Неясность

ПУСТЯ ГОД после нашего разговора с Рико я вер­нулся в бостонскую пекарню, где 25 лет назад, проводя исследования для своей книги «Скрытые раны класса», интервьюировал группу пекарей. В тот раз я приехал, чтобы задать вопросы об их восприятии классов в Америке. Почти так же, как все американцы, они сказали мне, что принадлежат к среднему классу; номинально идея социального класса мало что для них значила. Европейцы же, начиная с де Токвилля и далее, склонны были принимать номинальное за реальное; некоторые из них умозаключили, что мы, американцы, действительно являемся бесклассовым обществом, по крайней мере, в наших манерах и убеждениях - демо­кратия потребителей. Другие, подобно Симоне де

Бовуар, придерживались точки зрения, что мы безна­дежно запутались в том, что касается наших реальных различий.

Те, кого я интервьюировал четверть века назад, не были слепы: у них было достаточно четкое определе­ние социального класса, хотя и не в европейском его понимании. Понятие «класс», подразумевало, прежде всего, личностную оценку самого себя и обстоятельств. При таком подходе между людьми можно провести очень четкие разграничения; завсегдатаи американских ресторанов «быстрой еды», например, обращаются с теми, кто обслуживает их, с безразличием и грубостью, которые рассматривались бы как оскорбительные и не­приемлемые в каком-нибудь английском пабе или французском кафе. Массы представляются недостой­ными того, чтобы воспринимать их как человеческие существа, и имеет значение только то, насколько люди выделяются из этой массы. Американская одержимость индивидуализмом выражается в потребности в статусе на следующих условиях: индивид хочет, чтобы его ува­жали таким, каков он есть. Понятие «класс» в Америке интерпретируется, как вопрос характера личности. И поэтому, когда 80% из группы пекарей говорят: «Я -средний класс», настоящий вопрос, на который они от­вечают, это - не вопрос: «Насколько вы богаты?» или «Насколько вы могущественны?», но - «Как вы сами себя оцениваете?». И ответ таков: «Я достаточно хорош».

Объективный критерий социального положения как такового европейцы рассчитывают, оперируя поня­тием экономического класса, американцы же большей частью оценивают социальное положение, опираясь на понятия расы и этнической принадлежности. В то вре­мя, когда я в первый раз интервьюировал бостонских пекарей, пекарня носила итальянское название и выпе­кала итальянские хлебобулочные изделия, но большин­ство пекарей были греками. Эти греки были сыновьями пекарей, которые работали на ту же самую фирму. Для этих греков-американцев, слово «черный» был синони­мом слова «бедный», и слово «бедный» стало посредст­вом некой алхимии, которая трансформировала объек­тивное социальное положение человека в личностную категорию, смысловым знаком понятия «деградировав­ший». Людей, которых я интервьюировал в то время, приводила в ярость мысль, что элита, а именно докто­ра, юристы, профессора и другие привилегированные белые, больше сочувствовала этим предположительно «ленивым черным иждивенцам», чем «борьбе за выжи­вание усердно работающих и независимо мыслящих американцев», принадлежащих к среднему классу. Расо­вая ненависть, таким образом, подрывала плохо разви­тое классовое сознание.

Греческое происхождение пекарей, опять-таки, по­могало им измерять свое собственное, относительно низкое, положение на социальной лестнице. Греки

Глава 4

Неясность

много извлекли из того факта, что управляющие пекар­ней были коренными итальянцами. Многие бостонские итальянцы были так же бедны, как и представители дру­гих этнических групп, но в этих «других» эмигрантских общинах полагали, что те итальянцы, которые высоко поднялись в обществе, получали помощь от мафии. Пе­карей волновала проблема социальной мобильности и движения вверх, но при этом они боялись, что их дети, все больше и больше становясь американцами, утратят свои греческие корни. Эти пекари были некими бос­тонскими «англо-саксонскими протестантами», которые смотрели на такую же, как они, эмигрантскую Америку сверху вниз, и, возможно, это была реалистическая оценка.

Традиционный марксистский подход к вопросу о классовом сознании базируется на оценке трудового процесса, особенно на том, как рабочие относятся друг к другу в процессе своей работы. Связывало работников пекарни их самосознание. Эта пекарня в некотором от­ношении больше напоминала бумажную фабрику Дид­ро, нежели булавочную фабрику Смита. Выпечка хлеба была настоящим балетным упражнением, которое тре­бовало долгих лет тренировки, чтобы делать все пра­вильно. Пекарня была наполнена шумом, запахом за­кваски, который смешивался с запахом человеческого пота. Руки пекаря постоянно находились в движении, «нырянии» из муки в воду и - обратно. Мастера опреде-

ляли, готов ли хлеб, лишь поглядев на него и понюхав его. Поэтому они очень гордились своим ремеслом, но все-таки мужчины говорили, что они не получают удо­вольствия от своей работы, и я им верил. У печей они часто обжигались; примитивная мешалка для теста вы­зывала растяжение мышц. Кроме того, это была ночная работа, и эти мужчины, у которых семья занимала глав­ное место в жизни, редко видели свои семьи в течение рабочей недели.

Но мне казалось, когда я наблюдал, как они бьются, что этническая солидарность, возникшая из их принад­лежности к грекам, помогла им солидаризироваться и в этой трудной работе. Для них быть хорошим работни­ком означало быть хорошим греком. Знак равенства между хорошей работой и хорошим греком имел кон­кретный, а не абстрактный смысл. Пекари должны бы­ли тесно кооперироваться, чтобы координировать раз­нообразные операции по выпечке хлеба. Когда двое из них, братья, которые были алкоголиками, приходили на работу в стельку пьяными, остальные резко осужда­ли их, говорили, что они разрушают свои семьи, кото­рые из-за этого теряют свой престиж в общине, ведь все греки жили вместе. Не быть хорошим греком счита­лось большим позором, и такое осуждение укрепляло трудовую дисциплину.

Как и у Энрико, у греческих пекарей в итальянской пекарне был свой набор «бюрократических» руководя-

Глава 4

Неясность

щих указаний, как организовать свой жизненный опыт на длительный срок. Пекарские рабочие места перешли к ним от их отцов через местный профсоюз, который также строго структурировал зарплату, привилегии и пенсии. Конечно, ясность в этом мире пекарей требова­ла неких фикций. Первый владелец пекарни был очень бедным евреем, который кое-что сделал из этого бизне­са, а затем продал его средней организации, которая наняла менеджеров с итальянскими фамилиями, но дела заладились просто благодаря постановке знака ра­венства между боссом и мафией. Профсоюз, который организовывал их жизни, был фактически в развале, некоторым из его деятелей грозили тюремные сроки за коррупцию, взяточничество, пенсионный фонд был почти разграблен. И все же пекари говорили мне, что эти коррумпированные профсоюзные чиновники по­нимали их нужды.

Существовало несколько способов, которыми некая группа рабочих делала для себя понятным на более лич­ностном языке «ситуации, которые европеец стал бы прочитывать» в понятиях класса. Раса как бы «отмерла», а этнос как бы «измерял» соответствие понятию «мы». Характер рабочих выражался в их труде, в их действи­ях, которые были достойны уважения, в их согласован­ной и честной совместной работе с другими пекарями. И это было возможно, потому что они принадлежали к одной и той же общине.

Глава 4

Когда я вернулся на фабрику после встречи и разго­вора с Рико, я был поражен тем, как все изменилось.

Гигантское пищевое объединение сейчас владеет этим бизнесом, но это не массовое производство. Эта пекарня работает по принципам гибкой специализа­ции Пьоре и Сейбла, используя сложнейшие механиз­мы, меняющие свои конфигурации машины. Так, в какой-нибудь из дней пекари могут произвести тысячу французских булок, а на следующий - уже тысячу дру­гих изделий, в зависимости от сиюминутной рыночной потребности. В пекарне больше не пахнет потом и потрясающе прохладно там, откуда рабочие часто выбегали на улицу, спасаясь от жары. Сейчас под успо­каивающим светом флуоресцентных ламп все кажется странно тихим.

С социальной точки зрения, это больше не грече­ский цех. Все мужчины, которых я знавал, вышли на пенсию. Теперь здесь работают пекарями несколько мо­лодых итальянцев, вместе с ними трудятся два вьетнам­ца, стареющий и некомпетентный «англо-саксонский» белый хиппи, а также несколько личностей неопреде­ленной этнической принадлежности. Более того, в кол­лективе цеха уже не только мужчины; среди итальянцев - есть девушка, которой едва минуло 18 лет, и еще есть женщина, у которой двое взрослых детей. Рабочие при­ходят и уходят в течение всего дня, пекарня - это запу­танная паутина расписаний неполного рабочего дня

Неясность 99

для женщин и даже для некоторых мужчин; старая ноч­ная смена заменена на гораздо более гибкое рабочее время. Сила профсоюза пекарей «выветрилась» из этого цеха, и как результат - молодые люди больше не защи­щены профсоюзными договорами, они работают на основе личного контракта, а также по гибкому расписа­нию. Но самое потрясающее, если вспомнить те пред­рассудки, которые царили в старой пекарне, это то, что бригадир здесь - чернокожий.

С позиций прошлого, все эти изменения должны вы­глядеть весьма запутанными. Такая «окрошка» из этниче­ской принадлежности, пола и расы, конечно, делает весьма затруднительным чтение этого текста старым ме­тодом. Хотя при этом характерная для Америки предрас­положенность переводить классовые характеристики в личностные термины статуса все еще превалирует. По-настоящему новым для меня в этой пекарне был потря­сающий парадокс: на таком высокотехнологичном, «гиб­ком» предприятии, где все выглядит уютно-дружелюб­ным, рабочие чувствовали себя личностно принижен­ными самим способом организации труда. В этом рае для пекарей такая реакция на свою работу непонятна да­же им самим. Операционно все выглядит таким ясным, эмоционально же - таким непонятным и невнятным.

Компьютеризованная выпечка хлеба фундаменталь­но изменила «балетно-физическое действо» на производ­ственной площадке. Теперь пекари не имеют непосредст-

венного контакта с материалом, с буханками хлеба: весь процесс отслеживается посредством экрана, который по­казывает, например, разного цвета хлеб, который берет­ся из базы данных и соответствует определенной темпе­ратуре и времени выпекания. Но лишь немногие пекари видят ту буханку хлеба, которую они произвели. Их рабо­чие экраны организованы в привычной системе «Уиндо-уз» (Windows). Одним словом, сейчас доступно для обоз­рения намного больше видов хлеба, чем в прошлом русские, итальянские, французские булки можно увидеть, просто нажав клавишу. Хлеб стал экранным образом.

Но в результате работы, организованной таким об­разом, пекари теперь действительно уже не знают, как выпекать хлеб. «Автоматизированный» хлеб не такое уж чудо технологического совершенства. Машины часто «рассказывают» ошибочную «историю» о булках, кото­рые «вызревают» внутри них. Например, они зачастую ошибаются в определении так называемой «силы под­нимающей закваски» или действительного цвета хлеба. Рабочие могут «поиграть» с экраном, чтобы устранить кое-что из этих дефектов; но чего они не могут, так это привести в порядок машины, или - что куда важнее! -испечь хлеб вручную, если вдруг все машины разом выйдут из строя. Руки работников, зависящих от компь­ютерной программы, перестали быть «умными». Работа перестала быть для них ясной, в смысле настоящего понимания того, что они делают.

Глава 4

Неясность

Гибкие графики в пекарне до известной степени сглаживают трудности такого типа работы. Рабочие часто уходят домой, когда из печи идет брак. Я отнюдь не хочу сказать, что рабочие безответственны, просто на них лежат и иные обязанности и другие востребо­ванности, например, дети, за которыми нужно присмо­треть, или другая работа, куда они должны прибыть вовремя.

Когда вы имеете дело с компьютеризованными вы­печками, которые пошли в брак, легче выбросить ис­порченные булки, перепрограммировать компьютер и начать все заново. В те давние дни я видел очень мало хлебных отходов на полу цеха, теперь же каждый день огромные пластиковые контейнеры наполняются горами почерневших буханок сожженного хлеба. Кон­тейнеры для мусора, похоже, стали некими символами того, что случилось с искусством хлебопечения. Нет серьезной причины романтизировать эту утрату чело­веческого ремесла, хотя как повар-любитель я обнару­жил, что хлеб, которому удается благополучно пройти весь производственный цикл, - отменного качества, и это мнение, очевидно, разделяется многими жителями Бостона, так как пекарня стала популярной и доходной.

Согласно старому марксистскому представлению о классе, рабочие должны чувствовать себя «отчужденны­ми» от производства из-за этой потери ремесла; они должны гневно поносить отупляющие их ум и чувства ус-

ловия труда. Но единственный человек, которого я смог найти в пекарне, соответствовавший этому описанию, был не кто иной, как чернокожий бригадир, стоявший на самой низшей ступеньке управленческой лестницы.

Родни Эвертс, как я буду его называть, был родом с Ямайки, приехал в Бостон, когда ему было всего 10 лет. Он проделал свой путь наверх в старомодной мане­ре: вначале - ученик, затем - квалифицированный мас­тер-пекарь и наконец - бригадир. Эта траектория дви­жения вверх - итог двадцатилетнего сражения. Его навязали прежнему руководству в контексте програм­мы по установлению расового равенства. Он испытал на себе всю каждодневную холодность старых греков, но проделал свой путь наверх, благодаря своим реши­мости и квалификации. «Следы» сражений видны на его теле: он ужасно толст, у него огромный излишек веса, так как от волнения у него разыгрывается аппетит. По­этому наш разговор сначала вращался вокруг диет и различных заквасочных культур. Родни Эвертс привет­ствовал и смену управления, как освобождение, по­скольку новая национальная компания была менее расистской по своему характеру, и технологические изменения, так как для него это уменьшало риск сер­дечного приступа. Он был рад и тому, что большинство греков уволилось, и тому, что взяли на работу предста­вителей разных языковых групп. Он ответственен по положению за подбор большинства людей в цехе. Но в

Глава 4

Неясность

то же время он злится, наблюдая, как «слепо» рабочие трудятся, хотя и понимает, что низкий уровень соли­дарности и мастерства - это не их вина. Большинство людей, которых он выбирает, остаются в пекарне самое большее два года; особенно быстро уходят молодые рабочие, не члены профсоюза. Его раздражает, что ком­пания отдает предпочтение вот этим не членам проф­союза: Эвертс убежден, что если бы им лучше платили, они бы оставались подольше. И еще его злит, что ком­пания использует систему гибкого расписания как при­манку для низкооплачиваемых работников. Он хотел бы, чтобы его люди находились в цехе в одно и то же время, чтобы справляться с возникающими проблема­ми вместе и в наилучшем виде. Переполненные браком контейнеры приводят его в ярость.

Я особенно потеплел к Родни Эвертсу, когда он вы­сказал уверенность в том, что многие из этих проблем можно было бы решить, если бы рабочие сами владели этой пекарней. Он точно не был пассивным созерцате­лем неспособности рабочих самим выпекать хлеб: он по своей инициативе провел несколько семинаров по искусству хлебопечения, но их посещали только два вьетнамца, которые едва могли «отследить» его англий­ский. Но более всего я был поражен его способностью отстраниться и увидеть вещи в истинном свете: «Когда я был учеником (Вы меня поймете), мной владела сле­пая ярость черного человека, - прилежный чтец Биб-

лии, он использует в своей речи библейские пассажи. -Сейчас я ясно вижу это». Эта ясность есть то, что «не­кий» гуманист Маркс имел в виду под «отчуждением», -несчастное, разорванное сознание, которое, однако, показывает вещи такими, каковы они есть, и место, где находится его носитель.

Но этот бригадир был один такой. Люди «под ним» не видели самих себя столь же ясно и четко. Место «от­чуждения» в их восприятии ежедневной жизни в пекар­не занимало безразличие. К примеру, чтобы быть сего­дня принятыми на работу в пекарню, претенденты должны продемонстрировать известную компьютер­ную грамотность. Однако многое из этого знания они не используют в своей работе, где им нужно просто на­жимать на кнопки в программе «Уиндоуз», которая со­ставлена другими. «Печь хлеб, тачать обувь, печатать... Называйте любое - это я умею!», - сказала со смехом одна из женщин в цехе, когда мы стояли и смотрели на контейнеры с отходами. Пекари ясно осознают тот факт, что они выполняют простые, бездумные задания, делая меньше того, что они умеют. Один из итальянцев сказал мне: «Я прихожу домой и там я действительно пеку хлеб, я ведь пекарь. Здесь же я только тычу кноп­ки». Когда я спросил его, почему он не посещал семи­нар Эвертса, он ответил: «Это не имеет смысла, я же не буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь». Снова и снова люди говорили одно и то же, только разными

Глава 4

Неясность

словами: «Я на самом деле не настоящий пекарь». Это люди, у которых чувство идентификации себя с рабо­той очень слабо развито. Если Билл Гейтс не очень при­вязан к какой-то конкретной продукции, то это новое поколение безразлично к конкретным видам труда.

И это отсутствие причастности сопровождается не­ким смятением и неразберихой. Ненамного больше у этой многоязычной «гибкой» рабочей силы было пред­ставления о том, каково их положение в обществе. Расовые и этнические вешки для них менее значимы, чем для греков, которые здесь раньше вместе работали. «Новые рабочие» воспринимали «черного» Родни Эвер-тса как вполне легитимного босса: его авторитет бази­ровался на его несомненном мастерстве. Женщины в пекарне произносили слово «феминист» с кислым вы­ражением на лице. Когда я задавал людям тот же самый вопрос, что и 25 лет назад в исследовании: «К какому классу Вы принадлежите?» - то получал тот же самый ответ: «К среднему классу». Но теперь старые организу­ющие подтексты ушли. (Делая это обобщение, я должен исключить из него вьетнамцев, с которыми я вынужден был говорить по-французски; своими общинными свя­зями они напоминали мне греков, которые раньше здесь работали.)

Отсутствие «привязанности» к конкретным задани­ям и путаница по поводу социального положения мог­ли бы быть вполне терпимыми, если бы при этом куда-

нибудь исчезла типично американская предрасполо­женность сводить материальные обстоятельства к воп­росам характера личности. Но эта предрасположен­ность не исчезла. Рабочий опыт все еще кажется очень личностным. Этих людей сильно влечет стремление интерпретировать свою работу как отражение самих себя, как личностей. Двадцать пять лет назад я спраши­вал греческих пекарей: «За что бы Вы хотели, чтобы Вас уважали?». Ответ был простой: «За то, что я - хороший отец», а за ним следовало: «За то, что я - хороший рабо­чий». Когда, возвратясь в эту пекарню, я задал прибли­зительно 20 рабочим этот же вопрос, пол и возраст осложнили «семейную сторону» ответа, но, как и рань­ше, быть хорошим рабочим все еще считалось важным. Хотя сейчас, при этом гибком режиме, определить лич­ностные качества, необходимые, чтобы быть хорошим рабочим, представляется все более затруднительным.

Технология в пекарне соответствует этой слабой форме идентификации, но не совсем в той манере, в какой бы можно было ожидать. Отнюдь не враждебные цеховые машины предназначены, чтобы быть дружески расположенными к пользователю; у них есть четкие визуальные изображения и хорошо организованные «окна», которые напоминают экраны домашнего ком­пьютера. Вьетнамец, который едва говорит по-англий­ски и для которого нет разницы между той или иной

Глава 4

Неясность

формой хлебного изделия, вполне может управлять этими машинами. Есть определенная экономическая разумность во всех этих «дружелюбных к пользовате­лю» миксерах, печах, взбивалках: они позволили компа­нии нанимать рабочих за более низкую плату, чем в прошлые годы, когда рабочие, а не машины, владели мастерством хлебопечения, хотя сейчас все они имеют высшую техническую квалификацию.

Я стал понимать, что та самая «дружелюбная к пользо­вателю» полезность машин в пекарне может быть частич­но ответственна за ту путаницу и то замешательство, ко­торые испытывают люди в качестве пекарей. Во всех фор­мах работы - от создания скульптур до приготовления пищи - люди идентифицируют себя с задачами, которые как бы бросают им вызов, задачами, которые трудны. Но в этом «гибком» производстве, где рабочие, говорящие на разных языках, приходят и уходят в разное время, где принципиально отличные заказы поступают каждый день, машины - единственный реальный стандарт поряд­ка, и они сделаны так, чтобы ими было легко управлять. Трудности контрпродуктивны при гибком режиме. Но вот ужасный парадокс: когда мы уменьшаем трудности и про­тиводействуем им, мы как раз и создаем условия для бес-протестной и безразличной деятельности пользователей.

Мне повезло в том, что я был в пекарне в тот момент, когда одна из машин вышла из строя. Хотя она была проста в эксплуатации, но зато сложна по конструкции;

ее программно управляемая система, как говорят про­мышленные дизайнеры, была скорее «темной», чем «прозрачной». «Дружеское отношение к пользователю» на самом деле означало довольно-таки одностороннюю версию дружелюбия. В пекарне в тот день электричест­во отключили, позвонив куда надо, мы сидели в течение двух часов, ожидая, когда прибудут техники-«спасатели» из фирмы, которая проектировала эти машины.

Как только выключили рубильник, огорченные ра­бочие помрачнели. Такое случалось и раньше, но никто из работающих в пекарне не мог проникнуть в «тем­ную» архитектуру программы, чтобы понять, в чем дело, а уж тем более устранить возникший в ней сбой. Пека­рям было небезразлично сделают работу или нет. Они хотели быть полезными, хотели заставить вещи рабо­тать, но не могли. Кстати, в исследовании, посвященном обслуживающему персоналу сети ресторанов «МакДо-налдс», Кэтрин Ньюман отмечает, что обнаружила, как, казалось бы, у неквалифицированных рабочих неожи­данно пробуждаются мозги, и они порой демонстриру­ют чудеса смекалки, чтобы только работа не останавли­валась из-за выхода из строя механизмов⁵⁰. У пекарей был тот же побудительный импульс, но сложность тех­нологии поставила их в затруднительное положение.

Было бы, конечно, абсурдно, обвинять в чем-то ма­шины. Они были спроектированы и построены так, чтобы работать определенным образом; компания-из-

Глава 4

Неясность

готовитель была терпимой к потерям и поломкам, вос­принимая их просто как часть стоимости ведения биз­неса. На высших уровнях технической деятельности пришествие компьютера обогатило содержание многих видов труда. Намного более позитивная сторона техно­логии выявляется, например, в исследованиях, которые провели Стенли Арановитц и Уильям Ди Фазио, выясняя степень воздействия автоматизированного проектиро­вания на деятельность группы гражданских инженеров и архитекторов, работавших на мэрию города Нью-Йорка. Люди, привыкшие делать чертежи от руки, были взволнованы возможностью манипулировать изобра­жением на экране компьютера. Так, один архитектор сказал им: «Сначала я думал, что это будут машины, про­сто рисующие некую заготовку... но сейчас я по-насто­ящему взволнован тем, что, похоже, я могу манипулиро­вать любым чертежом, «разобрать на части», растянуть его, передвинуть его, убрать какую-то его часть»⁵¹. Такое использование машины, конечно же, стимулировало пользователей высокого уровня к анализу.

Тем не менее будет столь же неправильно исклю­чить машинерию из причин, порождающих отчужде­ние и смущение в умах в условиях «гибкой» системы. Это происходит потому, что новым инструментом сов­ременного капитализма является намного более «ум­ная» машина, чем механические устройства прошлого. Собственный «разум» машины может заменить разум ее

пользователей, и, таким образом, довести кошмар Ада­ма Смита о лишенном мысли труде до крайности. Ког­да автоматизированное проектирование было впервые введено в архитектурную программу Массачусетского института технологии, один архитектор, например высказал возражения на том основании, что «когда вы делаете чертеж участка под строительство, проводя контурные линии и рисуя деревья, этот вид запечатле­вается в вашем сознании. Вы приходите к знанию это­го участка путем, который невозможен при работе с компьютером... Вы должны понять топографию местно­сти, вычерчивая и перечерчивая ее, а не позволяя ком­пьютеру воспроизводить ее для вас»⁵².

Примерно то же самое физик Виктор Вайскопф од­нажды сказал студентам, которые увлекались исключи­тельно компьютерными экспериментами: «Когда вы по­казываете мне этот результат, компьютер понимает, как он его достиг, но я не думаю, что вы это понимаете»⁵³.

Как процесс мышления, интеллект при использова­нии машины притупляется, поскольку выполняет при этом большей частью операционные функции, а не аналитические. Технологический аналитик Шерри Тёркл вспоминает, что беседовал с очень смышленой девочкой о том, как лучше играть в «Сим Сити», компь­ютерную, моделирующую жизнь города и его жителей, игру. Одно из наиболее впечатляющих правил гласило: «Повышение налогов всегда ведет к мятежам»⁵⁴. Девочка

Глава 4

Неясность

не задавалась вопросом, почему повышение налогов ведет к социальным взрывам; она просто знала, что соблюдение этого правила делает игру более легкой. В системах автоматизированного проектирования вы мо­жете нанести на экран маленький кусочек объекта и почти немедленно увидите вещь целиком. Если вам ин­тересно, как будет выглядеть объект сзади, если его уве­личить, сжать, перевернуть, то всего лишь несколько ударов по клавишам обеспечат вам это. Но машина не скажет вам, какая польза в этом изображении.

Отчужденность и смятение в умах, которые я обна­ружил у рабочих в Бостоне, являются реакцией на такие особенности использования компьютера при «гибкой» организации труда. Не будет новостью для любого из этих людей, что противодействие и трудности являются важными источниками стимулирования мыслительной деятельности, что, когда мы бьемся над тем, чтобы уз­нать что-то, мы лучше это узнаем. Но для таких истин здесь нет места. Трудности и гибкость - противополож­ности при обычном производственном процессе в этой пекарне. Но в момент поломки машины, пекари вдруг обнаружили, что сами они из-за этого оказались отстра­ненными от выполнения своей работы - и это рикоше­том ударило по их восприятию самих себя как трудя­щихся личностей. Когда женщина в пекарне говорила: «Печь, тачать обувь, печатать... все, что угодно», ее отно­шение к машине было вполне дружелюбным. Но она же

несколько раз повторила мне: «Я - не пекарь». Эти два ее заявления внутренне связаны. Ее понимание работы по­верхностно, а ее личность, как работника, легковесна.

Несомненно, современные личности более флюид-ны, чем при четком разделении людей на классы в обще­стве прошлого. «Флюидный» может означать и «адаптив­ный». Но в другом ряде ассоциаций «флюидный» также предполагает «легкость». Флюидное движение требует, чтобы на его пути не было никаких препятствий. Когда «вещи» для нас делают легкими, как при той работе, кото­рую я описал, мы становимся слабыми; наши обязательст­ва по отношению к работе становятся поверхностными, так как нам не хватает понимания того, что мы делаем.

Уж не та же самая это дилемма, которая волновала и Адама Смита? Я думаю, что нет. Ничто не было сокрыто от рабочего на булавочной фабрике, но многое сокры­то от рабочих в современной пекарне. Работа кажется теперь такой ясной, но в то же время и такой непонят­ной. Гибкость создает различия между поверхностью и глубиной; те, кто слабее всех, с точки зрения гибкости, вынуждены оставаться на поверхности.

Прежние пекари-греки испытывали большие физи­ческие нагрузки, выполняя свою работу, и, конечно, ни­кто бы не хотел, чтобы те времена возвратились. Одна­ко та работа была чем угодно, но только не чисто поверхностной деятельностью, потому что опиралась на их этнические связи, - а вот в современном Бостоне

Глава 4

Неясность

эти связи общинной чести исчезли, возможно, уже навсегда. Что сейчас имеет значение, так это то, что пришло на их место, - комбинация гибкости и флюид-ности с поверхностностью. Блестящие поверхности и простые тексты, которые рекламируют глобальные продукты, слишком хорошо знакомы, как и их «друже­любность» по отношению к потребителю. Но что-то из того же самого разделения между «поверхностностью» и «глубиной» поставило свою метку на гибком произ­водственном процессе с его «дружественными» по отношению к пользователю программами, чья «глубин­ная» логика не может быть понята.

И точно так же люди могут страдать от поверхност­ности, пытаясь «прочитать» мир вокруг себя и самих себя. Образы некоего бесклассового общества, общая манера говорить, одеваться и видеть мир служат тому, чтобы скрыть глубокие различия. Существует поверх­ность, на которой все кажутся существующими на оди­наковом уровне, чтобы разрушить эту поверхность, может потребоваться некий код, которого у людей нет. И если то, что люди знают о самих себе, является лег­ким и доступным, на самом деле этого может быть явно недостаточно.

Смутные поверхности работы контрастирует с эн­тузиазмом Давоса. При «гибком» режиме трудности кристаллизуются в особенном действии, когда ты бе­решь риск на себя.