Послесловие переводчика

Переводческие послесловия — по своей сути жанр покаянный. Переводчик извиняется перед публикой, что не смог до конца выполнить свою работу — что-то в тексте осталось недопереведенным, чего-то “не удалось передать”. Словом, “на самом деле это не совсем перевод” — почти как в известном логическом парадоксе, когда человек говорит “я лгу”...

С другой стороны, обычно именно то, что хуже всего поддается переводу в некотором тексте, является в нем наименее банальным, а потому более всего заслуживает внимания. И именно таким образом естественно было подойти к анализу философского текста переводчику, который сам не является философом и поэтому не берется поставить данный текст в достаточно плотный и обоснованный историкофилософский ряд. Ему более приличествует сосредоточиться как раз на имманентно-непереводимом, незаемном и неперенимаемом ядре текста — тем более что в книге Делёза и Гваттари “Что такое философия? ” вопрос об имманентности вообще один из самых важных.

Но начнем по порядку — с нескольких терминов этой книги, которые оказались наиболее трудными (вернее, обманчиво легкими) для передачи на русском языке.

Один из важнейших таких терминов — слово con-cept. Казалось бы, нет ничего легче, как буквально перевести его по внутренней форме: concept, “понятие”. Философия — наука о понятиях, разве не логично?

На практике, однако, встает одно препятствие за другим. Прежде всего, Делёз и Гваттари ни разу не обыгрывают в своей книге внутреннюю форму термина concept — ни разу не ставят его в соответствие с такими родственными словами, как concevoir или conception. Зато, с другой стороны, он постоянно “рифмуется” с безусловно не подлежа-

щими изменению терминами “ проспект ”, “ аффект ” или же “ перцепт ”. Таким образом, пронизывающая текст игра семантико-фонетичсских соответствий уже заставляет переводчика склоняться к “непереводному” варианту “концепт” (слово это в русском языке хоть и редкое, но все же существующее).

Дальше — больше. Логический объем (экстенсионал) “концепта” по Делёзу и Гваттари явно иной, чем у русского “понятия”. Авторы настаивают, например, на том, что “наука не имеет концептов” — не переводить же “у науки нет понятий”?.. Концепт — это очень специфический вид понятий, присущий только философии, а для других сфер мысли есть другие французские термины, которыми и пользуются авторы книги, — notion, idee...

И наконец, главное, из-за чего стоило наперекор традициям все-таки переводить concept — “концептом” (то есть в известном смысле вообще его не переводить), — это его глубинный смысл-интенсионал, связанный опять-таки с внутренней формой. Русское “понятие” — это отглагольное существительное, им выражается прежде всего процесс (“понимание”), а потом уже его результат. “Концепты” же по Делёзу и Гваттари — существа “сотворенные”, имеющие отнюдь не процессуальный, а пространственный характер. Они описываются как нечто хоть и изменчивое, но принципиально обозримое: у них есть “составляющие”, неправильные внешние очертания, они накладываются друг на друга, соединяются “мостами”... Правда, в каждом концепте заключено некое мыслительное “событие”, часто совершаемое особым “концептуальным персонажем” (не реальным мыслителем, а его внутримысленным заместителем-“заступником”, вроде святого угодника на небесах), но это отнюдь не всегда событие понимания, “конципирования”. Концепты множественны, возникают случайно, взаимодействуют “по соседству” и случайно же реорганизуются с появлением новых “соседей”. В отличие от образований хаоса, которые исчезают едва появившись, концепты — устойчивые сгустки смысла. Они обладают свойством “консистенции” (consistance), которому, кажется, точно соответствует рус-

ское слово “плотность”, но потом выясняется, что чисто физическое значение плотности в оригинале выражается иным термином — densite, a consistance в некоторых контекстах приобретает, напротив, абстрактно-логический, внетелесный смысл “непротиворечивости”. Концепты — что-то вроде кристаллов или самородков смысла — абсолютные пространственные формы.

Сходные проблемы возникают и с другим важнейшим термином Делёза и Гваттари, обозначающим вместилище концептов, — plan. На первый взгляд, тоже как будто все просто: есть два равноправных варианта русского перевода, “план” и “плоскость”, и стоящий за ними пространственный образ вполне отчетлив: плоский план прорезает, рассекает пространство хаоса, сохраняя на себе, как в геометрических сечениях, его образ — проекцию-концепт. На самом деле проекции на плане (точнее, “в плане”), конечно, бывают, но это уже не концепты, а “ фигуры ”, например религиозные; для концептов требуется особый “план имма-_ненции”¹, который, во-первых, является вовсе не плоским, а имеет “переменную кривизну” с “диаграмматическими чертами” и “сгибами”²; во-вторых, эта “плоскость” еще и объемна, обладает “толщей”, которая становится особенно очевидной при анализе другого плана, родственного плану имманенции, — плана эстетической композиции. Наконец, в-третьих, этот кривой и толстый план каким-то образом “чертится”, словно абсолютно плоский абстрактный чертеж или рисунок. Разные значения слова “план” — буквально-пространственное (плоскость сечения, как в геометрии или в живописи), фигурально-логическое (как говорят “в плане абстрактных предположений...”), специально-чертежное —

____________

¹ Опять переводческая хитрость: сохраняя в других случаях образованное от прилагательного слово “имманентность”, мы все же вынуждены были, следуя логико-грамматической “рифме”, ввести и не употребляющееся, вообще говоря, по-русски слово “имманенция”: “план имманенции — план консистенции — план референции — план композиции”...

² Так мы позволили себе передать делёзовский термин pli, не будучи вполне удовлетворены уже бытующим в русской философской литературе вариантом “складка”.

здесь смешаны вместе; оттого в переводе нередко приходится пользоваться не совсем естественными выражениями типа “помещается в плане”, как будто план есть некое пространство, куда можно помещать пространственные объекты (с некоторой точки зрения, “план” у Делёза и Гваттари устроен именно так).

Наконец, в мире концептов и планов происходят еще и движения. Это очень своеобразные движения — “бесконечные движения мысли”, с “бесконечными скоростями” “пробегающие” по плану или по составляющим концепта; -_ разве что в науке эти движения искусственно замедляются и вводятся в рамки функций и координат. Но как бы то ни было, эти движения почти всегда анонимны, это движения без движущегося; иными словами, они бестелесны (как это подробно разрабатывалось Делёзом, вслед за античными стоиками, еще в книге “Логика смысла”). Природа таких движений и скоростей — скорее волновая, чем корпускулярная; они представляют собой волнообразные деформации плана (сгибы), а не перемещение вещественных объектов. Именно поэтому такие движения оказывается возможно наблюдать со странной точки зрения, которая обозначается французским словом survol. Взятое авторами книги у французского философа Р.Рюйе, слово это означает своеобразную вне- и одновременно внутриположную точку обзора, которая возвышена над предметом рассмотрения и в то же время не отрывается от него в иное измерение (как, скажем, в геометрии двумерная плоскость может обозреваться из трехмерного пространства), а прилегает к нему вплотную, так что “парящий пoлeт”-survol мало чем отличается от “пробега” (parcours), совершаемого внутри плана или концепта. Причина этого парадокса, очевидно, именно в бесконечности скоростей “движений мысли”: при таких скоростях пространство деформируется и даже сокращается до нуля, как физическое пространство в теории относительности.

Деформируется в мире мышления также и время, однако Делёз и Гваттари уделяют ему несомненно меньшее внимание, чем пространству. Это продиктовано их пафосом

имманентности, которым проникнута в особенности энергично-полемическая вторая глава (“План имманенции”). Время, в частности время историческое, по своей сути есть категория трансцендентная, через время в мысль и входит трансцендентность (в формах религии или, скажем, феноменологии XX века). И потому авторы книги стремятся всюду потеснить время, отвоевать у него пространство: главные события мысли происходят не во времени, а в “межвременьях” (entre-temps), а вместо “истории” вперед выдвигается другая категория — “ становление ”, не имеющее отношения к историческим детерминантам. Пространственный принцип торжествует в книге особенно в главе, непосредственно посвященной истории философии, — глава эта называется “Геофилософия”. Незыблемая Земля, а не текущее время служит основой развития мысли; а гегелевское понятие “инобытия” перетолковывается здесь в подчеркнуто пространственных (биологических по происхождению) категориях “ детерриториализации ” и “ ретерриториализации ”, помогающих объяснить и возникновение философии в Древней Греции, и типологию национальных традиций философствования в новоевропейскую эпоху, и сущностную связь современной философии с революцией и утопией (еще одно подчеркнуто пространственное понятие!), и мощную антиномию “ обрамления — разобрамления ” эстетического “ощущения” (в главе, посвященной искусству).

Итак, отвлекаясь от всех частных — и богатых — идей, высказанных в книге “Что такое философия? ”, можно сказать, что главной ее задачей является дать пространственную модель мышления и его основных форм. В заключительной главе эта модель прямо соотносится с устройством человеческого мозга; но можно назвать и два других материальных объекта, которые постоянно рассматриваются в тексте, но нигде не эксплицируются в качестве порождающих образцов. Эти два объекта — книга (с ее слоистой структypoй взаимоналожения страниц) и картина (с ее неровной, “диаграмматической” структурой мазков и сплошных цветовых масс, подробно анализируемой в седьмой главе). Авторы невысоко ценят познавательные претензии логи-

285 послесловие переводчика

ки; сами они пользуются не абстрактно-логическими выкладками, но и не образами-“фигурами” субъективного “вчувствования”; главное у них пространственные характеристики мира, в котором, как в сезанновских пейзажах, человек присутствует лишь своим отсутствием (ср. вводимый в книге термин site — “ ландшафтный вид ”). Те пространственные мотивы, которые в традиционном философском дискурсе занимают второстепенное место метафор, сравнений, лексических обертонов, у Делёза и Гваттари собраны воедино, усилены, сведены в систему. Систему эту можно назвать топологией мысли, и в ее понимании главное не логика, а пространственное воображение.

В настоящей, математической топологии доказывается, кажется, такая теорема: если в торе прорезать отверстие, то через него тор можно вывернуть наизнанку. Один математик признавался, что, прочитав об этом в каком-то журнале, он несколько дней ходил и все пытался зрительно представить этот процесс выворачивания бублика через дырочку. Чем-то подобным приходится заниматься и читателю Делёза и Гваттари, а тем более их переводчику.

* * *

В задачи данного послесловия не входит общая характеристика творчества Жиля Делёза (1925—1995) и Феликса Гваттари (1930—1992). Скажем лишь для справки, что книга “Что такое философия? ” (1991) оказалась последним плодом уникального сотрудничества этих двух выдающихся французских мыслителей — философа и психоаналитика. Всего они выпустили совместно еще три работы — два тома “Капитализма и шизофрении” (1972—1980) и книгу о Кафке (1975); кроме того, каждому из них принадлежит еще ряд важных сочинений, написанных единолично или в соавторстве с третьими лицами.

Публикуя русский перевод книги, столь недавно вышедшей в оригинале (хотя, увы, за эти годы оба автора успели уйти из жизни), было, конечно, нецелесообразно, да и невозможно снабжать ее подробным пояснительным аппаратом. Кое-где пояснения напрашивались сами собой, осо-

бенно в отношении некоторых рассыпанных в тексте литературно-художественных реминисценции (вероятно, это определялось внефилософскими научными интересами переводчика). Если, скажем, о фразе “Я — это другой” отечественная гуманитарная публика, очевидно, помнит, что она взята из одного из писем Рембо, то вряд ли всем известно, что Big Bang — это “большой взрыв” (одна из теорий возникновения Вселенной), что книга “Пьер, или Двусмысленности” принадлежит одному из любимых авторов Ж. Делёза Герману Мелвиллу, что Александер Лернет-Холения — австрийский писатель XX столетия, а упомянутый с презрительным пафосом в предисловии Мерц — скорее всего итальянский художник-концептуалист Марио Мерц (или его немецкий коллега и однофамилец Герхард Мерц; или даже оба сразу...). Как бы то ни было, мы воздержались сопровождать текст перевода какими-либо толкованиями подобного типа, и все немногочисленные переводческие примечания, которые содержатся в книге, имеют чисто прагматическое назначение — обозначать использование чужих переводов в цитатах из других авторов.