Lux Aeterna 4 страница

Шофер вышел и с поклоном открыл мне дверь. Я покинул машину, он захлопнул дверцу и вновь сел за руль, не вымолвив ни единого слова. Я смотрел ему вслед, пока темная тень не скрылась за пологом сумрака. Спросив себя, за что мне все это, и предпочитая не угадывать ответ, отправился домой с отчетливым ощущением, что весь мир – тюрьма, откуда невозможно убежать.

Очутившись дома, я сразу поднялся в кабинет и распахнул настежь окна, впустив в комнату влажный знойный ветер. Коегде на плоских крышах квартала можно было различить тела, распростертые на матрацах и простынях: люди искали спасения от жары и пытались заснуть. Вдалеке возносились к небесам три широкие трубы на Паралело. Точно погребальные костры, они выбрасывали облака белого пепла, хрустальной пылью припорошившего Барселону. Чуть ближе высилась статуя Меркурия, взлетавшего с купола церкви. Она напомнила мне ангела на капоте «роллсройса» и брошь, неизменно украшавшую лацкан пиджака Корелли. И я почувствовал, что город, после многих месяцев безмолвия, вновь говорит со мной и поверяет свои секреты.

Вдруг я увидел ее. Она притулилась, скорчившись на крыльце у какойто двери в убогой тесной щели между старыми домами, именовавшейся улицей Москас. Исабелла. Меня разобрало любопытство, сколько времени она там просидела, а потом я сказал себе, что это не мое дело. Я собирался закрыть окно и удалиться за письменный стол, когда заметил, что у девушки появилась компания. Парочка типов, не внушавших доверия, неторопливо – пожалуй, даже слишком – приближалась к ней по переулку. Я вздохнул, взмолившись про себя, чтобы они прошли мимо. Как бы не так. Один из молодчиков встал в конце улочки, блокируя выход. Второй опустился на колени перед девушкой, протягивая к ней руки. Девушка отпрянула. Спустя миг две тени сомкнулись над Исабеллой, и я услышал ее крик.

Я был на месте через минуту. Когда я прибежал, один субъект держал Исабеллу за руки, а второй задирал юбку. Ужас искажал лицо девушки. Тот, второй тип, со смехом прокладывавший себе путь между ее бедер, прижимал к горлу жертвы нож. Из пореза текли три струйки крови. Я огляделся по сторонам. У стены были свалены ящики с мусором, груда брусчатки и остатки строительных материалов. Я схватил то, что подвернулось под руку, – металлический брус в полметра длиной, прочный и увесистый. Первым мое присутствие заметил субъект с ножом. Я шагнул вперед, замахнувшись железным брусом. Его взгляд метнулся с бруса на мое лицо, и улыбка на его губах стерлась, когда он заглянул мне в глаза. Второй тоже повернулся и увидел, как я надвигаюсь на него с занесенной палкой. Оказалось достаточно легкого кивка, чтобы он выпустил Исабеллу и поспешил спрятаться за спиной приятеля.

– Давай, уходим, – пробормотал он.

Его дружок не отреагировал на разумные слова. Он прожигал меня горящим взглядом, сжимая в руке нож.

– Торопишься на свои похороны, сукин сын?

Я взял Исабеллу за руку и поднял с земли, не выпуская из виду вооруженного противника. Нашарив ключи в кармане, я протянул их девушке.

– Иди домой, – бросил я. – Делай, что говорю.

Исабелла заколебалась на миг, но потом послышались ее шаги по переулку, удалявшиеся в сторону Флассадерс.

Тип с ножом, заметив, что она уходит, злобно усмехнулся:

– Я тебя прирежу, подонок.

Я не сомневался, что он способен, а главное, хочет исполнить свою угрозу. Однако по выражению глаз моего противника я понял, что он не полный дурак. Он не спешил расправиться со мной, прикидывая, сколько может весить металлический брус, а также хватит ли мне силы, смелости и времени раскроить ему череп прежде, чем он воткнет в меня клинок навахи.[37]

– Попробуй, – подбодрил его я.

Субъект сверлил меня грозным взором несколько мгновений, а затем фыркнул. Его товарищ испустил вздох облегчения. Бандит сложил нож и плюнул мне под ноги. Развернувшись, он зашагал обратно в тень, из которой пришел, а приятель побежал следом, как верный пес.

Я обнаружил съежившуюся на корточках Исабеллу на лестничной площадке дома с башней. Она тряслась всем телом и держала ключи обеими руками. При моем появлении она резко вскочила.

– Хочешь, я вызову врача?

Она замотала головой.

– Ты уверена?

– Они не успели мне ничего сделать, – пробормотала девушка, глотая слезы.

– Мне так не показалось.

– Они ничего мне не сделали, понятно? – заспорила она.

– Понятно, – сказал я.

Я хотел поддержать ее, когда мы стали подниматься по ступеням, но она отстранилась.

Мы вошли в дом, и я проводил ее в ванную комнату и зажег там свет.

– У тебя есть смена чистой одежды, чтобы переодеться?

Исабелла показала мне сумку, которую держала, и кивнула.

– Давай, сполоснись, а я пока приготовлю чтонибудь на ужин.

– Неужели вы голодны в такой час?

– Представь, я хочу есть.

Исабелла прикусила нижнюю губу.

– Честно говоря, я тоже…

– Тогда конец спору, – отозвался я.

Закрыв дверь ванной, я подождал под дверью, пока не услышал, как потекла вода. Тогда я отправился на кухню и поставил кипятить воду. У меня оставалось немного риса, овощей и свинины из тех продуктов, что Исабелла принесла накануне утром. Я соорудил из всего этого импровизированное блюдо и ждал почти полчаса, когда Исабелла выйдет из ванной, успев за это время выпить полбутылки вина. Я слышат ее яростные рыдания за стеной. На пороге кухни девушка появилась с покрасневшими глазами, и выглядела она в это мгновение совсем ребенком.

– У меня, кажется, пропал аппетит, – пробормотала она.

– Сядь и поешь.

Мы уселись за небольшой стол, стоявший в центре кухни. Исабелла не без подозрения поглядела на тарелку риса с ломтиками ветчины, которую я поставил перед ней.

– Ешь, – приказал я.

Она зачерпнула немного риса ложкой и поднесла ко рту.

– Вкусно, – поделилась она.

Я налил ей полбокала вина и долил водой.

– Отец не разрешает мне пить вино.

– Я не твой отец.

Мы молча поужинали, поглядывая друг на друга. Исабелла съела дочиста свою порцию и кусок хлеба, который я ей отрезал. Потом девушка робко улыбнулась. Похоже, она толком даже не успела испугаться. Затем я довел ее до дверей спальни и зажег свет в комнате.

– Попробуй поспать немного, – сказал я. – Если тебе чтото понадобится, постучи в стену. Я буду в соседней комнате.

Исабелла закивала.

– Я ведь слышала, как вы храпите, прошлой ночью.

– Я не храплю.

– Наверное, это гудели водопроводные трубы. Или скорее ктото из соседей держит медведя.

– Еще одно слово, и ты вновь окажешься на улице.

Исабелла улыбнулась и наклонила голову.

– Спасибо, – прошептала она. – Пожалуйста, не закрывайте плотно дверь. Только притворите ее.

– Спокойной ночи, – пожелал я, выключив свет и оставив Исабеллу в темноте.

Позднее, раздеваясь у себя в спальне, я заметил темное пятно на щеке, похожее на черную слезу. Я приблизился к зеркалу и стер его пальцем. Это была запекшаяся кровь. И только тогда я почувствовал, что смертельно устал и у меня ноет все тело.

На следующее утро, раньше, чем Исабелла проснулась, я стоял у магазина бакалейных товаров, который ее семья держала на улице Миральерс. Только рассвело, и решетка магазина была наполовину закрыта. Я протиснулся внутрь и застал двух приказчиков, возводивших на прилавке башни из чайных коробок и прочих экзотических товаров.

– Закрыто, – сообщил один из продавцов.

– Я не собираюсь ничего покупать. Мне нужно увидеть хозяина.

Дожидаясь хозяина, я развлекался осмотром семейного торгового предприятия неблагодарной наследницы Исабеллы, в своей бесконечной наивности отрекавшейся от сладких плодов коммерции, чтобы вкусить горького хлеба литературы. Магазин напоминал небольшую ярмарку чудес, привезенных из разных уголков мира. Там продавались разнообразные сорта мармелада, сладостей и чая. Кофе, специи и консервы. Фрукты и вяленое мясо. Шоколад и копчености. Это был раблезианский рай для тугих кошельков. Дон Одон, отец небесного создания и управляющий фирмой, вскоре явился собственной персоной, облаченный в голубой халат, с лихо подкрученными усами. Почтенный торговец был весьма не в духе, и выражение его лица внушало опасения, что беднягу вотвот хватит удар. Я решил взять быка за рога.

– Ваша дочь сказала, что под прилавком у вас припрятана двустволка, из которой вы поклялись застрелить меня, – начал я и раскинул руки на манер креста. – Вот он я.

– И кто вы такой, бесстыдник?

– Я тот бесстыдник, кто был вынужден приютить одну девушку, поскольку бесхребетный отец не в состоянии держать ее в руках.

Гримаса гнева сползла с его лица, сменившись кривой неуверенной улыбкой.

– Сеньор Мартин? Я вас не узнал… Как девочка?

Я вздохнул.

– Девочка здорова и невредима, спит у меня дома без задних ног, но с незапятнанными честью и добродетелью.

Лавочник с облегчением перекрестился два раза подряд.

– Бог вас вознаградит.

– И вам того же. Тем не менее я намерен просить вас об одолжении. Будьте любезны прийти и непременно забрать девушку в течение дня, или я разобью вам лицо, и ваше ружье меня не испугает.

– Ружье? – пробормотал смущенный торговец.

Его супруга, миниатюрная женщина с беспокойными глазами, подсматривала за нами, спрятавшись за шторой, отделявшей торговый зал от подсобного помещения. Чтото подсказало мне, что стрельбы не предвидится.

Дон Одон тяжело задышал. Казалось, он готов лишиться чувств.

– Как бы я хотел этого, сеньор Мартин. Но девочка не желает тут жить, – с горечью стал оправдываться он.

Поняв, что бакалейщик вовсе не был таким негодяем, каким его расписала Исабелла, я устыдился своей резкости.

– Так вы ее не выгоняли из дома?

Глаза дона Одона стали как блюдца, и в них отразилась скорбь. Его жена выступила вперед и взяла мужа за руку.

– Мы поссорились. Было сказано много, чего не следовало бы говорить, с обеих сторон. Но дело в том, что у девочки дар и ей неймется, характер у нее дай Боже… Она пригрозила уйти и сказала, что мы больше никогда ее не увидим. Ее мать, святая душа, чуть не умерла от разрыва сердца. Я повысил на нее голос и пообещал, что упрячу ее в монастырь.

– Верный способ убедить семнадцатилетнюю девчонку, – вставил я.

– Это первое, что пришло мне в голову… – возразил бакалейщик. – Каким образом я мог бы поместить ее в монастырь?

– Судя по тому, с чем столкнулся я, только призвав на помощь полк жандармерии.

– Не знаю, что вам порассказала дочка, сеньор Мартин, но не верьте этому. Мы люди простые, но никакие не чудовища. Ума не приложу, как с ней справиться. Я не тот человек, кто хватается за ремень и вколачивает науку с кровью. А моя супруга, которая перед вами, не обидит даже кошки. Понятия не имею, откуда у девочки взялся такой характер. Наверное, все беды изза того, что она слишком много читала. А ведь нас предостерегали монахини. Еще мой отец, царствие ему небесное, говорил: в день, когда женщинам разрешат учиться читать и писать, мир покатится в пропасть.

– Великим мудрецом был ваш отец, однако это не решает ни вашу проблему, ни мою.

– А что мы можем сделать? Исабелла не хочет жить с нами, сеньор Мартин. Она заявляет, что мы тупицы, что мы ее не понимаем и хотим похоронить в этой лавке… Как бы я хотел ее понять! Я работаю в магазине с семи лет, от зари до зари, и единственное, что я понял, – это то, что мир наш безобразен и не проявит снисхождения к молоденькой девушке, которая витает в облаках, – рассуждал бакалейщик, прислонившись к бочке. – Больше всего я боюсь, что, если я заставлю ее вернуться, она действительно убежит и попадет в руки какомунибудь проходимцу… Даже думать об этом не хочу.

– Это правда, – подтвердила его жена, говорившая с очень легким итальянским акцентом. – Поверьте, дочка разбила нам сердце, но так происходит не впервые. Она уродилась в мою мать, а у той был неаполитанский характер…

– О, mamma, – протянул дон Одон, обреченный с благоговением чтить память тещи.

– Когда она сказала, что поживет несколько дней в вашем доме, помогая с работой, мы немного успокоились, – продолжала мать Исабеллы. – Мы ведь знаем, что вы человек хороший, ну и дочка, по большому счету, рядом с нами, всего в двух улицах отсюда. И мы думаем, вы сумеете уговорить ее вернуться.

Мне стало любопытно, что им наговорила обо мне Исабелла, чтобы убедить, что ваш покорный слуга ходит по воде.

– Как раз сегодня ночью, в двух шагах отсюда, избили до полусмерти пару поденщиков, возвращавшихся домой. Вы только подумайте. Искалечили, отделали железкой, как собак. Говорят, что один вряд ли выживет, а второй останется парализованным до конца дней, – сообщила мать. – Что за мир!

Дон Одон смущенно посмотрел на меня.

– Если я приведу ее назад, она снова убежит. И неизвестно, повезет ли ей во второй раз так, как с вами. Мы понимаем, нехорошо, когда девушка живет в доме холостого мужчины, но по крайней мере о вас нам известно, что вы человек порядочный и как следует позаботитесь о ней.

Бакалейщик был готов расплакаться. Я бы предпочел, чтобы он побежал за ружьем. Кстати, не исключалась возможность, что в любой момент у меня на пороге объявится какойнибудь неаполитанский родственник, готовый постоять за честь девушки с мушкетом в руках. Porca miseria. [38]

– Вы даете слово, что присмотрите за ней, пока она не одумается и не вернется к нам?

Я тяжело вздохнул:

– Даю слово.

Я отправился домой, нагруженный яствами и деликатесами, которые дон Одон и его супруга всучили мне буквально насильно, угощая за счет фирмы. Я пообещал им, что позабочусь об Исабелле в течение нескольких дней, пока разум к ней не возвратится и она не поймет, что ее место – со своей семьей. Бакалейщики настойчиво предлагали мне деньги на ее содержание, но эту крайность я с негодованием отверг. У меня родился план, согласно которому к концу недели Исабелла должна была уже спать под отчим кровом. Но для этого следовало несколько дней подержать ее в заблуждении, будто она стала моей помощницей. И более неприступные крепости сдавались.

Я пришел домой и обнаружил девушку за столом на кухне. Она вымыла посуду, оставшуюся от ночного пиршества, сварила кофе и была одета и причесана, как святая на рождественской открытке. Исабелла, отличавшаяся редкой сообразительностью, прекрасно поняла, откуда я явился, и встретила меня во всеоружии – взглядом побитой собаки и покорной улыбкой. Я сложил пакеты с образцами изысканных товаров от дона Одона на мойку и посмотрел на Исабеллу.

– Отец не застрелил вас из ружья?

– У него закончились патроны, и он вел обстрел этими банками с мармеладом и кусками ламанчского сыра.

Исабелла сжала губы и скорчила подходящую случаю гримасу.

– Так, значит, Исабелла у нас пошла в бабушку?

– Mamma, – подтвердила она. – В квартале ее прозвали Везувием.

– Охотно верю.

– Говорят, я немного на нее похожа. В смысле упорства.

«За доказательствами далеко ходить не требуется», – подумал я.

– Твои родители – хорошие люди, Исабелла. Ты их понимаешь не больше, чем они тебя.

Девушка не ответила. Она налила мне чашку кофе и теперь ждала приговора. В моем распоряжении имелись два варианта: выбросить ее на улицу и загнать в гроб чету бакалейщиков или взять себя в руки и вооружиться терпением на дватри дня. Я полагал, что сорока восьми часов пребывания рядом с самым циничным и неприятным из моих воплощений хватит за глаза, чтобы сломить железную решимость девчушки и отправить блудную дочь домой, под крылышко матери, с мольбой о прощении и проживании на полном пансионе.

– Можешь пока пожить здесь…

– Спасибо!

– Не так быстро. Ты можешь остаться с условием. Вопервых, каждый день ты наведываешься в магазин, чтобы повидать родителей и сказать им, что ты в порядке. Вовторых, ты слушаешься меня и подчиняешься правилам этого дома.

Прозвучало это патриархально, но без должной решительности. Я сохранял суровое выражение на лице и решил разговаривать построже.

– И каковы правила этого дома? – спросила Исабелла.

– В основном те, что взбредут мне в голову.

– Я считаю, это справедливо.

– Тогда договорились.

Исабелла обогнула стол и с благодарностью обняла меня. Я всем существом ощутил жар и упругость форм семнадцатилетнего тела. Я мягко отстранил ее, отодвинув от себя по меньшей мере на метр.

– Первое правило таково: тут не пансион для благородных девиц и потому, пожалуйста, без женских штучек – мы не обнимаемся и не рыдаем по всякому поводу.

– Как скажете.

– А эту фразу мы сделаем девизом, на котором будет строиться наше сосуществование: то, что скажу я.

Исабелла засмеялась и со всех ног понеслась в коридор.

– И куда, потвоему, ты направляешься?

– Вымыть и прибрать ваш кабинет. Вы же не собираетесь оставить его в таком виде, не правда ли?

Мне требовалось место, где можно было спокойно подумать и спрятаться от хозяйственного рвения и одержимости чистотой моей новоиспеченной помощницы. Поэтому я отправился в библиотеку, занимавшую неф с готическими сводами в старинном средневековом приюте на улице Кармен. Вторую половину дня я провел в окружении книг, пахших папской усыпальницей, вникая в мифологию и историю религий, пока глаза у меня чуть не выпали на стол и не покатились по библиотеке. Я прикинул, что за несколько часов непрерывного чтения успел перелопатить миллионную долю материалов, хранившихся под сводами этого книжного святилища, не говоря уж о том количестве литературы, когдалибо написанной на данную тему. Я решил прийти сюда завтра и послезавтра, потратив не меньше недели на то, чтобы забить голову страницами и страницами о богах, чудесах, пророчествах, святых, видениях, озарениях и мистериях, давая пищу своему воображению. Все лучше, чем думать о Кристине, доне Педро и их супружеской жизни.

Поскольку у меня была теперь трудолюбивая помощница, я поручил ей сделать выписки из катехизиса и копии школьных текстов, которыми пользовались в нашем городе для преподавания Закона Божия, и попросил составить резюме каждого из них. Исабелла не оспаривала мои указания, однако нахмурилась, выслушивая их.

– Я хочу знать в мельчайших подробностях, как преподносят детям всю библейскую историю, от Ноева ковчега до чуда с пятью хлебами и рыбами, – объяснил я.

– И зачем вам это?

– Потому что я любопытный и у меня масса интересов.

– Вы собираете материалы для новой версии «Младенец Христос в моей жизни».

– Нет. Я задумал роман о похождениях монашки в армии. Твоя задача сводится к тому, чтобы делать, что я говорю, без возражений, или я отправлю тебя обратно в родительский магазин. Будешь продавать айвовое варенье в свое удовольствие.

– Вы деспот.

– Я рад, что мы начинаем узнавать друг друга.

– Это имеет какоето отношение к книге, которую вам надо написать для того издателя, Корелли?

– Возможно.

– Сдается мне, что у подобной книги нет шансов на коммерческий успех.

– Что ты понимаешь!

– Гораздо больше, чем вам кажется. И ни к чему так себя вести, я ведь только пытаюсь помочь. Или вы решили оставить стезю профессионального писателя и стать любителем, жеманным завсегдатаем кафе?

– В настоящий момент у меня другое занятие, я работаю нянькой.

– Я не стала бы выяснять, кто кого нянчит, так как этот спор заранее выиграла.

– А какой спор по душе вашему превосходительству?

– Коммерческое искусство versus [39]нравоучительных глупостей.

– Дорогая Исабелла, мой маленький Везувий, в коммерческом искусстве, а все искусство, заслуживающее такого названия, рано или поздно становится коммерческим, глупость является неотъемлемой частью суждений критика.

– Вы обвиняете меня в глупости?

– Я обвиняю тебя в нарушении порядка. Делай, что я сказал. И точка. Молча.

Я указал ей на дверь. Исабелла, закатив глаза, удалилась. Шествуя по коридору, она бормотала проклятия, которые я толком не расслышал.

Пока Исабелла бегала по колледжам и библиотекам в поисках книг с текстами и катехизисов, из которых ей надлежало сделать выписки, я ходил в библиотеку на улице Кармен, дабы пополнить свое теологическое образование, подкрепляя энтузиазм изрядной долей кофе и стоицизма. Первые семь дней этого своеобразного созидания породили одни сомнения. Одно из немногих убеждений, вынесенных мною, заключалось в том, что подавляющее большинство авторов, почувствовавших призвание писать о божественном, человеческом и сакральном, наверное, были людьми учеными и в высшей степени благочестивыми, но совершенно бездарными писателями. Многострадальному читателю, вынужденному продираться сквозь дебри их опусов, приходилось прикладывать титанические усилия, чтобы не впасть в коматозное состояние от тоски, навеваемой каждым новым абзацем.

Преодолев с большим трудом тысячи страниц, посвященных религиозной тематике, я стал подозревать, будто сотни верований, внесенных в каталог на протяжении истории книгопечатания, похожи между собой как две капли воды. Я отнес это впечатление на счет собственного невежества или отсутствия приличных документальных источников. Однако мне не удавалось отделаться от ощущения, будто все это время я просматривал краткое изложение десятков детективов: убийцей мог быть тот или иной персонаж, но сюжет оставался, в сущности, неизменным. Мифы и легенды, о чем бы они ни повествовали – божествах, сотворении мира или об истории народов и племен, – я стал воспринимать как картинки головоломок, практически ничем друг от друга не отличавшиеся. Они состояли из одних и тех же кусочков, которые просто собирались в другом порядке.

За два дня я подружился с Эвлалией, заведующей библиотекой. Она подбирала мне документы и книги в океане бумажного наследия, находившегося на ее попечении. Время от времени Эвлалия подходила к моему столу в уголке, чтобы поинтересоваться, не нужны ли мне новые материалы. Она была примерно моих лет и фонтанировала остротами, как правило, колкими шутками, слегка приправленными ядом.

– Вы читаете много о божественном, кабальеро. Решили стать служкой на старости лет?

– Всего лишь собираю материал.

– О, так все говорят.

Шутки и остроумие библиотекарши стали целебным бальзамом, питавшим душевные силы, благодаря чему я не скончался над зубодробительными текстами и продолжал странствие по морю документов. Когда у Эвлалии выдавалась свободная минутка, она подсаживалась ко мне и помогала разбираться в этой галиматье. На страницах книг, которых было великое множество, теснились рассказы об отцах и детях, добродетельных и святых женщинах, предательствах и обращениях в веру, пророчествах и мученикахпророках, посланниках неба или рая. А также о детях, рожденных для спасения Вселенной, мифических существах, страшных как смертный грех и сложением сходных с животными, об эфирных созданиях с расово приемлемыми чертами. Последние представляли силы добра и выступали героями, претерпевавшими тяжелейшие испытания судьбы. И практически везде навязывалась концепция земного существования как своеобразного промежуточного состояния, что предполагало послушание и покорность року и требовало соблюдения законов племени. Ибо награда всегда ожидала по ту сторону бытия и сулила райские кущи, изобиловавшие тем, чего не имелось в плотской жизни.

В четверг в полдень Эвлалия приблизилась к моему столу во время перерыва и спросила, не забываю ли я изредка поесть среди непрерывного чтения требников. Я пригласил ее пообедать в «Каса Леопольдо», ресторан, недавно открывшийся неподалеку от библиотеки. Пока мы отдавали должное превосходному жаркому из бычьего хвоста, она рассказала, что уже четыре года (из них два занимая нынешнюю свою должность) работает над романом, который еще не окончен. Местом действия она выбрала библиотеку на улице Кармен, а канву составляла цепочка таинственных преступлений, совершенных в библиотеке.

– Мне хотелось бы написать нечто похожее на романы Игнатиуса Б. Самсона, издававшиеся несколько лет назад, – сказала Эвлалия. – Вы их помните?

– Смутно, – отозвался я.

Эвлалия до сих пор не придумала основную интригу своей книги. Я посоветовал придать повествованию слегка зловещий тон и строить действие вокруг истории таинственной книги, принадлежавшей духу грешника, сдобрив чертовщиной второстепенные сюжетные линии.

– Так поступил бы на вашем месте Игнатиус Б., – рискнул предположить я.

– А какую цель на самом деле преследуете вы, читая столько книг об ангелах и демонах? И не убеждайте меня, что вы бывший семинарист, которого заела совесть.

– Я пытаюсь выяснить, есть ли общие корни у религиозных верований и мифов и каковы они, – объяснил я.

– И что вам удалось узнать?

– Почти ничего. Я не хочу утомлять вас мизерере.[40]

– Вы меня не утомляете. Расскажите.

Я пожал плечами:

– Пожалуй, пока самым интересным мне представляется то, что начало большинству конфессий было положено неким событием или личностью, болееменее исторически достоверными. Однако очень быстро учение перерастает в социальное движение, подчиненное соответствующим политическим, экономическим и общественным интересам группы, воспринявшей эти верования. Вы еще не уснули?

Эвлалия покачала головой.

– Львиная доля мифологии, которой обрастает любая доктрина, начиная от богослужения и заканчивая нормами и табу, создается бюрократией, возникающей по мере эволюции учений, а не проистекает из гипотетического сверхъестественного явления, породившего их. Большая часть безыскусных и миролюбивых историй представляет собой симбиоз здравого смысла и фольклора. Но они непременно в конце концов получают воинственный заряд, а он формируется в результате позднейших интерпретаций первоначальной идеи, если не откровенных искажений, допускаемых вождями. Проблема руководства и возникновение иерархии занимают ключевое место в рамках развития вероучения. Истина на первых порах открывается всем. Однако вскоре появляются личности, считающие своим правом и долгом истолковывать, распоряжаться и в случае надобности изменять истину во имя общего блага. С этой целью они создают организацию, могущественную и потенциально репрессивную. Это явление, а биология учит нас, что подобное свойственно любой социальной группе животных, немедленно превращает доктрину в элемент политического контроля и борьбы. Ссоры, войны и разногласия становятся неизбежными. Рано или поздно слово становится плотью, а плоть истекает кровью.

Я почувствовал, что рассуждаю, как Корелли, и вздохну. Эвлалия вяло улыбалась и смотрела на меня с некоторой опаской.

– Именно этого вы жаждете? Крови?

– Наука дается кровью, а не наоборот.

– Я не стала бы утверждать столь категорично.

– Помоему, вы ходили в монастырскую школу.

– К кармелиткам. Восемь лет.

– А правду говорят, что учениц школ при женских монастырях обуревают самые темные и постыдные желания?

– Держу пари, что вам до смерти хотелось бы это узнать.

– Ставьте все фишки на «да».

– А что еще вы усвоили из ускоренного курса теологии для беспокойных умов?

– Очень немногое. Мои первые выводы огорчают банальностью и непоследовательностью. И чтобы сделать подобные выводы, нет нужды глотать энциклопедии и трактаты о раздорах ангелов, настолько все кажется очевидным. Вероятно, я просто не способен преодолеть свои предубеждения. А может, в этих материях и разбираться нечего. И суть вопроса заключается всегонавсего в том, верить или не верить, не давая себе труда задуматься о причинах и истоках. Как вам мое красноречие? Вы все еще под впечатлением?

– У меня мурашки бегут по коже. Как жаль, что я не встретила вас в годы учебы в монастырском колледже, в пору смутных желаний.

– Вы безжалостны, Эвлалия.

Библиотекарша весело рассмеялась и проникновенно посмотрела мне в глаза.

– Скажите, Игнатиус Б., кто так жестоко разбил ваше сердце?

– Вижу, вы умеете читать не только книги.

Мы посидели несколько минут молча, наблюдая за суетой официантов в обеденном зале ресторана «Каса Леопольдо».

– Знаете, что самое лучшее в разбитых сердцах? – спросила библиотекарша.

Я покачал головой.

– То, что разбить сердце можно только один раз. Потом на нем остаются лишь царапины.

– Используйте это в своей книге.

Я указал на ее обручальное кольцо.

– Не знаю, кто этот дурачок, но, надеюсь, ваш жених понимает, что он самый счастливый мужчина на свете.

Эвлалия грустно улыбнулась и кивнула. Мы возвратились в библиотеку и разошлись по своим местам. Она вернулась за конторку, а я – в свой укромный уголок. Мы попрощались на следующий день, ибо я решил, что более не могу и не собираюсь читать ни одной лишней строчки об озарениях и вечных истинах. По дороге в библиотеку я купил белую розу на лотке на бульваре Рамбла и положил ее на письменный стол, за которым никого не было. Я нашел Эвлалию в одном из проходов: она расставляла на полках книги.

– Уже покидаете меня, так скоро? – промолвила она, увидев меня. – Кто же теперь будет осыпать меня комплиментами?

– Да кто угодно.

Она проводила меня до дверей и пожала руку на верхней площадке лестницы, спускавшейся во внутренний дворик старого приюта. Я начал спускаться по ступеням, но на полпути обернулся. Она все еще стояла наверху и смотрела мне вслед.

– Удачи, Игнатиус Б. Желаю найти то, что вы ищете.