Письмо 18

Письмо от мая 30 числа

«Я и не ожидала, милая Лизет, что этот день наступит так скоро! Подобно молнии, поразила меня наша с ним встреча, и я позабыла обо всех словах и предостережениях, кои бережно разучивала специально для неё.

В то утро дядюшка был особенно ворчлив, а Мари капризна, отчего в доме стояло много шума, слуги суетились, выполняя переменчивые приказания своих хозяев, а начавшееся строительство флигеля - дядюшка вдруг вспомнил об этом в последнюю неделю - так и закончилось вскоре, так как мужики, вызванные из деревни, увиливали от работы, ленились, и контролировать их дядюшке вскоре ужасно надоело, поэтому он с раздражением отправил всех восвояси и, как уже вошло в привычку, сослался на то, что сегодня не подходящий день для строительства.
Погода стояла солнечная, снег почти растаял, трава все сильнее зеленела и охватывала холмы. Одевшись потеплее, ведь, несмотря на солнце, лето ещё не наступило, я отправилась на прогулку и захватила с собой книгу, чтобы в тишине и одиночестве насладиться чтением. Это так и не удалось воплотить в жизнь, так как захваченная задумчивостью я не заметила, что ушла от Митюшино довольно далеко. Странно ли это или нет, но я шла по тропе, ведущей к усадьбе месье Бессонова. Однако пешком добраться туда было не так просто, отчего, опомнившись, я нерешительно замерла, не зная, что же делать дальше. Разумней было вернуться, но внутренний голос нашептывал мне, что я оказалась здесь не зря, словно то было велением судьбы.

И вот, едва я собралась развернуться и пойти обратно, вдалеке показался всадник. Неясный силуэт на миг почудился знакомым, и я остановилась, пытаясь разглядеть, кто бы это мог быть. Когда же поняла, то побледнела и оцепенела, боясь пошевелиться, словно любое движение могло разрушить эту прекрасную иллюзию, куда я, должно быть, попала. Сон ли это? Обман ли это? Как такое может быть?

Сердце мое затрепетало, стоило глазам различить знакомые черты. Всадник тоже был поражен неожиданностью этой встречи: на лице Максима Савельевича отразилось сначала удивление, через секунду сменившееся растерянностью, а потом сдерживаемой радостью. Он остановил коня в нескольких шагах от меня, спешился и замер с непривычной для него нерешительностью.
- Максим Савельевич... - вдруг я услышала свой голос, полный неверия и смущения. - Вы ли это?

Слабая улыбка появилась на его лице.
- Софья Александровна...
Эта встреча так сильно поразила нас обоих, что какое-то время - хотя мне показалось, что время остановилось вовсе - мы молча смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ничего разумного. Но вот, опомнившись, капитан Бессонов сказал, пытаясь скрыть замешательство:
- Я как раз направлялся в Митюшино, чтобы увидеться с вами...
- А я прогуливалась...
- Так далеко? Это небезопасно. Вы могли заблудиться.
- Я с детства знаю эти места, - спутано проговорила я и опустила глаза, боясь глядеть на него. Что за странная беседа! Даже нелепая. Это совсем не те слова, которые я мечтала сказать ему, но почему же я не могла заставить себя произнести их?

Словно угадав ход моих мыслей, Максим Савельевич чуть усмехнулся, видимо, на собственную растерянность, и только тут я поняла, наконец, что это действительно он. И он сильно изменился. На лице появился отпечаток тяжелых потерь, выпавших на его долю, в уголках глаз затаились перенесенные страдания, - несомненно, война оставила на нем свой след. И в то же время улыбка, охватившая его уста, была полна нежности и жизни. Столь многое хотелось мне сказать, но, кажется, он понял все без слов.
- Софья Александровна, я хотел бы поговорить с вами...
- Мой дядюшка перехватил все ваши письма, - поспешила я предугадать его вопрос. - Клянусь вам, я ничего не знала о них. Если б знала, непременно написала бы, а каждый день этого страшного неведения я надеялась, я молилась, чтобы вы были живы...

- Ваши молитвы, кажется, услышали на небесах, - вздохнул он. - Вы не представляете, какое облегчение для меня услышать подобное объяснение, поскольку я полагал... Но постойте. Давайте сойдем с дороги. Тут есть роща, где никто не помешает нам.
Он взял лошадь под уздцы, и мы неторопливо направились к березовой роще, находившейся у холма. Максим Савельевич молчал, а я не смела нарушать его молчание. Странный трепет охватил меня, непонятное ожидание чего-то, похожего на чудо.

Мой спутник бросал на меня полные смятения взгляды, в коих тем не менее я читала нежность, и сердце мое пылало от робкой радости и страха разочарования. Быть может, то был сладкий обман, но я желала быть обманутой, и радость моя по мере шагов разрасталась, несмело, словно первая трава, согреваемая майским солнцем.
Но вот Максим Савельевич остановился, привязал коня к березе и - о чудо! - взял меня за руку, прикоснулся к ней губами в нежном, почти невесомом поцелуе и тут сказал:

- Я должен признаться вам, Софья Александровна, и я прошу вас выслушать меня внимательно. Вы, верно, помните наш визит к моему батюшке. В тот день я видел его в последний раз бодрым и ясного рассудка, так что никогда не забуду его слов, когда вечером он пожелал увидеть сына и дать ему свое благословение, касающееся совсем не того, чего от него ожидали. Он сказал мне: " Воля твоя, сын, какую судьбу выбирать, но не спеши со своим выбором. Истинное счастье обретает лишь тот, кто видит в людях красоту их душ, а твои глаза, сын, ослеплены другою красотой". Тогда эти слова показались мне всего-навсего непонятным наставлением седого старика, возомнившего себя мудрецом, и их смысл открылся мне гораздо позже, когда, отвергнутый всеми, я не был отвергнут вами...

Мой батюшка, несомненно, был мудр, и красота вашей кузины Мари не ослепила его, подобно мне, ибо он сразу увидел за нею пустоту, мелочность души. Не гневайтесь на меня за эти слова, прошу вас. Я только пытаюсь объяснить вам, как сильно ошибался, полагая, что влюблен. Нет. Теперь я знаю, то было всего лишь помрачнение, которое сделало меня глупцом... Но здесь я для другого. Ваша дружба стала единственным лучом света в моей жизни. Ваши письма согревали меня в холодные ночи своей искренностью, трепетом и наивностью, изгоняя из души страх и отчаяние, одиночество и ужас перед завтрашним днем - всех тех страшных спутников войны, которые убивают человека не пулею, но иссушая его душу. Если б не ваша вера в меня, если б вы не ждали моего возвращения, я бы, верно, погиб, оставшись навсегда на морском дне. Но ваша любовь сотворила чудо: ни одна пуля не посмела пронзить меня, ни один враг не оказывался сильнее. Я почти уверовал в собственную неуязвимость!

И вот я получаю от вас письмо, то самое, написанное ещё накануне нового года, но попавшее в мои руки только в середине февраля - не знаю, что послужило тому причиной: война ли, расстояние ли, а, может, нерасторопность почты. Все сразу возможно. Это неважно. Важно лишь то, что оно чрезвычайно взволновало меня, даже рассердило. Догадываетесь ли вы почему? Половина вашего письма была посвящена другому человеку, некоему месье Совушкину... Нет, дайте мне закончить, Софья Александровна. Вы много писали о нем: как познакомились, что вы о нем думаете и прочем. Тон вашего письма был безобиден, но между строк я читал гораздо большее, а именно: вы были им увлечены! Это открытие вызвало во мне непонятную тревогу, которая не давала мне покоя ни днем, ни ночью, пока я с ясностью не осознал, что суть этой тревоги сводилась к низменной ревности, смешанной со страхом потерять вас. И моя мнимая неуязвимость странным образом исчезла, растаяв в неуверенности, ярости и страхе. Я был ранен в первом же бою...

Слушая его сбивчивую, пылающую речь, я не в силах была вымолвить ни слова, словно потеряв данный нам свыше дар и боясь нарушить сим глупым вторжением сладость этого восхитительного сна. Однако, услышав последнее, я невольно вскрикнула, пораженная тем, что один из дней этой долгой зимы провела в спасительном неведении относительно постигшего капитана несчастья. Дрогнуло ли моё сердце тогда? Охватила ли меня смутная тревога? Или расстояние и разлука заглушили колебания той незримой нити, связывающей наши сердца?..

- А потом, - продолжал Максим Савельевич, не отпуская мою руку, - месяцы вашего молчания буквально опустошили мою душу, я бредил вами. Проведя в госпитале больше двух месяцев, я не помню такого дня, чтоб меня не наполняла надежда получить от вас хоть какую-то весточку, и несбыточность этой же надежды мучила меня. Я решил, что ваше увлечение, ставшее причиной моей ревности, превратилось в нечто большее, и сама мысль об этом стала мне невыносима. Три недели назад меня выписали и отправили домой, однако путь сюда был тяжелым испытанием, сопряженным как с обычными трудностями, так и собственными сомнениями. Казалось, обстоятельства сговорились против меня: то погода разыграется не на шутку, то проезжий генерал возьмет всю дюжину лошадей вместо положенной восьмерки... Меня раздирали страх и надежда, я боялся опоздать... Скажите же, Софья Александровна, опоздал ли я? Потому что если это не так, если ваши чувства ко мне столь же сильны, как раньше, позволите ли вы мне признаться, как горячо и глубоко я люблю вас и как отчаянно надеюсь на вашу взаимность?.. Вы плачете? Отчего же? Я расстроил вас? Или неужто я действительно опоздал?

Не сразу я поняла, что по моим щекам текли слезы - счастье казалось мне ненастоящим, будто сотканным из сна, моих грез и несбыточных желаний. Но пусть то и скоротечный сон, я не желала просыпаться. Он по-прежнему ждал ответа.
- Я счастлива, - прошептала я. - То слезы счастья...
Могу ли я описать, подруга, тот восторженный, полный нежности и любви трепет, кой охватил мою душу? Казалось, нет сна чудесней, чем тот, куда попала я велением великодушного Морфея...

Обещания, признания, клятвы последовали тут, но не упомнить мне всего, что было произнесено нами. В сердце навсегда вторгся лишь его полный нежности шепот, когда упав пред мною на колени, он прижался к моим ногам, будто смиренно покорившись своей участи, уготовленной ему его же сердцем, и благословляя её.

После клятв мы расстались у Митюшино, не желая быть замеченными. Я проводила влюбленным взглядом его отъезд, не смея поверить своему счастью до конца.
Улыбка озаряла мое лицо, а мысли витали в радужном будущем, где не нашлось места ни тревогам, ни горю, лишь безоблачная жизнь в любви и радости.
День не отличался ничем от предыдущих: те же стены вокруг, те же лица, дядюшка раскричался на нерасторопность слуг, Мари болтала без умолку и, разумеется, только о себе и своих " несчастьях", - все было то же и одновременно преобразилось, наполнившись невидимым светом, обретя некий смысл, ранее неведомый, став неотъемлемой задумкой жизни. Никто будто не замечал, каков из себя этот день, а я молчала, мысленно благодаря Бога за столь щедрый подарок.
Максим Савельевич уехал, но разум мой был полон им, руки все ещё хранили память его нежных поцелуев, клятвы по-прежнему звучали в ушах... Завтра же он обещал приехать, чтоб просить моей руки, но я уговорила его подождать до следующего дня, так как сама намеревалась сначала поговорить с дядей. Я предполагала, что подобная новость вызовет массу недовольства, но была уверена, что каким бы ни было его решение, ничто не разлучит любящие сердца.
Увы, беда пришла откуда не ждали. Судьба преподнесла мне ещё один подарок, мною никогда не прошенный, меня поразивший и опустошивший.

За завтраком к нам пожаловал незнакомец. Некий господин пожелал видеть всю семью, и, озадаченный столь неожиданным визитом, дядюшка велел пригласить его.
Через минуту тучный мужчина средних лет в очках, с большим саквояжем уселся к нам за стол и, отказавшись отведать чая, тут же заговорил скрипучим голосом:
- Мне не хотелось бы омрачать это прекрасное утро неприятными новостями, но должен с прискорбием сообщить вам, что графиня Совлатова Настасья Ивановна скончалась четыре дня тому назад...

Вздох удивления прокатился меж нами, а незнакомый господин продолжал, извлекши какую-то бумагу:
- Будучи её душеприказчиком, я занялся делами о наследстве сразу же после похорон, поэтому и приехал сюда... Согласно её завещанию, - он начал цитировать бумагу, - все состояние, а то: шестьсот тридцать семь мужицких душ, Полевская усадьба, леса и поля, пашни, размещенные в пределах имения, крестьянские дворы, постройки и прочее, а также два особняка в Петербурге, - оторвался от чтения, - и прочие владения, указанные и перечисленные в завещании....

Тут дядюшка как-то странно ойкнул, заворожено слушая.
-...Переходят её единственной внучке Самойловой Софье Александровне, коя в настоящий момент проживает в имении своего дяди Самойлова Константина Алексеевича - Митюшины холмы, что в Новгородской губернии, - господин оторвал взгляд от документа. - А это значит, что единственной наследницей является мадемуазель Самойлова Софья Александровна. Я так предполагаю, это вы, сударыня?

Я не сразу поняла, что он обращается ко мне. Изумление, всех охватившее, было так велико, что никто не мог вымолвить ни слова.
- Да, вы правы, - выдавила я из себя, вдруг почувствовав себя нехорошо.
- Постойте... - с волнением опомнился дядюшка. - Подождите! А вы уверены, что все правильно поняли? Возможно, там упомянута не Софья Александровна, а Марья Константиновна?
Господин в очках смерил дядю ленивым взглядом исподлобья.
- Да нет же. Черным по белому написано " Самойлова Софья Александровна".
- А не позволите ли взглянуть? - не унимался тот.
- Что ж, возьмите.

Когда дядюшке протянули бумагу, он быстро прочитал её, потом извлек из кармана пенсне, надел на нос и снова принялся исследовать документ, будто там что-то могло измениться. Никто не прерывал его изучения, пока он сам, глубоко вздохнув, не вернул бумагу обратно. Лицо при этом выражало полную растерянность.
- Ничего не понимаю, - подытожил он наконец.
- Месье... - начала я, но вдруг вспомнила, что господин так и не представился.
- Вершков Михаил Афанасьевич.
- Месье Вершков, это не может быть правдой. Графиня Совлатова... Она не любила меня вовсе. А последняя наша с ней встреча была довольно неприятной и закончилась ссорой. Так что это ошибка.

- Вот именно, что ошибка, - пробормотала капризно Мари. - Бабушка никогда не приглашала Софи в Полевское, а я приезжала к ней каждое лето...
- Возможно, на склоне своих лет графиня что-то перепутала... - слабо пожал плечами её отец.
- Отнюдь. Госпожа графиня никогда не жаловалась на память и до самой своей смерти помнила всех своих слуг по именам, - сухо отрезал господин Вершков. - Я присутствовал при составлении завещания и могу поручиться, что графиня была в здравом уме и памяти. К тому же, в завещании точно указано, что Софья Александровна является дочерью Самойлова Александра Николаевича, который приходился племянником госпоже графине.

- Как же? В бумаге такого нет! - воскликнул дядюшка.
- Как вы могли видеть, это лишь копия, переписанная мною вручную, мною и двумя свидетелями заверенная, - последовал сдержанный ответ. - Настоящий экземпляр находится на сохранности в Полевском имении. И дожидается подписи наследника.
- А как же родственники самой графини со стороны мужа? - спросила я, по-прежнему отказываясь верить в услышанное. - Они ведь где-то за границей.
- Может, и за границей. А, может, и нет. Про них Её сиятельство не упомянули. Мое дело - написать да заверить. Теперь вы, сударыня, являетесь хозяйкой всех Полевских земель и петербургских усадьб. Вам нужно лишь поехать со мной в Полевское и подписать соответствующий документ...

- Не может быть... - прошептала я, совершенно сбитая с толку. - Графиня никогда не жаловала меня...
- Чужая душа - потемки, - пожал тот плечами.
- Но что мне теперь делать со всем этим наследством? Могу ли я отказаться?
- Отказаться? - искренне удивился тот. - Конечно, такое возможно. В таком случае, как указано в завещании, все наследство передается государству.
- Тогда откажись, Софи! - потребовала, хныкнув, Мари. - Не хватало тебе ещё быть богаче меня!..

- Помолчи, Маша! - непривычно резко оборвал свою дочь дядюшка. Потом обернулся ко мне. - Дорогая Софи, тебе ни в коем случае нельзя отказываться. Ты теперь полновластная хозяйка Полевского, и столь почетная, но тяжелая обязанность, как управление огромным состоянием, будет, несомненно, непроста для тебя, но я вызываюсь помочь тебе все устроить...
Я вдруг почувствовала странную слабость, голова закружилась, нестерпимо захотелось подняться в свою комнату, чтобы все обдумать.

- Когда ты подпишешь документ, ты могла бы остаться проживать в Полевке, но можешь, если, конечно, пожелаешь, жить и тут, дорогая... А я мог бы от твоего лица вести все дела, связанные с обустройством, хозяйством и прочим... - продолжал дядюшка, а Мари расплакалась.
- Простите, - быстро прошептала я и встала из-за стола. - Я нехорошо себя чувствую. Мне нужно отдохнуть. Дядюшка, не могли бы вы позаботиться о месье Вершкове? Несомненно, ему необходим отдых после такого утомительного путешествия...

- Несомненно - непременно, моя дорогая Софи! - отозвался тот с небывалым воодушевлением, словно речь зашла не о простом чиновнике, а о царской особе. - Я выделю господину Вершкову лучшую комнату, даже отдам одного из своих камердинеров...
Я заторопилась уйти. Быстро поднялась в свою комнату, заперла дверь. Несколько минут простояла у окна, не в силах прийти в чувство. Тяжелое чувство вины буквально сдавило меня, лишила ясности, привело все мысли в беспокойство.
Графиня скончалась. Четыре дня тому назад. Одна, в своей постели, наедине со своими грехами и мыслями, как я и предсказала ей когда-то. Её старое ссохшееся тело обмыли чужие руки, положили в гроб. Быть может, старая кухарка скудно всплакнула, но вряд ли смерть грозной барыни опечалила крепостных. Кое-кто даже вздохнул с облегчением. Как и я вздохнула, едва услышала эту новость...

Нет мне прощения за этот вздох, предательски выдавший мои чувства! Нет мне прощения и за те слова, которые я ей оставила! Если б я могла повернуть время вспять, я никогда б не сказал их, уж лучше лишиться языка. Но моя горячность сыграла со мною злую шутку. Тогда я почувствовала себя отмщенной, сейчас же - разбитой, ибо вина сдавила сердце сильнее любого ремня.

Одинокая, забытая, оттолкнувшая всех, умерла она в своей постели. Пожалела ли она о своих поступках? Попросила ли прощения у Бога за свою гордыню? И главный вопрос - зачем она назвала наследницей меня, ту, которую всегда прогоняла с глаз долой? Ту, которая не удостаивалась ни каплею внимания? Ту, что служила вечным напоминанием о непокорстве своего отца?! Почему она это сделала? Могла ли, несмотря на упрямство и обиду, любовь к племяннику Саше быть настолько сильна? Или причиной всему её желание напомнить о своей власти, даже после смерти? Была ли то вредность или то слабость?... Нет ответа! И не появится он, так как спросить уже не у кого...
Зачем, ох, зачем я сказала ей те слова?

Но все уже свершилось. Мои слова не вернешь, её оскорбления в адрес моей семьи тоже. Мы сделали то, что сделали. Как же теперь быть дальше? Надо ли мне отказаться от наследства или принять его?..

И тут душа моя преисполнилась небывалым счастьем. На какие-то минуты, пораженная новостью, я позабыла о своем намерении рассказать дядюшке о возвращении Максима Савельевича и нашем желании пожениться. Однако теперь радость от этой мысли усилилась сознанием того, что мне уже не требуется ничьего согласия. Мне не придется уговаривать, убеждать, умолять. Отныне будущее для меня и капитана открыто и раскрашено в радужные цвета! Могла ли я мечтать о подобном? Могла ли надеяться?

Выходит, своим столь неожиданным для всех решением графиня сделала мне неоценимый подарок! Мне, своей нелюбимой внучке?.. Благослови её Господь!
Осветленная этими мыслями, я поспешила назад и объявила, что не собираюсь отказываться от наследства. Дядюшка меня в этом рьяно поддержал, месье Вершков не удивился, а Мари расплакалась. Когда же я, сияя от счастья, объявила им и о нашем с Максимом Савельевичем намерении пожениться, дядя с кузиной впали в такое оцепенение, что даже на миг потеряли дар речи. Потом, справившись с изумлением, дядюшка растерянно поздравил меня и смолк, пребывая в расстройстве от столь оглушительных новостей, а Мари расплакалась снова...
Увы, тогда я и не могла представить, что сей подарок судьбы станет для меня и её наказанием.

Месье Вершков настаивал на немедленном отъезде в Полевское. " Такие важные дела, - говорил он, поправляя очки, - не терпят отлагательств". Однако уехать так поспешно я не могла, так как ожидала визита Максима Савельевича, и это было для меня самым важным.

Весть о том, что я стала наследницей старой графини, мгновенно разлетелась по окрестностям. Странная это вещь - новости. Тем более, такие оглушительные. Они имеют поразительное свойство распространяться из уст в уста вопреки здравомыслию и нежеланию причастных к ним лиц посвящать в них окружение. Но новости, обрастая слухами, все равно каким-то непостижимым образом прокрадываться в чужие дома и чужие уши. Что ж, удивляться тому нет смысла. Только узнав о моем непростительном " возвышении", Мари устроила почти детскую истерику, ведь теперь " не она, а Софи будет самой желанной особой в Петербурге". Несомненно, подобное обстоятельство представлялось ею едва ли не катастрофой! Я не могла винить её в этом, но её капризы мало волновали меня... Почему же не едет Максим Савельевич? Уже прошел целый день с тех пор, как мы в последний раз расстались. День, похожий на вечность!

Дядюшка стал совсем невыносим. Если раньше меня немного задевала его пренебрежительная невнимательность к моей особе, то теперь меня приводила в уныние излишняя степень его внимания. Он не отходил от меня ни на шаг, о чем-то постоянно толковал, в частности о той роли, какую он, ни у кого не спрашивая, уготовил себе в управлении столь огромным наследством, давал, но все больше спрашивал советы. Его поведение странным и неприятным образом напоминало то, кое он взял за правило, едва мы приехали в Полевское и были встречены графинею. Это меня расстраивало, а, возможно, даже позабавило бы, если б я только не волновалась так сильно столь резким переменам в моей жизни, но больше - отсутствию капитана. Несомненно, его могло что-то задержать, какие-нибудь неотложные дела или встречи, ведь прошло всего два дня с нашей последней встречи... Но сердце мое наполнялось тревогой. Я порывалась поехать к нему сама, но все время откладывала, как будто непрошеный страх не давал мне это сделать. В конце концов, он обещал!

Месье Вершкову предоставили лучшую комнату в Митюшино, дядюшка даже, как и говорил, одолжил ему своего камердинера. Такая забота о простом чиновнике со стороны дядюшки умоляла и веселила, однако мысли мои были заняты другим. Уже на второй день после приезда месье Вершкова в Митюшино стали съезжаться соседи с выражениями соболезнований, которые, впрочем, не могли сравниться с их внезапно появившимся восхищением моей скромной персоны. Каждый норовил поговорить со мной, рассказать, как он рад за меня, спросить, намереваюсь ли я переезжать в Полевское или останусь здесь, чему они все, разумеется, будут рады, так как не каждый день они имеют возможность видеть столь " благовоспитанную и прелестную молодую мадемуазель", но за этими словами скрывалось лишь одно определение - " богатую". Сначала это мне льстило, но вскоре стало вызывать лишь раздражение, поскольку, словно сговорившись, соседи все съезжались, отчего дядюшке пришлось сократить время визита до десяти минут! Запершись в своей комнате, я не желала никого видеть и вышла только тогда, когда приехала чета Совушкиных. Они тоже выразили соболезнования, но лишь в их голосе я почувствовала неподдельную скорбь. Беседа с ними меня немного успокоила, однако после их отъезда я снова впала в тревогу, которая вот-вот норовила перерасти в настоящий ужас... Третий день пошел, а Максима Савельевича все не было!

Более не в состоянии терпеть неведение, сводившее меня с ума, я распорядилась насчет кареты и сама поехала к нему.
Всю дорогу меня мучили вопросы, на которые я не могла найти ответы. Быть может, все только привиделось мне в мечтах? Наша встреча, наши клятвы, - не было ли это лишь сладкой грезой, спасшей меня от одиночества, одарившей мою душу призрачным счастьем? А потом сладкая греза растворилась, словно дымок над рекой, оставив после себя лишь непонимание? Мог ли мой бедный разум так подшутить надо мной?..

Или все было явью? " Тогда почему он не едет? Почему? " - спрашивала я себя, вглядываясь в дорогу. Вот карета минула то самое место, где мы с ним встретились три дня назад... Разве не осталось там моих и его следов или все было смыто дождем, стерто ветром? Ох, как невыносимо это неведение! Оно охватывает целиком и полностью, мучая бесконечными вопросами, мыслями и картинами, вариантами, грезами, - всем тем, что рано или поздно изнуряет душу, убивает сон! Почему дорога никак не кончается? Отчего кажется такой длинной, словно намеренно растянулась до самого горизонта!..
Но вот показалось знакомая усадьба. Не дождавшись лакея, я сама открыла дверцу и спустилась. Торопливые шаги привели меня на крыльцо, а там мне встретилась кормилица, растерянная и встревоженная.

- Барышня! - испугалась она неожиданному визиту.
- Месье Бессонов... Он дома?
- Барин у себя будет... - закивала она, но, увидев, что я направилась в дом, быстро заговорила: - Только Его благородие не в себе! Нельзя, мадемуазель, нельзя к нему входить! Запрещено!
- Кем запрещено? - не поняла я, растерявшись в той же мере, сколь и экономка.
- Барином и запрещено! Не в себе он!
- С чего вы взяли!

- Давеча приехал барин наш, был радостен и светел весь день, как ясно солнышко! - принялась пояснять та. - Даже меня не Матреной, а Матренушкой величать изволили! Слугам велели дом привести в порядок, садик остричь, сами принялись не то письма, не то бумаги-каки писать, я же не смыслю в барских делах! А на следующий день ездили куда, да вернулись мрачнее тучи! Заперлись у себя в кабинете, не выходили! Я вечерком-то забеспокоилась, затревожилась душа моя, вот и постучалась! А барин прогнал! Прогнали свою Матренушку, - всплакнула она. - Потом поздно вечером вышли, потом опять заперлися! Да как грохот поднимется! Все слуги переполошились, сбежались к барину, а Его благородие ни в какую открывать не хотят! " Ваше благородие, ваше благородие, - молим мы, - откройте. К ужину не спускались, голодны ведь". А барин нам в ответ: " Пошли прочь! " И тишина потом. Не в себе барин! Ой, не в себе!...

Не дослушав её причитания, я заторопилась в дом, но экономка меня обогнала и за собой позвала. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по коридору до двери, которая, должно быть, вела в кабинет. Матрена постучалась несмело.
- К вам пожаловали-с, - сказала она. - Мадемуазель Самойлова...
- Максим Савельевич, - едва успела произнести я, как вдруг дверь резко отворилась и на пороге появился месье Бессонов. Лицо его было мрачным, под глазами отчетливо прорезались круги, ясный взгляд выражал тревогу. Он был в своем мундире, кажется, готовясь куда-то уйти, но застигнутый во время своих приготовлений.
- Софья Александровна... - голос его был нежен и одновременно наполнен странной растерянностью, мне совершенно непонятной. - Прошу вас, проходите... А ты Матрена иди.

Он пропустил меня внутрь, тут же закрыв за моей спиною дверь.
Вошедши, я замерла, пораженная царящим в помещении беспорядком. На полу в углу беспомощно валялись письменные принадлежности: сломанное перо, разбитая чернильница, какие-то бумаги, - создавалось впечатление, что все это было сметено со стола мощным резким движением. Матрена говорила о непонятном грохоте, и, это, возможно, было тому причиной. Но что сослужило причиною сего гневного порыва? Это мало было похожего на всегда сдержанного капитана, хотя его вспыльчивость тоже была мне известна.

- Прошу вас, простите меня за этот беспорядок, - пробормотал он. - Я собирался ехать к вам, однако вы меня опередили...
- Я ждала вас, - проговорила я, опустив глаза, но потом взглянув ему в лицо. Если гнев его был вызван поспешностью его решений, то я готова была освободить его от данных в порыве чувств обязательств.
- Я знаю, - выдохнул он с усилием, словно каждое слово давалось ему с трудом. Подойдя к столу, он уперся в него руками, помолчал несколько мгновений, потом сказал мрачно:

- Я собирался ехать к вам на следующий же день. Однако утром получил письмо от своего друга. Он пишет о том, что война в самом разгаре. Я не мог медлить с ответом, поэтому тут же взялся за перо. Сообщил, что взял отпуск по лечению и теперь намереваюсь задержаться в родных краях, возможно, даже выйти в отставку, - он вдруг невесело усмехнулся. - Таковы были мои планы два дня назад. Написав письмо, я не стал отдавать его слугам, поскольку не хотел медлить с отправкой. Все во мне горело желанием позабыть о войне и остаться здесь...с Вами. Поэтому я сам поехал на почтовую станцию. Хотел было уже отдать письмо, как вдруг услышал последнюю новость... - Тут он посмотрел на меня с грустною улыбкою. - Все только и говорят, что о Вас. О том, что графиня сделала Вас своею наследницею. Правда ли это?

- Да, - ответила я, не понимая, зачем он говорит об этом, но уже чувствуя странную тяжесть на сердце. - Однако я ещё не подписала документ. Месье Вершков - он приехал к нам с этим печальным известием, - говорит, будто ехать надо в Полевку.
- Что ж, вам обязательно надобно ехать, - сказал он. - Обязательно нужно подписать. И тогда вы не будете ни от кого зависеть.
- О чем вы говорите, Максим Савельевич? - испугалась я. - Говорите, да все не о том. Почему вы не приехали?

Он вдруг закачал головой.
- Разве я мог? Мог ли явиться к вам в Митюшино теперь, когда о том мечтает каждый холостой мужчина в округе? Да и что в округе? Едва эта весть дойдет до Петербурга, вы тут же получите сотни приглашений посетить его, а сотни молодых придворных щеголей, старых вдовцов или хитрых чиновников будут готовы ходить за вами попятам, лишь бы видеть вас у себя в женах! Если б только я раньше просил у Константина Алексеевича вашей руки! А теперь я буду лишь одним из сотни желающих сделать то же самое! Как бы ни были чисты мои чувства к вам, для всех остальных я буду лишь хитрым прощелыгой, плутом, который, словно пес, почуял, где найти больше наживы! После скандала с вашей кузиной моя репутация запятнана, но сейчас запятнанной будет моя честь!

- Но ведь я знаю, что ваши намерения чисты! - воскликнула я пораженно. - Три дня назад ни я, ни вы не могли помыслить о том, что случится!
- Вы правы, - он сорвался с места и заходил по комнате, не в силах успокоиться. - Вы можете быть уверены в этом, но как же остальные? Они увидят в моем желании связать с вами судьбу лишь искусную игру охотника за наследством! Вас будут считать обманутой мною, введенной в заблуждение, а меня - расчетливым обманщиком, или того хуже - про мою " находчивость" станут слагать легенды в столичных новомодных салонах! Обсуждение нашего с вами союза станет главной сенсацией, а я стану главным её героем! - Он развел руками, усмехнувшись. - Все тут же вспомнят прежнюю мою влюбленность в вашу кузину, возможно, придумают новую модную поговорку, будут смеяться не только надо мной, но и над вами тоже!

- И что с того? - проговорила я. - Есть ли мне дело до этих глупых людей?
- Увы, Софья Александровна, насмешки будут преследовать нас всю жизнь. Никто не скажет нам об этом ни слова, но за нашими спинами разрастутся сплетни. Ваша роль не покажется вам тогда завидной, а моя вызывает во мне лишь отвращение. Вечно натыкаться на презрительные усмешки? Вечно быть в чужих глазах счастливцем, урвавшем себе кусок побольше? Выдержит ли это моя гордость, как бы ни была сильна моя любовь к вам? Увы, это будет убивать наши чувства друг к другу! Да и я сам? Есть ли теперь у меня право сдерживать вас данными клятвами? Вы теперь свободны и вольны выбирать кого пожелаете, жить, как пожелаете. Могу ли я препятствовать вам в этом?

- Вы не можете действительно верить в то, что говорите, - прошептала я, а глаза мои наполнились слезами. - Если дело только в этом глупом наследстве, я готова отказаться от него, лишь бы быть рядом с вами!
- Нет! - смерил он меня строгим взглядом. - И кем я буду после этого? Вы не понимаете, о чем говорите! Теперь вы не будете зависеть ни от вашего дяди, ни от будущего мужа! Вы можете жить так, как посчитаете нужным! Обещайте же, Софья Александровна, что вы этого не сделаете! Обещайте же!
Я замотала головой, отчего слезы, долго копившиеся в глазах, потекли по щекам. Почувствовав внезапную слабость, я схватилась за рядом стоявший стул - ко мне бросился Максим Савельевич, чтоб поддержать, и бережно усадил. Потом склонился над моим лицом.

- Простите меня, простите, - зашептал он, с жаром целуя мою руку. - Но я не смогу так жить.
- Нет. Вы, верно, просто раскаиваетесь в данных клятвах? В этом все дело?
- Я раскаиваюсь лишь в том, что не понял раньше, как же сильно я вас люблю. Я был слеп и непростительно глуп, - последовал ответ.
- Любите меня? - схватилась я за эти слова, словно за спасительную соломинку. - Тогда почему вы отвергаете меня?
- Потому что я никогда не смогу смириться с той незавидной ролью, которую мне уготовила судьба в вашей жизни.

- Так значит дело лишь в вашей гордости? - горько усмехнулась я.
Он опустил голову, признавая правоту моих слов.
- Моя честь... Она дороже мне даже моих чувств к вам. Поймите же, будущность нашего союза принесет нам обоим лишь страдания.
- Тогда мне не нужны эти деньги! - разозлилась я.
- Даже не смейте отказываться от них! - твердо настоял он, сжав мое лицо в своих руках. - Обещайте же мне! Обещайте, что согласитесь принять это наследство! Иначе, клянусь вам, мы больше не увидимся!
- Ваша гордость не позволяет мне даже этого?

- Я никогда не смогу простить себе, если вы это сделаете, - строго сказал он. - Понимаете ли вы, что вина никогда не оставит меня? Всю жизнь я буду чувствовать угрызения совести и спрашивать себя, имел ли я право требовать от вас таких жертв? Мы будем вместе, но каждый день я буду спрашивать себя, не мечтаете ли вы о другой жизни? Не раскаялись ли в своем решении? Не жалеете ли? И в конце концов, это станет невыносимым! Обещайте же, Софья Александровна, что вы не сделаете этого! Обещайте!
Поскольку я молчала, он решительно поднялся.
- Иначе мы больше никогда не увидимся! Я тут же уеду обратно в Крым и вряд ли уже вернусь!

- Ох, замолчите! - замолила я сквозь слезы. - Хорошо, я обещаю вам! Обещаю! Но вы обманываете самого себя! Это решение не сделает ни меня, ни вас счастливым!
- Но ни моя, ни ваша честь не будет загублена!
- Что ж, оставайтесь же с вашей честью! - вспыльчиво воскликнула я. - Вы отвергаете собственное счастье только потому, что гордость не позволяет вам предстать пред другими в невыгодном свете! Вы волнуетесь за то, что о вас подумают, как вас примут, как я буду себя чувствовать при этом, однако ж вас не волнует, что делать нам теперь? Вы обрекаете меня любить лишь бесплотную надежду на наше воссоединение, а сами будете молчаливо страдать, хотя честь будет незапятнанна! Поступиться своей гордостью - вот, что вы считаете ужаснее смерти! В то время как для меня ужаснее лишь одиночество и постоянный вопрос, почему так случилось? Разве может гордость принести счастье? Нет! И вы рано или поздно в этом убедитесь!

Я вскочила на ноги. Расстроенная, заплаканная, выбежала из комнаты и быстрее молнии спустилась по лестнице. Я надеялась, он остановит меня, но у парадной двери, обернувшись, я поняла, что он даже не погнался за мной... Выходит, он все уже решил и не намерен менять своих решений?
Тут показалась Матрена, встревоженная моим видом, но я не обратила на неё никакого внимания - проскользнула за дверь. Карета все ещё стояла у крыльца. Кучер понятливо и молчаливо подстегнул лошадей, а я ни разу не выглянула из окна.

Вот таким образом мы теряем наше счастье. Казалось бы, сама судьба дарит нам шанс обрести его, лишь протяни руку и возьми. Но мы вечно выдумываем сотни причин, чтобы этого не сделать. Поступиться своею гордостью оказалось для Максима Савельевича невозможным. Роль бедного мужа при богатой жене представилась ему невыносимой и жалкой. Насмешки и презрение чужих людей почудились ему страшнее нашего расставания. А просьба моей руки и сердца у дядюшки оказалась непосильной задачей...

Если б только он сделал это раньше, в тот же день, когда мы встретились! Но и тогда смог ли бы он оградить свою честь от обвинений, будто бы знал о наследстве наперед? Что теперь думать об этом! Это уже не важно.
" То, за что я его полюбила, и стало причиной нашего расставания", - позже думала я. Ни слезы, ни бесконечные вопросы, ни оцепенелое молчание больше не мучают меня. Теперь лишь странная спасительная пустота охватила душу. Словно отрешившись от реальности, я мечтаю о прежнем неведении. О спасительное неведение! Всю его прелесть ощущаешь лишь тогда, когда его лишишься. Теперь мне его не хватает. Я бережно лелеяла надежду на то, что Максим Савельевич ещё передумает... Пока не узнала об его отъезде. Он сам мне написал об этом в коротком письме, почти оскорбившем меня пожеланиями счастья. Я сожгла то письмо, не в силах видеть столь явное доказательство того, что все произошло на самом деле.

Я не сказала никому о нашем с ним последнем разговоре, а на вопросы дядюшки и Мари о " будущей свадьбе" просто ответила, что я ошиблась и что теперь это не имеет значения. Они не стали больше ни о чем спрашивать, хотя Мари так и подмывало узнать у меня все подробности. Однако дядюшка - и это было довольно странным проявлением его тактичности - запретил своей дочери даже упоминать об этом. Думаю, он рад такому повороту событий.

Наконец-то, месье Вершков смог вернуться в свои родные края. Я поехала с ним; с нами же пожелали ехать дядя и кузина. Я ничего не имела против, а по приезду, как и обещала Максиму Савельевичу, подписала документы о согласии принять наследство, хотя самым сильным моим желанием было их сжечь. Однако даже это было бы бесполезным - Максим Савельевич никогда не простил бы мне эту жертву.

Так что вернулась я в Митюшино уже богатой наследницей. Поскольку вникать в дела по управлению столь обширными владениями я не могла в данное время, я поручила их своему дядюшке, чем тот был весьма польщен. Однако, будучи прекрасно осведомленной в растратах Константина Алексеевича, я попросила месье Вершкова за всем проследить.

Дни тянутся, не принося мне ничего, кроме новых вопросов. В конце концов, я вскоре настолько свыклась с собственным положением, что оно приносит меня относительное спокойствие. Конечно, глубокие перемены затронули мою жизнь. Но о них писать дело неблагодарное. Не желая уезжать из родного Митюшино, я отказалась от множества различных приглашений приехать в Петербург, в числе которых было очень лестное приглашение от Мадам Знатовой. Отказалась я и устраивать праздники в честь собственной особы, как на том настаивал дядюшка. В конце концов, мы сошлись на решении оставить все, как прежде: он мог устраивать балы, если так уж ему хочется, и на свои средства, я же хочу жить в спокойствии и тиши.

Возможно, когда я настолько свыкнусь с новым положением, что оно более не будет угнетать меня, я перееду в Полевское. Пока же я решила остаться здесь, в родном Митюшино.

Но теперь я часто выглядываю в окно. И всякий каждый раз, когда это делаю, спрашиваю себя, кого я надеюсь увидеть на горизонте. Отныне с Максимом Савельевичем нас не связывают даже письма».