Деинституализация

Скромных отщепенцев не бывает, разве что застенчивые.

Отщепенцы – те, кого, по словам Ф. Ницше, «всякая общность принижает», и они «не желают принимать и выполнять требования среды как личностно значимые, а также реализовать свою индивидуальность в конкретных социальных условиях» (по Ю. Клейбергу). При этом далеко не всегда, а чаще и вовсе без того, чтобы быть сильно угнетаемыми, обиженными или брошенными на произвол судьбы. Как отмечал А. Герцен, «самобытность еще не всегда есть вражда с обществом. Противодействие, возбуждаемое в человеке окружающими – ответ его личности на влияние среды. Нравственная независимость человека – такая же непреложная истина, как и его зависимость от среды, с той разницей, что она с ней в обратном отношении: чем больше сознание – тем больше самобытность, чем меньше сознание – тем связь со средой теснее, тем больше среда поглощает лицо»[26].

Так бывает в обычной жизни, но поскольку мы берем к рассмотрению девиантное развитие личности, где обычные причинно-следственные отношения предстают в заостренном, гротескном варианте, то и остановимся на тех случаях, где это отчуждение предстает как психологическая защита от неблагоприятного стечения обстоятельств.

Почва – особенности психического склада, когда мир воспринимается без той убедительности, которая гарантирует уверенность.

Ситуация – социальная изоляция в детстве в кругу взрослых (семьи), которые настороженно относятся к миру из-за своей невротичности или отчуждения иного рода.

Паттерн – тонкая оболочка ролей-функций как причина тревожных ожиданий.

Драйв – переключиться в воображении на образ мира, подходящий как среда обитания и носитель ценностных ориентаций.

Защита – уход в когнитивное пространство, освобождающий от аффилиативной напряженности.

Поход в мир воображения, чем бы он ни был вызван, всегда имеет следствием отчуждение не только от тех, кто «не своего круга», но и от людей схожей судьбы. Если отщепенцы и объединяются, то не столько по велению чувств, сколько в рамках некой более или менее отвлеченной идеи, чтобы вскоре схлестнуться на почве не менее отвлеченного противостояния. Мысль как источник чувств поворачивает вектор интересов внутрь личности, делая человека неимоверным эгоистом, равнодушным к живому социальному окружению. Слабость или даже отсутствие аффилиативной сплоченности можно проследить по многим примерам. Начиная с исторических, когда носители сверхценных идей подвергали народ (в масштабах, которые были им доступны) страданиям «не дрожащей рукой», до обыкновенных невротиков, демонстрирующих в эксперименте по определению аффилиативной заинтересованности полное равнодушие к позиции группы[27].

Самодостаточность делает такого склада людей довольно устойчивыми в привычных обстоятельствах, когда равновесие с обществом и собой достигнуто. Они прочно держатся за свои привычки, выстраивая образ жизни по модели крепости (снаружи бастионы мнений и предпочтений, далее стены социальных ориентаций, за которыми располагается башня принципов). Любое сближение с людьми на почве симпатий приобретает характер сражения, так что, почувствовав необходимость вооружаться для соблюдения правил игры, предмет сердечной склонности, как правило, предпочитает уклониться от таких проблем. Постепенно общение с собой обретает своеобразную привлекательность, а желание выйти за стены окостеневших привычек становится все слабее. Чтобы попасть в маргинальную среду, где люди соприкасаются ролями-статусами (чем она и привлекательна для аутсайдеров и изгоев), жизнь должна поставить отщепенцев в неординарную ситуацию. Причем не обязательно внезапно и ошеломляюще, тут-то адаптивных возможностей, как правило, хватает (отрешенный человек лишь глубже уйдет в свою раковину), а постепенно, когда неконгруэнтность ситуации истощает приспособительные возможности. Устав от необходимости приноравливаться к тому, что не нравится, отщепенцы склонны к импульсивным реакциям отказа и разрушения, в результате которых вполне могут оказаться на обочине жизни. Диапазон здесь самый разный, от разрыва отношений с близкими «в один момент», до вполне реального покушения на жизнь «как снег на голову» для окружающих. «Все было как обычно, а он вышел в другую комнату и застрелился», - такую или примерно такую фразу мне приходилось слышать от примитивных умом, но упрямых характером вдов в своей экспертной практике. Естественно, в обыденной жизни речь идет о чем-нибудь попроще: внезапное увольнение без подготовки нового рабочего места; уход из дома, «срыв» в запой и т.п., по мотиву «потом хоть трава не расти» и «все как-нибудь образуется». Самовольное оставление воинской части больше других присуще именно семейно изолированным в детстве юношам с привычками отщепенца.

В маргинальном варианте отщепенцы ведут себя соответственно той защитной тенденции, которую характер впитал с детства. Бродяжничество (после того, как все брошено, а строить заново не хочется) выглядит как отшельничество, затворничество, отказ даже от тех примитивных институциональных схем, которые возникают в среде бомжей, не лишенных аффилиативной тяги к отождествлению с себе подобными. В молодом возрасте люди, склонные к отшельничеству или хиппующие, чаще всего таким способом освобождаются от комплекса отщепенца (выживают его из личности), заложенного в детстве, после чего общение с людьми дается им значительно легче (по материалам западных исследований, так как в нашем отечестве подобных данных мне найти не удалось). Взрослые люди, начавшие бомжевать, обратно в общество возвращаются редко.

Пьянство, в отличие от аутсайдеров, не пробуждает и не стимулирует аффилиативности. Будучи ориентировано на себя, оно вписывается в образ жизни, избранный человеком по собственному вкусу: ежедневное расслабление после тягостной неконгруэнтности; запой в предвидении социального «срыва»; сентиментальное сострадание к самому себе, оправдывающее пассивную бездеятельность и т.п. Об одном из вариантов писал С. Довлатов, чей текст я привожу по возможности без купюр. «Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует (здесь мы расходимся в истолковании термина, который для нас не метафора, а дефиниция и означает социальную дезинтеграцию – Б. А.). Сама их чужеродность – залог величия. Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это. Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному разрушению, многоступенчатые комплексы складывались в громоздкую безобразную постройку. Цена компромисса была непомерно высока. Ну и конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора – алкоголь. Увы, я оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен. Алкоголь на время мирил меня с действительностью»[28].

И, наконец, делинквентное поведение. В мотив противоправного посягательства у отверженных просачивается очень своеобразное жертвенное начало. В форме ненужного риска, не вызванного и не оправданного обстоятельствами. Да еще при совершении деяния, не имеющего прямой выгоды. Например, если брать крайние случаи, кража у своих (крысятничество) относится к числу страшных грехов, начиная с детства, а в условиях уголовной субкультуры вообще смертельно опасно, и идут на него люди из числа отверженных. Каждый оперативный работник мест лишения свободы отлично знает, что о подготовке какой-то запрещенной акции ему донесут именно такого склада люди. Преступление не для того, чтобы отомстить или воспользоваться, вообще очень интересный феномен. Мотив, подталкивающий на него изнутри личности, как бы окрашен служением некому идолу, на алтарь которого приносится свидетельство своего пренебрежения земным. Особенно это бросается в глаза в поведении «безмотивных» убийц. Поражает бравада опасностью разоблачения на момент совершения преступления. Человек вроде бы хочет, чтобы его увидели, а после задержания (кстати сказать, именно тех, кто не особо скрывается, поймать бывает особенно трудно) никто (из тех, с кем мне приходилось работать) угрызений совести не демонстрировал и, скорее всего, их не испытывал.

Естественно, здесь мы приводим лишь случаи, где эта особенность явно бросается в глаза, и кроме социальной позиции отщепенца выступает в аккомпанементе еще многих причинно-следственных зависимостей. В обыденной жизни все бывает гораздо проще. В массе корыстных, мстительных, хулиганских и иных побуждений по разным мелким поводам они ведут себя в соответствии с закономерностями криминологии. И лишь углубляясь в психологический контекст банального преступления улавливаешь ее в глубине мотива. Для оценки вины это не имеет особого значения, но для перевоспитания очень существенно.

Когда же речь идет о гражданском неповиновении, люди с психологией отщепенца обязательно доминируют среди тех, кто приносит жертву. Лишь потом, когда первый этап пройден, появляются аутсайдеры, готовые мстить всем и вся, изгои, которые не прочь поживиться и остальные социально отчужденные элементы. «Социалисты, анархисты, недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, бежавшие от рабства, разгромленные горняки, вырвавшиеся из полицейских застенков, и, наконец, просто авантюристы, солдаты фортуны, бандиты, - словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира нуждались в оружии, Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу – и революция вспыхнет» – понимали организаторы из числа идейных революционеров – воспитанных, образованных и состоятельных людей, чье прошлое ничем особенным не омрачалось (Д. Лондон «Мексиканец»). И если окинуть взором нашу недавнюю историю, мы увидим среди тех, кто готовил революцию, людей с прочными семейными традициями в детстве. Было ли это воспитание изолирующим, сказать трудно, для этого нет автобиографических указаний, но факт остается фактом: аутсайдеров из приютов и изгоев с улицы в среде нелегальной революционной организации замечено не было. А. Герцен не раз убеждал общественность не доверять тем, кто имеет в революции корыстный интерес, и в пылу полемики даже обзывал сторонников К. Маркса «серой шайкой». Новые времена лишь подтверждают старый опыт. Когда по ходу реформ и прочих преобразований требуются жертвы, на авансцену выходят люди из числа отщепенцев.

В выборе жизненной позиции среди такого склада людей почва играет немаловажную, если не ключевую роль. Когда мысль становится источником чувств, а внутренний мир начинает отодвигать внешний в качестве поставщика впечатлений, способ переживания бывает важнее ситуации. И хотя особенности мироощущения, о которых пойдет речь, не зависят от стиля воспитания, у тех, кто дистанцирует внутренние смыслы поведения от общепринятых институтов, они вызывают заблуждения, от упорства которых и зависит степень маргинализации. Такого склада людей называют по разному в зависимости от глубины погружения в собственное воображение.

Чаще других, то есть почти постоянно, нам встречаются люди увлеченные фантазиями в ущерб себе и своим близким. Таких чудаков (В. М. Шукшин, герои рассказов которого сплошь отщепенцы, называл их чудиками) вокруг нас великое множество. Нормальный человек и должен иметь какую-то странность, чтобы отличаться от других. Почему бы этой странности не быть односторонним увлечением? Но всему есть граница. И в тех случаях, когда это увлечение из игрушки для личности превращается в ее эксплуататора, нужно искать механизмы психологической защиты, позволившие такое изменение качества.

Первым признаком, наталкивающим на такие размышления, является настоятельная потребность в предмете служения. Когда это вид деятельности (например, коллекционирование, где само сознание «я владею этим сокровищем и больше никто» довольно для счастья), кумир публики (фанаты и поклонники) или что-то в этом роде, дело обычно не заходит дальше расточительства или сомнительных этически поползновений. Если же в роли такового выступает живой человек из ближнего окружения, на него обрушивается такой «поток шальных страданий», что отщепенец моментально оказывается в числе отвергаемых. Как заметил один из героев У. Шекспира, «ревнивец ревнует не потому, что повод есть, а от того, что ревность в его натуре».

Второе – общая тенденция мистифицировать объект воображения, одухотворяя неодушевленное. И хотя это в некотором смысле присуще нам всем – приписывать чувства, которые мы испытываем, тем, кто с нами общается, здесь все доходит до гротеска. Невропатичная тревожность ума развитого и мифичность примитивного ведут к тому, что воображаемое значение предметов и отношений оттесняет реальность. Возникает некритичность мышления.

Третье – инкапсулирование заблуждения в своеобразную ассоциативную нишу, где, в отличие от обычной манеры думать, действуют архаичные способы мыслить со свойственными им особенностями: отрицанием возможности случайных совпадений; возникновением образа по отдельной опознанной черте, не ожидая соотнесения с более общим понятием (магичность); склонностью подменять логику верой; чрезвычайной устойчивостью предрассудков. Появление сверхценной идеи при таком раскладе вполне вероятно.

Образно говоря, спонтанность личности, которой следует себя реализовывать по направлению к обществу сквозь роли-принципы, статусы и функции, уходит как бы в воронку, не только ее поглощающую, но перенацеливающую энергию на некого идола (вместо общества), в пути к которому действует воля, трудится мышление, самосознание устанавливает ориентиры для чувства ответственности. Получается структура личности, направленная вовне и такая же структура, направленная вовнутрь. Остается только определить, в какой мере они составляют единство или готовы оторваться друг от друга. На горизонте возникает грозный признак того, что называют словом shisis или менее опасный splitting.

Хорошо, если человек такого склада предпочитает созерцательную позицию в жизни. Чаще всего к нему будут относиться с состраданием (сглаживающем раздражение) и если в силу расточительности или социальной запущенности он попадет в бомжи или пьяницы, могут отнести к числу «слегка помешанных». Хуже обстоит дело, когда человеку свойственно навязывать свою волю другим. Тогда появляется термин одержимый. В обыденной жизни такие «ниспровергатели основ» не идут дальше демонстраций, которые им по силам и по уму, но в обстоятельствах, когда идеологии бывают заинтересованы в отщепенцах, ситуация может стать значительно более угрожающей. Опыт ХХ и, к сожалению, ХХI веков показывает, как много есть людей, кто хотел бы отдать жизнь за идею, в суть которой не вникает, если им предоставляют такую возможность. Должно быть, инструкторы камикадзе и шахидов не навязывают свою волю, а раскрывают в душе людей определенного склада влечения, делающие привлекательной смерть без победы («есть резон дойти до цели, / той, которая в прицеле, / и увидеть ужас в их глазах» – заметил А. Розенбаум, побывав в Афганистане).

В истории нашей страны старообрядчество, жертвы борьбы с которым превышают потери самых тяжелых войн (не в смысле прямого уничтожения, а выведения из общества), много веков было неотъемлемой страницей нашей истории. И стоит вспомнить, что именно староверы придавали особое значение семейному воспитанию, отгораживая его не только от иноверцев, но внутри своей общины не давая большой свободы детям. На сегодняшний день этот вариант социального отчуждения советской историей отнесен безоговорочно к дореволюционному прошлому, преданному забвению, но с точки зрения психологии он никуда не исчез. И по мере того, как возрождается официальная православная церковь, тесно спаянная с системой управления обществом, религиозное диссидентство, делающее ставку на семью, еще напомнит о себе.

В повседневной жизни простых людей, не обремененных заботами о судьбе человечества и чистоте веры, заблуждения тех, кого называют одержимыми, естественно, выглядят много проще. Чем примитивнее структура личности менее развит интеллект, тем больше в заблуждение вовлекается характер. По терминологии старых авторов, лица, готовые перестроить свою жизнь в стремлении к борьбе за справедливость, как они ее понимают, заваливающие инстанции многочисленными жалобами на незначительные упущения, активно собирающее множество дел, за которые намерены «сражаться до конца», именуются «сутягами» или «кверулянтами». Лица, фанатично стремящиеся найти решения проблем науки и техники вопреки недостатку образования и не способные с помощью природного интеллекта продвинуться дальше азбучных истин, вынуждают говорить о сверхценных идеях изобретательства. В некоторых случаях неудержимое стремление подтвердить наличие у себя тяжелой болезни истолковывается как ипохондрия. Обозначенные случаи располагаются на рубеже, где начинается психопатология, и нам остается лишь обозначить некую демаркационную линию с помешательством (которую государство время от времени старается отодвинуть вглубь личностного пространства, чтобы те, кто «нарушает правила социалистического общежития» в силу своего запредельного индивидуализма, не мешали нормальному управлению).

В своем типичном варианте помешательство – это наитие, откровение, догадка, возникшие вне связи с предшествующим жизненным опытом и реальной ситуацией. Лежащие в его основе ассоциации возникают вследствие биохимических процессов в центральной нервной системе, соединяя представления таким образом, как они не компонуются в жизни. При этом человек не обращает никакого внимания на явные противоречия с действительностью. «Как во сне он может увидеть исполнение самых невозможных желаний самым причудливым образом. Действительность, находящаяся в противоречии с таким мышлением, не только игнорируется, но активно отбрасывается», – писал Э. Блейлер в своей работе «Аутистическое мышление». Умение отличать его от заблуждений, продиктованных сверхценной перестановкой значений, даже явно противоречащих общепринятым смыслам и значениям, одно из необходимых профессиональных умений психолога, но в этой книге мы не имеем возможности отклоняться от темы и полагаем, что есть много источников, где необходимые знания можно почерпнуть в любом количестве.