Первый критерий - символическое

Для нас является привычным, почти что безусловным, некоторое различие, или корреляция, между реальным и воображаемым. Вся наша мысль поддерживает диалек­тическую игру между этими двумя понятиями. Даже когда классическая философия говорит об уме или чистом рас­судке, речь идет также о способности, определяемой сво­ей пригодностью схватывать реальное в его основании, реальное «по истине», каково оно есть, в противополож­ность, но также в связи с силой воображения. Назовем со­всем разные творческие движения: романтизм, симво­лизм, сюрреализм... Они взывают то к трансцендентному пределу, где реальное и воображаемое проникают друг в друга и соединяются: то к остроте их границы как лезвию различия. В любом случае останавливаются на оппози­ции и дополнительности воображаемого и реального: по крайней мере, такова традиционная интерпретация ро­мантизма, символизма и т.д. Даже фрейдизм интерпре­тируется в перспективе двух принципов: принципа реаль­ности с его силой разочарования и принципа удовольствия с его возможностью галлюцинаторного удовлетворения. С уверенностью можно сказать, что методы, которые ис­пользовали, например, Юнг и Башляр, целиком вписыва­ются в реальное и воображаемое, в рамки их сложных от­ношений: трансцендентного единства и предваряющей напряженности, слияния и острия.

Первый же критерий структурализма — это открытие и признание третьего порядка, третьего царства: царства символического. Именно отказ от смешения символичес­кого с воображаемым и реальным является первым из­мерением структурализма. Здесь также все началось с

лингвистики: по ту сторону слова в реальности его звуко­вых частей и поту сторону связанных со словами образов и понятий, структуралистский лингвист открывает элемент совсем иной природы — структурный объект. Возможно, в этом-то символическом элементе романисты группы «Тель Кель» и хотели обосноваться, чтобы обновить как звуковые реальности, так и соответствующие повество­вания. По ту сторону истории людей и истории идей Ми­шель Фуко находит более глубокое, подземное основание, которое является предметом дисциплины, названной им археологией мысли. За реальными людьми и их реаль­ными отношениями, за идеологиями и воображаемыми отношениями Луи Альтюссер открывает более глубокую сферу — объект науки и философии.

В психоанализе у нас есть уже много отцов: прежде всего реальный, но также и образы отца. И все наши дра­мы происходят в напряженности отношений между реаль­ным и воображаемым. Жак Лакан открывает третьего, более фундаментального отца — символического, то есть Имя-отца. Не только реальное и воображаемое, но и от­ношения между ними и их расстройства должны понимать­ся как предел процесса, в котором они конституируются, исходя из символического. V Лакана и других структура­листов символическое в качестве элемента структуры яв­ляется принципом генезиса: структура воплощается в ре­альности и образы согласно определенным сериям: бо­лее того, воплощаясь, она их конституирует, но она не производна от них, будучи более глубокой, являясь подпоч­вой под любым грунтом реального и любыми небесами во­ображения. Катастрофы внутри структурного порядка объясняют видимые расстройства реального и вообража­емого: так, из Лакановой интерпретации случая «Челове­ка с волками» следует, что когда тема кастрации остается несимволизированной [«просроченность»], она вновь

возникает в реальном в галлюцинаторной форме отрезан­ного пальца².

Мы можем пронумеровать реальное, воображаемое и символическое: 1, 2, 3. Но, может быть, эти цифры име­ют сколь порядковое, столь и количественное, более важ­ное значение. Реальное в себе самом неотделимо от не­которого идеала объединения и тотализации: реальное стремится к единице, оно является единицей по своей «истине». Как только мы видим два в «единице», как толь­ко мы ее раздваиваем, появляется само воображаемое, даже если оно осуществляет свое действие в реальном. Например, реальный отец— это единица, или желает быть таковой согласно своему закону; но образ отца всегда удваивается в самом себе, будучи расколотым по закону двойственного числа. Он проецируется, по меньшей мере, на две персоны: одна берет на себя игрового отца, отца-шута, другая — отца-труженика и идеального отца. Таков принц Уэльский у Шекспира, переходящий от одного об­раза отца к другому, от Фальстафа к короне. Вообража­емое определяется играми зеркала и перевернутым уд­воением, отождествлением и проекцией, оно всегда да­ется двойным способом³. Но, возможно, символическое, в свою очередь, есть тройка. Оно не просто третье, по ту сторону реального и воображаемого. Всегда имеется третье, которое необходимо искать в самом символичес­ком; структура — это, по крайней мере, триада, она не «циркулировала» бы без этого третьего, одновременно ирреального, но, однако, и не воображаемого.

Мы увидим, почему это так. Первый же критерий со­стоит в следующем: в полагании символического поряд-

² Cf. Lacan.J. Ecrits. P.386-389.

³ Несомненно, Лакан идет дальше других в оригинальном анализе различения воображаемого и символического. Но это различение в разнообразных формах присутствует у всех структуралистов.

ка, который не сводим ни к порядку реального, ни к по­рядку воображаемого и является более глубоким, нежели они. Мы пока еще не знаем, в чем заключается этот сим­волический элемент. Но, по крайней мере, мы можем ска­зать, что соответствующая структура не имеет никакого отношения ни к чувственной форме, ни к образу вообра­жения, ни к интеллигибельной сущности. Она не имеет ни­чего общего с формой', так как структура нисколько не определяется автономностью целого, его богатством по сравнению с частями, гештальтом, который проявляется в реальном и в восприятии: наоборот, структура опреде­ляется природой некоторых атомарных элементов, кото­рым предначертано учесть одновременно формирование целостностей и вариацию их частей. Она не имеет ничего общего с образами воображения, хотя структурализм весь проникнут рассуждениями о риторике, метафоре и мето­нимии; так как сами эти образы определены структурны­ми перемещениями, которые учитывают сразу и прямой, и переносный смысл. Она не имеет общего с сущностью;

так как речь идет о комбинационном единстве, относя­щемся к формальным элементам, которые сами по себе не имеют ни формы, ни значения, ни представления, ни содержания, ни данной эмпирической реальности, ни ги­потетической функциональной модели, ни интеллигибельности по ту сторону видимости: никто лучше Луи Альтюссера не обозначил статус структуры как равный самой «Теории»: символическое следует понимать как производство исходного и специфического теоретичес­кого объекта.

Структурализм агрессивен когда он разоблачает по­всеместное непризнание этой символической категории, по ту сторону воображаемого и реального. Он интерпретативен когда обновляет, исходя из этой категории, нашу интерпретацию произведений и претендует открыть исход-

ный пункт, где производится язык, создаются эти произ­ведения, откуда ведут свое начало идеи и действия. Ро­мантизм, символизм, но также фрейдизм, марксизм, та­ким образом, становятся предметом глубоких новых трак­товок. Более того, структуралистской интерпретации под­лежат мифические, поэтические, философские и даже практические произведения. Но эта новая интерпретация годится лишь в той мере, в какой она вдохновляет на со­здание новых современных произведений — как если бы символическое было общим источником и интерпретации, и живого творчества,