Изображению.

Что касается обучения обезьян графическо­му изображению, то до сих пор не удалось обу­чить их изображать даже простейшие знаки, ко­торые несли бы для обезьян смысловую нагрузку. Правда, Витмер заставлял шимпанзе рисовать мелом на доске изображенные на его глазах бук­вы, и в некоторых случаях эта обезьяна, отли­чающаяся вообще большой развитостью, воспро­изводила их довольно удачно.

Наблюдения Н. Н. Ладыгиной-Коте пока­зывают, что, несмотря на некоторое разви­тие, каракули шимпанзе не достигают стадии создания образа, как это происходит при ри­совании у ребенка. В случае обучения простей­шему изображению " в подавляющем большин­стве случаев в самопроизвольном подражании обезьяны осуществляют только внешне сход­ные с человеческими действия, не оканчива­ющиеся эффективным результатом... Обезья­на проводит линии, а не рисует что-либо, как это делает уже трехгодовалый ребенок" (Ладыгина-Котс, 1958). В. Р. Букин (1961) также обучал шимпанзе повторять простейшие изоб­ражения (линии, овалы). Автор объясняет ре­зультаты чиркания обезьян игрой или " вне­шним подражанием". В. Р. Букин также подтверждает возможность для обезьян " на­рисовать" фигуру, которая была бы схожа с изображением, предложенным эксперимента­тором. Однако, как указывает автор, у обезь­ян трудно обнаружить явно выраженную спо­собность к изображению даже при длительном и часто повторяющемся показе образца. Под­ражая движениям человека, обезьяна может " нарисовать" связанные с этими движения­ми простейшие фигуры. Подобные наблюде­ния проводились в 1959 г. в Колтушах 3. Ка­менской, эксперименты которой подтверждают слабую способность шимпанзе копировать движения рисующей руки экспе­риментатора.

Наши наблюдения показали, что каракули шимпанзе становятся подражательными пос­ле длительной тренировки. Пока еще не уда­лось научить обезьяну с помощью знака вы­ражать какую-либо, даже примитивную, ассоциацию. Хотя нами не отрицается в кате­горической форме возможность такого науче­ния, но мы, если даже это и произойдет, бу­дем склонны считать подобный результат не изображением, а условнорефлекторным дей­ствием.

Если бы обезьяна могла быть способна чет­ко подражать своим каракулям и простейшим знакам, нарисованным экспериментатором, эти ее действия все равно нельзя было бы при­равнять к достижениям ребенка, который спо­собен не только изобразить, но и объяснить и понять окружающие предметы. Изобразитель­ная деятельность является истинно человечес­ким достижением.

В КАКОЙ МЕРЕ МОЖНО ГОВОРИТЬ ОБ ЭСТЕТИЧЕСКИХ ПЕРЕЖИВАНИЯХ У ОБЕЗЬЯН?

Обезьян в их действиях с карандашом и красками привлекают как появляющиеся ли­нии, так и многочисленные цветовые пятна. Множество фактов (Ладыгина-Котс, 1935;

Маркова, 1961; Фабри, 1961; Morris, 1962;

Rensch, 1957) свидетельствует также о том, что у них существует избирательное отноше­ние к определенным цветам и их сочетаниям, что они могут запомнить цветовой тон. Все это имеет определенный биологический смысл. У птиц, например, внутри каждого вида из­вестный цвет вызывает безусловнорефлектор-ную реакцию, " привлекает" животных этого вида, и в случае, если особь резко отличается от остальных птиц вида (альбинос), ее пре­следуют нормально окрашенные собратья.

Нами проводились опыты над большим количеством врановых птиц*. Для определения наличия предпочитания цветов мы заимство­вали методику у немецкого ученого Ренша:

предъявляли птицам расположенные на щите по кругу хроматические и ахроматические бу­мажные квадраты. Оказывалось, что врановые предпочитают всем ахроматическим черный цвет**, а из хроматических—красные и жел­тые. Предпочитание всем ахроматическим чер­ного сразу становится понятным, если вспом­нить, что черный цвет является видовым для всех перечисленных врановых.

Той же методикой мы воспользовались для проверки наличия предпочитания цветов у низших обезьян. В опыте участвовали два ка­пуцина, две гелады, четыре макаки резуса, две макаки лапундера. Результаты опытов показа­ли, что при сопоставлении хроматических цве­тов все низшие обезьяны не выказали резко выраженного предпочтения.

* Вороны, сороки, вороны, галки, грачи.

** Особенно резко предпочитают ворон и сорока.

О графической деятельности приматов 287

Рис. 4. Результаты чиркания шимпанзе " Пата". (Принадлежит французскому дрессировщику де Капеялини)

Рис. 5. Шимпанзе " Иони". Пересеченные линии и " островки" мелких линий. (Из архива Н. Н. Ладыгиной-Котс)

Анализируя работы Н. И. Ладыгиной-Котс (1923, 1958), А. Я. Марковой (1961), Морриса (1962), Ренша (1957), К. Э. Фабри (1961) и наши личные наблюдения, мы приходим к выводу, что обезьяны (высшие и названные виды низших) не имеют выраженного видо­вого предпочитания какого-либо определенно­го цвета. Здесь имеет место скорее индивиду­альное предпочитание. Если, по данным Марковой, макаки резусы предпочитают си­ний цвет, то наши наблюдения скорее гово­рят о предпочтении ими красного цвета. Если Н. Н. Ладыгина-Котс наблюдала у шимпанзе

" Иони" некоторое предпочтение синего про­чим цветам, то Д. Моррис обнаружил слабое предпочитание красного, оранжевого и сине­го у шимпанзе " Конго", а Н. Ф. Левыкииа наблюдала явное предпочтение красного у " Ма­лыша". Таким образом, у обезьян наблюдается индивидуальное предпочтение цвета. Это, очевидно, зависит от ассоциативных связей, которые обезьяна получила в результате лич­ного опыта. Индивидуальное предпочитание ка­чественно отлично от видового предпочитания того или иного цвета. Если видовое предпочитание обусловлено биологически и выступает

288 B.C. Мухина

как безусловный акт, то индивидуальное пред-почитание можно рассматривать скорее как проявление условных связей, образовавшихся в результате стихийного эмоционального пе­реживания, появление которого часто трудно установить, а следовательно, и объяснить*.

Известно, что эстетическое чувство может возникнуть лишь в результате осмысленного, значит, оценивающего восприятия действи­тельности. Человек оценивает предмет как прекрасный или безобразный, как соответству­ющий или несоответствующий его эстетичес­кому идеалу. Эстетические чувства порожда­ются содержанием, идеей произведения, вложенными в него мыслями и чувствами ху­дожника. Короче, чувство должно быть " рож­дено идеею" и должно " выражать идею" **.

Однако элементарные эстетические пере­живания могут волновать людей и без " осмыс­ленного восприятия действительности". Мы имеем в виду всем известные эстетические пе­реживания при различении цветов. " Люди, — как-то верно отметил Гете, — в общем очень радуются цветам, глаз чувствует потребность их видеть, так же как он чувствует потреб­ность видеть свет".

Описанные в литературе факты и наши специально направленные опыты показыва­ют, что и у обезьян наблюдается эмоцио­нально-положительное отношение к воспри­ятию цветов. Обезьяны способны реагировать на любой хроматический цвет и никогда не отказываются от " рисования" любой крас­кой. Индивидуальное предпочитание обезья­нами того или иного цвета говорит о том, что они способны эмоционально реагировать на цветовые раздражители, вовсе не являю­щиеся безусловными.

Заключая, подчеркнем, что " бескорыстный интерес" приматов к чирканию карандашом и малеванию красками не имел бы места, если бы обезьяны не испытывали в какой-то мере удовольствия. Приматы явно развлекаются дей­ствиями карандашом и получаемыми при этом линиями и пятнами. Исследователи приматов неоднократно подмечали индивидуальный ха­рактер стиля каракулей обезьян. Так, напри­мер, у шимпанзе " Циппи" (Моррис) чаще всего встречались горизонтальные линии, у " Иони" (Ладыгина-Коте) — пересеченные линии, у нашей " Розы" —размашистые округ­

лые линии и " галочки", " Конго" (Моррис) " превосходно" рисовал спиралеобразные ли­нии. Наблюдаемые нами капуцины рисовали слабые замыкающиеся линии, а у капуцина " Кларо" часто встречались многочисленные точки.

Бесспорно, что индивидуальные особенно­сти обезьян в чиркании зависят от вырабо­танных привычек в движении и, может быть, даже от анатомических особенностей строения руки. Но можно предположить, что образова­ние привычки к рисованию определенных ка­ракулей зависело не только от движения руки, но и в какой-то мере от испытываемого при этом удовольствия. Цветовые пятна и линии вызывают у обезьян элементарную реакцию, которую можно рассматривать как закономер­но возникшую эмоцию.

Таким образом, можно думать, что в про­цессе биологического развития обезьян у них могут возникать эмоциональные состояния, которые могли послужить биологической ос­новой для зарождения и развития эстетичес­ких чувств у предков человека.

* Моррис (1962) отмечал, что у шимпанзе " Джона" при рисовании карандашом к красками возникало половое возбуждение.

*• Белинский В. Г. Собр. соч., Т. 6. С. 466.

Д.Б. Эльконин ТЕОРИИ ИГРЫ*

Игра животных и человека давно интересовала философов, педагогов и психо­логов, но предметом специального психоло­гического исследования она становится толь­ко в конце XIX в. у К. Грооса. До Грооса итальянский ученый Д. А. Колоцца предпри­нял попытку систематизировать материалы о детских играх. В его книге содержится попытка раскрыть психологическое и педагогическое значение детской игры. Именно этим объяс­няется то, что итогом психологической части книги является классификация игр по психи­ческим процессам, которые наиболее ярко представлены в тех или иных играх и кото­рые, по мысли автора, в этих играх упражня­ются.

У Колоцца есть мысли, предвосхищающие будущую теорию Грооса, как на это справед­ливо указывает А. Громбах в предисловии к русскому изданию книги Д. А. Колоцца «Детс­кие игры, их психологическое и педагогическое значение» (1909). «У высших животных, — пи­шет Колоцца, — включая и человека, борьба за существование в первое время не особенно тяжела и жестока. Новорожденные находят у матери или, как бывает в большинстве случа­ев, у отца и матери помощь, защиту и забот­ливость. Их жизнь в значительной степени под­держивается трудом и деятельностью тех, кто произвел их на свет; их сила, которую не при­ходится употреблять для добывания пропита­ния, тратится свободно таким образом, что эту затрату нельзя считать трудом. <...>

В другом месте, описывая игры домашних кошек, Колоцца пишет" «Очень скоро у них (ко­тят) появляется интерес ко всему, что катится, бежит, ползает и летает. Это — подготовитель­ная стадия к будущей охоте на мышей и птиц» (Колоцц, 1909, с. 27). Именно эта мысль об игре как предвосхищении будущих серьезных деятельносгей, высказанная Колоцца, а до него высказывавшаяся и Г. Спенсером, и была поло­жена К. Гроосом в основу его теории игры.

* Эльконин Д.Б. Психология игры. М.: Педагогика, 1978. С. 65—92 (с сокр.).

Теория игры К. Грооса довольно хорошо известна и была широко распространена в пер­вой четверти XX в. Давая ей самую общую ха­рактеристику, Гроос называет ее теорией уп­ражнения или самовоспитания. Основные идеи «теории упражнения» К. Гроос определяет в следующих положениях:

" 1) Каждое живое существо обладает унас­ледованными предрасположениями, которые придают целесообразность его поведению; у самых высших животных к прирожденным особенностям их органической натуры следу­ет отнести и импульсивное стремление к дея­тельности, проявляющееся с особенной силой в период роста...

2) У высших живых существ, особенно у человека, прирожденные реакции, как бы не­обходимы они ни были, являются недоста­точными для выполнения сложных жизнен­ных задач.

3) В жизни каждого высшего существа есть детство, т. е. период развития и роста, когда оно не может самостоятельно поддерживать свою жизнь; эта возможность дается ему при помощи родительского ухода, который в свою очередь опирается на прирожденные предрас­положения.

4) Это время детства имеет целью сделать возможным приобретение приспособлений, необходимых для жизни, но не развивающихся непосредственно из прирожденных реакций;

поэтому человеку дано особенно длинное дет­ство — ведь чем совершеннее работа, тем доль­ше подготовка к ней.

5) Возможная благодаря детству выработ­ка приспособлений может быть различного рода. Особенно важный и вместе с тем самый естественный путь выработки их состоит в том, что унаследованные реакции в связи с упомя­нутой импульсивной потребностью в деятель­ности сами стремятся к проявлению и таким образом сами дают повод к новоприобретени-ям, так что над прирожденной основой обра­зуются приобретенные навыки — и прежде всего новые привычные реакции.

6) Этот род выработки приспособлений приводится при помощи тоже прирожденного человеку стремления к подражанию в тесней­шую связь с привычками и способностями старшего поколения.

7) Там, где развивающийся индивидуум в указанной форме из собственного внутреннего побуждения и без всякой внешней цели про­являет, укрепляет и развивает свои наклон­ности, там мы имеем дело с самыми изна­чальными явлениями игры» (Гроос, 1916).

290 Д.Б. Эльконин

Резюмируя свои рассуждения о значении игры, Гроос пишет: «Если развитие приспо­соблений для дальнейших жизненных задач составляет главную цель нашего детства, то выдающееся место в этой целесообразной связи явлений принадлежит игре, так что мы впол­не можем сказать, употребляя несколько па­радоксальную форму, что мы играем не пото­му, что мы бываем детьми, но нам именно для того и дано детство, чтобы мы могли иг­рать» (там же, с. 72).

В теорию игры К. Грооса хотя и вносились самые разнообразные поправки и дополнения, в целом она была принята Э. Клапаредом (в его ранних работах), Р. Гауппом, В. Штерном, К. Бюлером, из русских психологов — Н. Д. Виног­радовым, В. П. Вахтеровым и другими.

Не было почти ни одного писавшего об игре автора, который не пытался бы внести свои коррективы или дополнения к теории К. Грооса. История работы над созданием общей теории игры до выхода в свет книги Ф. Бой-тендайка (Buytendijk, 1933) (если не считать теории 3. Фрейда) была историей поправок, дополнений и отдельных критических замеча­ний к теории К. Грооса, связанных с общими взглядами на процесс психического развития ребенка.

Остановимся на критических замечаниях к теории игры К. Грооса.

Э. Клаларед в своей статье (Claparede, 1934), посвященной книге Бойтендайка, писал: в начале XX в. психологи вообразили, что име­ют ключ к загадке игры, который им дал в руки К. Гроос, в то время как он заставил их только осознать загадку саму по себе. С тех пор вопрос об игре представляется еще более слож­ным, чем прежде.

Нельзя не согласиться с этой оценкой роли работ К. Грооса об игре. К. Гроос, конечно, не решил загадки игры, эта загадка полностью не решена и сегодня. Но величайшей заслугой Грооса является то, что он поднял проблему игры и своей теорией предупражнения выдви­нул ее в разряд тех деятельностей, которые являются существеннейшими для всего раз­вития в детстве. Как бы мы ни относились к теории Грооса, сколь спорной она бы ни каза­лась нам сейчас, в его теории содержится по­ложение о важном значении игры для психи­ческого развития, и это положение должно быть нами удержано, хотя и существенно об­новлено. К. Гроос, собственно, не создал тео­рии игры как деятельности, типичной для пе­риода детства, а только указал, что эта деятельность имеет определенную биологичес­

ки важную функцию. Теория К. Грооса гово­рит о значении игры, но ничего не говорит о природе самой игры.

В. В. Зеньковский в предисловии к русско­му изданию книги К. Грооса «Душевная жизнь ребенка» писал: «Насколько глубока и ценна биологическая концепция детских игр, разви­тая Гроосом, настолько же, надо сознаться, слаб и поверхностен порой психологический анализ их у Грооса. Действительно, централь­ное значение игр в жизни ребенка может быть удержано лишь в том случае, если кроме об­щих рассуждений может быть раскрыта зави­симость от игр всего душевного развития ре­бенка. Биологическая теория игры может быть удержана, если только удастся показать психологическую связь игры со всеми процес­сами, происходящими в душе ребенка, если удастся сделать психологию игры отправной точкой для объяснения детской психики. У Грооса мы не только не находим этого, но при чтении его книги создается невольно впечатление, что он даже не подозревает всей трудности возни­кающих здесь проблем» (Гроос, 1916, с. 4). «Бро­сивши ряд ценных замечаний по психологии игры, Гроос не ставит игру в центр психичес­кого развития, как это требует его же теория» (там же).

К. Гроос просто констатирует, что игра имеет характер предупражнения, и в этом он видит ее биологический смысл; его доказа­тельства этого основного тезиса сводятся к аналогиям между игровыми формами поведе­ния детенышей и соответствующими форма­ми серьезной деятельности взрослых живот­ных. Когда К. Гросс видит котенка, играющего с клубком, то только потому, что его дви­жения при этом напоминают движения охоты взрослой кошки за мышью, он относит эту игру к «охотничьим играм» и считает их пре-дупражнениями. Он ставит перед собой не воп­рос о том, что это за форма поведения, каков ее психологический механизм, а вопрос о том, каков биологический смысл такого «несерьез­ного» поведения. Является ли его ответ на этот вопрос доказательным? Думается, что нет. До­казательство по аналогии в данном случае не выдерживает критики.

Перейдем, однако, к анализу основных положений К. Грооса по существу.

Можно считать правильной основную пред­посылку, из которой исходит Гроос. Действитель­но, на известной стадии филогенетического раз­вития животных видового опыта, жестко фиксированного в различного рода наслед­ственных формах поведения, оказывается не-

Теории игры 291

достаточно для приспособления к усложнив­шимся и, главное, постоянно изменчивым условиям существования. Возникает необхо­димость в индивидуальном опыте, складыва­ющемся в ходе индивидуальной жизни. Прав Гроос и в том, что этот индивидуальный опыт, эти новые приспособления не могут возник­нуть непосредственно, из прирожденных ре­акций. Игра, с точки зрения Грооса, и есть та деятельность, в которой происходит образо­вание необходимой надстройки над прирож­денными реакциями, «образуются приоб­ретенные навыки — и прежде всего новые привычные реакции».

Однако в этих положениях Грооса есть, по крайней мере, два спорных момента. Во-пер­вых, он хотя и считает, что индивидуальный опыт возникает на основе видового, наслед­ственно фиксированного, но противопостав­ляет эти две формы приспособлений. Такое противопоставление не отражает их действительной связи. «Формирование индивидуального опыта, — справедливо ука­зывает А. Н. Леонтьев, — заключается в при­способлении видового поведения к изменчи­вым элементам внешней среды» (Леонтьев, 1965, с. 296). Следовательно, ничего не над­страивается над видовым поведением, а про­сто само видовое поведение изменяется, ста­новится более гибким.

Во-вторых, трудно представить себе, что­бы в игре животных— деятельности, не связанной с борьбой за существование и, следовательно, проходящей в особых услови­ях, ничуть не сходных с теми, в которых бу­дет происходить, например, реальная охота животного, — возникали реальные приспособ­ления. В ней отсутствует главное — реальное подкрепление, без которого, как это было из­вестно уже во времена Грооса, невозможны возникновение и фиксация новых конкрет­ных форм видового опыта. Как вообще может произойти даже самое маленькое изменение в видовом опыте, если основные потребности детенышей удовлетворяются взрослыми и де­теныши даже не вступают в реальные отно­шения с условиями их будущей жизни? Ко­нечно, никаких новых форм видового опыта в игре возникать не может.

Вернемся, однако, к Гроосу. Ошибоч­ность логики рассуждений Грооса заключа­ется в том, что, подойдя к игре телеологи­чески, приписав ей определенный биологический смысл, он начал искать его в играх животных, не раскрывая их действи­тельной природы, даже не сравнив игрового

поведения с утилитарным, не проанализиро­вав игру по существу.

Грубейшую ошибку допускает К. Гроос и в том, что переносит прямо, без всяких огово­рок, биологический смысл игры с животных на человека. К. Гроос много спорит с Г. Спен­сером. Он спорит с его теорией «избытка сил», хотя и принимает ее в конце концов с извест­ными поправками: возражает против роли под­ражания, на которую указывал Г. Спенсер, считает, что ни о каком подражании у живот­ных не может быть речи. Однако, споря со Спенсером по отдельным частным вопросам, он остается спенсерианцем в принципиальном подходе к проблемам психологии человека во­обще, к вопросам игры ребенка в частности. Суть этого подхода, который может быть на­зван позитивистским эволюционизмом, зак­лючается в том, что при переходе к человеку, несмотря на чрезвычайное отличие условий жизни человека от жизни животных и возникновение кроме природных еще и соци­альных условий, появление труда, законы и механизмы приспособления, в частности ме­ханизмы приобретения индивидуального опыта, принципиально не изменяются. Такой натуралистический подход к игре человека (ре­бенка) является ложным. К. Гроос, как, впро­чем, и ряд психологов, стоящих на позициях спенсеровского позитивизма, не видит того, ставшего после работ К. Маркса очевидным, факта, что переход к человеку принципиаль­но меняет процесс индивидуального развития.

К. Гроос в своей теории игры угадал (не понял, а именно угадал), что игра имеет важ­ное значение для развития. Эта догадка Гроо­са, как мы уже говорили, должна быть удер­жана во всякой новой теории игры, хотя само понимание функции игры в развитии должно быть пересмотрено.

Вопрос, поставленный Гроосом, может быть переформулирован так: что нового вно­сит игра в видовое поведение животных, или какую новую сторону видового поведения строит игра; в чем заключается психологичес­кое содержание предупражнений? Именно этот вопрос и служит предметом всех дальнейших исследований игры животных.

После опубликования К. Гроосом работ по игре его теория стала господствующей и была признана всеми или почти всеми психологами. В ней были реализованы те общие принципи­альные позиции, на которых находились пси­хологи того времени и которые выше были характеризованы как позиции спенсеровского позитивизма. Однако, принимая теорию К. Гро-

292 Д. Б. Эльконш

оса в целом, некоторые психологи вносили в нее свои дополнения и поправки, приспосаб­ливая ее к своим воззрениям. <...>

К. Бюлер принимает теорию предупрежде­ния К. Грооса. Так, он пишет: «Для животных, в высшей степени способных к дрессировке, животных с «пластическими» способностями, природа предусмотрела период развития, во время которого они более или менее подчине­ны покровительству и примеру родителей и сверстников, ввиду подготовки к действи­тельной, серьезной жизни. Эта пора, назы­вается юностью, и с ней теснейшим обра­зом связана юношеская игра. Молодые собаки и кошки и человеческое дитя играют, жуки же и насекомые, даже высокоорганизован­ные пчелы и муравьи, не играют. Это не мо­жет быть случайностью, но покоится на внутренней связи: игра является дополнени­ем к пластическим способностям и вместе они составляют эквивалент инстинкта. Игра дает продолжительное упражнение, необходимое еще несозревшим, неустойчивым способнос­тям, или, вернее сказать, она сама пред­ставляет собой эти упражнения» (Бюлср, 1924, с. 23).

Высоко оценивая теорию К. Грооса, К. Бюлер относит возникновение игры в фи­логенезе как предупражнения к стадии дрессу­ры. Вместе с тем К. Бюлер считает, что теория К. Грооса, указывая на объективную сторону игры, не объясняет ее, так как оставляет не­раскрытой ее субъективную сторону. В раскры­тии этой, с точки зрения К. Бюлера, важней­шей стороны игры он исходит из своей теории первичности гедоналогических реакций*.

Для объяснения игры К. Бюлер вводит по­нятие функционального удовольствия. Это понятие получает свою определенность при отграничении его, с одной стороны, от удо­вольствия-наслаждения, с другой—от радос­ти, связанной с предвосхищением результата деятельности.

Критически оценивая теорию избытка сил Г. Спенсера, К. Бюлер пишет: «Нет, природа следовала прямым путем, ей нужно было для механизма дрессировки излишек, расточитель­ное богатство деятельностей, движений тела, особенно у молодых животных, которые дол­жны подготовиться и упражняться для серь­езной жизни, и с этой целью она наделила самую деятельность удовольствием, она созда­ла механизм удовольствия от функциониро-

* Общая критика теории гедонизма не входит в нашу задачу.

вания. Деятельность, как таковая, соразмер­ное, гладкое, без трений функционирование органов тела независимо от всякого результа­та, достигаемого деятельностью, обратилась в источник радости. Вместе с тем был приобре­тен двигатель неустанных проб и ошибок» (Бюлер, 1924, с. 504-505).

К. Бюлер считает, что функциональное удо­вольствие могло появиться впервые на ступе­нях возникновения навыков и как биологи­ческий механизм игры стало жизненным фактором первого разряда. Исходя из этого, К. Бюлер дает свое определение игры: «Дея­тельность, которая снабжена функциональным удовольствием и непосредственно им или ради него поддерживается, мы назовем игрой, не­зависимо от того, что она кроме того делает и в какой целесообразной связи стоит» (там же, с.508).

Так как в концепции К. Бюлера централь­ным моментом игры является функциональ­ное удовольствие, прежде всего необходимо оценить его действительное значение. Допус­тим, что К. Бюлер прав и что действительно существует удовольствие от деятельности как таковой. Такое функциональное удовольствие выступает как мотив, т. е. как то, ради чего производится деятельность, и одно временно как внутренний механизм, поддерживающий ее повторение. Дрессировка предполагает по­вторение в целях закрепления таких новых форм поведения (навыки), которые необхо­димы для лучшего приспособления к изменя­ющимся условиям жизни. Функциональное удовольствие и есть механизм, лежащий в ос­нове вызова и повторения определенных дви­жений. Такое повторение и приводит в конце концов к закреплению этих повторяемых форм поведения.

Может ли, однако, функциональное удо­вольствие лежать в основе отбора форм пове­дения? Примем и второе положение К. Бюле­ра, что для отбора форм поведения необходим их излишек, расточительное богатство деятель­ностей, движений тела, особенно у молодых животных. Что же из этого богатства должно быть отобрано, а затем и закреплено?

Если рассмотреть приобретение новых форм поведения по механизму проб и оши­бок, то уже само название этого способа со­держит в себе возможность отбора: успешные действия отбираются, повторяются и закреп­ляются, а ошибочные тормозятся, не повто­ряются, не закрепляются. Но ведь функцио­нальное удовольствие есть двигатель всяких проб, в том числе и ошибочных. Следователь-

Теории игры 293

но, функциональное удовольствие, в лучшем случае, должно приводить к повторению, а следовательно, закреплению любых деятель-ностей, любых движений. Экспериментальные исследования научения, проведенные амери­канскими психологами, данные по образова­нию условных рефлексов школы И. П. Павло­ва, наконец, практический опыт дрессировки говорят о том, что в формировании новых при­способлений решающее значение имеет отбор, а этот последний связан с подкреплением, т. е. с удовлетворением потребности. Таким обра­зом, подкрепление потребности является ре­шающим для отбора тех деятельностей, кото­рые могут приводить к ее удовлетворению. Функциональное же удовольствие вызывает и подкрепляет движение само по себе, безотно­сительно к его приспособительной функции. К. Бюлер упрекал 3. Фрейда в том, что он яв­ляется теоретиком репродуктивное™, но сам К. Бюлер, вводя удовольствие от функциони­рования, не выходит за пределы репродуктив-ности, а еще более ее утверждает. <....>

Таким образом, допущение К. Бюлера, что функциональное удовольствие — это сила, приводящая на стадии дрессуры к новым при­способлениям, является неоправданным. Не оправдано и допущение К. Бюлера, что игра является всеобщей формой дрессуры. Дрессура тем отличается от упражнения, что предпола­гает отбор и формирование новых приспособле­ний, в то время как упражнение предполагает повторение и совершенствование уже отобран­ного. Так как игра, по определению К. Бюле­ра, независима от всякого результата и, следовательно, не связана с реальным при­способлением, она не может содержать в себе отбора приспособлений, подлежащих последу­ющему упражнению.

Наше рассмотрение теории К. Бюлера было бы неполным, если бы мы не упомянули вто­рую сторону игры, указываемую К. Бюлером. Кроме функционального удовольствия он от­мечает управляющий игрой принцип формы или стремление к совершенной форме. Фор­мулируя этот второй принцип, К. Бюлер ссы­лается на работы Ш. Бюлер, Г. Гетцер и других психологов венской школы. Наиболее полно этот принцип представлен в работах Ш. Бю­лер.

Ш. Бюлер, указывая, что К. Бюлер допол­няет теорию К. Грооса двумя положениями (специфическое функциональное удовольствие и существенность формального успеха), уточ­няет свою мысль и говорит, что формирова­ние, которое представляет собой овладение и

усовершенствование, приносит с собой удо­вольствие, и функциональное удовольствие надо понимать как связанное не с повторе­нием, как таковым, а с прогрессирующим с каждым повторением формированием и усо­вершенствованием движения. Отсюда Ш. Бю­лер дает определение игры как деятельности с направленностью на удовольствие от усовер­шенствования [10, с. 56]. При таком понима­нии игры закономерно, что Ш. Бюлер считает чистыми играми функциональные, манипу-лятивные игры самых маленьких детей.

Что нового вносит это положение об изна­чальном стремлении к усовершенствованию, с которым якобы связано функциональное удовольствие? Оно не разрешает, а еще боль­ше запутывает вопрос. Оторвав формальные до­стижения упражнений от материального успеха деятельности, К. Бюлер, а за ним и Ш. Бюлер, вводя понятие изначального стремления к со­вершенной форме, не указали, каковы те кри­терии совершенствования, которыми пользу­ется животное или ребенок, переходя от одного повторения к другому. Таких критериев, ко­нечно, нет и не может быть там, где нет образ­ца и отношения к нему как к образцу. Если у Грооса давалось телеологическое объяснение игры в целом, то К. и Ш. Бюлер доводят этот телеологизм до своего логического конца, ус­матривая внутреннюю цель в каждом отдель­ном повторении. Пытаясь дополнить и испра­вить теорию Грооса анализом субъективных моментов игры, К. Бюлер фактически лишь углубил телеологизм Грооса.

Теория К. Бюлера не оставляет места для естественнонаучного объяснения игры, для понимания игры как деятельности животно­го, связывающей его с действительностью, попытки которого хотя и в минимальном виде, но содержались у Г. Спенсера и отчасти у К. Грооса. Телеология окончательно вытес­няет биологию в объяснении игры.

До появления работы Ф. Бойтендайка (Buytcndijk, 1933) теория К. Грооса оставалась господствующей. Ф. Бойтендайк представил новую, оригинальную попытку создания об­щей теории игры.

Характеризуя отношение теории Бойтен­дайка к теории Грооса, Клапаред (Claparede, 1934) писал, что концепция подготови­тельного значения игры преодолена Бойтен-дайком в его работе, посвященной природе и значению игры, богатой идеями (более бога­той идеями, чем наблюдениями) и иллюст­рированной очень красивыми фотографиями играющих детей и животных.

294 Д.Б. Эльконин

Укажем прежде всего два главных возра­жения Бойтендайка против теории предупраж-нения К. Грооса. Во-первых, Бойтендайк ут­верждает, что нет никаких доказательств того, что животное, которое никогда не играло, обладает менее совершенными инстинктами. Упражнение, по мысли Бойтендайка, не име­ет для развития инстинктивной деятельности такого значения, какое ему приписывают. Пси­хомоторная деятельность, по мысли Бойтен­дайка, не нуждается в том, чтобы быть «про­игранной» для готовности функционировать, как цветок не нуждается в игре для того, что­бы прорасти. Таким образом, первое возраже­ние заключается в том, что инстинктивные формы деятельности, также как и нервные механизмы, лежащие в их основе, созревают независимо от упражнения. В этом возраже­нии Бойтендайк выступает как сторонник те­ории созревания, идущего под влиянием по­тенциальных внутренних сил.

Во-вторых, Бойтендайк отделяет собствен­но упражнение от игры, указывая, что такие подготовительные упражнения существуют, но когда они являются таковыми, то не являют­ся игрой. Для доказательства этого положения Ф. Бойтендайк приводит ряд примеров.

Когда ребенок учится ходить или бегать, то эта ходьба является хотя и несовершенной, но реальной. Совсем другое, когда ребенок, умеющий ходить, играет в ходьбу. Когда ма­ленький лисенок или другое животное выхо­дит со своими родителями на охоту, чтобы упражняться в этом, то деятельность не но­сит игрового характера и совершенно отлична от игр в охоту, преследование и т. п. этих же животных. В первом случае животное убивает свою жертву, в другом — ведет себя совер­шенно безобидным образом. Попытку отличить упражнение в будущей серьезной деятельнос­ти от игры, которую делает Бойтендайк, сле­дует признать заслуживающей внимания.

Свою теорию игры Бойтендайк строит, ис­ходя из принципов, противоположных поло­жениям К. Грооса. Если для К. Грооса игра объясняет значение детства, то для Бойтен­дайка, наоборот, детство объясняет игру: су­щество играет потому, что оно еще молодо.

Особенности игры Бойтендайк выводит и связывает, во-первых, с особенностями ди­намики поведения в детстве, во-вторых, с осо­бенностями отношений данного вида живот­ных с условиями его жизни, в-третьих, с основными жизненными влечениями.

Анализируя особенности динамики пове­дения, характерные для периода детства, Бой­

тендайк сводит ее к четырем основным чер­там: а) ненаправленность (Unberichtetheit) движений; б) двигательная импульсивность (Bewegungstrang), заключающаяся в том, что ребенок, как и молодое животное, постоянно находится в движении, являющемся эффек­том спонтанной импульсивности, имеющей внутренние источники. Из этой импульсивно­сти вырастает характерное для детского пове­дения непостоянство;

в) статическое» отношение к действитель­ности (pathische Einstellung). Под «патическим» Бойтендайк разумеет отношение, противопо­ложное гностическому и которое может быть характеризовано как непосредственно аффек­тивная связь с окружающим миром, возни­кающая как реакция на новизну картины мира, открывающегося перед молодым живот­ным или ребенком. С «патическим» отноше­нием Бойтендайк связывает рассеянность, внушаемость, тенденцию к имитации и наи­вность, характеризующие детскость;

г) наконец, динамика поведения в детстве по отношению к среде характеризуется робос­тью, боязливостью, застенчивостью (Schuchtemheit). Это не страх, ибо, наоборот, дети бесстрашны, а особое амбивалентное от­ношение, заключающееся в движении к вещи и от нее, в наступлении и отступлении. Такое амбивалентное отношение длится до тех пор, пока не возникнет единство организма и сре­ды.

Все эти черты — ненаправленность, дви­гательная импульсивность, патическое отно­шение к действительности и робость—при из­вестных условиях приводят молодое животное и ребенка к игре.

Однако сами по себе, вне определенных условий, эти черты не характеризуют игрово­го поведения. Для анализа условий, при ко­торых возникает игра, Бойтендайк проводит анализ игр у животных. При этом он исходит из анализа среды, в которой живет животное и к которой оно должно приспособиться.

По мысли Бойтендайка, в зависимости от характера условий жизни высших животных млекопитающих можно разделить на две боль­шие группы: травоядных и плотоядных. Пос­ледние являются природными охотниками. У этих последних игра имеет особенно большое распространение. Травоядные млекопитающие играют очень мало или вовсе не играют. Отли­чительной чертой взаимосвязи животных-охотников со средой является их установка на оформленные физические объекты, четко диф­ференцируемые в поле охоты. Исключение из

Теории игры 295

травоядных представляют обезьяны, которые в противоположность другим травоядным жи­вут в дифференцированной и разнообразной среде. С животными-охотниками они имеют то общее, что способом добывания ими пищи является схватывание предварительно выде­ленных предметов. «Охотников» и обезьян Бой-тендайк называет животными, «сближающи­мися с вещами» (Ding-Annaherungstiere).

Анализ распространенности игры среди мле­копитающих приводит Бойтендайка к выводу, что играющими животными являются именно эти «сближающиеся с вещами» животные. Ре­зультаты этого анализа приводят Бойтендайка к первому отграничению игры от других деятеяь-ностей: «Игра есть всегда игра с чем-либо». От­сюда он делает вывод, что так называемые дви-гательные игры животных (Гроос) в большинстве случаев не игры. Рассматривая воп­рос об отношении, с одной стороны, удоволь­ствия и игры, с другой — двигательной импуль­сивности и игры, Бойтендайк подчеркивает, во-первых, что нет никаких оснований все со­провождающиеся удовольствием действия назы­вать игрой, во-вторых, движение — еще не игра. Игра есть всегда игра с чем-либо, а не только сопровождающееся удовольствием движение. Однако, заявляет Бойтендайк, только такие вещи, которые тоже «играют» с играющим, мо­гут быть предметами игры. Именно поэтому мяч — один из излюбленных предметов игры.

Бойтендайк критикует представления об игре как проявлении инстинктов и считает, что в основе игры лежат не отдельные ин­стинкты, а более общие влечения. В этом воп­росе большое влияние на Бойтендайка оказа­ла общая теория влечений 3. Фрейда. Вслед за 3. Фрейдом он указывает на три исходных вле­чения, приводящих к игре:

а) влечение к освобождению (Befreiungstrieb), в котором выражается стремление живого су­щества к снятию исходящих от среды препят­ствий, сковывающих свободу. Игра удовлетво­ряет этой тенденции к индивидуальной автономии, которая, по мнению Бойтендайка, имеет место уже у новорожденного;

б) влечение к слиянию, к общности с ок­ружающим (Wereinigungstrieb). Это влечение противоположно первому.

Вместе обе эти тенденции выражают глу­бокую амбивалентность игры;

в) наконец, это тенденция к повторению (Wiederholungstrieb), которую Бойтендайк рассматривает в связи с динамикой напряже­ния — разрешения, столь существенной для игры.

По мысли Бойтендайка, игра возникает при столкновении указанных первоначальных вле­чений с вещами, являющимися частично зна­комыми, благодаря особенностям динамики молодого животного.

По ходу развития своих мыслей Бойтен­дайк делает ряд частных замечаний, которые представляют интерес и должны быть приня­ты во внимание при рассмотрении его теоре­тической концепции. Наиболее интересна его мысль о том, что играют только с такими пред­метами, которые сами «играют» с играющим. Бойтендайк указывает, что хорошо знакомые предметы так же не подходят для игры, как и совершенно незнакомые. Игровой предмет дол­жен быть частично знакомым и вместе с тем обладать неизвестными возможностями. В жи­вотном мире это возможности главным обра­зом моторного характера. Они обнаруживают­ся благодаря пробовательным движениям, и когда последние приводят к успеху, то созда­ются условия для игры.

Своеобразное отношение между знакомо-стью и незнакомостью в игровом предмете создает то, что Бойтендайк называет образом или образностью предмета. Он подчеркивает, что и животные и человек играют только с образами. Предмет только тогда может быть игровым объектом, когда он содержит возмож­ность образности. Сфера игры — это сфера об­разов, и в связи с этим сфера возможностей и фантазии. Поэтому, уточняя свое опреде­ление игрового предмета, Бойтендайк ука­зывает, что играют только с образами, кото­рые сами играют с играющим. Сфера игры — это сфера образов, возможностей, непосред­ственно аффективного (Pathischen) и «гнос­тически-нейтрального», частично незнакомого и жизненной фантазии. При переходе от игры к реальности предмет теряет свою образность и свое символическое значение.

Конечно, представление, что у животных имеет место образное фантазирование, явля­ется данью антропоморфизму.

Книга Бойтендайка, его теория игры, не прошла незамеченной. Из всех откликов, ко­торые были на эту книгу, мы остановимся только на двух.

К. Гроос, против теории которого в извест­ном смысле направлена работа Бойтендайка, посвятил ей статью (Groos, 1934). Он вынуж­ден отметить прежде всего богатство мыслей, содержащихся в книге. Однако К. Гроос не со­глашается с некоторыми основными положе­ниями Бойтендайка. К. Гросс не согласен с тем, что основными признаками игры являются

296 Д.Б. Эльконш

ненаправленность и стремление к движению. Понятие ненаправленности, по мнению Гро-оса, очень многозначно и может претендовать на всеобщее значение для понимания смысла игры только в том случае, если будет допол­нено возможной направленностью на цель, лежащую вне сферы самой игры. Стремление к движению тоже может быть принято как всеобщий признак, если к нему добавить и интенцию к движению, а не только реально производимые движения.

Не согласен К. Гроос и со сведением Бой-тендайком всех конкретных форм игр живот­ных, в которых обнаруживаются различные инстинкты, к двум основным побуждениям (влечение к освобождению влечение к слия­нию). Естественно, что К. Гроос не согласен со всеми возражениями против теории предуп-ражнения и показывает неубедительность до­водов Бойтендайка на примере моторных игр которые, по Бойтендайку не имеют упражня­ющего значения.

Соглашается К. Гроос в принципе с тем, что «образность» предмета является суще­ственным признаком игры и что игра — это сфера возможностей к фантазии, хотя и воз­ражает против чрезмерного противопоставле­ния образа и вещи.

Довольно большую статью, в которой не только дана критика концепции Бойтендай­ка, но развитыми собственные взгляды, опуб­ликовал Э. Клапаред Claparede, 1934).

Возражения Э. Клапареда сводятся к сле­дующему: а) особенности динамики молодо­го организма не могут быть основанием игры по следующим обстоятельствам: во-первых, потому, что они свойственны не только дете­нышам животных, которые играют, но и де­тенышам тех животных, которые не играют;

во-вторых, потому, что динамика проявляет­ся не только в играх, но и в тех формах пове­дения, которые Бойтендайк не относит к иг­рам (например, в прыжках, танцах, спорте);

в-третьих, игры есть у взрослых, хотя по са­мому определению им не свойственна такая динамика: наконец наиболее открыто эти осо­бенности проявляются в таких деятсльностях, как забавы, бездельничанье, шутливое пове­дение и игры совсем маленьких, которые, по определению Бойтендайка, не есть игры в соб­ственном смысле слова;

б) Бойтендайк чрезмерно ограничивает понятие игры. Хороводы, кувырканья, кото­рым предаются дети на лугу, не относятся им к играм, хотя как раз для этих деятельностей характерны указываемые им черты детской

динамики (беспорядочность, бесцельность, ритмичность, повторяемость). Однако, по Бой­тендайку, это не игры, так как в них нет дея­тельности с какими-либо вещами:

в) неудачным является термин «образ» для обозначения фиктивного или символического значения, которое играющий вносит в пред­мет своей игры.

Э. Клапаред считает, что работа Бойтендайка является более ценной в своей критической части, чем в конструктивной, и из нее яв­ствует, что мы не обладаем еще законченной теорией игры. Бойтендайк не дает удовлетво­рительного ответа на вопрос о природе фено­мена игры потому, что избирает неправиль­ный путь — путь характеристики внешней формы поведения.

По мысли Клапареда, суть игры не во внешней форме поведения, которое может быть совершенно одинаковым и в игре и не в игре, а во внутреннем отношении субъекта к реальности. Самым существенным признаком игры Клапаред считает фикцию. Реальное по­ведение трансформируется в игровое под вли­янием фикции.

Рассмотрим теперь выдвигаемую Бойтен-дайком концепцию по существу и постараем­ся отделить в ней важное от спорного.

При анализе взглядов Бойтендайка отчет­ливо видно влияние, которое оказал на него 3. Фрейд своей теорией влечений. Игра, по Бой­тендайку, является выражением жизни вле­чений в специфических условиях, характер­ных для периода детства. Бойтендайк подчеркивает это в подзаголовке своей книги:

«Игры человека и животных как форма про­явления жизненных влечений». (Нет ничего удивительного в тем, что Э. Клапаред не обра­тил внимания на эту сердцевину теории игры Бойтендайка. Это произошло потому, что Кла-парсду также не чужды ъоззрения 3. Фрейда.)

Характеристику основных влечений, про­являющихся в игре, Бойтендайк заимствует из работ Фрейда и переносит их на животных. Для этого есть достаточно оснований, так как, по Фрейду, изначальные влечения присущи даже одноклеточным организмам. Однако это положение неубедительно, так как влечения свойственны не только молодому организму, но и выросшим особям. И поэтому, так же как и особенности динамики молодого организ­ма, они не могут определять игру, приводить к игровой деятельности.

Если перевести несколько туманный и ми­стифицированный язык Бойтендайка на более простой, то окажется, что игра в своей ис-

Теории игры 297

ходной форме есть не что иное, как проявле­ние ориентировочной деятельности. Положе­ние Бойтендайка о том, что играют только с вещами, которые «играют» с самим играю­щим, может быть понято так: играют только с предметами, которые не только вызывают ориентировочную реакцию, но и содержат до­статочно элементов, возможной новизны для поддержания ориентировочной деятельности. Существенной в этой связи является мысль Бойтендайка о том, что наибольшее распрост­ранение игра имеет у тех животных, у которых захват дифференцированных предметов явля­ется основным способом добывания пищи. Но это как раз и есть те группы животных, у ко­торых в связи с усложнением условий их жиз­ни ориентировочная деятельность особенно развита.

Таким образом, если быть последователь­ными, то надо признать, что основные жиз­ненные влечения, на которые указывает Ф. Бойтендайк как на лежащие в основе игры, присущи не только плотоядным животным и обезьянам, но и другим животным.

Нет никаких сомнений также и в том, что особенности динамики молодого организма свойственны не только тем животным, у ко­торых есть игра, а и всем другим (в такой же мере цыплятам и телятам, как и котятам, ще­нятам и тигрятам). Отсюда с неизбежностью следует вывод, что не основные жизненные влечения и не особые черты динамики моло­дых организмов являются определяющими для игры. И те и другие могут существовать и дей­ствовать вместе, а игры может и не быть.

В таком случае остается только допустить, что в основе игры лежит особая «пробователь-ная» реакция на предмет или, как сказали бы мы, ориентировочная реакция на новое в ок­ружающих молодое животное условиях; а так как для молодого животного вначале все яв­ляется новым, то просто ориентировочный рефлекс.

Есть все основания считать, что между сте­пенью фиксированности и стереотипности инстинктивных форм поведения и уровнем развития ориентировочных реакций имеет ме­сто обратно пропорциональная зависимость:

чем более фиксированы к моменту рождения стереотипные инстинктивные формы поведе­ния, связанные с удовлетворением основных потребностей животного, тем менее проявля­ются ориентировочные реакции, и наоборот, чем менее фиксированы к моменту рождения стереотипные формы инстинктивного пове­дения, тем сильнее проявления ориентировоч­

ных реакций. Такое соотношение закономер­но возникло в ходе филогенетического разви­тия животных. Оно определялось степенью ус­ложнения и изменчивости условий, к которым должно приспособиться животное. Наоборот, между степенью сложности и изменчивостью условий, с одной стороны, и степенью разви­тия ориентировочных реакций, с другой, име­ется прямая зависимость. Вот почему «охот­ники» и обезьяны являются животными с ярко выраженными и развитыми ориентировочны­ми реакциями, а в детстве—животными «иг­рающими».

Правильнее было бы даже говорить, как на это справедливо указал П. Я. Гальперин, об «ориентировочной деятельности». «Ориентиро­вочный рефлекс, — пишет П. Я. Гальперин, — это система физиологических компонентов ориентировки; поворот на новый раздражитель и настройка органов чувств на лучшее его восприятие; к этому можно добавить разно­образные вегетативные изменения организма, которые содействуют этому рефлексу или его сопровождают. Словом, ориентировочный реф­лекс — это чисто физиологический процесс.

Другое дело — ориентировочно-исследо­вательская деятельность, исследование об­становки, то, что Павлов называл «рефлекс что такое». Эта исследовательская деятель­ность во внешней среде лежит уже за грани­цами физиологии. По существу, ориентировочно-исследовательская деятель­ность совпадает с тем, что мы называем про­сто ориентировочной деятельностью. Но при­бавление «исследования» к «ориентировке» (что нисколько не мешает в опытах Павло­ва) для нас становится уже помехой, пото­му что ориентировка не ограничивается ис­следованием, познавательной деятельностью, а исследовательская деятель­ность может вырастать в самостоятельную де­ятельность, которая сама нуждается в ори­ентировке.

Даже у животных ориентировка не огра­ничивается исследованием ситуации; за ним следуют оценка ее различных объектов (по их значению для актуальных потребностей жи­вотного), выяснение путем возможного дви­жения, примеривание своих действий к наме­ченным объектам и, наконец, управление исполнением этих действий. Все это входит в ориентировочную деятельность, но выходит за границы исследования в собственном смысле слова» (Гальперин, 1976, с. 90—91).

Итак, созданная Бойтендайком теория игры содержит в себе противоречия. Как пока-

298 Д. Б. Эльконш

зывает анализ, совершенно достаточно появ­ления на определенной ступени развития жи­вотных ориентировочной деятельности, что­бы объяснить возникновение игры и все ее феномены, так подробно описанные Бойтен-дайком. То, что для Бойтендайка являлось толь­ко одним из условий для проявления виталь-ных влечений, в действительности составляет основание для построения общей теории игры животных.

Нельзя согласиться с Бойтендайком и в том, что в основе игры с предметом всегда лежит образ или образность предмета. В дей­ствительности, по крайней мере в начальных формах игры, вещь, с которой играет живот­ное, не может представлять никакого другого предмета по той простой причине, что живот­ное еще не вступило в реальное соприкосно­вение с теми предметами, которые будут слу­жить удовлетворению его основных потребностей в зрелом возрасте. Ни клубок ниток, ни мяч, ни шуршащая и двигающаяся бумажка не могут служить для котенка обра­зами мыши просто потому, что с последней молодое животное еще не имело дела. Для только начинающего свою жизнь животного все ново. Новое становится знакомым только в результате индивидуального опыта.

Правильными являются мысли Бойтендай­ка об ограничении игры: исключение из круга игровых явлений простых повторных движе­ний, свойственных самым ранним периодам развития ребенка и некоторых животных. По­этому ряд повторных движений, которые, по Ш. Бюлер, есть игры, так как они якобы со­провождаются, функциональным удоволь­ствием, в действительности играми не яв­ляются. Положение Бойтендайка, что играют только с предметами, должно быть понято в том смысле, что игра есть поведение и, сле­довательно, известное отношение к среде, к предметным условиям существования.

Ф. Бойтендайк возражает против предуп-ражняющей функции игры, как она представ­лена у К. Грооса. И действительно, упражне­ние возможно только по отношению к чему-то уже возникшему в поведении. Вместе с тем он высоко ставит развивающее значение игры, и это верно. Игра не упражнение, а развитие. В ней появляется новое, она путь к установле­нию новых форм организации поведения, не­обходимых в связи с усложнением условий жизни. Здесь мысль Грооса о значении игры обновляется и углубляется.

Наконец, необходимо отметить, что после Фрейда тенденция «глубинной психологии»,

т. е. психологии, пытающейся вывести все особенности поведения и все высшие прояв­ления из динамики первичных биологичес­ких влечений, начала проявляться все резче. К. Бюлер, а за ним и Ф. Бойтендайк — ти­пичные представители такой «глубинной пси­хологии». <...>

Мы так подробно остановились на теории игры Бойтендайка по двум основаниям: во-первых, потому, что в работе Бойтендайка причудливо сплелись ложные метафизические и идеалистические представления с верными замечаниями и положениями и выделение этих последних представлялось важным; во-вторых, потому, что теория игры Бойтендайка являет­ся самой значительной общей теорией игры, вершиной западноевропейской мысли в этом вопросе.

Представляется, что эта теория не была достаточно оценена. Мысль Бойтендайка о том, что играют только с предметами, и только с такими предметами, которые являются частич­но знакомыми, не стала задачей исследова­ния и из нее не были сделаны необходимые выводы. Конечно, в этом повинен и сам Бой­тендайк, выдвинувший на первый план изна­чальные влечения и особенности динамики молодого организма, но дело научной крити­ки заключается не только в негативной оцен­ке, но и в выявлении того, что должно быть принято во внимание при дальнейшей разра­ботке проблемы.

После Бойтендайка наступил кризис в со­здании общей теории игры, приведший в кон­це концов к отрицанию самой возможности создания такой теории.

Дж. Колларитс (Kollarits, 1940) в своей критической статье указывал на то, что, не­смотря на работы Клапареда, Грооса, Бой­тендайка и других авторов, все еще нет един­ства в понимании природы игры, и это происходит прежде всего потому, что психоло­ги в один и тот же термин вкладывают раз­личное содержание. Автор рассматривает самые разнообразные критерии игры (упражнение, удовольствие, отдых, освобождение, общность с пространством, повторение, юношескую динамику, фикцию, т. е. основные признаки, выдвигавшиеся Гроосом, Бойтендайком, Кла-паредом) и показывает, что они, во-первых, встречаются не во всех играх и, во-вторых, встречаются и в неигровых деятельностях. В результате он приходит к заключению, что точное выделение игры принципиально не­возможно. Просто нет такой особой деятель­ности, и то, что называют игрой, есть не что

Теории игры 299

иное, как та же деятельность взрослого суще­ства данного вида и пола, но только ограни­ченная определенным этапом развития инстин­ктов, психической структуры, анатомии нервной системы, мускулов, внутренних ор­ганов и, в особенности, желез внутренней секреции. (Автор не замечает, что сам предла­гает определенную теорию игры. Другое дело, насколько она верна. Нам представляется, что она близка взглядам В. Штерна, считавшего игру «зарей серьезного инстинкта».)

Еще резче негативная позиция в отноше­нии игры как особой деятельности выражена в статье X. Шлосберг (Schlosberg, 1947). Ав­тор, яркий представитель американского би­хевиоризма, критикуя различные теории иг­ры, приходит к выводу, что категория игровой деятельности настолько туманна, что являет­ся почти бесполезной для современной пси­хологии.

Таковы, в общем довольно неутешитель­ные, итоги полувековых попыток создать об­щую теорию игры. Это отнюдь не означает, что игра как особая форма поведения, харак­терная для периода детства, не существует; это означает только, что в пределах тех био­логических и психологических концепций, из которых исходили авторы теорий игры, такая теория не могла быть создана.

Если проанализировать признаки, по ко­торым игра выделялась из других видов пове­дения, то. общий подход к их выделению можно назвать феноменологическим, т. е. обращаю­щим внимание на внешние явления, сопро­вождающие иногда и этот вид поведения, но не вскрывающим его объективной сущности. В этом мы видим основной недостаток подхо­да к исследованию игры, приведшего к отри­цательным выводам.

Кроме того, характерным для этих теорий было отождествление хода психического раз­вития ребенка, а тем самым и его игры с раз­витием детенышей животных и их игр. А такая общая теория игры, охватывающая игру дете­нышей животных и игру ребенка, ввиду глу­бокого качественного различия в их психичес­ком развитии вообще не может быть создана. Это не значит, однако, что не могут быть со­зданы две отдельные теории: теория игры жи­вотных и теория игры ребенка. Здесь уместно высказать некоторые соображения по поводу психологической природы игры молодых животных, которые возникли в ходе анализа имеющихся у нас материалов, может быть, эти предположения будут приняты во внима­ние создателями такой теории. Кроме того, они

важны и для наших целей, так как могут по­мочь выявлению специфических особенностей игры детей.

Игра может быть и фактически является предметом изучения различных наук, напри­мер биологии, физиологии и т. д. Является она и предметом изучения психологии, и прежде всего той ее отрасли, которая занимается про­блемами психического развития. Психолога, исследующего эти проблемы, игра интересует прежде всего как деятельность, в которой осу­ществляется особый тип психической регуля­ции и управления поведением.

Несомненным является, что игра как осо­бая форма поведения возникает лишь на оп­ределенной стадии эволюции животного мира и ее появление связано с возникновением дет­ства как особого периода индивидуального развития особи. Гроос и особенно Бойтендайк правильно подчеркивают этот эволюционный аспект возникновения игры.

Примем в качестве исходных некоторые положения Бойтендайка. Примем, что играют только детеныши плотоядных млекопитающих (хищников) и обезьян; примем также, что игра является не отправлением организма, а формой поведения, т. е. деятельностью с ве­щами, и притом с вещами, обладающими эле­ментами новизны. Для того чтобы установить, какой биологический смысл может иметь де­ятельность с такими предметами у детенышей этих видов животных, выясним, на каком уровне находится психическая регуляция по­ведения взрослых особей.

По А. Н. Леонтьеву (Леонтьев, 1965), жи­вотные этих видов находятся на различных стадиях развития перцептивной психики, а высшие виды — на стадии интеллекта. Психи­ческое управление поведением на стадии пер­цептивной психики заключается в том, что животное выделяет в окружающей его действи­тельности условия, в которых объективно дан предмет, непосредственно побуждающий его деятельность и могущий удовлетворять биоло­гическую потребность, а на стадии интеллек­та выделяет и отношения между вещами, со­ставляющими условия осуществления деятельности. Характерным для организации поведения последнего вида является воз­никновение в нем подготовительных фаз.

Такие элементы деятельности, как обход препятствий, подстерегание добычи, пресле­дование с преодолением встречающихся пре­град и обходными путями, направлены не на самый предмет потребности, а на условия, в которых он дан. Эти элементы поведения уп-

300 Д.Б. Эльконш

равляются психическим отражением условий, их образами. Главное здесь заключается не в том, что животное воспринимает преграду, стоящую на пути к достижению цели, а в том, что появляется ориентация на отношение меж­ду предметом и другими условиями: ориенти­ровка приводит к тому, что в движении, на­правленном на эти условия, как бы уже усматривается путь к конечному объекту.

Как справедливо отмечает П. Я. Гальперин, «значение опытов Келера (и всех опытов, по­строенных по этому типу) заключается еще и в том, что они показывают очень простые си­туации, которые, однако, не решаются путем «случайных проб и ошибок» — без ори­ентировки животного на существенные отно­шения задачи. В них процесс ориентировки выступает как обязательное условие успешного поведения. После этих ситуаций становится еще ясней, что и в задачах, которые решаются пу­тем случайных проб, также необходима ори­ентировка, хотя бы минимальная, — на от­ношение действия к успешному результату». «Ориентировка поведения на основе образа среды и самого действия (или хотя бы его пути к конечному объекту), — продолжает П. Я. Гальперин, — составляет необходимое усло­вие (постоянное, а не единичное и случай­ное) успешности действия» (Гальперин, 1966, с. 245).

Такова существенная психологическая харак­теристика деятельности животных, стоящих на этой ступени эволюционного развития.

Необходимо особо подчеркнуть, что для успешности действия требуется не просто ори­ентировка, а быстрая и точная ориентировка, доведенная до совершенства и приобретшая почти автоматический характер. В борьбе за су­ществование всякое промедление или неточ­ность «смерти подобны».

Можно ли представить себе, что такая орга­низация действий возникает в ходе индивиду­ального приспособления, при осуществлении деятельностей, непосредственно связанных с борьбой за существование? Нет, по этому пути развитие такой организации не могло идти. Это приводило бы очень быстро к тому, что жи­вотные вымирали бы от голода или гибли от врагов.

Следовательно, должен был возникнуть особый период в индивидуальной жизни жи­вотных и особая деятельность в этот период, в которой развивалась бы и совершенствовалась необходимая организация всякой последующей деятельности, непосредственно направленной на борьбу за существование и сохранение рода.

Дж. Брунер (Brunei-, 1972) подчеркнул, что природа детства и способы и формы воспита­ния эволюционируют и подвергаются такому же естественному отбору, как и любая другая морфологическая или поведенческая форма. Одной из гипотез относительно эволюции при­матов, пишет Брунер, является предположе­ние, что эта эволюция базируется на прогрес­сивном отборе совершенно определенной структуры детства. Это предположение пред­ставляется близким к истине и относится не только к эволюции приматов, но и к эволю­ции всех видов животных, ' обитающих в пред­метно расчлененной среде, требующей приспо­собленности поведения к индивидуально неповторимым условиям, в которых может вы­ступать предмет потребности. Именно в силу неповторимости этих условий возникает, как это показал П. Я. Гальперин, объективная не­обходимость в психической регуляции дей­ствий, т. е. в регуляции на основе образа ситу­ации, условий действия. Здесь невозможна стереотипность, а требуется максимальная ва­риативность действий.

Включение детства как особого периода жизни в общую цепь эволюционного процес­са является важным шагом на пути понима­ния его природы.

Эмбриологи уже давно сделали этот шаг. В русской науке этот шаг был сделан А. Н. Се-верцевым. И. И. Шмальгаузен, развивая идеи А. Н. Северцева, писал: «Прогрессивное услож­нение организации взрослого животного со­провождается и усложнением процессов ин­дивидуального развития, в результате которых эта организация создается» (Шмальгау­зен, 1968, с. 353). Обобщая имеющиеся в эмб­риологии материалы, Шмальгаузен подчерки­вает: «Онтогенез не только результат филогенеза, но и его основа. Онтогенез не только удлиняется путем прибавления стадий:

он весь перестраивается в процессе эволюции;

он имеет свою историю, закономерно связан­ную с историей взрослого организма и час­тично ее определяющую.

Филогенез нельзя рассматривать как исто­рию лишь взрослого организма и противопо­лагать онтогенезу. Филогенез и есть истори­ческий ряд известных (отобранных) онтогенезов» (там же, с. 351—352).

Эти важные положения относятся не толь­ко к эмбриональному развитию морфологи­ческих форм, но и к постэмбриональному раз­в