Лилиана, швея, возраст и фамилия неизвестны

Я говорю в настоящем вре­мени, ибо для нас времени вообще не существует – есть только пространство. И потому кажется, будто все минувшее случилось только вчера.

Один‑ единственный раз я нарушила закон нашего племени, который велит, чтобы в миг появления ребен­ка на свет отец его находился рядом с роженицей. Но повитухи все же пришли, хоть и знали, что я забере­менела не от цыгана. Пришли, распустили мне волосы, перерезали пуповину, завязали на ней несколько узлов, передали мне младенца. Обычай велит завернуть ре­бенка в одежду отца, а мне от него осталась только про­стыня, еще хранившая его запах, и порой я подносила ее к лицу, чтобы вновь почувствовать его. Теперь этому едва уловимому аромату суждено будет исчезнуть.

И завернув новорожденную в простыню, я положи­ла ее прямо на пол – чтобы восприняла энергию Земли. И села рядом, не зная, что чувствовать, о чем думать, ибо решение уже было принято.

Мне сказали – выбери ребенку имя, но никому его не называй, произнести его можно будет лишь после того, как окрестят. Дали мне освященного елея и амуле­ты, которые через две недели надо будет повесить девоч­ке на шею. Одна из повитух сказала, чтобы я ни о чем не тревожилась: весь табор будет заботиться о новорож­денной, и чтобы не обращала внимания на толки и пере­суды – они скоро прекратятся. Еще посоветовали не вы­ходить на улицу от заката до восхода, потому что могут напасть цинвари – злые духи – и принести беду.

Через неделю, ранним утром, когда только рассвело, я пошла в детский приют в Сибиу и положила ребенка на пороге, ожидая, когда чьи‑ нибудь милосердные руки возьмут его. В этот миг нянька схватила меня за руку и втащила внутрь. Она оскорбляла меня, как только могла, твердя, что видеть такое им не впервой, время от време­ни случается, но что мне не удастся так просто избавить­ся от ребенка: принесла его в мир – изволь отвечать.

– Хотя чего и ждать от цыганки…

Меня заставили заполнить какую‑ то бумагу со мно­жеством граф, а поскольку я писать не умею, это сделали за меня, повторяя: «Конечно, чего и ждать от цыганки… Не вздумай нас обмануть, не то отправим в тюрьму». Я испугалась и врать не стала – продиктовала все как есть.

И поглядела на дочку в последний раз, а подумать удалось только об одном: «Девочка без имени, дай тебе Бог обрести в жизни любовь, много любви».

А потом ушла и несколько часов брела по лесу. Вспо­минала, как вынашивала дитя, как ненавидела его и лю­била – и его, и мужчину, от которого понесла.

Как и всякая девушка, я мечтала встретить сказоч­ного принца, выйти за него замуж, заполнить свой дом детьми. И, как большинство подобных мне, влюбилась в человека, который не мог дать мне ничего, однако же я пережила с ним незабываемые мгновения. Моему ре­бенку не дано будет их понять – он навсегда останет­ся в нашем племени безотцовщиной, и клеймо чужака будет гореть на нем до могилы. И я не хотела, чтоб мое дитя прошло через те же мучения, что выпали на мою долю с той минуты, как я узнала о своей беременности.

…Я рыдала и царапала себе лицо, надеясь, что боль прогонит мысли и заставит меня вернуться к жизни и к тому позору, что ждал меня в таборе. Кто‑ нибудь вы­растит ее, а я буду жить с надеждой на встречу.

Я опустилась наземь, вцепясь в дерево и не в силах унять слезы. Но вдруг, когда слезы и кровь достигли ствола, странное спокойствие осенило меня. Как будто некий голос шепнул мне: «Ни о чем не тревожься, твои слезы, твоя кровь омыли путь твоей дочери». С тех пор всякий раз, как я впадала в отчаянье, мне слышался этот голос, и страдание переставало когтить мою душу.

И потому я не удивилась, когда наш барон привез ее – попросил кофе, насмешливо улыбнулся и уехал обратно. Голос шептал мне, что я увижу свою дочь, – и вот она стоит передо мной. Красивая, похожа на отца, и я не знаю, что она чувствует ко мне – может быть, ненависть за то, что я бросила ее. Я не стану объяснять, что побудило меня сделать это, – все равно никто в мире не сможет понять.

Кажется, что мы уже целую вечность стоим и смо­трим друг на друга, не произнося ни слова, – не плачем, не смеемся, только смотрим. И я не знаю, интересно ли ей, что я чувствую сейчас.

– Хочешь есть?

Инстинкт. Инстинкт возникает первым, предваряя все прочее. Она кивает в ответ. Мы входим в маленькую комнату – она служит мне разом и спальней, и кухней, и мастерской. Дочь недоуменно оглядывается по сторо­нам, а я, притворяясь, что не замечаю этого, наливаю две тарелки густой похлебки, заправленной зеленью и салом. Потом готовлю крепкий кофе, а когда хочу по­ложить сахару, раздаются ее первые слова:

– Мне без сахара. Я не знала, что ты говоришь по‑ английски.

Я хотела было ответить: «Спасибо твоему отцу», но сдержалась. Трапеза наша проходит в молчании, и по­степенно мне начинает казаться, будто в этом нет ничего особенного: да, я обедаю вдвоем с дочерью, она много ез­дила по свету, а теперь вернулась, познала десятки дорог, но выбрала ту, что ведет к дому. Я знаю – это всего лишь иллюзия, но в жизни моей было столько суровой прав­ды, отчего бы немножко не потешиться вымыслом?

– Кто эта святая? – показывает дочь на картину на стене.

– Святая Сара, покровительница цыган. Все хотела посетить ее церковь во Франции, но отсюда так просто не выбраться… Нужен паспорт, разрешение…

«…а кроме того, деньги» – хотела сказать я и осек­лась. Дочь может подумать, будто я прошу у нее.

– Да и работы много.

Снова воцаряется молчание. Она отодвигает тарелку, закуривает. Взгляд не выражает ничего, никакого чувства.

– Ты думала, что увидишь меня когда‑ нибудь? Молча киваю. Вчера от жены цыганского барона я узнала, что она была в их ресторанчике.

– Близится буря. Ты не хочешь прилечь, поспать не­много?

– Я ничего не слышу. Ветер дует так же, как раньше. Лучше поговорим.

– Поверь мне. Еще будет время поговорить: всю свою жизнь, сколько бы ее ни оставалось, я буду рядом с тобой…

– Не надо этого сейчас говорить.

– …но сейчас ты устала, – я продолжаю, делая вид, что не слышала ее замечания. Я чувствую, что надвигается буря. Как всякая буря, она несет с собой разрушение, но в то же время орошает поля, и вместе с дождевой водой нисходит на нас небесная мудрость. Как всякая буря, она должна пройти. И чем яростней она, тем скорее кончится.

Слава богу, я научилась встречать бури.

И, словно все Святые Марии Моря услышали меня, по цинковой крыше ударяют первые капли дождя. Де­вушка докуривает, я беру ее за руки и веду к своей кро­вати. Она ложится, закрывает глаза.

Не знаю, как долго она проспала. Я сидела, не сво­дя с нее глаз, и тот же голос, что слышался мне в лесу, шептал, что все будет хорошо, что тревожиться не надо, что перемены, которые готовит нам судьба, будут бла­гоприятны, если только сумеем распознать их потаен­ную суть. Не знаю, кто забрал мою дочь из приюта, кто вырастил ее и выучил, превратил в эту независимую и успешную – так, по крайней мере, кажется – женщи­ну. Я помолилась за этих людей – они помогли моей девочке выжить и не пропасть в этой жизни, – но вдруг почувствовала укол ревности, потом отчаянье, потом раскаянье и оборвала разговор со святой Сарой… Мо­жет быть, и напрасно привела она мою дочь сюда: то, что я потеряла, вернуть уже не удастся никогда.

Но передо мной было воплощение моей любви. И тотчас воскресли в памяти дни, когда я то подумы­вала о самоубийстве, то собиралась сделать аборт, то хотела навсегда покинуть этот край и уйти, куда глаза глядят и ноги несут. Именно тогда увидела я, как про­лились мои слезы и кровь на дерево, и услышала голос самой природы, который уже не стихал с той поры, а делался все более внятным. Немногие люди из нашего табора знали об этом. Понять мою беду мог бы мой за­щитник и покровитель – тот, кто тогда отыскал меня в лесу, но он вскоре умер.

«Свет – нестоек, ветер гасит его, молния вновь за­жигает, никогда не будет он прямо здесь, сияющий, как солнце, – и все‑ таки он стоит того, чтобы за него бо­роться», – часто повторял он.

Единственный человек, который не отверг меня и убедил остальных в том, что я могу вновь занять свое место в их мире. Только благодаря его непререкаемому авторитету меня не выгнали вон.

И, к несчастью, он – единственный, кто никогда не увидит мою дочь, не познакомится с ней. Я поплакала по нему, пока она неподвижно лежала в моей убогой кровати, на которой ей, наверно, было неудобно и жест­ко: она‑ то ведь привыкла к комфорту. Тысячи вопросов стучали у меня в голове – чем занимаются ее приемные родители, где она жила, училась ли в университете, любила ли кого‑ нибудь, что намерена делать дальше… Но ведь это не я обошла полсвета, чтобы найти ее, и, стало быть, мне положено не задавать вопросы, а отвечать.

Она открыла глаза. Я хотела погладить ее по голове, одарить нежностью, скопившейся в моей душе за все эти годы, но неизвестно было, как она к этому отнесет­ся, и потому я сдержалась.

– Ты пришла сюда, наверно, чтобы узнать, почему…

– Нет. Я не хочу знать, почему мать бросает свое дитя; нет и не может быть причин для этого.

Слова ее разрывали мне сердце, но я не знала, как ответить на них.

– Кто я такая? Чья кровь течет во мне? Вчера, после того, как поняла, что смогу найти тебя, я ужаснулась. С чего начать? Разве не так? Ты ведь цыганка и, значит, умеешь гадать на картах. Предскажи, что будет со мной.

– Нет, мы гадаем только чужим. И тем зарабатыва­ем себе на пропитание. Людям нашего племени мы не гадаем – ни по руке, ни на картах. А ты…

– …часть племени. Хотя женщина, приведшая меня в этот мир, отправила меня в дальнюю даль.

– Да.

– Ну так что же я делаю здесь? Я увидела твое лицо, теперь могу возвращаться в Лондон, тем более что от­пуск на исходе.

– Ты не хочешь спросить меня о твоем отце?

– Мне это совершенно не интересно.

И тут я поняла, чем могла бы помочь ей. И будто сами собой, помимо моей воли, выговорились слова:

– Ты сможешь понять, какая кровь течет в моих жи­лах и в твоем сердце.

Моими устами говорил мой покойный учитель. Дочь снова закрыла глаза и проспала почти двенадцать часов кряду.

На следующий день я проводила ее в окрестности Си­биу, где недавно открыли краеведческий музей. А до этого впервые в жизни с наслаждением накормила ее завтра­ком. Она отдохнула, стала немного мягче и расспраши­вала меня о цыганах, так и не задав ни одного вопроса о моей жизни. Скупо рассказала о себе, и я узнала, что ста­ла бабушкой! Ни о муже, ни о приемных родителях даже не упомянула. Сказала еще, что продает землю в далекой стране, но что скоро должна будет вернуться в Лондон.

Я предложила было: «Хочешь, научу тебя делать аму­леты от сглаза и порчи?», но это ее не заинтересовало. А вот когда речь зашла о целебных травах, попросила меня показать, как их отличать и находить. Мы как раз проходили мимо сада, так что я смогла передать ей свое знание, хоть и знала, что оно вылетит у нее из головы, как только она вернется в отчий край, то есть, как я те­перь знала, – в Лондон.

– Не мы владеем землей – она владеет нами. В прежние времена мы беспрестанно кочевали, и все вокруг принадлежало нам – и вода, и трава, и поля, по которым катили наши телеги. И наши законы были за­конами природы: выживает сильнейший, а мы, слабые, мы, вечные изгнанники, учимся скрывать и таить свою силу, чтобы применить ее, лишь когда придет время. Мы верим, что Бог не создал Вселенную. Бог и есть Все­ленная, мы пребываем в Нем, Он – в нас. Хотя…

Я осеклась. Но все же решила договорить, чтобы так почтить память моего учителя:

– …хотя, по моему мнению, нам следует называть Его Богиней. Матерью. Не той, кто подкидывает свое новорожденное дитя к порогу приюта, а Той, кто живет в нас и оберегает нас в минуту опасности. Она всегда пребывает с нами, когда мы выполняем наши повсе­дневные дела с любовью и радостью, сознавая, что ни­что на свете не страдание, но все – лишь способ вос­славить Сущее.

Афина – теперь я уже знала ее имя – перевела взгляд на один из двух домов, стоявших в саду.

– Что это? Церковь?

Часы, проведенные рядом с нею, позволили мне со­браться с силами, и я спросила, не хочет ли она погово­рить о другом. Прежде чем ответить, она задумалась.

– Я хочу и дальше слушать все, что ты должна ска­зать. Однако, насколько я понимаю, все, что ты гово­ришь, противоречит обычаям и верованиям цыган.

– Этому обучил меня мой учитель. Он знал такое, чего не знают цыгане, и это он заставил табор вновь принять меня… И, учась у него, я сумела постичь могу­щество Матери – я, отвергшая благодать материнства.

Я ухватила рукой низенький кустик:

– Если когда‑ нибудь у твоего сына поднимется тем­пература, поставь его рядом с юным растением и потря­си листья – жар перейдет на них. Если тобой овладеет тоска – сделай то же самое.

– Лучше рассказывай дальше про своего покровителя.

– Он говорил мне, что сначала Творение пребывало в полном одиночестве. И тогда оно произвело на свет того, с кем можно было бы поговорить. Эти двое в любовном слиянии родили третьего, а потом счет пошел на тысячи и миллионы. Ты недавно спрашивала о церкви – так вот, я не знаю и знать не хочу, что это за церковь, какому богу в ней молятся, когда ее возвели. Мой храм – это сад, небо, вода в озере и в реке, это озеро питающей. И мои соплеменники – это те, кто мыслит и чувствует так же, как я, а не те, кто связан со мной кровными узами. Мои таинства – быть с ними, славя все, что вокруг нас. Когда ты собираешься вернуться домой?

– Останусь до завтра. Если я тебе не в тягость. Еще один удар в самое сердце… Но что я могла от­ветить?

– Ты можешь быть здесь столько, сколько захочешь. Я спрашиваю потому лишь, что хотела отпраздновать твой приход. Если не возражаешь, устроим это сегодня вечером.

Она ничего не отвечает, и я понимаю: молчание – знак согласия. Возвращаемся домой, я снова кормлю ее, а она говорит, что должна съездить за своими вещами в отель в Сибиу. К ее приезду я все уже устроила. Мы идем на вершину холма на южной окраине городка, са­димся вокруг только что разложенного костра, поем, танцуем, рассказываем всякую всячину. Афина присут­ствует, но не участвует, хотя цыганский барон сказал, что она – искуснейшая танцовщица. Впервые за все эти годы мне весело, ибо я смогла устроить для моей дочери эту церемонию и отпраздновать вместе с нею то, что мы с ней – живы, здоровы и погружены в любовь Великой Матери. Это ли не чудо?

Под конец она говорит, что переночует в отеле. Спра­шиваю, расстаемся ли мы, а она говорит – нет. Завтра вернется.

И в течение целой недели мы делили с нею покло­нение Вселенной. Как‑ то вечером она привела с собой своего друга, но специально объяснила мне: это – не ее возлюбленный и не отец ее ребенка. Этот человек – он был лет на десять постарше Афины – спросил, в честь чего устраиваем мы свою церемонию. Я ответила, что, по словам моего учителя, поклоняться кому‑ либо – значит ставить его вне нашего мира. Мы не поклоняем­ся, мы причащаемся Творению.

– Но ведь вы молитесь?

– Лично я молюсь святой Саре. Но здесь мы – толь­ко частица Целого и потому не молимся, а празднуем.

Мне показалось, что Афине понравился мой ответ. А ведь я всего лишь повторила слова моего учителя.

– А почему вы делаете это все вместе? Ведь свой союз со Вселенной каждый может праздновать в оди­ночку?

– Потому что другие – это я. А я – это другие.

В этот миг Афина взглянула на меня, и я поняла, что пришел мой черед рвать ей сердце.

– Завтра я уезжаю.

– Перед отъездом не забудь проститься со своей ма­терью.

Впервые за все эти дни я произнесла это слово. Голос мой не дрогнул, я не отвела глаза и знала, что, как бы там ни было, передо мной – плоть от плоти моей, плод чре­ва моего. И вела я себя, подобно маленькой девочке, сию минуту постигшей, что мир, вопреки тому, что твердят взрослые, полон не чудовищных призраков, но – любо­вью, причем не важно, как и в чем она выражается. Любо­вью, искупающей все грехи, исправляющей все ошибки.

И Афина прильнула ко мне в долгом объятии. Потом поправила покрывало у меня на голове – хоть у меня и нет мужа, но я не девушка, а потому по нашей традиции не должна ходить простоволосой. Что припас для меня завтрашний день, кроме разлуки с той, кого я так люби­ла и боялась, – то и другое на расстоянии.

На следующий день она появилась с букетом цветов, прибралась в квартире, сказала, что мне пора завести очки – бесконечным шитьем я испортила себе глаза. Спросила, не будет ли неприятностей у тех, кто при­нимал участие в нашем торжестве, – не осудит ли их табор, – но я ответила, что нет: мой учитель был чело­век уважаемый, научил нас тому, чего многие из нас не знали, и ученики его живут по всему свету. Добавила, что он умер незадолго до ее появления.

– Однажды появился кот, подошел и потерся о его ноги. Для нас это возвещало смерть, и все мы встрево­жились, хотя знаем, как отвести злые чары, – есть на то особое действо.

Но мой учитель сказал, что пора отправляться в даль­ний путь: он хочет странствовать по мирам, о существо­вании которых только догадывался, хочет возродиться как ребенок, но сначала упокоиться на руках Матери. Похороны его были самые простые – могилу выкопали в ближнем лесу, – но народу пришло множество.

– И среди них была черноволосая женщина лет тридцати пяти?

– Точно не помню. Наверно, была… А что?

– В холле моего отеля я встретила женщину, кото­рая сказала мне, что приехала на похороны друга. Ду­маю, речь шла о твоем наставнике.

Афина попросила меня рассказать еще что‑ нибудь о цыганах, но оказалось, что она и так все знает. Дело в том, что нам и самим почти ничего не известно о нашей истории, кроме обычаев и традиций. Я попросила ее, если когда‑ нибудь случится ей быть во Франции, съез­дить в городок Сент‑ Мари‑ де‑ ла‑ Мер и от моего имени отвезти святой Саре юбку.

– Сюда я приехала, потому что чувствовала – в моей жизни чего‑ то не хватает. Мне надо было запол­нить мои пробелы, и я думала, что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет… Мне, оказывается, надо еще было убедиться, что меня любят.

– Тебя любят.

Я заговорила не сразу – пыталась уложить в слова то, что хотела высказать с той минуты, как разрешила Афине уехать.

– Хочу попросить тебя кое о чем.

– О чем угодно.

– Хочу попросить у тебя прощения.

Я увидела, как она закусила губу, а потом произнесла:

– Я ни в чем не знаю меры. Очень много работаю, дрожу над своим сыном, танцую, как сумасшедшая… Училась искусству каллиграфии, ходила на курсы ри­элтеров, запоем читала… и все это – чтобы каждый миг был чем‑ то занят, ибо эти пробелы вселяют в меня ощущение ужасающей пустоты, где нет ни грана любви. Мои родители делали для меня все, а я думаю, что не перестаю их разочаровывать.

И только здесь, когда мы были вместе, когда устраи­вали празднество в честь Природы и Великой Матери, я осознала, что пробелы заполняются. Они постепенно превращаются в паузы – в тот миг, когда человек отры­вает руку от барабана, прежде чем снова ударить в него. Думаю, теперь я могу ехать, хоть и не со спокойной ду­шой, ибо моя жизнь нуждается в том ритме, к которому привыкла. Но и горечи в душе моей нет. А все цыгане верят в Великую Мать?

– На твой вопрос ни один из них не скажет «да». Мы усваиваем обычаи и верования у тех народов, сре­ди которых поселяемся. И все же всех нас объединяет одно – цыгане, где бы они ни жили, поклоняются свя­той Саре, и каждый из них должен хотя бы раз в жизни побывать на ее могиле, в Сент‑ Мари‑ де‑ ла‑ Мер. Одни называют ее «Кали Сара», то есть – «Черная Сара», другие – Пречистой Девой Цыганской.

– Я должна ехать, – через некоторое время сказала Афина. – Меня проводит мой друг – когда‑ нибудь я тебя с ним познакомлю.

– Он вроде бы хороший человек…

– Ты говоришь как мать.

– Я и есть твоя мать.

– А я – твоя дочь.

Она обняла меня, на этот раз – со слезами на гла­зах. Держа Афину в объятьях, я гладила ее по голове, исполняя желание, которое владело мной всегда, с того самого дня, как судьба – или мое малодушие – разлу­чила нас. Я попросила ее беречь себя, а она ответила, что многому научилась здесь.

– А научишься еще большему, ибо, хоть мы все си­дим взаперти по домам, службам, городам, наша древ­няя кровь еще помнит бесконечные кочевья. Помнит и заповеди, которые Великая Мать поставила на нашем пути, чтобы нам удалось выжить. Ты выучишься, но только если будешь рядом с людьми. В поисках твоих ничего нет хуже одиночества – если сделаешь невер­ный шаг, никого не окажется рядом, чтобы помочь тебе исправить его.

Она продолжала плакать, прильнув ко мне, и я чуть было не попросила ее остаться. Пришлось попросить моего покровителя, чтобы не дал мне пролить ни сле­зинки, потому что я хотела для Афины счастливой судьбы, а судьба ей была – идти дальше. Здесь, в Тран­сильвании, кроме моей любви, она ничего не получит. И, хоть я считаю, что любовь способна оправдать лю­бое существование, я была непреложно убеждена, что не имею права просить ее пожертвовать своим буду­щим ради того, чтобы остаться со мной.

Афина поцеловала меня в лоб и ушла, не прощаясь. Быть может, думала, что когда‑ нибудь вернется. К каж­дому Рождеству она присылала мне столько денег, что я могла прожить целый год, не беря заказов, но я ни разу не ходила в банк получать деньги по этим чекам – хоть все в нашем таборе считали, что я веду себя как полная дура.

А шесть месяцев спустя переводы прекратились. Должно быть, Афина поняла, что шитье необходимо мне для заполнения того, что она называла «пробела­ми».

Мне очень хочется еще разок увидеться с нею, но я знаю – она никогда не вернется: сейчас, наверно, зани­мает уже какой‑ нибудь важный пост, вышла замуж за того, кого любила, и у меня уже, надо думать, не один внук. Кровь моя не иссякнет на этом свете, и ошибки мои будут прощены.