Сердца четырех 7 страница

– Блядь! – Штаубе швырнул бутылку в угол. – Весь рот себе сжег… Он сбросил камень с крышки бочки, двинул крышку, зачерпнул в пригоршню капустного рассола и жадно выпил.

Продавщица заперла дверь и опустилась на колени. Грузчик расстегнул ватник, задрал грязный свитер. На его животе и груди были следы недавно заживших ожогов. Продавщица всхлипнула и беззвучно заплакала.

– Да… антипоследнее… – Штаубе взял у Сережи надкусанный батон салями, откусил.

– Что теперь показывать, – усмехнулся Якушев, жуя галету.

– Одежда? – спросил Ребров у продавщицы. Она показала на деревянный ящик в углу.

– Генрих Иваныч, займитесь одеждой, – Ребров дал грузчику 100 долларов, вынул из бумажника дестнитку, встал на колени перед продавщицей, надел одну петлю на два ее передних верхних зуба, другую петлю – на два передних верхних своих.

Сережа подошел, завел шарие и осторожно опустил на еле заметную дестнитку. Шарие покатилась по дестнитке, слабо жужжа.

– Ахаран, ахаран, ахаран, – произнес Ребров, не двигая зубами.

– Хатара, хатара, хатара, – ответила продавщица. Шарие подкатилась к ее губе, затем двинулась назад к губе Реброва.

Штаубе вынул из ящика ворох одежды, снял с себя форму полковника и переоделся в свитер и шерстяные брюки.

– Агаках, агаках, агаках, – произнес Ребров.

– Ханака, ханака, ханака, – ответила продавщица. Шарие подкатилась к середине дестнитки, затем двинулась к губе продавщицы. Штаубе надел полушубок, валенок и шапку-ушанку.

Дверной замок слабо щелкнул, дверь распахнулась, отбросив продавщицу. В помещение ворвались четверо с автоматами, в бронежилетах:

– КГБ! Всем лежать!

Ребров, грузчик, Якушев и продавщица повалились на пол. Штаубе поднял руки вверх.

– На пол! – его толкнули, он упал, оттопырив ногу, Ольга прижала к себе Сережу, ущипнув его:

– Милые! Милые! Они украли нас с сыном! Они мучили нас! Господи!

– Мамочка! Мамочка! – зарыдал Сережа, обняв ее за шею.

Вошли еще двое с пистолетами и наручниками.

– Арестуйте, свяжите их скорее! Скорее! – рыдала Ольга, заслоняя Сережей сумку. – Там еще трое! В кабинете товароведа! Они пошли пить! Скорее!

– Успеем, – спокойно произнес человек в кожаной куртке, с пистолетом, – только сначала отпусти сопляка. Ты ему такая же мама, как я папа. Считаю до одного.

Сережа отошел в сторону.

– А теперь – на пол, руки за голову.

Ольга легла на мокрый от рассола пол. Всем, кроме Сережи, надели наручники.

– Новиков со мной, остальные к товароведу, – приказал человек в кожаной куртке. Один автоматчик остался с ним, остальные вышли.

– Иглы что ли? – человек в кожаной куртке кивнул на ящик с одеждой. Автоматчик повернулся к ящику, человек в кожаной куртке выстрелил ему в затылок. Автоматчик упал. В коридоре раздалась длинная автоматная очередь.

– Ага, – человек в кожаной куртке навел пистолет на дверь.

– Полет, – раздалось за дверью.

– Союз, – ответит он, впуская автоматчика. – Ну?

– Есть такое дело! – нервно улыбнулся автоматчик и дал очередь ему в лицо. Кровавые клочья брызнули на стену, человек в кожаной куртке упал, успев выстрелить. Автоматчик вытащил из кармана его куртки ключ, подмигнул Сереже:

– Щас сделаем… Где наши?

Сережа показал на Реброва, Ольгу и Штаубе. Автоматчик кинул ключ Сереже и тремя короткими очередями пристрелил Якушева, грузчика и продавщицу.

– Зачем Галю?! – Ольга приподнялась на колени. – Патроны девать некуда? Мудак! Тьфу! – она плюнула в автоматчика.

– Уходите через зал, на заднем и в винном все обложено, – пробормотал автоматчик, сменил рожок и выбежал. Сережа снял с Ольги наручники, вдвоем они освободили Реброва и Штаубе. Из пробитой бочки тек капустный сок, шарие каталось по полу, мягко жужжа.

– Ой… не могу, простите… – Штаубе шагнул в угол, расстегнул брюки и присел, подхватив полы полушубка. Его прослабило. Ребров поднял шарие, сиял с зубов продавщицы дестнитку:

– Тогда быстро.

– Какой гад! – Ольга вынула пистолет из сумки, сунула за пояс, запахнула шубу. – Вот вам и Злотников!

– Злотников пашет на Пастухова, – Штаубе палкой поддел слетевшую с головы грузчика вязаную шапочку, подтерся ей. – Один говнюк напиздел, а другие поверили…

– Быстро! Быстро! – Ребров выглянул за дверь. Штаубе подтянул штаны, захромал к двери. Они вышли и двинулись по коридору. Возле кабинета товароведа лежали убитые автоматчики и человек в штатском. Чуть поодаль лежала полная продавщица в белом халате со страшнои рубленой раной в пол-лица: ее пальцы сжимали кусок арматуры, ноги в войлочных ботинках слабо подрагивали, подплывая мочой. Возле двери в зал стояли автоматчик и молодая продавщица с окровавленным топором в руке.

– Давайте, пока они не прочухались, – автоматчик оттянул дверную задвижку. Ольга плюнула ему в лицо.

– Дура! – засмеялся он, вытираясь. Продавщица зло посмотрела на Ольгу, открыла дверь. Ребров, Ольга, Штаубе и Сережа вошли в зал. Здесь было много народа: выстроившись в три длинные очереди, участники войны получали посылки гуманитарной помощи. Слева у прилавков дрались, слышались крики женщин и мужская брань; у стены лежала женщина, дружинник и милиционер подносили ей нашатырь; у выхода шел обмен продуктами из только что полученных посылок. Ребров протискивался сквозь толпу, прокладывая дорогу остальным.

– Сынок, помоги! – низкорослый, полный инвалид на костылях схватил Реброва за руку. – Мне одному не уволочь! – Помоги, Христа ради!

– Не Христа ради, браток, – Штаубе подхватил посылку инвалида с одного края, Ребров с другого, – а ради славы советского солдата!

– Бот спасибо, братцы, вот спасибо! – взволнованно улыбаясь, инвалид ковылял за ними. – Ты где воевал, друг?

– 1-ый Белорусский, – Штаубе шел, бодро опираясь на палку, – начал под Прохоровкой, кончил Берлином.

– На рейхстаге расписался?

– И расписался и насрал между колоннами. От души.

– Танкист?

– Никак нет. Бог войны.

– Артиллеристы, Сталин дал приказ! А как же!

– Артиллеристы, зовет Отчизна на-а-ас! – пропел Штаубе.

Ребров, Ольга и Сережа громко подхватили:

– Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь, ого-о-онь!

Перед ними расступились. Они вышли из магазина.

– А теперь, слышь, немец посылки шлет! – оживленно засмеялся инвалид.

– Да. Хочет колбасой рот заткнуть, – Штаубе настороженно огляделся. – Ну и хуй с ним…

Они бросили посылку на снег, прошли скаозь собравшуюся у магазина толпу и сели в красный «Москвич» с черно-желтой инвалидовской наклейкой. ЗИЛ стоял у газетного киоска, возле него суетились милиционеры и люди в штатском. Ребров завел мотор, вырулил на Голубинскую и осторожно поехал.

– Проскочили? – Ольга переложила пистолет в сумку, достала портсигар.

– Не торопитесь, Ольга Владимировна, – покосился в окно Штаубе, – у них пиздюли не залежатся.

– Сережа, ты челнок не потерял? – Ребров облизал пересохшие губы.

– Неа, – Сережа вынул челнок.

– Дай-ка мне, – Ольга взяла челнок, сунула в карман шубы, закурила. – Витя, а почему ты про Злотникова не сказал?

– Потому что Радченко Соловьеву не знал лично.

– И вы до конца не были уверены? – повернулся к нему Штаубе.

– И я до конца не был уверен.

– Значит это… крест?

– Значит это крест, – Ребров взял у Ольги папиросу, затянулся.

– Век живи, век учись! – зло усмехнулся Штаубе. – А здоровьем расплачивайся!

– У нас не было выбора, Генрих Иванович. Риск был оправдан, мы же смотрели по сегментам.

– Что сегменты… по раскладке выпала восьмерка. Тут не знаешь, чему верить…

– Верьте инструкции, Генрих Иванович. Внимание всем: на вокзале быть чрезвычайно осмотрительными.

– Мимикрия? – спросила Ольга.

– 6, 3. И легче, легче…

– Куда уж легче! – пробурчал Штаубе, отворачиваясь.

В 14.55 они подъехали к Казанскому вокзалу.

– Носильщик! – крикнул Ребров, вылезая из кабины. От группы носильщиков отделился один и подвез тележку к машине.

– 56-ой поезд, пожалуйста, – Ребров открыл багажник.

– «Енисей»? Сделаем… – носильщик вынул из багажника и поставил на тележку металлический ящик с промежуточным блоком, чемодан с жидкой матерью и рюкзак. Ребров взял «дипломат», Штаубе – портфель. Носильщик быстро повез тележку, – Давайте мороженое купим! – Сережа взял Ольгу за руку.

– Мороженое, Сережа, зимой не едят, – сухо проговорят Ребров. Когда подошли к подъезду, ушедший вперед носильщик обернулся:

– Какой вагон-то?

Ребров достал билеты:

– Седьмой. Места 9-12.

У вагона их встретила кудрявая татарка-проводница, с улыбкой посмотрела билеты:

– До Красноярска? Вот молодцы! А то все самолетом, да самолетом. Никак брильянты везете? – она кивнула на металлический ящик, с которым возится носильщик.

– Хуже. Киноаппаратуру, – Ребров взял у нее билеты.

– Кино про нас снимать? – засмеялась она, обнажив золотые зубы. – Давно пора!

Носильщик занес вещи в купе. Ребров дал ему 6 рублей.

Через 9 минут поезд тронулся.

– Слава Тебе, Господи, – перекрестился Штаубе.

– Поехали! – Сережа сдвинул оконную занавеску.

В дверь постучали.

– Открыто! – громко сказал Ребров. Вошла проводница, присела на край дивана.

– Разместились нормально? – не переставала улыбаться она, раскладывая на коленях кожаную папку с карманчиками для билетов.

– Вполне, – кивнул Ребров, отдавая ей билеты.

– Дорогуша, как у вас обстоит дело с ресторацией? – спросил Штаубе.

– Получше, чем у вас в Москве, – она свернула билеты и засунула в карманчик, – икорка, балычок, солянка, цыплята-табака. Коньяк, шампанское.

– Отлично! – Штаубе шлепнул себя по колену. Ребров дал ей 10 рублей:

– За постель и за чай.

– Сдачи не надо, – улыбнулась Ольга.

– Спасибо, – проводница убрала деньги, – а вы без шуток кино снимать едете?

– Без шуток.

– Про любовь?

– Про экологию.

– У-у-у-у. Я-то думала!

– Не нравится тема? – Ребров переглянулся с Ольгой.

– В зубах навязло, – проводница встала. – Будто в Сибири уж и чистого воздуха нет! Поезжай в тайгу, да дыши, сколько влезет. Я вам через полчасика чаек организую…

Она вышла. Штаубе сразу запер дверь:

– Все! Жрать! Умираю!

– В ресторан? – рассеянно потрогал усы Ребров.

– У нас полно продуктов, какой еще ресторан! – Ольга потянула из-под столика рюкзак.

Через час трапеза была закончена. Сережа помог Ольге собрать в пакет куриные кости, яичную шелуху, хлебные корки.

Вошла проводница со второй порцией чая, – Отлично! – Штаубе вытирал руки салфеткой.

– Я чай могу тоннами пить, – сказал Сережа.

– На здоровье! – засмеялась проводница, расставляя стаканы.

– Дорогуша, сколько же нам пилить до Красноярска? – Штаубе налил себе в чай коньяку из серебряной фляжки.

– Почти трое суток.

– С ума сойти, – покачала головой Ольга, – устанешь ехать…

– Да ничего не устанете, – проводница взяла у нее пакет с мусором, – в Горьком и Казани все посходят, одни с вами поедем, хоть в футбол играй. Будем чаи гонять, и в подкидного резаться.

– Ну, ну! – подмигнул ей Штаубе. Она вышла. Все посмотрели на Реброва.

– Иро, иро… – устало пробормотал он, расстегивая ворот рубашки.

– Мое дело – предупредить, – Штаубе отхлебнул чай, – с голутвинским тоже было иро.

– Ну хватит, хватит, хватит! – Ольга ударила ладонью по столику, расплескивая чай. – Вам приятно? Мне сидеть, хлопать глазами и повторять: ах, как вам приятно!?

– Да при чем здесь – приятно? – поморщился Штаубе.

– Скажите, я вам случайно не дочь, Генрих Иваныч? Или может – невестка? Вы мне поплакать разрешите? Поприседать? Или – так? – она сделала руками сложное движение.

– Ольга Владимировна… – вздохнул Ребров.

– Иро для вас, как для меня – моя болезнь! Как та самая больница, на «Соколе»! А я – медсестра?! Уборщица? Двигайся, двигайся, Оленька!

– Мы вместе работали! Я цифры с потолка не брал! – раздраженно выкрикнул Штаубе.

– Значит брали мы с покойной Галей?! Написали от фонаря и подсунули! Здорово!

– Да вы вообще тут ни при чем!

– Конечно ни при чем! Я нигде ни при чем! Мое дело нажимать на курок и на раскладке реветь белугой! Оленька, толкни треугольничек! Оленька, поставь на 18! Все! Все! Все! – оттолкнув Сережу, она бросилась к двери, но Ребров схватил ее за руку, притянул к себе, зажал рот. Ольга рыдала, вырываясь. Сережа навалился ей на ноги. Штаубе сунул ей в рот горлышко фляги, она поперхнулась конъяком и долго судорожно кашляла.

– Еще, – сказала она успокоившись и сев рядом с Сережей.

Штаубе передал ей флягу. Вытерев слезы, она жадно отпила, дала Реброву. Он понюхал, глотнул, передал Штаубе, который завинтил фляжку.

– Спать, Ольга Владимировна, – Ребров погладил ей руку.

– Спать всем. Восстанавливаться.

* * *

Ольга проснулась от крика Сережи, выхватила из-под подушки пистолет и навела на дверь. В купе было темно. Поезд быстро шел, вагон сильно качало. Спящий на верхней полке Сережа застонал и слабо вскрикнул. Ольга посмотрела вниз. Ребров и Штаубе спали. Она убрала пистолет, сбросила одеяло и перебралась на полку к Сереже.

– Вози… возили! – пробормотал Сережа, дернулся и проснулся. – Кто это?

– Это я, милый.

– Оль, я боюсь, – Сережа прижался к ней.

– Миленький мой, ты весь дрожишь…

– Мне приснилось… страшное… будто на даче вы меня послали в этот… в подпол полезть, достать там жезл, ну он на раскладке провалился… и я полез, а вы мне кричите, куда лезть… а там ходы такие, земля, тесно, и на меня личинка навалилась и душит. Липкая, жирная, как свинья…

– Маленький, – Ольга гладила его вспотевший лоб, – нет никакой личинки.

– Мы что… едем?

– Мы едем, едем, едем в далекие края. Спи, – она посмотрела на светящийся циферблат. – Третий час.

– Оль, а мы в Сибирь едем?

– В Сибирь.

– А она большая?

– Очень.

– А ты там была?

– Один раз. В Магадане, на сборах. Правда, летом.

– Оленька.

– Что, милый?

– Пососи у меня.

Ольга потрогала его напрягшийся член, поцеловала в висок.

– Сейчас?

– Ага… – он отбросил одеяло, стянул трусы. Ольга легла грудью на его колени, взяла член в рот, стала ритмично двигаться. Он помогал ей, глядя в темный потолок. Вскоре он вздрогнул и замер. Ольга вытерла ладонью губы, поднялась и поцеловала его в горячую щеку.

– Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?

Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:

– Качает, как на пароходе! Держись за подушку.

Сережа спал.

* * *

Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.

– Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, – прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.

– Вам приходилось здесь бывать? – спросил Ребров.

– А как же! – он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:

– Эвакуация школы-интерната №18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.

– Вы в интернате учились? – спросил Сережа, очищая вареное яйцо. – А родители?

– Убили родителей, Сережа.

– Немцы?

– Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, – Штаубе допил чай, – а убить родителей, Сережа, величайший грех.

Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:

– Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…

Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:

– Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?

– 9 миллиметров, – быстро ответил Сережа, – ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.

– Слыхали, товарищ Ребров? – Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. – А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!

Ребров не ответил.

– Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?

– Меня так учили, Генрих Иванович, – Ольга сняла затвор, – менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…

– Стоп, стоп! – воскликнул Ребров. – Как называлась борисовская станция?

– Карпилово, – ответил Штаубе.

– Гениально! – засмеялся Ребров. – У меня по сетке сходится на синей.

– Не может быть! – приподнялся Штаубе.

Ребров показал ему потрепанную тетрадь:

– Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.

Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:

– Сороковка… так…

Ольга навинтила на шомпол ерш:

– Ну и что? Все равно придется отработать.

– Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.

– В Тарутино?

– В Козульке.

Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:

– Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.

* * *

Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:

– Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат – страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!

– Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, – Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, – В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот – демократы, или вернее – квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.

– Значит, по-вашему, Сталин – мерзавец, а не великий реформатор?

– Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте – реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны – явление мировое и интернациональное, с другой – русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.

– Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.

– О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.

– И все-таки я Сталина ненавижу, – Штаубе выпил свой коньяк, – его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом – величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины – все это гениально, здорово, но…

– Но проводить это в конце 20-х – абсурдно! – усмехнулся Ребров.

– Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…

– А потом уже – грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом – война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза – и коллективизация…

– А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь – самотеком! А вы ругаете Бисмарка!

– Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.

– Поразительно! – Штаубе чистил яблоко перочинным ножом.

– Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это, ебена мать? Эгоизм или страх?

– Обтростон, – ответил Ребров после непродолжительного раздумья.

Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.

– Свердловск, – Штаубе посмотрел в окно.

– Вы и здесь были?

– Ни разу! – засмеялся Штаубе, – 66 лет потребовалось, чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!

– За дорогу, длиной в 66 лет?

– За нее! – Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал открывать. – Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские расстояния. Они как-то… возбуждают, правда?

– Меня наоборот – угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы смотрели по полосе?

– А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в допуске.

– Сколько?

– 4, 7. Корень не виден.

Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:

– Что ж, в таком случае и выпить не грех.

* * *

В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл, она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:

– С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки белые… как с ума посходили! Вот что снимать надо!

– Ничего, в другой раз… – хрипло пробормотал Штаубе, поднимая с пола протез.

– А это что за река? – Сережа посмотрел с верхней полки.

– Иртыш.

– А почему она не замерзла?

– Течет быстро, поэтому и не замерла. Я через полчасика вам еще чаю принесу.

Она вышла, громко хлопнув дверью.

– Как здесь топят жарко! – Ольга откинула одеяло, потянулась.

– Жар костей не ломит, Оленька, – сидя на диване, Штаубе налил в стакан чаю, отхлебнул. – Ах, славно.

Ребров оделся, достал свой «дипломат», открыл, понюхал пакет с частью груди Леонтьева.

– Что, протухла? – спросил Штаубе.

– Нет. Все в порядке, – Ребров убрал «дипломат», взял полотенце, тюбик с пастой, зубную щетку. – После завтрака бросим на малой разметке. Сережа – разводящий.

* * *

Обедали в полупустом вагоне-ресторане. В ожидании десерта Ольга раскладывала на столе пасьянс «Могила Наполеона», Ребров курил, глядя в окно, Сережа вертел кубик Рубика, Штаубе читал вслух из «Князя Серебряного»:

Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Когда съели лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом, в виде опахала. За павлином следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Обед продолжался. На столы поставили сперва разные студени; потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с инбирем, бескостных уток и куриц с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью черную и курячью шафранную. За ухой подали рябчиков со сливами, гусей со пшеном и тетерок с шафраном. Отличились в этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, вечерние почки и караси с бараниной. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном.

– Вот так, Ольга Владимировна. А вы говорите – неплохая кухня.

– Не сложилось, – Ольга стала собирать карты.

Официантка принесла кофе и засохшие пирожные. Ребров сразу расплатился, дав рубль на чай.

– Об это зубы сломаешь, – Ольга откусила от пирожного и выплюнула.

– Раздадите нищим на полустанках, – зевнул Штаубе.

Поезд стал тормозить.

– Это Новосибирск, – Ребров взглянул на часы. – Надо бы выйти воздуха глотнуть.

– Я – спать, – Штаубе встал, опираясь на палку.

Вернулись в купе, Штаубе лег с книжкой, Ольга, Ребров и Сережа оделись и вышли на перрон.

– Холодно как! – Сережа прижался к Ольге.

Проводница стояла рядом, лузгая семечки:

– Разве ж это холодно? Всего 28 градусов. Холодно, когда под сорок.

К ней подошел мужик в драном полушубке:

– Хозяюшка, продай водки.

– Мы водкою не торгуем, – сплюнула она шелуху.

– Тридцатник дам.

Она отвернулась. Мужик отошел, скрипя валенками. К проводнице подошел дед в ватнике, развязал холщовый мешок:

– Ну-к, милая, глянь-ка!

В мешке лежала свиная голова.

– Сьтюдню наваришь – до масленицы не съядишь! – улыбался дед.

– Когда резали? – проводница потрогала голову.

– Завчера. Бери с мешком на здоровье.

Проводница подумала, вынула из кармана бутылку водки и дала старику.

– Ну и вот! – он спрятал ее за пазуху и отошел.

– Стоянка – пятнадцать минут! – проводница подмигнула Сереже, подхватила мешок и полезла в вагон.

– А вокзал ничего, – Ольга смотрела на здание вокзала, – лучше, чем у нас в Норильске. Зайдем?

– Воздержимся, – Ребров закурил.

– Ах, Витенька, какой ты осторожный! – Ольга взяла у него изо рта папиросу, затянулась и, запрокинув голову, выпустила дым вверх.

* * *

За 72 километра до Ачинска на станции Боготол в вагон №7 подсели трое железнодорожных рабочих в ватниках и желтых безрукавках.

– А в депо баили, что ты в декретном! – улыбнулся старший из них проводнице. – Думаем, неуж последняя землячка с «Енисея» сбежала? Никто чаем не напоит!

– Напою, только валенки оббейте! – усмехалась проводница.

Стоящий в коридоре Ребров подмигнул Ольге. Она взяла сумочку, открыла, вынула зеркальце и помаду и стата красить губы.

– Вы, Оленька, и без этого – София Лорен, – заметил лежащий напротив Штаубе.

– Капиталистическое по семерке, – сказала Ольга. Штаубе с кряхтением приподнялся. Сережа проворно слез с верхней полки, сунул кубик Рубика в рюкзак.

– У тебя опять полным-полна коробочка? – спросил проводницу рабочий помоложе.

– Да всего двенадцать человек! Занимайте любое купе, я сейчас чаю принесу.

– Вот это – дело! – рабочие вошли в первое купе.

Ребров вошел в свое купе и сел у открытой двери.

– А я-то думала, вы опять в Зерцалах подсядете, – проводница наливала кипяток из тендера.

– Так тут заносы были – не расхлебаешь! С обеда чистили. В Вагине три поезда встало.

Ребров посмотрел на часы:

– 22.16. На 17 минут опаздываем. Всем собираться.

В Ачинске вошли двое пассажиров: мужчина в полушубке и кубанке, с чемоданом, и женщина с двумя сумками, в белой дутой куртке.

– Отлос, – тихо произнес Ребров, бледнея.

В 23.51 проехали Тарутино, Ребров кивнул. Ольга вынула из сумочки пистолет, отгянула затвор:

– Всем на пол. Тут перегородки – пальцем проткнешь.

– Оленька, мне кажется они в бронежилетах, – пробормотал Штоубе, устраиваясь на полу.

– Спасибо! – нервно усмехнулась Ольга, прыгнула в коридор и дважды выстрелила в стоящего у окна рабочего. Он стал падать, двое других выскочили в коридор с пистолетами в руках, открыли огонь.

– Лягай! – крикнул позади Ольги человек, севший в Ачинске, она бросилась на пол, стреляя по рабочим. Человек в кубанке дал длинную очередь по рабочим из автомата, они повалились на пол. Позади упавших, в тамбуре показался милиционер с автоматом, Ольга и человек в кубанке выстрелили, он упал. Из купе №8 высунулся мужчина с пистолетом и выстрелил в женщину в белой куртке, стоявшую с автоматом спиной к человеку в кубанке. Пронзительно вскрикнув, она ответила длинной очередью, мужчина стал оседать в дверном проеме, его спутник начал стрелять из-за него, но успевшая встать Ольга влепила ему в голову две пули, а человек в кубанке щедро добавил из автомата. Продолжая вскрикивать, женщина села на пол, выронив автомат.