невероятным, что люди, прослужившие хоть какое-то время в Седьмой, могли совершить подобную ошибку. Кастер послал отряд вдогонку за этой дерзкой группой, приказав доставить их живыми или мертвыми. За месяц полк потерял около пятидесяти солдат, что было весьма скверно, но подобный исход, когда полк находился глубоко во враждебной территории, был наиболее вопиющ и угрожал бунтом. Если этим людям удастся уйти, то можно не сомневаться в том, как могут поступить остальные. Дальнейшее дезертирство подвергало опасности жизни оставшихся людей, а угрожающе ослабленная часть могла исчезнуть, словно Шайенский пеммикан[152]. Так что Кастер предпринял “суровые и безотлагательные меры”.

Из тех тринадцати семерым удалось скрыться. Шестерых доставили обратно живыми, но троих из них подстрелили за сопротивление при аресте. Один из той троицы, рядовой Чарльз Джонсон, умер в Форте Уоллас. По свидетельству некоторых очевидцев он на коленях молил о пощаде, когда генеральский отряд стреляла в него. Этот случай, в конце концов, стал причиной серьезных неприятностей, но в ту минуту Кастер, казалось, был вполне удовлетворен тем, что больше не улетел ни один “снегирь”.

От реки Платт он повел свой эскадрон на юго-запад, следуя по южной отвилке Репабликан в Колорадо, повернул на северо-запад - все еще охотясь за неуловимыми индейцами - затем сделал петлю вниз к Форту Уоллас у Смоки-Хилл в западном Канзасе. Здесь, по его собственному свидетельству, Кастер обнаружил гарнизон, страдающий от голода, холеры и цинги. Мародерствующие Шайены перерезали коммуникационную линию от Канзас-Сити до Денвера. Дилижансная линия Баттерфилд- Оверлэнд была разобщена, почтовые станции и блокгаузы покинуты. Что более важно, он узнал о бедственной ситуации в Форте Хейс: отвратительная пища, неожиданная эвакуация личного состава, разрушенные телеграфные линии. Положение в Форте Хейс встревожило Кастера, поскольку именно там он оставил Элизабет. Поэтому генерал, прихватив с собой трех офицеров и семьдесят двух солдат, умчался галопом повидаться с ней.

К тому времени Дженни Барниц тоже квартировала в Форте Хейс, и она, как и почти все прочие, вела дневник. “О! Что за ночь”, писала она 7 июня. Воздух был пропитан электричеством. Цепочка молний шипела и взрывалась подобно шутихам. “Около трех часов утра генерал Смит вбежал в нашу палатку и завопил: ‘Ради Бога, Барниц, поднимайтесь, нас затопляет’. Мне пришлось поискать свои вещи, чтобы быстро одеться. В одной своей туфле & в одном из сапог Альфреда, & взяла свои часы и украшения & деньги и вышла наружу... Леди были снаружи, полуодетые, волосы распущены по плечам, & вдобавок к ужасу той картины, тонущий человек пронесся мимо нас в потоке, пронзительно моля о помощи...”.

Элизабет вспоминала, что сразу после того, как она выползла из своей палатки, удар молнии осветил ручей, поднявшийся на тридцать пять футов. Обычно это была тоненькая струйка на дне узкого, глубокого оврага, теперь же вода переливалась через берега. Ветви дерева изгибались в потоке: “целая дуга над нами, казалось, была охвачена пламенем. Мы были ошеломлены тем, что увидели при ослепительном свете. Между холмами, постепенно поднимающимися над потоком, и тем местом на его берегах, где стояли мы, широкая, только что возникшая река заливала обычно сухую землю...”. Один утопающий зацепился за дерево. Она видела его лицо во вспышках молний, черты были искажены страданиями, глаза выкатились из орбит.

Посредине этой сцены, напоминающей, должно быть, картину шестнадцатого века, изображающую последние мгновенья человечества, английская гончая Ровер и белый бульдог по имени Турк сорвались с привязи и вступили в драку. Они были давними врагами. Их свара была жестокой и кровопролитной. Они валялись в грязи, стараясь вонзить свои клыки в глотку противника, а в это время сверкали молнии, и ужасный паводок все прибывал и прибывал - эту сцену, конечно, можно было интерпретировать как притчу о народах, или же принять за то, чем это было в действительности - собачьей дракой среди дождя.

К рассвету дождь прекратился, но лагерь превратился в остров. Где-то ближе к середине утра, когда вода начала отступать, перед глазами предстало ужасное зрелище - утонувший солдат, который буквально врос в грязный берег. Элизабет говорит, что они с трудом могли оторвать свой взгляд от распухшего трупа, одна рука которого, казалось, протягивалась за помощью.

Дженни Барниц сообщает, что в самый страшный момент наводнения Элизабет произнесла с хладнокровием патриция: “Что ж, мы все утонем вместе. Я рада, что генерал не знает об этом”.

В своих мемуарах Элизабет весело допускает, что она трусиха. Она представляет себя этаким хрупким цветком. Ничто не прельщает ее больше, нежели быть спасенной галантным мужчиной - предпочтительно, мужем - от какой-нибудь ужасной угрозы в виде тарантула в фургоне. Она визжит и трепещет. Очевидцы-мужчины хвата-ются за голову. Что может быть приятней! Однако теперь, когда она и в самом деле может утонуть - когда оберегающий ее муж находится за тридевять земель - она волшебным образом преображается и становится очаровательно уверенной в себе. Элизабет не сообщила об одном. Если бы вода поднялась намного выше, то каждая женщина в Форте Хейс могла бы привязаться к пушке Гатлинга, которые были самым тяжелым снаряжением в лагере.

Генерал Майлс возлагал ответственность за эти ужасающие внезапные наводнения на огромные стада бизонов. Бизоны так утаптывают землю, что она становится буквально водонепроницаемой, и дождевая вода перестает уходить вглубь, говорил Майлс, чем и объясняется внезапный подъем воды и быстрое затопление низин.

Кастер жил в прерии достаточно долго, чтобы должным образом отнестись к ситуации. С большой тревогой он мчался вниз по дороге, и по пути встретил эскортируемый капитаном Бентином обоз, который вез припасы в Форт Уоллас. И в этот момент возникает странное несоответствие. Никто тогда не знал, что с этим обозом в Форт Уоллас надвигается холера, однако Кастер написал в “Моей жизни на Равнинах”, что это бедствие к тому времени уже разразилось в Форте Уоллас. Старший офицер гарнизона сообщил ему, говорит Кастер, что не получив более качественные пайки, будет невозможно остановить эпидемию. В действительности, командир гарнизона не говорил ничего подобного по очень простой причине: никакой эпидемии не было. Она действительно вскоре началась, но Кастер, похоже, на несколько дней сместил эту дату, точно так же как он преувеличил нехватку продовольствия и угрозу цинги. Сделано это было для оправдания поездки на восток. Он отобрал около сотни своих лучших людей, позже объяснял Кастер, чтобы иметь возможность пробиться к Форту Харкер, откуда эти отчаянно требующиеся пайки могли быть отконвоированы им обратно в Форт Уоллас.

Неизвестно, когда и откуда бедствие в виде холеры начало свое опустошительное путешествие на запад, однако основным переносчиком, судя по всему, была Тридцать Восьмая Пехота, зараженная в Форте Ливенворт как раз перед отправлением в Форт Юнион, Нью-Мексико. Почему холерному полку приказали двигаться через густо заселенную страну, может объяснить лишь закоренелый бюрократ, но Тридцать Восьмой шел на запад, заражая все на своем пути.

Болезнь поразила Форт Уоллас, когда туда прибыл обоз Бентина с провиантом – то есть, несколько дней спустя после отъезда Кастера. 28 июля Барниц писал Дженни: “Мы здесь становимся очень светскими. Как и у всех людей, у нас теперь есть холера, и мы начинаем ощущать себя почти такими же важными, как и горожане. Только подумать, семь мертвецов за один вечер... Да, семь мертвецов за вечер, и еще больше на следующий день...”.

Так или иначе, Кастер пополнил свои запасы провиантом из обоза Бентина и поспешил дальше. Затем, на почтовой станции Кастл-Рок он встретил два почтовых дилижанса и, поскольку в том или в другом могло быть письмо от жены, обыскал их. Позже он оправдывал этот незаконный поступок тем, что искал воинские предписания.

К тому времени сопровождавшие его солдаты шатались от усталости, колонна растянулась в длинную вереницу, и, в довершение всего, он не мог найти свою кобылу Фэнчон. Поэтому Кастер отрядил сержанта с шестью солдатами подтянуть отстающих, пристрелить изможденных лошадей, чтобы те не достались индейцам, и привести к нему кобылу. Когда сержант выполнял это приказание, его отделение было атаковано пятьюдесятью или шестьюдесятью Шайенами. Двое нижних чинов были изрублены. Остальные четверо вместе с сержантом нагнали колонну на станции Доунера, где Кастер задержался на какое-то время, чтобы перекусить. Новости о нападении не взволновали его. Начальствующий на станции капитан упомянул в письме родителям, что Кастер закончил свой ланч и умчался, не проронив ни слова.

Глядя глазами Кастера, этот эпизод можно и не заметить. В своей автобиографии он утверждает, что когда он сделал остановку на несколько минут, чтобы лошади могли передохнуть, то обратил внимание на двадцать или тридцать индейцев, атаковавших небольшую группку отставших солдат. “Поскольку на станции находилось подразделение охранявших ее солдат, а время было важнее, мы выступили...”.

Барниц написал о мучительном путешествии Кастера в Форт Хейс: “Говорят, что он просто промотал ту кавалерию по дороге! - что всякий раз, когда выдыхалась лошадь, или человек уставал или ослабевал от солнечного удара, тот человек, или та лошадь, или оба они оставались у обочины до появления Лоу[153], бедного Шайена, который работает как общественный уборщик мусора на этих большаках, и это был конец дела! - тем не менее, я не доверяю этому слуху - хотя появляющиеся время от времени в лагере лошади без всадников, надломленные и с пятнами крови на седлах, придают некую достоверность...”.

Лоу. бедный Шайен, или Лоу, бедный Сиу - или Команч, Ют, Арапах, Кайова, Апач, или кем бы он ни был - часто возникает в дневниках, написанных на фронтире, иногда просто как местоимение Лоу, без конкретных пояснений. Каждый солдат воспринимал это как язвительную насмешку над наивным гуманизмом Александра Поупа[154]:

Лоу, бедный индеец! чей простодушный разум

Видит Господа в облаках...

Кастер, отчаянно беспокоившийся о своей жене или, по крайней мере, страстно желавший развлечься с ней, не обнаружил ее в Форте Хейс, так что ему пришлось проехать еще шестьдесят миль в запряженной мулами санитарной повозке до следующего поста, Форта Харкер, в сопровождении брата Тома и лейтенанта Кука.

В Харкере обездоленный супруг узнал, что его цветок находится в добром здравии, но препровожден далее на восток, в Форт Райли. Поэтому он пересел на Канзас-Пасифик и продолжил свое путешествие.

Элизабет сочла изумительным, что он проделал столь длинный путь лишь для того, чтобы побыть с ней. “”Это было тем летом 1867 года, одним давнишним прекрасным днем”, писала она в “Жизни в палатках на Равнинах”. “Это было мое, и – благословенна будь наша память, которая сохраняет для нас как радости, так и печали жизни! - это все еще мое, на время и на века”.

Правительство Соединенных Штатов, однако, взиравшее на это романтическое путешествие с милитаристской точки зрения, было более озабочено его воздействием на полк и на всю кампанию по умиротворению западного Канзаса. 28 июля галантный муж был арестован в ожидании военного суда. В те времена для солдата военный суд

был таким чрезвычайным событием, как в наши дни; за один год проходило более тринадцати тысяч судов - примерно по одному на каждых двух человек, находящихся на службе, но для высшего офицера предстать перед судом было необычным делом.

Через два месяца после ареста суд над Кастером начался. Он был признан виновным по восьми статьям. Дело контролировалось вашингтонским Отделом военной юстиции, оттуда отчеты представляли Военному министру Лоренцо Томасу.

Брвт. Ген’л-Май. Дж.А.Кастер, Подпк. 7-ая Кавалерия С.Ш., был судим в Сент. & Окт. Главным Военным Судом собранным в Фт. Ливенворт, Канзас, по приказу Главнокомандующего, по следующим Статьям:

1. Самовольная отлучка из части, находящейся под его командованием.

Обнаружено: Виновен

В том, что Обвиняемый в или около Фт. Уоллас, 15-го июля или около, самовольно оставил Командование без должного основания.

Среди прочего он был признан виновным в том, что приказал на месте расстрелять дезертиров. Одним из наиболее опасных свидетелей был его непримиримый враг Бентин, весьма охотно дававший показания об инциденте на реке Платт: “Это было подобно охоте на бизонов. Спешенные дезертиры были застрелены в тот момент, когда умоляли сохранить им жизнь, палачами генерала Кастера: майором Эллиотом, лейтенантом Томом Кастером и главным палачом, лейтенантом Куком... Трое из дезертиров были доставлены тяжелоранеными и кричащими в последней агонии. Генерал Кастер подъехал к ним с пистолетом в руке и сказал, что если они не прекратят так шуметь, то он дострелит их”.

Смертельно раненый “снегирь”, рядовой Чарльз Джонсон, был ранен дважды выстрелом из пистолета. Согласно другому беглецу, Клементу Уиллису, они подняли руки вверх, когда им это было приказано, после чего им велели убираться. Но как только они побежали, офицеры открыли огонь.

Доктор Ай.Т. Коутс, ассистент военного врача, показал на суде, что у Джонсона была свежая рана в левой части тела, но он был также ранен и в голову: “пуля вошла в левый висок, вышла внизу, под челюстью, и прошла в его легкие - та же самая пуля, вошедшая вновь в верхнюю часть его груди”. Траектория полета пули обсуждалась так подробно, поскольку она подразумевала, что кто бы ни застрелил Джонсона, он должен был стрелять сверху - либо стоя над ним, либо сидя верхом на лошади. Другими словами, попахивало предательским убийством.

Суд продолжил обсуждение этого вопроса.

В: Не могли бы вы оценить, насколько близко находился человек, который произвел выстрел?

О: Судя по убойной силе пули, он должен был находиться в пределах, по крайней мере, двадцати пяти ярдов, а возможно, гораздо ближе.

Суд задал вопрос, могла ли пуля скорее пробить голову по прямой и выйти из затылка, нежели скользнуть вниз в легкие, если стрелявший находился на расстоянии двадцати пяти ярдов. Доктор Коутс ответил, что пуля действительно могла пройти по описанной выше траектории, и, испросив позволения суда, пояснил: “... в истории медицины описано, как пулю, ударившую в грудную кость, нашли засевшей в яичках. Я знаю об одном случае, когда пуля ударила в место известное как “Адамово яблоко”, описала в шее окружность и была извлечена почти из того же самого места”.

Показания врача можно было истолковать в пользу Кастера - намекая, по крайней мере, на возможность причудливого выстрела с дальней дистанции, а не на прицельный выстрел в упор - но если и так, этого было недостаточно.

Приговор: Отстранить от чина и от командования на один (1) год и лишить права на соответствующее жалование на тот же срок.

Официально Кастера известили об этом 25 ноября на парадном плацу Форта Ливенворт. Он восседал подобно конкистадору на черном как смоль жеребце, позади стоял его полк в полной униформе. На Кастере был голубой мундир с золотыми эполетами, аксельбантами и шевронами, серые штаны с желтыми лампасами, белые лайковые перчатки. На боку висела сабля. На голову был водружен высокий блестящий шлем с эмблемой в виде орла, увенчанный алым плюмажем. Кастер восседал, неподвижный словно манекен, этакий усатый герой с отчеканенным лицом, удивительными голубыми глазами, длинными золотистыми волосами - мечта любого иллюстратора журналов.

Говорят, что обвинения он выслушал бесстрастно. Кастер считал, что они несправедливы. Он полагал, что его могли бы оправдать. На самом деле, ему опять повезло. Если бы он был не тем, кто он есть, его бы с позором уволили. Генерал Грант заметил, что суд, “вынеся столь мягкий приговор”, должно быть принял во внимание его прошлые заслуги.

Описывая историю своей жизни, Кастер ухитрился проскользнуть мимо этого неприятного эпизода: “Это не является моей привилегией служить вместе с полком... Некоторое время я оставался в Форте Ливенворт, а потом отправился домой в Мичиган, где в обществе друзей наслаждался холодными ветрами с Эри, пока не настало время, потребовавшее моего возвращения на запад”. Тридцатью пятью страницами далее, чтобы внести некую ясность своим читателям, он обрисовывает военный суд: “Я кратко выскажусь в скобках... очевидно, сочли необходимым, чтобы моя связь с определенными событиями и делами, о каждом из которых полностью рассказано ранее, должна быть представлена на рассмотрение официальной экспертизы для того, чтобы определить, были ли все мои действия вместе и каждое в отдельности выполнены с должным уважением к обычаям войны в подобных обстоятельствах. Чтобы приступить к обзору последовавших слушаний, следует предоставить на этих страницах вопросы слишком личного характера, чтобы они могли заинтересовать обычного читателя”.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

Через два месяца[155] после несправедливого выговора на парадном плацу Форта Ливенворт Кастер получил телеграмму от Маленького Фила Шеридана, в которой сообщалось, что приблизительно 1 октября его полк выступит против враждебных индейцев в те края, где ныне находится Оклахома.

Генералы Шерман, Салли и я сам, и почти все офицеры твоего полка просили за тебя, и я надеюсь, что прошение будет успешным. Сможешь ли ты явиться незамедлительно?

Кастер не стал дожидаться одобрения петиции Шеридана. На следующий день после получения этой телеграммы он был в поезде на пути к Форту Хейс в сопровождении двух стагхаундов и одного пойнтера.

Враждебные индейцы, которых имел в виду Шеридан, были Шайенами Черного Котла, в то время зимовавшие на реке Уашита, к востоку от “кастрюльной рукоятки”[156] Техаса. Четырьмя годами ранее, когда оно стояло лагерем на Сэнд-Крик в нескольких милях к северо-западу от Форта Лайон, в это кочевое селение нанес визит бывший методистский проповедник, полковник Джон Чивингтон, который привел с собой два полка колорадской милиции и четыре горных гаубицы - неожиданное нападение ранним утром, вызвавшее расследование Конгресса.

При заключении договора в Форте Уайз в 1861 году Уполномоченный по делам индейцев подарил Черному Котлу американский флаг и уверил вождя в том, что если тот повесит этот флаг над своей палаткой, то селение будет в безопасности. Поэтому, когда милиция Чивингтона понеслась на него, Черный Котел благоразумно пожелал убедиться в том, что этот флаг ни остался незамеченным. Говорят, это был большой гарнизонный флаг, и Джордж Бент утверждает, что он видел, как Черный Котел выставил этот флаг на конце длинного шеста.

Когда Чивингтон затеял эту атаку с применением сил Первой и Третьей Кавалерии, несколько офицеров возражали, так как это было нарушением обещаний, относительно безопасности индейцев. Чивингтон - большой, плотный, вспыльчивый человек с обсидиановыми глазами, свирепо глядящими с любой его фотографии - пришел в ярость. Он угрожал этим диссидентам, поднес кулак к лицу лейтенанта Джозефа Крамера и прорычал: “Я прибыл, чтобы убивать индейцев и считаю справедливым и честным использовать против них любые средства, существующие на этом свете! ”. Также, согласно некоему Дж. М. Кумбсу, слышали, как Чивингтон произнес: “Скальпы это то, зачем мы пришли... Я давно пробираюсь по крови! ”.

Хотя безумный проповедник спланировал и руководил этим нападением, он был не одинок. Большинство людей на фронтире испытывали приблизительно те же чувства. В частности, его солдаты из Третьей Кавалерии, сформированной из добровольцев, завербованных на сто дней, жаждали драки, так как срок их вербовки почти истек, а они мало чего достигли. Они атаковали одну маленькую группу, убив шестерых воинов, мальчика и трех скво, но в Денвере их с презрением называли Бескровным Третьим.

На рассвете 29 ноября 1864 года Чивингтон атаковал селение Черного Котла.

Когда Конгресс приступил к расследованию этого дела, свидетельств было более чем предостаточно. Некий милиционер, осмотревший тела нескольких убитых детей, говорил, что один из них был изрублен каким-то неустановленным острым орудием, очевидно - кавалерийской саблей, а у другого отсутствовали уши. Лейтенант добровольцев из Нью-Мексико слышал, как солдат из Колорадо рассказывал, как насадил на палку женское сердце и