Апреля - 16 мая 1986 года

В восемь утра 28 апреля я приехал на работу и вошел в кабинет к начальнику Главного производственного управления по строительству Минэнерго СССР Евгению Александровичу Решетникову для доклада о результатах командировки на Крымскую АЭС.

Необходимо сообщить читателю, что главк этот, сокращенно — Главстрой, занимался вопросами строительства и монтажа тепловых, гидравлических и атомных электростанций. Как заместитель начальника главка, я возглавлял атомное направление.

И хотя сам я технолог, и долгие годы работал на эксплуатации АЭС, после лучевой болезни мне была противопоказана работа с источниками ионизирующих излучений. Из эксплуатации я перешел на работу в строительно-монтажную организацию Союзатомэнергострой, где осуществлял координацию монтажных и строительных работ на атомных станциях. То есть это была работа на стыке технологии и строительства. Работая в Союзатомэнергострое, где начальником был М. С. Цвирко, я и получил приглашение Решетникова перейти в новый главк.

Иными словами, определяющим для меня на новой работе было отсутствие контакта с радиацией, так как в интеграле у меня было уже сто восемьдесят рентген.

Решетников — опытный и энергичный организатор строительного производства, страстно болеющий за успех дела. Правда, мешало ему развернуться слабое здоровье — болезнь сердца. Он долгое время работал в провинции на строительстве заводов, шахт, тепловых и атомных электростанций. Однако технологической части АЭС, тем более ядерной физики, он не знал.

Войдя в кабинет, я стал докладывать ему о своей поездке на Крымскую станцию, но Решетников прервал меня:

— Авария на четвертом блоке Чернобыльской АЭС...

— Что произошло, причина? — спросил я.

— Связь очень плохая, — ответил он. — Телефоны на станции отключены. Работает только «ВЧ», и то плохо. Аппарат установлен в кабинете заместителя министра Садовского. Но сведения поступают нечеткие. Как будто взорвалась гремучка в аварийном баке СУЗ, в центральном зале. Взрывом снесло шатер ЦЗ и крышу барабан-сепараторных помещений, разрушено помещение ГЦН...

— Реактор цел? — спросил я.

— Неизвестно... Вроде цел... Я сейчас побегу к Садовскому, может, какие новые известия, а тебя очень прошу — посмотри чертежи и подготовь справку для доклада секретарю ЦК В. И. Долгих. Справку сделай достаточно популярную. Пойдет докладывать Садовский, а он, ты знаешь, гидротехник, в атомных тонкостях не понимает. Буду информировать тебя по мере поступления сведений. Если что узнаешь сам, докладывай мне...

— Надо бы слетать туда, посмотреть все на месте, — сказал я.

— Пока погоди. Туда и так улетело много лишнего народу. В Минэнерго некому готовить материалы для доклада. Полетишь после возвращения министра со второй командой. А может, я полечу. Желаю тебе успеха...

Я прошел к себе в кабинет, поднял чертежи и стал смотреть.

Бак аварийного запаса воды на охлаждение приводов СУЗ необходим на случай, если откажет штатная система охлаждения. Смонтирован на высоте от плюс пятидесяти до плюс семидесяти метров в наружной торцевой стене центрального зала. Емкость бака — сто десять кубов. Свободно связан дыхательной трубкой с атмосферой. Если там и собирался радиолитический водород, то он должен был через воздушник уйти из бака. Что-то не верилось, что взорвался бак. Скорее всего взрыв гремучего газа мог произойти внизу, в сливном коллекторе, куда собирается возвратная вода из каналов СУЗ и который заполнен не полным сечением. Мысль работала дальше. Если взрыв внизу, то могло ударной волной вышвырнуть из реактора все поглощающие стержни и тогда... Тогда разгон на мгновенных нейтронах и взрыв реактора... К тому же, если верить Решетникову, разрушения огромные. Ну, хорошо... Взорвался бак СУЗ, что маловероятно, снесло шатер центрального зала и крышу сепараторных помещений. Но, кажется, разрушены еще помещения ГЦН... Их мог разрушить только взрыв изнутри, например, в прочно-плотном боксе...

Похолодело внутри от таких мыслей. Но очень мало сведений... Попытался позвонить в Чернобыль. Тщетно. Связи нет. Связался с ВПО Союзатомэнерго по тройке. Начальник объединения Веретенников — или темнит, или сам толком ничего не знает. Говорит, реактор цел, охлаждается водой. Но плохая радиационная обстановка. Подробностей не знает. Кроме него, никто ничего вразумительного сказать не смог. Все гадают на кофейной гуще. В строительно-монтажном объединении Союзатомэнергострой дежурный сообщил, что утром 26 апреля был разговор с главным инженером стройки Земсковым, который сказал, что у них небольшая авария, и просил не отвлекать.

Данных для доклада было явно маловато. Справку построил, исходя из взрыва бака СУЗ, возможного взрыва в нижнем сливном коллекторе с последующим разгоном и взрывом реактора. Но перед взрывом наверняка имел место сброс пара через предохранительные клапаны в бассейн-барбатер. Тогда объяснимы взрыв в прочно-плотном боксе и разрушение помещений ГЦН...

Как выяснилось позже, я был не так уж далек от истины. Во всяком случае, взрыв реактора я угадал.

В одиннадцать утра Решетников сообщил, очень волнуясь, что удалось с трудом по «ВЧ» переговорить с Припятью. Активность над реактором — 1000 рентген в секунду...

Я сказал, что это явное вранье, ошибка на два порядка. Может, десять рентген в секунду. В работающем реакторе активность достигает тридцати тысяч рентген в час, как в ядре атомного взрыва.

— Значит, реактор разрушен? — спросил я.

— Не знаю, — загадочно ответил Решетников.

— Разрушен, — уже твердо, и скорее сам себе, сказал я. — Значит, взрыв. Оборвало все коммуникации...

Я представил весь ужас катастрофы.

— Бросают песок, — снова загадочно сказал Решетников. — Ты атомщик... Что еще можешь посоветовать кинуть в реактор, чтобы заглушить его?

— Был у нас лет двадцать назад разгон на мгновенных нейтронах на вскрытом аппарате. Мы тогда с отметки центрального зала бросали в корпус реактора мешки с борной кислотой. Заглушили... Здесь, я думаю, надо бросать карбид бора, кадмий, литий — отличные поглощающие материалы...

— Немедленно доложу Щербине.

29 апреля утром Решетников сообщил мне, что заместитель министра Садовский по нашей справке докладывал о случившемся в Чернобыле секретарям ЦК КПСС В. И. Долгих и Е. К. Лигачеву.

Далее стало известно о пожаре на крыше машзала, о частичном обрушении кровли.

В последние дни в Москве, в министерстве, стало окончательно ясно, что на Чернобыльской АЭС произошла ядерная катастрофа, какой не было равных в атомной энергетике.

Сразу же в Минэнерго СССР организовали срочную и массированную переброску специальной строительной техники и материалов в Чернобыль через Вышгород. Снимали отовсюду и переправляли в район катастрофы: миксеры, бетоноукладчики, краны, бетононасосы, оборудование бетонных заводов, трайлеры, автотранспорт, бульдозеры, а также сухую бетонную смесь и другие строительные материалы...

Я поделился с Решетниковым своими опасениями: если активная зона проплавит под собой бетон и соединится с водой в бассейне-барбатере, будет страшный тепловой взрыв и радиоактивный выброс. Чтобы этого не произошло, надо срочно слить воду из бассейна.

— А как подступиться? — спросил Решетников,

— Если подступиться нельзя, надо стрелять кумулятивными снарядами. Они прожигают танковую броню, а бетон тем более прожгут...

Мысль была передана Щербине...

29 апреля 1986 года Правительственная комиссия оставила Припять и переехала в Чернобыль.

Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«26 апреля я принял решение останавливать первый и второй блоки. Примерно, в 21.00 начали останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пустые каналы равномерно по активной зоне по 20 штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь топливные сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался оперативный запас реактивности.

Ночью 27 апреля сидели я, Сидоренко, Мешков и Легасов и думали, что же послужило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я почему-то вдруг подумал, что взрыв был в самом реакторе. Отчего-то вот пришла такая мысль. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ навесили взрывчатку и... выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгновенных нейтронах. Тогда же, ночью 27 апреля, доложил ситуацию В. И. Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я сказал, что нет. Мы уже к этому времени промерили вокруг реактора интенсивность нейтронного потока. Было не более 20 нейтронов на квадратный сантимер в секунду. Со временем стало 17—18 нейтронов. Это говорило о том, что реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон. Какова же была подлинная плотность нейтронов, — неизвестно. С вертолета не мерили...

В ту же ночь определил минимум оперативного персонала, необходимого для обслуживания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюханову для исполнения.

29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, я выступил и сказал, что надо остановить все остальные 14 блоков с реактором РБМК. Щербина молча слушал, потом, после совещания, когда выходили, сказал мне:

— Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов киловатт установленной мощности?..»

В Минэнерго СССР и у нас в Главстрое организовано непрерывное дежурство, контроль грузопотоков на Чернобыль, удовлетворение первоочередных нужд.

Выяснилось, что нет механизмов с манипуляторами для сбора радиоактивных деталей (кусков топлива и графита). По всей площадке вокруг аварийного блока и значительно дальше взрывом разбросало реакторный графит и обломки топлива.

В армии таких роботов также не оказалось. Договорились с одной из фирм ФРГ о закупке за миллион золотых рублей трех манипуляторов для сбора топлива и графита на территории АЭС.

В ФРГ срочно вылетела группа наших инженеров во главе с главным механиком Союзатомэнергостроя Н. Н. Константиновым для обучения работе на роботах и приемки изделий.

К сожалению, использовать роботы по назначению так и не удалось. Они были рассчитаны для работы на ровненькой площадке, а в Чернобыле — сплошные завалы. Тогда забросили их на кровлю для сбора топлива и графита на крыше деаэраторной этажерки, но роботы запутались там в шлангах, оставленных пожарниками. В итоге пришлось собирать топливо и графит руками. Но тут я несколько забежал вперед...

Первого, второго и третьего мая дежурил в Главстрое — контроль грузопотоков в Чернобыль. Связи с Чернобылем практически не было.

4 мая 1986 года Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«Четвертого мая нашли задвижку, которую надо было открыть, чтобы слить воду из нижней части бассейна-барбатера. Воды там было мало. В верхний бассейн заглянули через дырку резервной проходки. Там воды не было. Я достал два гидрокостюма и передал их военным. Открывать задвижки шли военные. Использовали также передвижные насосные станции и рукавные ходы. Новый председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев уговаривал: кто откроет, в случае смерти — машина, дача, квартира, обеспечение семьи до конца дней. Участвовали: Игнатенко, Сааков, Бронников, Грищенко, капитан Зборовский, лейтенант Злобин, младшие сержанты Олейник и Навава...»

В субботу 4 мая из Чернобыля прилетели Щербина, Майорец, Марьин, Семенов, Цвирко, Драч и другие члены Правительственной комиссии. В аэропорту «Внуково» их встречал спецавтобус и всех увез в 6-ю клинику, кроме М. С. Цвирко, который вызвал служебную машину и смог уехать отдельно...

Свидетельствует М. С. Цвирко:

«Прилетели в Москву, а у меня давление страшно поперло. Произошло кровоизлияние в оба глаза. Пока в аэропорту „Внуково“ собирали прибывших для отправки автобусом в 6-ю клинику, я вызвал свою служебную машину и поехал в свое привычное 4-е Главное управление при Минздраве СССР. Врач спросил, почему у меня красные глаза. Я сказал, что прострелило (кровоизлияние) в оба глаза, видимо, очень высокое давление. Врач замерил, оказалось: двести двадцать на сто десять. Потом уже я узнал, что радиация здорово нагоняет давление. Говорю врачу, что я из Чернобыля, что, видимо, облучился. Прошу проверить. Врач сказал мне, что они здесь не умеют лечить от радиации, и что мне надо ехать в 6-ю клинику. Тогда я попросил врача все-таки проверить мои данные. Он дал направление, я сдал кровь и мочу и пошел домой. Дома я хорошенько помылся. Перед отъездом я еще хорошо помылся в Чернобыле и Киеве. И стал отлеживаться. Но меня уже разыскивали. Позвонили и сказали, чтобы я срочно отправлялся в 6-ю клинику. Мол, там меня ждут. С большой неохотой приехал туда. Говорю:

— Я из Чернобыля, из Припяти.

Меня направили в приемный покой. Дозиметрист обнюхал меня датчиком. Вроде чисто. Я ведь хорошо перед этим отмылся, а волос у меня нет.

В 6-й клинике я увидел зам. министра А. Н. Семенова. Его уже остригли под машинку как тифозного больного. Он жаловался, что после того, как полежал на койке, голова стала грязнее, чем раньше. Их, оказывается, положили на койки, на которых до того лежали пострадавшие пожарные и операторы, привезенные сюда 26 апреля. Выходит, белье на койках не меняли и прибывшие загрязнялись радиацией друг от друга через постельное белье. Я категорически настаивал, чтобы меня отпустили, и вскоре я уехал домой. Там и отлежался...»

Рассказывает заведующая отделением клиники № 6 Москвы, где лечились облученные пожарные и операторы с ЧАЭС, доктор медицинских наук Анжелика Валентиновна Барабанова:

«Когда привезли первых пострадавших с Чернобыльской АЭС, у нас в клинике Института биофизики не было ни радиометров, ни дозиметров. Мы попросили физиков, кажется, из нашего института или из Института Курчатова подойти к нам и замерить радиоактивность поступивших больных. Вскоре пришли дозиметристы с приборами и замерили...»

Остальных прибывших в 6-й клинике «обнюхали» датчиком, раздели, обмыли, обрили волосы. Все было очень радиоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки переоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой (Щербина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в соседней с 6-й клиникой медсанчасти).

Всех, кроме покинувшего клинику Щербины, Цвирко и быстро отмытого Майорца, оставили на обследование и лечение в 6-й клинике, где они находились от недели до месяца. На смену Щербине в Чернобыль улетел новый состав Правительственной комиссии во главе с заместителем Председателя Совета Министров СССР И. С. Силаевым.