Е. ЗАМЯТИН № 11

Мы

Далёкое будущее. Д-503, талантливый инженер, строитель космического корабля «Интеграл», ведет записки для потомков, рассказывает им о «высочайших вершинах в человеческой истории» — жизни Единого Государства и его главе Благодетеле. Название рукописи — «Мы». Д-503 восхищается тем, что граждане Единого Государства, нумера, ведут рассчитанную по системе Тэйлора, строго регламентированную Часовой Скрижалью жизнь: в одно и то же время встают, начинают и кончают работу, выходят на прогулку, идут в аудиториум, отходят ко сну. Для нумеров определяют подходящий табель сексуальных дней и выдают розовую талонную книжку. Д-503 уверен: «„Мы“ — от Бога, а „я“ — от диавола».

Как-то весенним днем со своей милой, кругло обточенной подругой, записанной на него 0–90, Д-503вместе с другими одинаково одетыми нумерами гуляет под марш труб Музыкального Завода. С ним заговаривает незнакомка с очень белыми и острыми зубами, с каким-то раздражающим иксом в глазах или бровях. I-330, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, читает мысли Д-503.

Через несколько дней I-330 приглашает Д-503 в Древний Дом (они прилетают туда на аэро).В квартире-музее рояль, хаос красок и форм, статуя Пушкина. Д-503 захвачен в дикий вихрь древней жизни. Но когда I-330 просит его нарушить принятый распорядок дня и остаться с ней, Д-503 намеревается отправиться в Бюро Хранителей и донести на нее. Однако на следующий день он идет в Медицинское Бюро: ему кажется, что в него врос иррациональный № 1 и что он явно болен.Его освобождают от работы.

Д-503 вместе с другими нумерами присутствует на площади Куба во время казни одного поэта, написавшего о Благодетеле кощунственные стихи. Поэтизированный приговор читает трясущимися серыми губами приятель Д-503, Государственный Поэт R-13. Преступника казнит сам Благодетель, тяжкий, каменный, как судьба. Сверкает острое лезвие луча его Машины, и вместо нумера — лужа химически чистой воды.

Вскоре строитель «Интеграла» получает извещение, что на него записалась I-330. Д-503 является к ней в назначенный час. I-330 дразнит его: курит древние «папиросы», пьет ликер, заставляет и Д-503 сделать глоток в поцелуе. Употребление этих ядов в Едином Государстве запрещено, и Д-503 должен сообщить об этом, но не может. Теперь он другой. В десятой записи он признается, что гибнет и больше не может выполнять свои обязанности перед Единым Государством, а в одиннадцатой — что в нем теперь два «я» — он и прежний, невинный, как Адам, и новый — дикий, любящий и ревнующий, совсем как в идиотских древних книжках. Если бы знать, какое из этих «я»настоящее!

Д-503 не может без I-330, а её нигде нет. В Медицинском Бюро, куда ему помогает дойти двоякоизогнутый Хранитель S-4711, приятель I, выясняется, что строитель «Интеграла» неизлечимо болен: у него, как и у некоторых других нумеров, образовалась душа.

Д-503 приходит в Древний Дом, в «их» квартиру, открывает дверцу шкафа, и вдруг… пол уходит у него из-под ног, он опускается в какое-то подземелье, доходит до двери, за которой — гул. Оттуда появляется его знакомый, доктор. «Я думал, что она, I-330…» — «Стойте тут!» — доктор исчезает.Наконец! Наконец она рядом. Д и I уходят — двое-одно… Она идет, как и он, с закрытыми глазами, закинув вверх голову, закусив губы… Строитель «Интеграла» теперь в новом мире: кругом что-токорявое, лохматое, иррациональное.

0–90 понимает: Д-503 любит другую, поэтому она снимает свою запись на него. Придя к нему проститься, она просит: «Я хочу — я должна от вас ребенка — и я уйду, я уйду!» — «Что? Захотелось Машины Благодетеля? Вы ведь ниже сантиметров на десять Материнской Нормы!» — «Пусть! Но ведь я же почувствую его в себе. И хоть несколько дней…» Как отказать ей?.. И Д-503 выполняет её просьбу — словно бросается с аккумуляторной башни вниз.

I-330 наконец появляется у своего любимого. «Зачем ты меня мучила, зачем не приходила?» —«А может быть, мне нужно было испытать тебя, нужно знать, что ты сделаешь все, что я захочу, что ты совсем уже мой?» — «Да, совсем!» Сладкие, острые зубы; улыбка, она в чашечке кресла — как пчела: в ней жало и мед. И затем — пчелы — губы, сладкая боль цветения, боль любви… «Я не могу так, I. Ты все время что-то недоговариваешь», — «А ты не побоишься пойти за мной всюду?» — «Нет, не побоюсь!» — «Тогда после Дня Единогласия узнаешь все, если только не…»

Наступает великий День Единогласия, нечто вроде древней Пасхи, как пишет Д-503; ежегодные выборы Благодетеля, торжество воли единого «Мы». Чугунный, медленный голос: «Кто „за“ — прошу поднять руки». Шелест миллионов рук, с усилием поднимает свою и Д-503. «Кто „против“?»Тысячи рук взметнулись вверх, и среди них — рука I-330. И дальше — вихрь взвеянных бегом одеяний, растерянные фигуры Хранителей, R-13, уносящий на руках I-330. Как таран, Д-503пропарывает толпу, выхватывает I, всю в крови, у R-13, крепко прижимает к себе и уносит.Только бы вот так нести её, нести, нести…

А назавтра в Единой Государственной Газете: «В 48-й раз единогласно избран все тот же Благодетель». А в городе повсюду расклеены листки с надписью «Мефи».

Д-503 с I-330 по коридорам под Древним Домом выходят из города за Зеленую Стену, в низший мир.Нестерпимо пестрый гам, свист, свет. У Д-503 голова кругом. Д-503 видит диких людей, обросших шерстью, веселых, жизнерадостных. I-330 знакомит их со строителем «Интеграла» и говорит, что он поможет захватить корабль, и тогда удастся разрушить Стену между городом и диким миром.А на камне огромные буквы «Мефи». Д-503 ясно: дикие люди — половина, которую потеряли горожане, одни Н2, а другие О, а чтобы получилось Н2О, нужно, чтобы половины соединились.

I назначает Д свидание в Древнем Доме и открывает ему план «Мефи»: захватить «Интеграл»во время пробного полета и, сделав его оружием против Единого Государства, кончить все сразу, быстро, без боли. «Какая нелепость, I! Ведь наша революция была последней!» — «Последней — нет, революции бесконечны, а иначе — энтропия, блаженный покой, равновесие. Но необходимо его нарушить ради бесконечного движения». Д-503 не может выдать заговорщиков, ведь среди них… Но вдруг думает: что, если она с ним только из-за…

Наутро в Государственной Газете появляется декрет о Великой Операции. Цель — уничтожение фантазии. Операции должны подвергнуться все нумера, чтобы стать совершенными, машиноравными. Может быть, сделать операцию Д и излечиться от души, от I? Но он не может без нее. Не хочет спасения…

На углу, в аудиториуме, широко разинута дверь, и оттуда — медленная колонна из оперированных.Теперь это не люди, а какие-то человекообразные тракторы. Они неудержимо пропахивают сквозь толпу и вдруг охватывают её кольцом. Чей-то пронзительный крик:

«Загоняют, бегите!» И все убегают. Д-503 вбегает передохнуть в какой-то подъезд, и тотчас же там оказывается и 0–90. Она тоже не хочет операции и просит спасти её и их будущего ребенка. Д-503дает ей записку к I-330: она поможет.

И вот долгожданный полет «Интеграла». Среди нумеров, находящихся на корабле, члены «Мефи».«Вверх — 45!» — командует Д-503. Глухой взрыв — толчок, потом мгновенная занавесь туч — корабль сквозь нее. И солнце, синее небо. В радиотелефонной Д-503 находит I-330 — в слуховом крылатом шлеме, сверкающую, летучую, как древние валькирии. «Вчера вечером приходит ко мне с твоей запиской, — говорит она Д. — И я отправила — она уже там, за Стеною. Она будет жить…»Обеденный час. Все — в столовую. И вдруг кто-то заявляет: «От имени Хранителей… Мы знаем все.Вам — кому я говорю, те слышат… Испытание будет доведено до конца, вы не посмеете его сорвать.А потом…» У I — бешеные, синие искры. На ухо Д: «А, так это вы? Вы — „исполнили долг“?»И он вдруг с ужасом понимает: это дежурная Ю, не раз бывавшая в его комнате, это она прочитала его записи. Строитель «Интеграла» — в командной рубке. Он твердо приказывает: «Вниз! Остановить двигатели. Конец всего». Облака — и потом далекое зеленое пятно вихрем мчится на корабль. Исковерканное лицо Второго Строителя. Он толкает Д-503 со всего маху, и тот, уже падая, туманно слышит: «Кормовые — полный ход!» Резкий скачок вверх.

Д-503 вызывает к себе Благодетель и говорит ему, что ныне сбывается древняя мечта о рае — месте, где блаженные с оперированной фантазией, и что Д-503 был нужен заговорщикам лишь как строитель «Интеграла». «Мы ещё не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем».

На следующий день оказывается, что взорвана Стена и в городе летают стаи птиц. На улицах — восставшие. Глотая раскрытыми ртами бурю, они двигаются на запад. Сквозь стекло стен видно: женские и мужские нумера совокупляются, даже не спустивши штор, без всяких талонов…

Д-503 прибегает в Бюро Хранителей и рассказывает S-4711 все, что он знает о «Мефи». Он, как древний Авраам, приносит в жертву Исаака — самого себя. И вдруг строителю «Интеграла»становится ясно: S — один из тех…

Опрометью Д-503 — из Бюро Хранителей и — в одну из общественных уборных. Там его сосед, занимающий сиденье слева, делится с ним своим открытием: «Бесконечности нет! Все конечно, все просто, все — вычислимо; и тогда мы победим философски…» — «А там, где кончается ваша конечная вселенная? Что там — дальше?» Ответить сосед не успевает. Д-503 и всех, кто был там, хватают и в аудиториуме 112 подвергают Великой Операции. В голове у Д-503 теперь пусто, легко…

На другой день он является к Благодетелю и рассказывает все, что ему известно о врагах счастья.И вот он за одним столом с Благодетелем в знаменитой Газовой комнате. Приводят ту женщину. Она должна дать свои показания, но лишь молчит и улыбается. Затем её вводят под колокол. Когдаиз-под колокола выкачивают воздух, она откидывает голову, глаза полузакрыты, губы стиснуты — это напоминает Д-503 что-то. Она смотрит на него, крепко вцепившись в ручки кресла, смотрит, пока глаза совсем не закрываются. Тогда её вытаскивают, с помощью электродов быстро приводят в себя и снова сажают под колокол. Так повторяется три раза — и она все-таки не говорит ни слова.Завтра она и другие, приведенные вместе с нею, взойдут по ступеням Машины Благодетеля.

Д-503 так заканчивает свои записки: «В городе сконструирована временная стена из высоковольтных волн. Я уверен — мы победим. Потому что разум должен победить».

Н. А. КЛЮЕВ. ПОЭМА «ПОГОРЕЛЬЩИНА»№ 12

ПОЭМА «ПОГОРЕЛЬЩИНА»

«Погорельщина» - сложнейшее лироэпическое произведение Клюева. В ней самым причудливым образом переплетены различные потоки времени. Обращение к русскому средневековью, временам, когда творил Андрей Рублев, вдруг перебивается ритмами, звуками, фразами 20-х гг. XX столетия, эпохи создания самой поэмы, затем действие переносится во внеисторическое время, которое сменяется видениями поэта, они, в свою очередь, неожиданно и резко прерываются прорывами современности. Композиция поэмы, ее символика, явная перекличка и полемика с «Двенадцатью» А. Блока и «Анной Снегиной» С. Есенина пока не исследованы в должной мере. Это будет сделано, надо думать, в недалеком будущем. Но даже при первом знакомстве с «Погорельщиной» поражает удивительная поэтическая сила необычного сплава гимна и плача, величальной песни и похоронного причета. Величальной песни крестьянской Руси, с ее бытом, моралью, искусством. Плача по ней же, погибающей.

Богато изукрашен словесной вязью, солнечными бликами зачин поэмы:

Порато баско весной в Сиговце,
По белым избам на рыбьем солнце!
А рыбье солнце - налимья майка,
Его заманит в чулан хозяйка,
Лишь дверью стукнет - оно на прялке
И с веретенцем играет в салки.

Не случайно так дружно с людьми, населяющими деревню Сиговый Лоб, солнце. Люди эти, на удивление, работящи и талантливы. Посмотрите, какие мастерицы-искусницы Степанида, Настя, Проня:

У Степаниды, веселой Насти
В коклюшках кони, живых брыкастей,
Золотогривы, огнекопытны,
Пьют дым плетеный и зоблют ситный.
У Прони скатерть синей Онега -
По зыби едет луны телега,
Кит-рыба плещет, и яро в нем
Пророк Иона грозит крестом.

Клюевский живописный, пластически осязаемый стих перевоплощает в слова мастерство иконописцев и резчиков по дереву.

Резчик Олеха - лесное чудо,
Глаза - два гуся, надгубье - рудо,
Повысек птицу с лицом девичьим,
Уста залиты потайным кличем.

И сегодня мы нередко читаем на журнальных страницах слова умиления в адрес народных умельцев: «Ах, они искусники! Ах, простой иглой! Ах, одним долотом!» У Клюева же совсем иное. Он восторгается не столько виртуозностью исполнителей, сколько возвышающей одухотворенностью творимых ими образов. К сожалению, большинству современных читателей, и особенно молодых, многие клюевские стихи будут непонятны. Что это за птица с лицом девичьим, вышедшая из-под резца Олехи? Да ведь это сладкоголосая птица Сирин, изображение которой часто встречается в народных вышивках, в резных наличниках и карнизах! Для Клюева Сирин был поэтическим символом народного искусства. Помните его слова о русском Сирине в цитированном выше письме во Всероссийский Союз писателей? В письме поэт призывал не допустить казни русского Сирина с его многопестрыми колдовскими свирелями. В поэме же показана эта гибель. Прежде всего погибают творцы красоты: «В тот год уснул навеки Павел./Он сердце в краски переплавил...»; «Не стало резчика Олехи...»; «Не стало кружевницы Прони...». Покидает людей и вера: «И с иконы ускакал Егорий - / На божнице змий да сине море!» Но почему изображаемое поэтом мы пытаемся отнести к двадцатым годам нашего века? Ведь первые советские исследователи поэмы делали упор на то, что поэма эта историческая, изображающая судьбу старообрядческого поселения в XVII-XVIII вв. Есть здесь и это. Но первотолчком «Погорельщины» была неисторжимая сердечная боль поэта, вызванная современными ему событиями. Уж очень узнаваемы в поэме приметы далеко не древней эпохи:

Не стало кружевницы Прони...
С коклюшек ускакали кони,
Лишь златогривый горбунок
За печкой выискал клубок.

Его брыкает в сутемёнки...
А в горенке по самогонке
Тальянка гиблая орет -
Хозяев новых обиход.

Ушла из деревни высокая мастеровитость, целомудренная стыдливость, несуетная уважительность. Осталась надрывная тальянка, расхристанность да пойло-зелье самогонка. Тут уж не надо особенно напрягать память, чтобы понять, какие такие времена-эпохи воспроизвел поэт.

Конечно же, такая поэма не могла быть напечатана в годы «великого перелома», более того - она не могла быть прощена автору. Не удивительно, что Николай Клюев стал одной из первых жертв репрессий 30-х гг. 2 февраля 1934 г. он был арестован. Поэт считал, что поэма стала причиной его ареста. «Я сгорел на своей Погорельщине, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском», - писал он в письме Сергею Клычкову. Конечно же, «Погорельщина» слишком дерзка в оценке настоящего и будущего России. Но если бы и не было этой дерзости, судьба Клюева все равно была предрешена. Его русский Сирин мешал «делу строительства новой культуры». Мешала вся крестьянская поэзия. И за это она была репрессирована. Перестали печатать Есенина, были арестованы, а затем расстреляны Сергей Клычков, Павел Васильев, Петр Орешин, Алексей Ганин...

Страшна и мучительна была ссылка поэта в Западную Сибирь, сначала в поселок Колпашев. а затем в Томск. Свидетельства тому - письма Клюева С. Клычкову, его жене В. Горбачевой, артистам Н. Обуховой, Н. Христофоровой-Садомовой, Н. Голованову, художнику А. Яр-Кравченко и другим друзьям и знакомым. Многие из этих писем опубликованы. Поражает в них рассказ о жесточайших испытаниях, выпавших на долю немолодого и больного человека: «Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев - это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому...»

Набух, оттаял лёд на речке,
Стал пегим, ржаво-золотым.
В кустах затеплилися свечки,
И засинел кадильный дым.

Берёзки, бледные белички,
Потупясь, выстроились в ряд.
Я голоску веснянки-птички,
Как материнской ласке, рад.

Природы радостный причастник,
На облака молюся я.
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья.

Обету строгому неверен,
Ушёл я в поле к лознякам,
Чтоб поглядеть, как мир безмерен,
Как луч скользит по облакам,

Как пробудившиеся речки
Бурлят на талых валунах
И невидимка теплит свечки
В нагих, дымящихся кустах.

Об этой поэме давно ходили слухи и легенды. Современники Клюева вспоминали, как читал поэт отрывки из нее, вписывал в альбомы знакомым. Известен лишь начальный фрагмент, хранившийся в бумагах близкого друга Клюева – художника А.Н. Яр-Кравченко (Н. Клюев. Завещание. М., Библиотека «Огонек», № 22, 1988). В Томске ссыльный поэт часто навещал дом В.В. Ильиной, которая потом вспоминала: «Прекрасны были его отрывки из неоконченной поэмы о матери, особенно в его передаче. Многое он забыл и дополнял просто рассказом. Мы очень просили его записать хоть то, что он помнит, но он этого не сделал и продолжить ее уже не мог...». Однако другой свидетель, литературный критик и литературовед Р.В. Иванов-Разумник, хорошо знавший Клюева и получавший от него письма из ссылки, говорит: «Там он жил в самых ужасных условиях, но продолжал заканчивать «Песнь о Великой Матери» и написал такие стихи, выше которых еще никогда не поднимался...»

Лучшие, самые зрелые и выстраданные стихи Клюева, в том числе и первая часть «Песни», вместе с письмами, хранились в квартире Иванова-Разумника в Пушкине (Царском Селе). И погибли при фашистском нашествии зимой 1941-1942 годов. Была у Иванова-Разумника и вторая часть поэмы, которую он сумел переслать из своей ссылки писателю Николаю Архипову, в то время – хранителю Петергофского Дворца-музея. Тот спрятал рукопись на одной из высоких кафельных печей в дворцовом зале. Но и это не спасло. Вскоре Архипова арестовали, а Петергофский дворец разрушила война.

Поэма была потеряна. Навсегда – так думал и сам Клюев. В июле 1935 года он писал из ссылки жене Сергея Клычкова В.Н. Горбачевой: «Пронзает мое сердце судьба моей поэмы «Песнь о Великой Матери». Создавал я ее шесть лет. Сбирал по зернышку русские тайны... Нестерпимо жалко...».

И вот поэма – перед нами, чудесная, как град Китеж, поднявшийся со дна Светлояра.

Что представляет собой рукопись? Это пачка больших листов разного формата, исписанных рукой поэта, его своеобразным почерком, со всеми следами мук творчества – исправлениями, вычеркиваниями, вариантами, пометками. Поэма огромная – около четырех тысяч строк. Пришлось сначала собирать ее, составлять по листочку из вороха разнообразных бумаг. Немалое время ушло на расшифровку, переписку и анализ текста, выяснение темных мест, работу со словарями... Впрочем, время и место для работы на Лубянке, в архиве КГБ (где рукопись пролежала с грифом «Совершенно секретно» пятьдесят семь лет!) – было предоставлено...

Найденная вещь состоит из трех частей, или, как назвал одну из них сам Клюев, – «гнезд». Поэма не закончена, хотя внутри текста есть запись с планом продолжения. Обозначены и годы написания – 1930-1931-й. Там же дан вариант названия – «Последняя Русь».

В самых общих чертах содержание можно определить так: первая часть – юность матери, вторая – детство героя-автора и становление его как певца, народного поэта, третья часть – мировая война, конец старой России и надвигающиеся на нее новые бедствия. История дана изнутри уже советского времени – его Клюев бескомпромиссно рисует как Апокалипсис, царство Антихриста.

Этим, конечно, не исчерпывается содержание, – поэма столь полифонична, многопланова, что вмещает в себя и прошлое, и настоящее, и даже будущее России, то, которое мы сейчас переживаем. Разве не о нас всех в грозный час Чернобыля – вещее слово поэта?

...Тут ниспала полынная звезда, -
Стали воды и воздухи желчью,
Осмердили жизнь человечью.
А и будет Русь безулыбной,
Стороной нептичной и нерыбной!..

Троцкий, в свое время, верно угадал в Клюеве «двойственность мужика, лапотного Януса, одним лицом к прошлому, другим – к будущему». Думал, что заклеймил, – на самом деле воздал хвалу. Так опростоволосилась перед истинным величием «образованность наша вонючая» (выражение Клюева)!

Прообраз главной героини «Песни» – мать поэта Прасковья Дмитриевна. Клюев писал о ней: «Отроковицей прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветет знаменный, крюковой, скрытный, столбовой... Памятовала она несколько тысяч словесных гнезд стихами и полууставно, знала Лебедя и Розу из Шестокрыла, огненные письма протопопа Аввакума и много другого, что потайно осоляет народную душу – слово, сон, молитву, что осолило и меня до костей, до преисподних глубин моего духа и песни...». И еще: «Тысячи стихов моих ли или тех поэтов, которых я знаю в России, не стоят одного распевца моей светлой матери...».

Плачея и сказительница, «златая отрасль Аввакума», мать научила поэта грамоте и тайнам слова, укрепила в вере – древней вере предков-старообрядцев. Тут будет кстати напомнить суждение Андрея Платонова о старообрядчестве – этом, еще не разгаданном, скорее загаданном нам явлении: «Старообрядчество – это серьезно, это всемирное принципиальное движение: причем – из него неизвестно что могло бы еще выйти, а из прогресса известно что...».

Кульминация в поэме достигается к концу – это бегство героя и его «посмертного друга» – в нем угадывается Есенин: «Бежим, бежим, посмертный друг, от черных и от красных вьюг!..» – из проклятого настоящего, и навстречу им, за «последним перевалом» – мистическое шествие с хоругвями русских святых. Эта картина, исполненная высшей поэзии и света, не только озарение, в ней заключен громадный провидческий смысл. Христос – не впереди отряда красногвардейцев, как у Блока, он выходит навстречу поэтам! И слияние душ– живой и иконной – рисуется как подготовка к отплытию в невидимый Град-Китеж, который, по Клюеву, – вовсе не прошлое России, а будущее ее.

Современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России – эти темы пронизывают всю поэму. «Песнь» не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам пророческую весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь-Китеж. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный.

Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет,
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!..
Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!

Жанр поэмы – (лирический эпос, сказание), в ней Клюев предстает как единственный в русской, да и во всей мировой поэзии мифотворец двадцатого века. Миф, эпос. Не старое или новое – вечное. Это книга народной судьбы – «мужицкие Веды». Здесь и речи не может быть о какой-то стилизации «под народ», Клюев говорит от имени и голосом народа, он сам – народ. Поэма прямо восходит к «рублевским заветам» – в иконописи и зодчестве, в старопечатных книгах и церковной музыке, но более всего – к фольклору, народному песнетворчеству – или исходит от них. А еще глубже, в человеческой истории, она подхватывает и несет тот священный огонь, который с христианством перешел на Русь от высоких светильников Византии и Эллады.

Заболоцкий говорил, что поэзия для него имеет общее с живописью и архитектурой и ничего общего не имеет с прозой. Предположительно, он написал две первые части декларации обэриутов (1928), где поэтов призывают: «Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты». Заболоцкий в этой декларации характеризуется как «поэт голых конкретных форм, придвинутых вплотную к глазам зрителя». В первом сборнике поэта «Столбцы» (22 стихотворения) город представлен чуждым

и зловещим, но по-особому живописным. Обыватель изображен сатирически («Вечерний бар», «Новый быт», «Свадьба»), с элементами черного юмора («Обводный канал»). Мир живого показан как униженный и оскорбленный («Движение»). Широко используются фантастика, гротеск («Офорт», «Красная Бавария»). Отмечен «оккультизм», вероятно, заимствованный у

Хармса: так, слова «Звезды, розы и квадраты» суть символы тайных учений. Заболоцкий использует эмоциональность высоких слов («Лицо коня», «Цирк»), контрастно сочетая их со стилистически сниженными: «Тут девка водит на аркане Свою пречистую собачку» («Народный дом»). Поэт переосмысляет традицию оды и анакреонтической лирики Ломоносова и Державина («Часовой», «Прогулка»). Отмечаются отзвуки

Пушкина, так, вариант «Прогулки» содержал парафраз из «Брожу ли я вдоль улиц шумных»: «Перед ним сияют воды, льется сумрак голубой, и веселая природа бьет о камень гробовой». Складывается и поэтика индивидуальных контекстов, например, образ коня обретает свое значение в общем контексте «Лица коня», «Движения», «Торжества земледелия». «Натурфилософские» поэмы Чувство родства с «косноязычной» природой, жаждущей понимания, явленное в «Смешанных столбцах», нашло

Николай Алексеевич Заболоцкий родился в 1903 году в Казани, в семье агронома. В 1925 году окончил педагогический институт имени Герцена по отделению языка и литературы. Начал печататься в 1926 году. Первая книга его стихов, " Столбцы", вышла в 1926 году. Заболоцкий широко известен как замечательный переводчик (" Слово о полку Игореве", Гурамишвили, Орбелиани, Пшавела).

-----

Род. в Казани. Ум. в Москве.
Боже мой, только сейчас, написав эти две даты, я сообразил, что он умер в сравнительно молодом возрасте, а вот казался всегда старше: и по степенно старомодным манерам провинциального бухгалтера, и по сделанному им в поэзии. Первая книга Заболоцкого " Столбцы" была мятежно новаторской, уходя своими корнями в раннего Маяковского (" Я сразу смазал карту будня"), вхлебниковские неожиданно взламываемые ямбы, в живопись Шагала, Гончаровой и Ларионова. Вся книга была пронизана издевательским презрением к " мурлу мещанина", способного поглотить все великие идеи. " Вторая книга", вышедшая в 1937 году, была бегством от социальности, становящейся опасной, в пантеизм. Но он тоже оказался небезопасен. В 1938 году Заболоцкий был репрессирован и вернулся в 1946 году благодаря заступничеству Фадеева. Сначала ушел в переводы, но затем, после 1953-го, снова выдвинулся в первые ряды поэтов, написав такие шедевры, как " Некрасивая девочка" и " Где-то в поле возле Магадана". Во всех своих ипостасях Заболоцкий - замечательный поэт.